"Demo-сфера" - читать интересную книгу автора (Новак Илья)

I

Злая пуля — бескрылая механическая оса, оснащенная теплоискателем. Она с визгом впивается в дерево и расщепляет ствол почти надвое. Крошечная микросхема, хромаль, сжатый кислород и жало — сверхтвердый сердечник из обедненного урана (хотя толку от ‘обедненности’ никакого, но надо же куда-то девать отработаенное реакторное топливо, да и в рекламных клипах звучит круче). Не спасет и ‘Подкожный Kevlar (R)’, ведь при ударе жало самозатачивается. Кислород выгорает быстро, и пуля тонко, с надрывом, зудит. В просторечье их называют ‘зулями’. Движутся медленнее обычных, зато не по прямой, но зигзагами, преследуя жертву, на которую нацелились в мгновение вылета из ствола. Злая пуля — уже не дура, это почти что самонаводящаяся ракета, только маленькая. В крошечный корпус много не впихнешь, и оттого зули не настолько умны, как про них расписано в оружейных каталогах.

Дана это не спасло. Осколки дерева брызнули в лицо, он отпрянул, в последний момент успев разглядеть за кустами фигуры людей и зеленый вездеход Гринписа. Березовая роща росла на вершине крутобокого холма, Данислав покатился по склону. У подножия тоже были кусты, и среди них торчал пенек, о который он приложился правым виском. Прямо перед глазами оказалась широкая темная трещина, проросшая травой и поганками. Секунду Дан видел ее, лежа щекой на пеньке, затем из трещины поползла темнота и накрыла...

...звон, зелень в стеклянных прожилках, жаркая капля солнца падает на висок, расплескалась, и теперь там печет — мокро и горячо... Кто-то берет за плечи, пытается приподнять, это больно, зеленая листва и желтый полдневный свет наливаются красным, багровеют, будто плохая копия — грубая, крупнозернистая: больно, очень больно — обрыв.

...опять выплыл, снова зеленое вокруг, зеленое и синее, трава и небо, звон — что это там звенит? — щека горячая и влажная, наверное, от крови: шелест, звон — да что же это звенит? — так больно, что опять обрыв.

...это пчелы звенят, и шелестит трава, по которой его тащат, но не те парни из вездехода, они пока где-то на холме, а тут только трава и небо, в котором солнце... не видно солнца, вместо него лицо вверху.

...это не пчелы, а зули — механические осы, их укус смертелен. Они вьются вокруг, зудят: то громче — то тише, то звонче — то глуше. Ищут его. Но пока он лежит и не шевелится, не могут найти.

Когда он очнулся, цвета заполняли все вокруг. Запахи и звуки были приглушены, а вот цвета выглядели очень ярко, зримо. Зеленое, синее и золотое — трава, небо и солнце — исчезли. Вот белое — простыни и одеяло, а вон серенькое — антикварные бумажные обои, Дан и не знал, что такие еще есть; да розовое — это остатки боли. Боль тоже имела цвет, сочилась от правого виска тонкой струйкой, иногда заливала глаза и затягивала обстановку красной пеленой. Кровь, разбавленная холодной проточной водицей, кровяная пенка, радужная и невесомая. Странная комната, ни одного электроприбора. Но солнце светит в раскрытое окно, занавески колышутся — легкая, воздушная тишина, паутина света, палевые оттенки. За окном никакого техно, сплошная натура. Там изгородь, низкий навес, бурьян под ним. Высокие лопухи, крапива. Жужжание, но это не зули — нормальные пчелы. Девушка, надо же, в обычном платье. Мебель, надо же, деревянная, а не пластиковая... что там насчет девушки? Дан повернулся. Розовая боль тут же плеснулась из виска и залила глаза.

...да, то же лицо, что склонилось над ним в кустах у подножия холма. Руки осторожно прикладывали к его лбу влажную марлю с травяным запахом. От нее зеленая прохлада расходилась по голове и вытесняла розовую боль.

Данислав лежал под толстым одеялом. В комнате стало темнее — вечер. Только сейчас возникли приглушенные эмоции. Удивление: где это я? Страх: куда делись преследователи на вездеходе? Растерянность: кто она такая?

— Вам уже лучше?

Девушка отложила марлю и села на стул возле кровати.

— Ну, вам же лучше?

— Ты кто?

Получилось — ‘ххты кххдо?’. Пересохшие губы потрескались. Она всплеснула руками, поднесла к его рту чашку, и Дан стал пить маленькими глоточками.

— Ты меня сюда притащила?

— Да. Вы не очень тяжелый, а...

— Никого там не видела, в роще?

— А вы были не один? Нет, я не...

— Хорошо.

— У нас врач уехал в город, и никого...

Странный говорок, не городской. Незнакомый акцент.

— ...Уехал в город, и никого, все ушли на комбинат. Тут только я.

— Какой комбинат? Что это за место?

— Это скотный комбинат, но я осталась в поселке, потому что у вас...

— Долго я здесь?

— Наверное, сотрясение, я боялась...

— Долго?

— Два дня, я боялась, вы не очнетесь...

Два дня? Это значит — опасаться теперь нечего. Ясность мыслей возвращалась, пора разобраться в ситуации. Сельская местность, какой-то комбинат. Скотный... «коровья фабрика», что ли? Ага, инкубатор здесь у них, а рядом, наверное, поселок на двадцать домов, где живут рабочие и администрация. Сейчас все остальные на службе, кроме нее. Как, кстати, ее зовут?

— Тебя как звать?

— Ната.

Это что за имя такое? Наташа, что ли? Обладатель тоже не слишком типичного имени Данислав чуть повернулся, разглядывая ее. Да уж, по лицу видно — именно Наташа, и никак иначе. Красивое лицо, хотя...

ЧЕРЕЗ ГОД

...И вправду красивая, хотя черты не утонченные. Они и не вульгарные, но простые — простонародные то есть. Высокая для женщины — когда целуется, ей не приходится вытягиваться на цыпочках. Не толстая, но крупная, бедра широкие. Хотя талия тонкая, и получается такой интересный изгиб... На двенадцать лет младше. Мнительная. Любит поспорить по пустякам. И податливая, очень податливая.

Нежно прошуршал искусственный шелк, и в полутьме очертания тела исчезли под короткой ночной рубашкой. Ната легла, любимая поза — щекой на его плечо, одну ногу согнула и забросила на него, ладонь на груди. Дан лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок, и думал о своем. Тут у них принципиальное отличие: он был вполне самодостаточен, мог оставаться наедине с самим собой долго, а она — нет.

— О чем ты думаешь?

Вот, опять... Думаю и думаю себе, какая разница? Ответ ‘Ни о чем’ вызывал непонимание: ‘Так не бывает’. Он привычно погладил ее по голове, открыл рот... и опять не решился, вместо слов вышел почти неслышный вздох.

— Что? — тут же откликнулась Ната.

Вот этого у нее не отнять, чувствительности. Он хотел кое-что сказать, уже давно хотел, но не мог пока. А она ощущала это.

— Нет, ничего.

Ната теснее прижалась к Дану.

— Даник, знаешь, что бы я...

— Перестань.

— Чего ты, Даник? Я говорю...

— Перестань!

— А... — легкая обида в голосе. — Но мне так нравится называть...

— А для меня это как пенопластом по стеклу, понимаешь? Я ж просил...

— Что такое ‘пенопласт’? Хорошо, хорошо, Дан... Вот, теперь я забыла, что хотела сказать!

— Значит, неважно, раз так быстро забыла.

Оказалось, что для нее это все-таки важно. Помолчав, Ната прошептала:

— Я бы хотела умереть раньше тебя.

Дан поморщился в темноте. Молча. Ната ждала, чтобы он отреагировал как-то, но он молчал — что тут скажешь, на эти женские глупости?

— Да, раньше, и чтобы в твоих... чтобы ты при этом обнимал...

— Хотела сказать ‘в твоих объятиях’?

— Да... в объятиях. — Он почувствовал, что она улыбается. ‘Объятия’ — этакое книжное слово, которое Ната вряд ли произносила хотя бы раз до знакомства с Даниславом.

— Да, чтоб не просто обнимал, а чтоб в объятиях. И когда я умирала, чтоб ты был со мной, чтоб тебя я видела последним. Тогда бы я... тогда бы было хорошо, ты понимаешь?

— Хотела сказать «тогда бы я была счастлива»...

Обычно он понимал ее лучше и быстрее, чем она себя, но в этот раз пришлось призадуматься. Скорее всего, ‘объятия’ для нее означали единение — единую плоть. Ну да, это он тоже ощущал... то есть ощущал, что этого нет. Даже лежа в постели, в темноте, тесно обнявшись, дыша в унисон, они не были единой плотью. Он, во всяком случае, и в самые трепетные, интимные моменты был отдельно, сам по себе. А она чувствовала это.

— Чтоб, если я буду умирать, ты был так близко... как...

— Ближе к тебе, чем воздух в твоей груди?

— Что?

— Говорю, чтоб я был ближе к тебе, чем кровь в твоем сердце? — Он подождал с надеждой. — Нет? Вот смотри, это метафора. Очень близко к тебе, так близко, что...

Нет, это не для нее. Зачем я столько тяну?..

Пол чуть качнулся вместе с кроватью.

— Надо вставать, — сказал Данислав.

Дан оделся и стоически высидел двадцать минут, пока она красилась. Острое удовольствие от наблюдения за прихорашивающейся перед зеркалом женщиной, которая только что спала с тобой, уже исчезло, но ему все еще было приятно смотреть на нее.

Зал наполняли представители богатых западных контор с женами, дочерями и любовницами. Или любовниками. Дан, по такому случаю надевший белую рубашку и костюм, занял столик в углу. Рядом пили вино несколько мужчин, которые тут же уставились на Нату.

Голубой небесный свет падал сквозь круглые окна на мозаичный пол, сливаясь с желтым светом электрических свечей, и это было символом всей теперешней моды: мешанина естественного и искусственного, натуры и техно. Подошел официант. Данислав заказал сухого вина себе, Нате шампанского. Чокнулись. На них смотрели. Глядите-глядите, сморчки старые... Еще бы — колоритная пара. Я вроде интеллигентный мальчик из приличной семьи, ну а Ната... Большинство дам здесь анемичны, воздушны, а ее правильные и крупные черты лица, смугловатая кожа, большие глаза, пышные волосы...

Ната все еще чувствовала себя неуверенно в таких светских компаниях.

— Смотри, — сказала она, толкая Данислава ногой под столом. — Вот этот... Он чего пялится?

Дан покосился туда. Гаддет Дадлиб, представитель ТАГ, ‘Турбо-Аэро-Гидро’ — более идиотского названия для корпорации трудно придумать, — ласково и отечески посматривал на него через весь зал. Увидев ответный взгляд Данислава, он поднял бокал и кивнул.

— Чего он? — прошептала Ната.

Дан пожал плечами.

— Скучает...

На стойке бара тихо позвякивали бутылки. За широкими окнами плыли белые облака и сияло солнце. Дан сидел, откинувшись на стуле, разглядывая пенометалл ‘под дерево’, полимер ‘под мрамор’, оргстекло ‘под хрусталь’.

— А кто он?

— Дадлиб из ТАГ. Кажется, к себе зовет. Хочешь, пересядем за их столик?

— Не хочу! — испугалась Ната. — Зачем с ним сидеть? А еще расскажи мне, кто они. Вот этот... — Она начала было поднимать руку, чтобы показать, но тут же опустила. Дан научил когда-то, что показывать пальцем нехорошо. — Который длинный, в очках.

Данислав рассказал. ‘Длинный в очках’ — Никита Аквидзе, пресс-секретарь из ‘Силикон Индастрис’. Милейший человек — каждой из своих любовниц, прежде чем отправить ее в отставку, дарит симпатичный домик на Апеннинах. Там, говорят, теперь целый поселок из этих домиков, а на детских площадках носятся веселые табунчики маленьких чернявых Аквидзе. Вон тот здоровый, лысый, с трубкой, — Джоб ‘Шар’ МакАстер, знаменитый драчун в боях без правил по прозвищу Бильярдный Шар. Он недавно подписал контракт с ‘Фурнитурой’. Ну, это, знаешь, которые делают ‘умную одежду’. Он теперь красуется во всех их рекламных роликах с ‘подтяжками-интуитами’, ‘ловкими галстуками’ и другой дребеденью. Та дама в колье за миллион кликов — жена самого Изи Швейберенга, хозяина ‘Майкрософта’.

Ната смотрела во все глаза.

— И ты со всеми знаком?

— Ну-у... — протянул Дан. — С некоторыми, не со всеми. Меня ж часто на подобные мероприятия приглашают, хотя я не бизнесмен и не политик... — Он запнулся. Опасная тема. Сразу же начинаются вполне резонные для нее вопросы... А кто ты? Чем занимаешься? Целый год, Даник... то есть Дан, ведь мы вместе уже целый год, ты обо мне все знаешь, я все тебе рассказала, а ты...

Она до сих пор не знала даже, как он попал в те заросли у холма с сотрясением мозга. Правда, он познакомил ее с Раппопортом, сказал, что когда-то учился у его младшего брата, а теперь Михаил Раппопорт — его шеф. Близко к истине, хотя правильнее было бы сказать, что Раппопорт-старший просто дает Дану заработать.

— Ты ведь там жил раньше?

— А? — задумавшись о своем, Дан не сразу сообразил, о чем она. — Да-да, там. Учился. Покажу тебе знакомые места.

Пол опять качнулся, в зале отдыха гулко зазвучал усиленный динамиками голос программиста, управляющего через геовэб перемещением острова (такого человека по старинке называли Капитаном):

— Наш остров приближается к автономии Университетов... Просьба всем вернуться в свои каюты, через пятнадцать минут...

Люди начали вставать. Дан с Натой тоже поднялись. Она заметила, что Дан снова ушел в себя, и, стараясь вернуть его внимание, спросила:

— Так мы их всех еще увидим?

Данислав ответил:

— Конечно. Там у «Электрикум Арт» большая вечеринка, все соберутся.

За десять дней до этого в Лама-секторе орбитального анклава «Тибет», в беседке на вершине пластикового пригорка — одного из десятка одинаковых конических пригорков, — невысокий узкоглазый мужчина произнес почти то же самое и почти с тем же выражением. В беседке сидели двое: Аша, глава корпорации «Невмешательство», совсем недавно переименованной во «Вмешательство», и его гость Жиль Фнад. Задумчивость Аши, которого еще называли ламой, хотя в общепринятом смысле ламой он не являлся, как раз и была связана с гостем. Он искоса рассматривал Фнада, размышляя, почему тот вызывает неясную тревогу.

— На своей вечеринке «Электрикум Арт» соберет множество гостей.

Глава «Вмешательства» произнес это, скрестил ноги и откинулся в кресле, позволяя ассоциативным ручейкам сплетаться в привычном потоке сознания. Соломенные подстилки, два кресла и столик между ними. Фарфоровая чашечка-наперсток, блюдце с миндалем, высокий бокал с янтарной жидкостью и вишенкой. Уют огороженной силовой изгородью беседки плывет над ядовитыми миазмами застывшего растительного хаоса. Завезенная с планеты почва уложена так, чтобы имитировать естественный природный ландшафт: топкие прогалины, болотца и озера с застоявшейся водой. Тина. Лианы и грязь. Ветер, который включается каждые два часа. Тяжелый гул вентиляторов... Клубы испарений медленно, гротескно перекатываясь, ползут в одном направлении, словно движется весь Лама-сектор, имитационный заповедник. Рассеянный теплый свет утопленных в далекий потолок круглых прожекторов, крики птиц, треск и шелест... закроешь глаза — и будто ты в джунглях экваториальной земной зоны. Откроешь — нет, вокруг пластиковые горы-малютки возвышаются над зелено-бурыми водами. Вентиляторы не спасают: воздух горячий и жирный, густой. Солнца нет, но желтые пятна прожекторов в вышине кажутся сквозь марево множеством расплывчатых маленьких солнц. Они тихо гудят.

— Не люблю восточных людей, — сказал гость Аши. — Вы слишком углублены в себя. Эта вещь большая?

Главный лама «Вмешательства» взглянул на Фнада. Странный человек. Или страшный? Шкала Иби Шаболо, бывшего старшего аналитика корпорации, надежная и проверенная ШВЛ — Шкала Выживаемости Личности, — никогда не ошибалась. Она учитывала множество параметров, от наследственности до отношения к домашним животным. Коэффициент Выживаемости среднестатистического гражданина из благополучных автономий Западного Сотрудничества чуть больше десяти процентов. Обычный полицейский — двадцать семь процентов. У солдата ОКК, объединенного корпоративного контингента, тридцать шесть, столько же и у «среднего» преступника. Охранники «Вмешательства» гордятся своим КВ в пятьдесят процентов, а у самого Аша целых семьдесят пять. Вообще свыше семидесяти — лишь у одного процента всех жителей планеты, а девяносто — у ноль целых ноль сотых процента. Специализированный боевой аякс из «Аякс-Треста» имеет девяносто девять целых и девяносто девять сотых, то есть почти неуязвим. Почти — потому что шкала, как гипербола, может бесконечно сближаться с осью Х, но так никогда и не достигнет ее.

Да, умен был Иби Шаболо, хоть и склонен к депрессивному психозу, и не зря он гордился Шкалой, своим любимым детищем. Но ждал его печальный конец. Перед тем как нанять Фнада для выполнения первого задания, ‘Вмешательство’ решило прогнать его психокарту через ШВЛ... Сто два процента. Хотя теоретически Шкала не могла выдавать результат свыше ста, даже сто не могла. Иби, мучаясь все сильнее, бесконечно проверял и перепроверял данные, теребил развед-отдел «Вмешательства», который в результате накопал о Фнаде столько, сколько не накопали полиции пятнадцати автономий, где Жиль был заочно приговорен к смертной казни. И результат изменился, шкала показал сто три процента. Но такого просто не могло быть, это противоречило всей концепции ШВЛ! — и в один прекрасный день Иби Шаболо нашли с дыркой во лбу и пистолетом в холодной руке.

Сто три, мать его, процента, думал Аша. Да целый спец-взвод аяксов не наберет столько. Такая выдающаяся живучесть должна как-то проявляться — между тем...

Между тем сидящий перед ним человек производил впечатление лишь своей неопределенностью, и больше ничем. Средний рост, среднее телосложение, среднее лицо. И еще он никогда не мигал, во всяком случае, лама ни разу такого не видел. Аше казалось, что фигуру Фнада окутывает нечто, мешающее сосредоточить на ней взгляд, подметить все обычные мелочи, из которых складывается впечатление о человеке. Это относилось ко всему: манере говорить, мимике, жестам. Будто пузырь марева постоянно перемещался в пространстве вместе с телом Фнада. Неявный человек, неотчетливый. С таким можно проговорить целый вечер, а на утро не вспомнишь ни лица, ни жестов. Ни имени. Что это за ускользающее, лишенное коннотаций слово: «Фнад»? И как такое может быть, почему же он никогда не мигает?

Гул вентиляторов накатывал липкими волнами, удушливая жара поднимались из низин и болот Лама-сектора. Сегодня техники явно перемудрили с климат-контролем.

— Эта вещь поместится в кармане, — произнес лама, отвечая на вопрос Жиля Фнада. — Ее вряд ли смогут определить даже сканеры последних моделей, а если и смогут, то не идентифицируют как опасную или ценную. Мы догадываемся, у кого эта вещь, но все же не уверены до конца...

— Желательно, чтобы тот, у кого она находится, не смог после никому ничего рассказать?

— Да. Это одно. Есть еще две причины для вашей поездки. Уже довольно давно на нашей орбитальной платформе стоит устройство, которое мы все никак не решались перевезти куда-нибудь. Назовем его... Машиной. Была идея доставить Машину сюда, в Тибет, но за нами слишком плотно наблюдает Континентпол. Сейчас появилась возможность спустить Машину на планету, на небольшой космодром неподалеку от Университетов. Ваше дело — проконтролировать переправку Машины от космодрома до автономии и погрузку в трюм нашего сухогруза, дальше мы справимся. Ну и, наконец, третье — вечеринка «Электрикум Арт».

— Они ведь полностью вытеснили вас из Восточного Сотрудничества?

Аша с полузакрытыми глазами плыл в волнах гула, чувствуя слепое пятно, зону невыраженной пустоты там, где находился Жиль Фнад.

— Почти. Почти вытеснили.

— Ладно. Та вещь опасна?

Нет, это говорит не человек, обычный рот не может так малоэмоционально произносить слова. Речь доносится из слепого пятна, звуки генерирует пустое пространство...

— Сейчас ЭА оплатила строительство шикарного общежития для Красного Корпуса. Его открытие собрались превратить в рекламную акцию и пригласили шишек из нескольких крупных компаний. Там готовится что-то феерическое. Зачем вам такие подробности?

Аша спросил — и не услышал своих слов. Вернее, услышал их как вибрации черепной кости, но не через воздух. Гул вентиляторов давил со всех сторон, ламе казалось, что он попал внутрь огромного стога сена, прелого и горячего.

Жиль Фнад не пожал плечами — слишком очевидный жест для такой персоны, — только сказал очередную необязательную банальность:

— Чтобы оптимально действовать, мне надо лучше разбираться в ситуации.

— Хорошо, вот вам ситуация. Университеты организовали внутреннюю Сеть еще несколько лет назад. К геовэбу это не имеет отношения. Ученые, преподаватели и студенты запускали туда данные последних экспериментов, рефераты, конспекты лекций, свои разработки. Информации со временем накопилось слишком много, требовалась новая справочная система, которая позволила бы работать с таким объемом. Вячеслав Раппопорт, декан факультета Теории Информации, вызвался сделать ее. Он использовал принцип фильтра. С самого начала предполагалось, что такое понадобится, потому университетская Сеть имела вид... стянутого посередине пучка соломы... — лама замолчал. Солома, да. Хорошее слово, сухое. Воздух был как солома, царапал губы и неприятно колол ноздри.

— С двух сторон — выходы на компьютеры разных Университетов, посередине большой сервер, как бы общий канал. Это все условно, для наглядности. Повторяю, на самом деле схема их Сети... они назвали ее Сеть Моногатари, СМ... Конечно, она куда сложнее. Так вот, Раппопорт поставил на центральном канале фильтр. Компьютер под названием Гэндзи, сквозь который прокачивались все проходящие через Сеть биты. В автономии это был первый биокомпьютер. Его винчестер — колония галобактерий в синтетической среде. По составу он напоминает... — Аша улыбнулся бы, если бы не чувствовал, что соломенный воздух уже проник в легкие и скрежещет внутри, рвет альвеолы, скребет, царапает и пьет его кровь... — напоминает первобытный бульон. Справочный компьютер Раппопорта отслеживал всю информацию, гуляющую по Моногатари, чтобы любой обратившийся к нему за помощью пользователь непременно получил ответ на свой вопрос. Естественно, там было много мусора, личных писем, рекламы. Раппопорту приходилось постоянно совершенствовать систему. Он задавал все более сложные эвристические алгоритмы отсеивания повторяющейся информации и спама. В конце концов Гэндзи перестал только подсказывать. Он стал советовать. Раппопорт понял, что из сложной многоступенчатой системы поиска и справки он получил искусственный интеллект.

Аша надеялся добиться хоть какой-то реакции, все-таки он рассказал то, что знало не так уж много людей в Сотрудничестве. Жиль Фнад шевельнулся в кресле, и лама подумал, что сейчас сквозь пузырь неявности, который окутывал гостя, просочится хоть толика удивления, чего-то такого, что проявит Фнада как обычного человека.

— Но он разрушен? Или умер? Как лучше сказать про ИскИна?

Лама выдохнул, пытаясь вытолкнуть из легких солому, но жаркий воздух и тяжелый гул давили со всех сторон, мешали избавиться от колющего ощущения в груди.

— Как угодно. Раппопорт долго скрывал разумность Гэндзи, но такое не скроешь. Когда стало известно, что в действительности собой представляет центр справки Сети Моногатари, поднялся шум. Особенно зловещим казалось то, что Гэндзи не кремниевая, а бактериальная структура. В местных университетских медиа вышло несколько статей про злобных разумных бактерий. Ректоры, хозяева автономии, испугались.

— А каким образом про ИскИна узнали? — спросил Фнад.

— Гэндзи сам себя выдал. В этом виновата утечка информации из Красного Корпуса. Выяснилось, что там была секретная лаборатория, где группа спецов уже несколько лет выполняла заказ... — Аша посмотрел на гостя. Отвел взгляд и посмотрел опять. Хотел сказать «Мой заказ», но сказал другое: — То ли частного лица, то ли какой-то организации. Проект носил название «Средад» — это все, что о нем известно. Их компьютеры были подключены к Сети Моногатари, хотя своих данных группа на всеобщее обозрение, естественно, не выставляла. Но любопытство — одна из особенностей разумной системы. Однажды Гэндзи наткнулся на слепое защищенное пятно посреди Сети, удивился, проник в него и украл информацию. Кажется, она очень впечатлила его. У них ведь там есть и религиозные факультеты, теория веры и так далее, Гэндзи в свое время пропускал через себя в том числе и рефераты по теологии... В общем, СМ наполнилась его всполошенными сообщениями, которые он стал выставлять на общественных сайтах — в основном про абсолютное зло, дьявола, поселившегося на орбите Земли, и про то, что с планеты ему приносят тайные жертвоприношения. Чушь, но именно это и выдало его. Ректоры начали расследование. Раппопорт исчез, а Гэндзи разрушился. Или был разрушен. Или умер от неизвестной болезни.

Лама замолчал. Его тошнило. Желание исторгнуть наполнившую легкие кипящую соломенную взвесь возобладало над всем — и тут вентиляторы смолкли. Гул, который уже стал частью материи, проник в дерево беседки и плетеные кресла, наполнил плоть Аша горячечной вибрацией, стих. Прекратилось всякое движение, движущиеся клубы испарений опали, впитываясь в почву. Во всем имитационном заповеднике наступила тишина, лишь сверху, сквозь желтую дымку, доносилось потустороннее, на грани слышимости, гудение прожекторов.

— Куда делись участники той секретной группы?

Аша выпрямился в кресле и произнес, в первый раз за все время разговора посмотрев прямо в лишенное выраженных черт лицо Жиля Фнада.

— Их было трое. Один убит, второй покончил с жизнью, третий исчез. Гэндзи тоже исчез, возможно — саморазрушился от пережитого шока. Его винчестер, где записана вся информация о том, что он обнаружил, пропал. Мы думаем, он находится у исчезнувшего члена исследовательской группы, который спрятался где-то на задворках Университетов. Или у Раппопорта. Сейчас другой Раппопорт послал в Университеты своего агента. Мы знаем, кто он, знаем, когда прибудет в автономию. Возможно, через него вы сможете отыскать винчестер Гэндзи. Это первое. Второе — очерните репутацию ‘Электрикум Арт’. Тут можете действовать как угодно. Наконец, проконтролируйте погрузку Машины. В общем, Фнад — отправляйтесь в Университеты. Вам там понравится.

...И десять дней спустя похожие слова отразились гулким эхом от сводов аэропорта:

— Тебе там понравится.

Глаза Наты сияли, а на Дана все это наводила тоску: любое место, полное людей, шума и яркого света, было ему неприятно.

К их острову подогнали эскалатор, по которому пассажиры въехали в терминал. Ребристая гибкая труба на «Х»-образных штангах извивалась меж крыш технических построек в двадцати метрах над землей. Более всего она напоминала прямую кишку. Здесь не было ступеней, как в обычном эскалаторе. Использовался механизм перистальтики: люди стояли на месте, а вся внутренняя поверхность терминала мягко текла вперед. Под ногами хлюпало — одним из побочных следствий подобной транспортировки была выделяемая пористыми стенками влага.

Аэропорт занимал площадь в пять квадратных миль, вздымался к небу вышками маяков и погружался в землю трубами коллекторов и коммуникаций. С недавних пор здесь заправляли не люди, а структура компьютеров по имени Топлекс, и перед мысленным взором Дана аэропорт представал этаким расползшимся в пространстве бетонно-металло-пластиковым кибернетическим крабом, самостоятельно мыслящим супер-организмом, и аналогия с прямой кишкой логично приводила к вопросу: какую же роль играют люди? Наверное, для Топлекса они являлись загрязняющими отходами, которые нужно быстрее вывести из организма под названием Центральный Аэропорт Университетской Автономии.

На выходе из терминала искусственная перистальтика пронесла пассажиров сквозь сенсорную подкову. Данислав с опасением ожидал тревоги, но ничего такого не произошло: главы крупнейших финансовых конгломератов Сотрудничества предпочитали не пользоваться имплантами. Сверхчувствительные сенсорные подковы ввели после того, как по планете прокатилась волна терактов нового типа. Проникший на борт террорист объявлял, что в его теле находится взрывчатка, детонатор которой замкнут на сердечную мышцу и разнесет все к чертовой матери в случае смерти носителя, а в десне спрятана ампула с быстродействующим ядом, которую он может прокусить. Теперь такие теракты тоже устарели, угонами занимались все больше хакеры, пытающиеся перехватить управление у программистов-’капитанов’. Все равно сенсоры подков просвечивали не только багаж и одежду, но и тела — на предмет имплантного оружия. Данислав опасался, что подкова выявит его телесный хард, но девайсы были покрыты новейшей органической защитой, которая и спасла их от рассекречивания.

Дан насчитал полсотни охранников, а еще над головами кружилось несколько механических пчел-убийц, но, сколько он не крутил головой, не заметил ни одного аякса. Конечно, спец-бойцы стоили баснословно дорого, тем более что Трест не соглашался продавать их, а лишь сдавал в аренду на определенный срок. Все же как минимум десяток из тех, кто прибыл на острове вместе с Даном и Натой, могли позволить себе круглосуточную защиту аякса.

Охрана обступила гостей плотным кольцом, оттеснив обычных и механических репортеров, но не маленького подвижного человечка с неестественно-радостным личиком — представителя «Электрикум Арт». Он принялся всем пожимать руки, что-то тараторя. Отражающийся от купола гул голосов не позволил Дану разобрать слов, да еще Ната, вцепившись в его локоть, растерянно крутила головой и чуть ли не пищала, словно цыпленок, который впервые выбрался из огороженного старыми ящиками закутка в ослепительно-громадный таинственный мир птичьего двора.

Дан постоял в раздумье, махнул рукой и отправился за багажом.

— Ну их, — сказал он Нате. — Они поедут наземным транспортом, потому что так безопаснее. А мы заберем шмотки — и на струнник. И быстрее и интереснее, да? Увидишь город сверху. Оно забавно, потому что здесь не как в Западном Сотрудничестве — планировка старинная, и даже летающих машин нету, простые токамобили. Идем.

Они направились к багажному отделению аэропорта, миновав по пути мужчину с ускользающей внешностью. Людей вокруг было много, кто-то случайно толкнул мужчину, он шагнул вперед, задел плечо Дана и что-то пробурчал.

Жиль Фнад, пропустив молодую пару, огляделся в поисках уборной.

Тощая пожилая грымза прошла мимо, обдав его смешанным запахами дорого дезика, искусственной кожи туфель и тончайшим остаточным ароматом красящего пигмента для волос. На пояске болтался инфракрасный порт, стилизованный под пряжку, и, будто довершая карикатурную картину показательной зажиточности, за ней катил чемодан от ‘Фурнитуры’ из сверхдорогой натуральной кожи африканского крокодила — корпорация содержала цепь заповедников вдоль русла Нила. Чемодан, естественно, следовал за пряжкой, и потому даме пришлось прицепить ее к поясу над своей худой задницей. Фнад был слеп уже несколько лет, но не все фоторецепторы выродились, и микрочипы в глазных яблоках стимулировали чувствительность оставшихся. Он видел все так четко и ясно, будто смотрел не глазами, а цифровыми камерами с улучшенной фокусировкой. Гипертрофированно — различал каждую пору на носу грымзы, каждую капельку пота на лбу, мог пересчитать все волосы в бровях и морщинки на ее коже. Женщина раздражала его в общем и нервировала частностями: каждой деталью внешности и самим фактом своего присутствия в окружающем пространстве.

Но более прочего его вывела из себя пряжка на заду. Подавляя желание прибить старую суку, Фнад отвернулся. Стало еще хуже. Нельзя ведь ходить повсюду с закрытыми глазами, — а его приводила в тщательно скрываемую ярость любая попадающая на глаза высшая органика. Но в уборную хотелось, так что Фнад, обнаружив наконец вожделенную цель, заспешил к ней.

Внутри пахло дезинфицирующими туалетными водами. Изгибающиеся стены и потолок скрывали в своих складках множество невидимых источников света, от которых по всему полу разбегались радужные блики. Тихо жужжали кондиционеры с йодо-солевым раствором в бачках — пахло морем. Каждый шаг отдавался коротким эхом. Повинуясь прикосновению пальца, магнитная молния ширинки разошлась. Скривившись и выпятив подбородок, Жиль зажурчал в прилепившуюся к стене янтарную раковину писсуара. Из писсуара полился ‘Танец сабель’.

Что-то оскорбительное было в том, что ему приходится уныло мочиться под ритмичную музыку. Фнад в такт ей заскрипел зубами, но не слишком громко — неодушевленное все же не вызывало у него такой идиосинкразии, как одушевленное. Хотя даже если бы очередной извив карьеры занес Жиля Фнада в самую безлюдную точку планеты, это мало что изменило бы. На его памяти вокруг никогда ничего не было хорошо. Достигшая немыслимых, абстрактных величин мизантропия вкупе с феноменальной сенсорикой превращали окружающий мир в шизофренический цирк уродов, постоянный вялотекущий кошмар, — всегда и везде Жиля Фнада бесило всё.

Двери раскрылись, и коренастый мальчишка лет тринадцати метнулся к соседнему писсуару. Чудным образом накладываясь на ритм ‘Сабель’, оттуда донеслась нежная мелодия ‘Аве Марии’. Этого было бы вполне достаточно для Жиля, чтобы сунуть мальчишку головой в писсуар и долго не отпускать. Но он уже закончил и, шагнув к раковине, стараясь не глядеть на свое отражение в зеркале, стал мыть руки. Сзади доносилось упругое журчание и музыка. Вытерев ладони ароматизированной салфеткой — запах лаванды вызвал новое вулканическое извержение ярости в его мозгу, — Жиль повернулся. Мальчишка стоял боком к писсуару, лицом к Фнаду. Одну руку он завел за спину, а другой зачем-то дергал ‘молнию’ ширинки — обычной, не магнитной. На мальце был изумрудный комбинезон дерекламистов, высокие ботинки на железных застежках и черные очки с круглыми и большими, как блюдца, зеркальными линзами. На голове — кепочка с яркой наклейкой в виде улыбающегося медвежонка.

— Ай! — завопил он хрипло. — Ай, дядя, дядя, прищемил!

— Что такое? — пробормотал Жиль, думая о своём.

— Прищемил, дядя, писю прищемил!!! — Мальчишка посеменил к нему, дергая молнию и скривив от боли рот, из угла которого вниз потянулась нитка слюны. — Отцепите, ай, дядька-а-а...

Происходило что-то совсем нелепое. Фнад шагнул к маленькому недоумку. Когда он оказался совсем близко, малец рывком вытащил вторую руку из-за спины и пустил прямо в лицо Жилю струю чего-то остропахнущего. ‘Аве Мария’ в ушах Фнада взорвалась осколками звуков, переливчатые синие цвета мраморного грота потемнели.

Потом реальность стала немного четче, и Жиль Фнад обнаружил, что стоит на коленях и трет лицо. Из носа лились сопли, из глаз слезы, сквозь них Жиль видел мальчишку, рот которого от удивления стал круглым. Содержимое баллончика, которым был атакован Фнад, судя по всему, уже закончилось. Отбросив его, малец стал бить правой ладонью по браслету на левой руке. Жиль чувствовал себя плохо, но не настолько, чтобы это могло помешать ему сейчас же задушить маленького урода. Он привстал. Мальчишка вытянул руку, которой раньше колотил по браслету, и показал костяшками согнутых пальцев в переносицу Жиля. Между пальцами был зажат тонкий цилиндрик, из которого выстрелили и вонзились в ноздри Фнада извивающиеся усики шокера.

Камнедробилка, заработавшая после этого в голове Жиля Фнада, опрокинула его на пол и заставила скорчиться у ног мальчишки. Несмотря на все последствия, которые обычно сопровождают удар шокером, Жиль выгнулся, пытаясь дотянуться до ноги щенка. Вновь хлопнув по браслету, тот отступил, сверху вниз глядя на дергающееся тело.

Дверь позади раскрылась, и двое дюжих колесничих в халатах медицинской службы аэропорта, наброшенных поверх изумрудных комбинезонов, вкатили внутрь живокресло. На скуле каждого имелась легкая припухлость, какая возникает от недавно имплантированного подкожного микрофона; в левой ушной раковине покоился конус динамика, соединенного с микрофоном серебристым волоском провода.

Мальчишка послал в плечо Фнада второй заряд из шокера, и только после этого Жиль затих окончательно.

— Всё, всё! — произнес один из колесничих, у которого над воротником виднелся край узора динамической татуировки. Морщась, он похлопал себя по уху. — Нормально, Шунды?

— Нормально?! — хрипло выдохнул Шунды Одома и коснулся браслета, отключая сигнал. — Вашу мать!! Да он меня чуть не прикончил! Почему так долго?

— Куча шишек в зале, с ними охрана. Ждали, пока уйдут. — Татуированный склонился над Фнадом, вглядываясь в лицо. — Ну теперь-то хлопец вырубился...

— Аххх! — Шунды, приподнявшись на цыпочках и не снимая очков, сунул лицо под струю воды из крана. Развернувшись, он оглядел помощников, которые подхватили Фнада под мышки и усаживали в кресло. Одома шагнул к ним, остановился, покачиваясь с носков на пятки и обратно. Изумрудные блики от скрытых светильников медленно ползли по его круглой бледной физиономии. Самым примечательным был рот: уголки опущены так, что он напоминал туго натянутый лук, и это придавало лицу выражение непроходящей брезгливости.

— Прыскалка! — сказал Шунды. — Если б я такой прыскалкой в летающий остров пульнул, он бы весь растворился! А этот еще дергался! Представляете?!

— У тебя хорошая прыскалка, Шунды, — попытался успокоить его татуированный, прилаживая к покоящимся на подлокотниках запястьям Фнада полупрозрачные слизистые трубки. На концах их были катетеры, напоминающие длинные острые клыки. Живокресло еле слышно вздохнуло, принимая в свои объятья пациента. Оно существовало для того чтобы заботиться о каждом, кто сел в него, как любящая мать о младенце. Натянутую сухую кожу на широкой спинке усеивали большие бледные бородавки — органические верньеры и кнопки. Второй ‘медбрат’ повернул что-то, и внутри биомеханизма заурчало. Живокресло опекало пациента по своему усмотрению, но его работу можно было корректировать. Протянувшиеся к запястьям Фнада трубки наполнились мутно-розовой жидкостью.

— И еще шокер! Он меня пытался схватить после первого раза! Тишка, вот скажи, если я в тебя ебану шокером, ты сразу, с первого раза вырубишься?

— Так то я... — ухмыльнулся колесничий. — Ну ты сравнил, меня и...

— Ты с кем разговариваешь? — процедил Шунды и медленно пошел к нему. — Кто, по-твоему, перед тобой?

Ухмылка сразу покинула Тишкино лицо — оно приобрело выражение, которое ясно давало понять, что тот, кому это лицо принадлежит, искренне, по-настоящему глубоко сожалеет о том, что только что произнесенные слова слетели с его глупого языка.

— Извиняюсь, — пробормотал он, медленно откатываясь. — Я... вы не...

Шунды шел на него, и стоящий чуть в стороне татуированный решил уже, что невоздержанному на язык Тишке настал кирдык, но тут Жиль Фнад пошевелился и дернул головой. Веки его затрепетали.

— Больше! — заорал Шунды, отпрыгивая к стене и вытягивая перед собой руку с зажатым между пальцами шокером. — Больше дайте! Вы его усыпите или нет?!

Татуированный крутанул верньер. Гул внутри живокресла стал громче, жидкость в трубках налилась густым красным цветом. Трое замерли, глядя на Жиля Фнада. Тот больше не шевелился. Шунды Одома рывком стащил с головы кепочку, обнажив выбритое пятно на макушке. В центре его поблескивал кружок эго-форминга. Одома поднял руку и осторожно подкрутил настройку.

— Этот зверь Асю и Ника в ад отправил, — плаксиво произнес он, позевывая от пережитого испуга. Форминг уже начал действовать: губы Шунды поджались, голос стал жалобным. — И весь Хрусталь сжег, а там пятьсот человек... За ним даже аякса послали, но он все равно ушел. Послушайте, я хочу, чтоб пока мы будем ехать, подготовили бункер. Вам понятно? Магадан, распорядись, пожалуйста.

Татуированный давно привык к искусственным сменам настроения Одомы. Он кивнул и поднял руку, прикасаясь пальцем к динамику в ухе.

Минуту спустя в зале аэропорта скучающие люди, уже успевшие забыть про развлечение в виде прибытия нескольких Очень Важных Персон, получили новый повод для пересудов. Два медбрата-колесничих быстро прокатились к центральным дверям, толкая перед собой живокресло с неподвижным телом больного. Рядом семенил мальчик с кривым ртом и в больших зеркальных очках, то и дело всхлипывающий и слегка ненатурально, но с напором причитающий:

— Папа! Что с тобой, папочка?!

Это вызвало прилив сочувствующих охов и бестолковых предположений о том, какая беда приключилась с господином в кресле. Медбратья, живокресло и любящий сын пронеслись сквозь услужливо распахнувшиеся плексигласовые двери и скрылись в горячих испарениях, которые заменяли воздух над стоянкой аэропорта. Вскоре с этой стоянки вырулил ощетинившийся антеннами черный микроавтобус, украшенный молочно-белой прямоугольной плоскостью солнечной батареи на крыше.

Развернувшись, он взял направление в сторону реки, за которой открывался пологий левый берег, уже давно занятый Университетами под общежития. В сотне метров над микроавтобусом тем же курсом, но гораздо быстрее, двигался похожий на фаллос вагон струнника, из которого Данислав показывал Нате крыши городских достопримечательностей.

— Разве здесь ни одного завода? Или инкубатора? — удивлялась Ната, привыкшая к фабричным и сельскохозяйственным округам запада. — Как же так?

— Понимаешь, мы же в Восточном Сознании, а не в Западном, — объяснял Дан. — Здесь промзоны не распределены кругами вместе со спальными и административными полосами. Тут не кольца, а скорее такие... пятна. Специализированные автономии-подсознания — в одних стоят заводы, в других офисные корпуса крупных корпораций, а здесь — Университеты. У них вынужденное взаимосотрудничество налажено, эти теми управляют, а те этим продукцию производят... Есть автономия Мозгов — там все лежат в жизнеобеспечивающих люльках, соединенные в локалке через нейро-кремниевые преобразователи с хорошим битрейтом, и просчитывают всякие задачи на заказ... А университетское подсознание держится на образовании, сюда съезжается молодежь из обоих полушарий. Стоит дорого, но зато обуча.т хорошо. Ну и плюс это центр научного истеблишмента.

Ната серьезно кивала и смотрела вниз, бесстрашно опершись локтями на ограждение, тянувшееся вдоль узкого балкончика по периметру струнника. Сзади из окошек выглядывали пассажиры. От встречного ветра балкончик был защищен аэрационным пологом.

А Дан высоты боялся. Вначале, когда Ната вытянула его из салона наружу, он побледнел и почувствовал тошноту. Сейчас слегка приободрился, хотя перегибаться через ограждение все равно не решался.

Вагон уже миновал реку, внизу потянулся пологий левый берег — правильные геометрические фигуры стального цвета среди пушистых зеленых пятен. Дан пригляделся к Нате, шагнул вперед и обнял ее за талию.

— Как красиво здесь, — сказала Ната.

— Ага.

Она перегнулась через перила, и хотя Дан знал, что под ними статис-поле, ему вновь стало не по себе. Он положил одну руку на плечо Наты, а второй стал показывать.

— Вон те корпуса — это Университеты, а вон, видишь, из красного гранита, — это Красный Корпус.

— А вот это? — Ната указала на высоченные пенометаллические штанги, между верхушками которых строители протягивали горизонтальные плоскости керамической арматуры.

— Там строят Верхний Слой. Пытаются так бороться с перенаселением.

— Разве у нас перенаселение? — удивилась Ната.

Данислав почесал затылок.

— Ну, нет, демографический переход давно произошел. Но живут кучно, понимаешь? Все стремятся в определенные места, которых не так уж и много. В Западном Сознании, ты ж знаешь, уже несколько двухслойных мегаполисов.

Они замолчали: Ната разглядывала пейзаж, а Данислав — Нату. Ладонь лежала на ее талии. Потом он подумал-подумал — и прикоснулся к ней второй рукой, теперь ниже талии. Ната то ли не заметила, то ли сделала вид, что не замечает. Данислав опустил руки еще ниже, провел по бедрам...

Юбка на ней была короткая: когда он увез ее из инкубаторского поселка, где все ходили в комбинезонах или старомодной одежде, Ната, обнаружив, насколько далеко шагнула мода, стала одеваться, как героини голографического аниме-кавай. Сейчас на ней были серебристые колготки из очень тонкого пластика, мини-юбка и зеленая безрукавка. В волосах сидел крупный жук с золотистым панцирем и вытянутым тельцем такой формы, чтобы его удобно было брать в руку. К поясу юбки крепилась мини-сумочка, а в саму юбку была прошита напоминалка, высоким голоском говорившая с владелицей, если та что-то роняла или забывала. Такая одежда не то чтобы портила ее, но и не очень шла — главным образом потому что девочкой-то Ната не выглядела. Она производила впечатление юной — и в тоже время вполне зрелой женщины. Почувствовав под руками гладкую холодную поверхность колготок, Дан прижал к ней ладони и стал медленно задирать юбку. Ната тут же отвлеклась от созерцания пейзажа, обернулась и отодвинула его руки.

— На нас же смотрят, — сказала она укоризненно.

Дан оглянулся: за окнами головы всех пассажиров мужского пола были повернуты в их сторону.

— Ну и что. Кому какое дело? Ты же не в своем инкубаторе. Сейчас ты никого не смутишь этим, даже если мы прямо здесь начнем...

— Нет! — сказала Ната, на которую, судя по всему, накатил один из ее приступов чопорности. — Не можешь потерпеть?

— Да ты пойми, это совершенно нормально, — принялся увещевать Данислав. — В университетских общежитиях даже нету раздельного проживания. Мальчиков и девочек селят не просто в общих корпусах, а в общих комнатах — по четыре-шесть человек, чтобы молодежь друг друга просвещала, понимаешь? — Говоря это, он медленно подступал к Нате, а она отступала, пока не уперлось спиной в ограждение.

— Мне так не нравится, — сказала она. — Не нравится, когда при этом на меня смотрят.

— Откуда ты знаешь? Ты что, делала это, когда на тебя смотрели?

Ната порозовела.

— Нет. Но я... я и так знаю. Это должно быть... — она наморщила лоб. Недостаток словарного запаса, да и вообще умения обращаться со словами, выражать мысли и, главное, чувства, заставлял ее часто морщить лоб. — Чтобы только вдвоем. Об этом не надо говорить и показывать это, и смотреть, потому что тогда... Ну, в общем...

— Исчезает таинство? — подсказал Данислав.

— Что? Да. Оно... Как ты сказал?

Так вот почему она не любила смотреть эротические фильмы, почему заставила его уйти с секс-шоу, на которое он ее когда-то повел, не любила даже разговоров на эту тему, хотя при всем этом в постели отнюдь не была пуританкой...

— Интимность пропадает, остается грубый секс, — пояснил Дан.

— Да... Что? Мне так не нравится. Тебе будет приятно, если... если мне не будет нравиться, когда мы это делаем?

Этот довод смутил его.

— Ну, нет, — сказал Данислав. — Нет, конечно, я не хочу делать это так, чтобы тебе не нравилось. Но хотя бы поцеловаться мы можем?

Раздался писк. На правом рукаве куртки Дана сидела свернувшаяся кольцом псевдоживая ящерица — биомеханический тонк. Данислав завел его недавно и уже хотел поменять, потому что, как выяснилось, это устройство раздражало его. А вот Нате подобное наоборот нравилось, забавляло — пришлось купить ей тонк-жука с игрушечным дизайном. Во лбу ящерки горел рубиновый глаз — жестикулярный датчик — и когда Данислав поднес к ней руку, она сама собой развернулась и прыгнула в ладонь.

— Да, Калем, — сказал Дан в щель под пружинным хвостом, то есть в динамик тонка. — Мы подъезжаем, скоро будет. Ага, давай...

Ната улыбалась. Дан положил руки ей на плечи и поцеловал.

Солнце горячим медом заливало тарелку наземной станции, окруженную покатыми стенами из пластистекла. Грузчик-колесничий с притороченной к животу тележкой похватал сумки и уложил к себе под брюхо.

Хотя они не виделись уже много лет, Дан сразу узнал появившегося на дорожке чернявого черноглазого Калема. Старый друг тоже колесничий: до колен ноги почти нормальные, а ниже — два органических колеса. Многочасовая хирургическая операция — и кость сложной формы, что-то вроде перевернутой Y, подвижно закрепленная в колене, охватывает колесо наподобие велосипедной ‘вилки’. В центре — сустав, сухожилия и прокачанные анаболиками ‘скользящие’ веерные мышцы; к окружности тянется тугая, как оболочка барабана, желтая кожа; обод — широкий ногтевой валик и твердая ‘шина’ из таких же ороговевших клеток, что и человеческие ногти. Три недели стационара, частичная перестройка нервной системы и вестибулярного аппарата, месяц ковыляния под бандажом — и кати куда хочешь.

Калем носил шорты, колеса оставались обнажены, хотя мода давно откликнулась на появление людей с модифицированными ногами: теперь для них делали так называемые шташины, брюки-зонтики, не скрывающие лишь нижнюю, касающуюся земли часть обода.

Шелестя и пощелкивая конечностями, Калем подкатился к Дану. Они обнялись.

— Это Ната, — представил Данислав, и бывший однокашник, а ныне — университетский преподаватель, схватил ее руку и энергично потряс. Он остался таким же порывистым и поверхностным, склонным легко воспринимать жизнь и избегать проблем. Дан заметил, что Ната слегка напряглась: в их поселке ни одного колесничего не было, она так до сих пор и не смогла привыкнуть. Калем же сиял улыбкой во все тридцать два покрытых белейшим кальцированным пластиком зуба. Они пошли к воротам, грузчик покатил следом тележку с сумками.

— Видел тут, как по мосту пронеслась колонна мобилей! — звучным голосом вещал Калем. Как и у многих преподавателей, в его скулу был имплантирован ‘громик’ — усилитель голоса. — Сигналили почем зря. Это те, что с вами на одном острове прилетели?

— Они. Там куча шишек. Прибыли на открытие нового общежития Красного Корпуса.

— То-то у нас с утра переполох, даже занятия некоторые отменили. Бюро шустрит, везде их солдатики носятся, все проверяют...

Бюро, как называли университетскую Службу Безопасности, не имело особых полномочий: Ректоры не хотели, чтобы в городе окрепла силовая структура, которая когда-нибудь может выйти из-под контроля и начать играть в собственные игры. Полиции как таковой не было вообще; Бюро, состоящее в основном из отставных вояк и подчинявшееся напрямую Проректору, обеспечивало безопасность на всей автономии. Здесь, в общем, было тихо: любые владельцы крупного бизнеса заинтересованы в притоке свежих молодых мозгов, и ни одной межкорпоративной войны на этой территории не случалось. Блюстителей порядка называли бюрами или, снисходительно, бюриками. Часто ими становились отчисленные за неуспеваемость студенты.

Выйдя за ворота, Дан встал, щурясь на солнце, охваченный внезапным приступом ностальгии. Низкие крыши и широкая полоса неба между ними, приглушенный шум токамобилей, прохожие, блеклые в дневном свете голограммные вывески...

Он никогда не понимал под Родиной историко-культурное наследие определенного этноса, как и государство, в котором родился, — тем более что и государств никаких не осталось, лишь Сознания, объединения автономных областей — и потому недоумевал, сталкиваясь с любым проявлением патриотизма. Патриотизм по отношению к чему? К стране? К территории какого-то подсознания? Но это лишь кусок земной поверхности с определенными границами! Родиной для него был набор воспоминаний о местах, людях, ситуациях и свои чувства, со всем этим связанные. Некое ментальное облачко в голове, маленькая внутренняя отчизна. Вот к ней можно испытывать любовь, ностальгию — но, как и в одну и ту же реку, в эту отчизну нельзя вернуться. А сейчас... Нет, он не помнил этого места, тихой улицы за воротами станции струнной дороги, но какие-то смазанные временем картины из закоулков памяти вдруг всплыли в голове и наложились на окружающее, заставив Данислава остановиться, жмурясь, поглядеть по сторонам и замереть, не дыша: он пытался остановить мгновение, задержать это теплое, сладкое и печальное ощущение прошлого, сотканного из солнечного пуха и золотых пылинок...

— Ну что, такси поймаем? — спросил Калем, и затопившее Данислава детство — нереальное, не такое, каким в действительности оно было, но идеализированное его сознанием, — детство это исчезло.

Прохожих было мало, иногда почти бесшумно проезжали машины — широкие, чтобы на заднем сидении могло поместиться несколько человек, и совсем узкие, для водителя и одного пассажира. Калем замахал рукой, останавливая челомобиль, и грузчик, выдвинув из тележки считыватель, хмуро сказал: ‘Пять кликов’. Приложив подушечку большого пальца к фотоэмульсионному кружку считывателя, Данислав коснулся сенсора с цифрой 5 на табло. Один клик — условная единица, равная одному шагу по Большой Гипертекстовой Библиотеке, нажатию на одну из перекрестных ссылок. На самом деле, платить за пользование электронным Гипертекстом не было необходимости, клик был лишь условной единицей, результатом общественной договоренности — символом единицы информации, которой оплачивались услуги и товары. Не имея под собой никаких материальных ценностей вроде золота (которое, как и драгоценные камни, ценностью быть давно перестало), клик тем не менее вполне успешно заменил деньги.

Считыватель застрекотал и втянулся обратно. Колесничий вытащил сумки. Покосился на Калема, возле которого как раз остановилось такси, сунул ему что-то в ладонь, развернулся и укатил.

— Можно я впереди поеду? — попросила Ната. — Там лучше видно.

— Давай.

Она села рядом с толстым водителем, Дан и Калем устроились позади. Расстояние между сидениями было достаточно широким, чтоб могли втиснуться колеса.

Водители такси, заступив на смену, своих машин до конца работы не покидали, а некоторые из них не вылезали неделями — оттого большинство таксистов страдало избыточным весом. Нижняя часть грузного тела была погружена в мягкий пластик шоферского гнезда. Функциями оно напоминало медицинское живокресло, только куда проще и дешевле — обеспечивало гигиеничный вывод естественных отправлений и через вживленные под ребра катетеры снабжало пищей. От приборной доски к телемоноклю на лице водителя тянулась гибкая белая спираль, по которой при каждом движении головы пробегали радужные кольца. Руки покоились в сенсорных пазах — специальных углублениях на приборной доске; движениями пальцев водитель управлял всеми системами, от включения и выключения фар до дверных фиксаторов. В большинстве подсознаний люди давно такси не водили, токамобили одной фирмы управлялись через геовэб упрощенным подобием искусственного интеллекта или штатными программистами. Но в Университетах водителям удалось отстоять свои права и вытеснить автоматизированные такси-сети, которые в разное время пытались развить здесь бизнесмены. Ректоры челомобильщиков поддерживали — по их мнению, живые таксисты предавали автономии аромат старины.

— Давно в машинах не ездил... — хмыкнул Калем. — Все больше на своих двоих...

— Что он тебе дал? — спросил Данислав, когда челомобиль, еле слышно заурчав тесларатором, поехал.

Калем захихикал и хлопнул по карману.

— Я не смотрел. Прокламацию какую-нибудь, что ж еще. Потом выброшу. У них движение ‘За свободу колесников’. Это они сами себя так называют — колесники, а слово ‘колесничие’ считают оскорбительным.

Дан удивился:

— Почему? Глупости какие...

— Ага. Они говорят, что нормальные люди их притесняют, используя колесничих только на тяжелых работах, ну или на неквалифицированных каких-то.

— Но ты ведь — преподаватель.

— Так то-то и оно! Дело в... — Калем многозначительно постучал себя по лбу. — А не в... — он хлопнул по роговому ободу колеса.

Ната молчала, приникнув к окну. За ним проносились обычные дома — бетонно-керамические стены, бронированные окна — и прохожие — в основном молодежь, пешая или в транспортных костюмах. Город студентов, учителей и обслуживающего персонала...

Наклонившись к Даниславу, Калем прошептал:

— Э, дорогой, красивая девка. В твоем вкусе, а?

— Ага, — пробормотал Дан.

— Свежая, — не унимался Калем. — Как цветок, только распустившийся... А ты, значит, садовник...

Он преподавал теоретическую физику, но увлекался поэзией, в которой, однако, ничего не смыслил, и часто использовал всякие банальные сравнения. Калем, обладатель мохнатых черных бровей и большого горбатого носа, имел арабо-грузинское происхождение. Грузины-то еще остались, что им сделается, а вот арабов сильно поубавилось после Второй среднеевразийской войны, когда объединившиеся славяне и японцы (в Японии как раз окончательно расшифровали карту человеческого ДНК и смекнули, какая последовательность аминокислот за какой ген отвечает) устроили гено-геноцид: совместно создали хитрый вирус и саданули им по множеству ключевых точек, за одно поколение стерев сотни миллионов врагов с лица планеты. Конечно, тогда вышел большой облом: ориентировались на генные комплексы, ответственные за определенный цвет кожи и волос, форму глаз и прочие специфические внешние параметры, — соответственно, не все арабы полегли, а из тех, кто полег, не все были арабами. Например, погибло много евреев — они с арабами похожи. Народу вымерло столько, что, собственно говоря, как раз после этого — вернее, после того, как выжившие арабы взорвали одну атомную бомбу под Москвой, другую сбросили на Токио, а третьей рванули Ла-Манш, когда береговая охрана нейтральных французов выследила их мини-подлодку — именно после этого крупномасштабная война, тотальная межплеменная резня и табуировалась в коллективном сознании так же, как в нем табуированы, допустим, убийство ребенка или инцест. Это, однако, парадоксальным образом привело к увеличению, чуть ли не легализации насилия на межличностном уровне. Затем в течение двух десятков лет сложились Сотрудничества, и планета изменилась до неузнаваемости.

Ну а Калему повезло — он арабом был лишь частично, его штамм «антиарабика» не тронул. Возможно, его спас шнобель выдающейся величины.

— Так куда ты нас везешь? — спросил Дан.

— Гостиница возле старых корпусов. Ты говорил, вы на вечеринку в Общежитие приехали?

— Ну да. Меня пригласили. Хотя я так и не понял, что такого в открытии какого-то общежития, почему из этого надо шум устраивать...

— Э нет! Заметь, Общежитие — с большой буквы. Оно ж строилось по проекту ребят с прикладного факультета. А клики ‘Электрикум Арт’ дал. Это дом-умник, понимаешь? Киборгизированный... Тут уже и так, и сяк крутили — интельдом, домумник, зданум, умобитель... Как же так, думаем, ‘жопа есть, а слова нет’? Непорядок. В конце концов все же решили умнодомом назвать, хоть оно и банально. ЭА вокруг открытия большой шум хочет поднять. Они сейчас взялись за проект по строительству умнодомов и конкурируют в этом деле с ‘Фурнитурой’.

— Да это ж старье, — возразил Данислав. — Сколько времени уже дома с прошивкой делают, на компьютерном управлении... ‘Фурнитура’ вот что-то похожее клепает по заказам, я даже видел один. Похож на загородное бунгало, только движется. Чтоб отпуск проводить где-то за границей техносферы. Мы ехали по бану, а он мимо по лугу полз... как улитка какая. За ним еще след на траве неприятный, вроде мыло склизкое...

— Сам сказал, дорогой — по заказам. Они делают дома для богатых. К тому же движущиеся. А ЭА работает над проектом стационарных зданий.

— Ну и что тут такого принципиально нового? Наоборот, движущиеся дома... вроде как интереснее.

— Только для богачей. Экзотика такая. Они ж стоят раза в три дороже, потому что у них там качающиеся полы, вестибулярный аппарат сложный и навигационная система навороченная. Ну и потом — какой нормальный человек захочет жить в доме, который постоянно перемещается? Я б не захотел. Это чтобы на природе такой поставить... А в техносфере как? Старые дома с прошивкой — они именно старые, там технологии вековой давности. ЭА хочет сделать город, целиком состоящий из стационарных многоквартирных умнодомов. Поставить это дело на поток и снизить себестоимость, чтобы такое жилье могли обычные автономщики себе позволить. Хотя Общежитие — оно, конечно, сверхдорогое. Но это так, реклама. Громкий проект. Здесь, за чертой подсознаний, есть здоровенный квартал заброшенный. Кирпичные заводы там раньше были — помнишь еще, что такое кирпичи? Фабрики какие-то... Ну вот, они планируют, если с Общежитием все сладится, вложить средства в перестройку того района. Сделать для начала небольшой квартал компендиумов-умников, соединенных в общую систему через геовэб... Ладно, сам увидишь... А, приехали!

Челомобиль встал. Не поворачивая лысой мягкой головы в бледных складках, водитель что-то еле слышно произнес, голос его полился из динамиков в потолке, будто заговорила сама машина:

— Десять кликов.

В спинке водительского гнезда откинулся щиток, показав щель приемника. Дан расплатился, и только после этого запертые двери раскрылись.

Они вышли на залитую солнцем улицу. Здания Желтого Корпуса стояли на склоне холма, венчала его цилиндрическая постройка лаборатории физического факультета. Было здесь и несколько не принадлежащих Университетам домов, и на одном, пятиэтажном, висела чуть мерцающая голографическая вывеска:

— Парадигма? — удивился Дан, берясь за сумки.

Калем, искоса — и с явным вожделением — разглядывавший Нату, хмыкнул.

— Это уже как пару лет здесь мода пошла такая. Столовая ‘Квантовый суп’, ресторан ‘Жареный Кот Шредингера’ с летним кафе ‘Копенгагенская интерпретация’, цветочный магазин ‘Аромат кварка’, стриптиз-бар ‘Суперпозиция’, гостиница ‘Парадигма’... Такие заведения часто наш брат преподаватель держит. С возрастом денег поднакопят — ну и вкладывают в какой-то мелкий бизнес. Администратора себе нанимают, чтоб время не тратить... Я сам позже хочу мастерскую оптическую открыть. Назову ‘Волновая функция’! А чего? Нормальное название...

Пока он болтал, от гостиницы прикатил швейцар-колесничий. Взял сумки, кивнул и повел гостей за собой.

— Спасибо, Калем, — сказал Дан.

— А не за что, дорогой. Я на вечеринке в Общежитии тоже буду. Увидимся, ага? До свидания... — Калем улыбнулся Нате, и та в ответ кивнула, пряча глаза.

Перед тем как войти в гостиницу, Данислав оглянулся: челомобиль отбыл, но Калем в него не сел, а поехал на своих двоих, и скорость его передвижения была как у очень быстро бегущего человека.

Эта гостиница к умнодомам никакого отношения не имела: их встретил обычный дежурный, зарегистрировал и назвал код замка от номера, куда колесничий-портье уже отвез вещи. На лестнице сбоку лежала дорожка из толстого шершавого оргстекла, специально для колесничих. Войдя в двухкомнатный номер, Дан спросил:

— Ты чего смущалась?

— Нет, я... — Ната заморгала и пошла в ванную.

— Что? Я ж видел — раскраснелась вся.

— Просто он так на меня поглядывал!

— Ну, так что же? На тебя часто поглядывают, ты красивая. Как будто сама не знаешь...

Он остановился в дверях, наблюдая, как она выставляет на табло температуру воды и расстегивает безрукавку. Задняя стена ванной комнаты целиком состояла из мутно-белого стеклопакета.

— Так в чем дело?

— Он... у него колеса вместо ног!

Тут уж заморгал Данислав.

— Так он же — колесничий! Ясное дело, колеса. В поселке своем ты к ним не привыкла, но потом-то, когда мы уехали... Ты ж их часто видела.

Ната с порозовевшим лицом повернулась к нему.

— Я просто... Ну, Дан!

— Что? — он скабрезно ухмыльнулся, наконец догадываясь.

— Что — ‘что’? Он... он смотрел. И я вдруг представила... Ну то есть представила, как это — с колесничим? Понимаешь? Он же наверно даже лежать не может... ну, как все. Колеса ведь мешают...

Туфли Ната сняла, еще только войдя в номер, потом — юбку, и теперь стояла в расстегнутой безрукавке и этих своих серебристых колготках. За ее спиной из душевой решетки текла вода.

— Сидя, — предположил Данислав и шагнул к ней, через голову, чтоб не возиться с магнитиками, стягивая рубашку. — Я себе это так представляю: колесничий вроде как на корточках, а ты сидишь у него... как бы сидишь у него на коленях.

— Я сижу?! — возмутилась Ната, пятясь и улыбаясь краем губ.

— Нет, не конкретно ты, а... партнерша... — рубашка полетела на пол, и Дан, приближаясь к Нате мелкими шажками, — а она отступала и уже почти достигла душа, — стал выпутываться из штанов. — Ха, зато они при этом могут кататься...

Солнечные лучи проникали сквозь мутное стекло, озаряя их фигуры, уже голые, под душем. Солнце в этот осенний день было ярким, свет будто распыленное великаном теплое аэрозольное облако, заполнившее город мириадами желтых пылинок, ласкал крыши и мостовые. Прямоугольная плоскость батареи на микроавтобусе, который сворачивал к заброшенному заводскому комплексу, впитывала фотоны и превращала их в электричество. Гудел двигатель, колеса резво крутились.... На самом деле энергии солнца не хватило бы для движения машины, она работала от обычного тесларатора. В батарее только периметр предназначался для захвата фотонов, большая часть плоскости, состоящая из кружочков пятисантиметрового диаметра, служила другой цели.

Машина напоминала черную слезу, очертания дверей и лобового стекла оставались неразличимы, многочисленные антенны, уловители и приемники усеивали зализанный корпус. Они беспрерывно сканировали окружающее пространство, пытаясь выявить малейшую угрозу, — но так ничего и не выявили на протяжении всего пути от аэропорта до покинутого района за городской чертой, отделяющего университетскую автономию от зоны ПсевдоДнестра.

Теперь совсем другой мир тянулся вокруг. Бетонные равнины и моря бурьяна перемежались волноломами земляных насыпей, горными грядами из потрескавшегося силикатного кирпича, потухшими шлаковыми вулканами, скелетами подъемных кранов, глиняными ущельями карьеров, пустынями кокса и покореженными ангарами из гофрированного железа — будто развалинами футуристических замков.

Тишка расположился на водительском сидении, подключившись к центру управления микроавтобуса, надел телемонокль. Перед ним было обычное рулевое колесо, но водитель за него не держался. Хотя видел он то же лобовое стекло, дорогу за ним, руль — и его виртуальные руки этот руль сжимали, поворачивали при необходимости. Картинка, созданная маломощными лазерами, была четкой и яркой. Пучок лучей проходил через зеркало монокля, сквозь расширитель, фокусирующие линзы — и в конце концов проецировал изображение на сетчатку.

Рядом сидел Магадан, Шунды устроился позади. Живокресло стояло за его спиной, он то и дело с опаской оглядывался на Жиля Фнада, но тот оставался неподвижен.

— Гля, казус! — хмыкнул Магадан.

Тишка не отреагировал, а Шунды глянул в боковое окно. Между проржавевшим остовом древнего грузовика и лужей густой жирной грязи туда-сюда ковылял покалеченный колесничий в лохмотьях. Выломанное левое колесо заменял самодельный костыль. Достигнув лужи, казус проехался по ее краю, развернулся и потёпал назад, кренясь на бок всякий раз, когда короткий костыль упирался в землю. Заросшее щетиной лицо было задумчивым, правый глаз скрыт под моноклем, приклеенным к коже двумя кусками липучек крест-накрест.

— А я ж его знаю, — сказал Магадан. — Это Григан, помнишь, Шунды? Он с нами работал пару лет назад...

— Это у которого искусственная печень была? — спросил Одома, поежившись.

— Ага. От ‘МедЛаба’. Там сбой произошел, после этого он и сбрендил. Он еще к Большой Гипертекстовой Библиотеке подключен постоянно, ты знаешь? Как залез в нее — так назад уже и не вылез, ползает теперь по ссылкам год или два...

Одома плаксиво протянул:

— Ой, жалко его... Магадан, давай поможем?

Колесничий знал, когда можно перечить командиру, а когда — нет.

— Обойдется, — сказал он.

В мире индустриальных руин были свои аборигены. Очумевшие от психомарева растафары с намеренно расстроенными эго-формингами — их приставки, именуемые еще ‘эмошниками’, работали в запрещенном плавающем режиме и каждые несколько десятков минут, меняя концентрацию нейромедиаторов, накрывали своих носителей новой эмоциональный волной. Овощеподобные бомжи-флористы из Гринписа; казусы с поломанными конечностями и слетевшими с катушек искусственными органами. А еще — бывшие дерекламисты, повернутые на антирекламной идеологии психи. Они не присоединились к группе Одомы после того как направление денежных потоков изменилось так, как того хотели тузы, организовавшие их движение, — добившись своего, бизнесмены тут же перестали его финансировать. Маньяки до сих пор иногда совершали набеги на город, уничтожали бигборды, голо-буйки и пиароботов. Бюро не слишком успешно боролось с ними.

Действия эмошника хватало на некоторое время, а затем взрывная, агрессивная натура Одомы вновь брала верх над наведенным приставкой психомаревом: когда они вылезали из микроавтобуса, плаксивость уже оставила Шунды, рот изогнулся уголками книзу, и он вновь переполнился раздражительной злостью.

— Дрыхнет, урод?

В черных очках отражались две одинаковые выпуклые картинки: колесничие выкатывали живокресло по короткому пандусу.

— Не, без сознания, — возразил Магадан.

Перед этим они долго петляли между развалинами заводов, а после въехали в бетонную трубу, под небольшим уклоном уходящую в землю. В конце ее перегораживали круглые пенометаллические ворота, охраняемые тремя дерекламистами. Дальше находилась ржавая платформа элеватора, опустившая микроавтобус в земные недра.

Тусклый свет пары прожекторов озарял стылый бетонный бункер. Ширина — двадцать метров, длина — тридцать, а потолок, испещренный тонкими трещинами, выбоинами и пупырышками, всего в трех метрах над полом. Магадану всякий раз казалось, что он попал внутрь спичечного коробка, и колесничего одолевал легкий приступ клаустрофобии. Расстегнув ворот, он стал чесаться: из-за динамической татуировки, чьи узоры медленно путешествовали сквозь подкожную клетчатку, грудь часто зудела.

Трое солдат-дерекламистов — обычные, не колесничие, — вышли из будки в углу помещения. Каждый держал автомат, на поясах болтались звуковые кастеты. От будки вдоль стены тянулся глубокий зацементированный ров, его огораживала подрагивающая, тихо гудящая лезвенная цепь.

Магадан отключил живокресло и сбросил Жиля Фнада на пол. Упав, тот остался лежать неподвижно.

— Как прошло? — спросил один из солдат.

— Мы спешим, — объявил Шунды. Под бетонными сводами голос его отдавался коротким холодным эхом. — И так еле успели. Свяжите его покрепче и бросьте туда. Мы сейчас за Машиной, как вернемся — будем его мучить по-всякому. Тишка, связь!

Тишка выкатился из микроавтобуса, так и стоящего на платформе элеватора, и протянул командиру тонк в виде подковки.

— Я его уже вызвал.

— Вомбат! — закричал Одома. — Все сделано, что я сказал? Точно все? Ладно, бывай тогда!

— А зачем связывать, шеф? — подал голос один из дерекламистов. — Там же цепь. Один хер он не вылезет, хоть связанный, хоть...

— Ебало захлопни! — завопил Шунды так, что солдат отпрянул. — Это вам не кто-нибудь — это Фнад! Связать, я сказал!

— Слушаюсь! — выпалил дерекламист и бросился к неподвижному телу.

Они склеили конечности Фнада липучками, затем двое потащили его к яме, а третий вошел в будку и отключил цепь. Тонкие, радужно отблескивающие лезвия, вертикально торчащие вдоль рва, поникли и перестали подрагивать. Дерекламисты не без некоторой опаски подступили к ним, взяли Фнада за руки и за ноги, раскачали и бросили в ров, где уже лежало три тела, не то мертвые, не то при смерти. Когда на нервную систему цепи не подавался раздражающий импульс, она засыпала. Несмотря на это, несколько ближайших лезвий — пронизанный острейшими алмазными волокнами мезофилл, неспособный к фотосинтезу, но зато с краями, прорезающими кость, — дрогнули. Цепь питалась переменным током, но могла добывать энергию из крови, которая для нее была чем-то вроде редкого деликатеса.

Фнад с глухим стуком упал на покрытое бурыми пятнами дно, и дерекламисты поспешно отошли.

— Больше года уже тут, — сказал один, возвращаясь к будке, — а все одно не привыкну к этой хрени.

Он нажал кнопку на пульте, цепь тихо загудела. Лезвия затрепетали и распрямились.

— Теперь поехали, — скомандовал Шунды.

Операцию было решено проводить точно на середине пути между космодромом ‘Вмешательства’ и городской чертой. Репетировали несколько раз, все знали, что им делать, но Шунды нервничал. Он подкрутил эго-форминг, повышая агрессивность, затем пальцы пробежали по сенсорам: специальный порт бортового компьютера токамобиля высветил голографическое изображение прямо перед лобовым стеклом.

— Все помните? — с угрозой спросил Шунды.

Схема боевого спецфургона ‘Длеб-Каб’, который вот-вот должен был показаться на дороге, чуть подрагивала. Сенсор тихо зашипел, от отдельных частей схемы в воздухе возникли красные пунктирные стрелки, над которыми зажглись обозначения базовых узлов машины.

Ведущее от космодрома к подсознанию узкое корпоративное шоссе, прямое, как копье, окружали две лезвенные цепи с листьями высотой почти в человеческий рост. Защита лишь от бомжей и хулиганов-байкеров, не от серьезных людей с хорошим оснащением. Но целиком накрывать редко используемую трассу аэрационным пологом — слишком большие затраты даже по меркам ‘Вмешательства’, и потому спецфургон сопровождали две амфибии. Охрана была до смешного мала, если учесть, что именно находилось в кузове ‘Длеб-Каба’. Впоследствии отвечавшие за транспортировку младшие ламы ‘Вмешательства’ объясняли это тем, что не хотели привлекать лишнего внимания к пустынной местности неподалеку от города.

Микроавтобус поставили позади шлакового холма. Когда Шунды Одома и двое колесничих, облаченные в комбинезоны и перчатки из зеленой креп-фольги, в гладких шлемах с черными забралами, приблизились к трассе, лезвенные листья затрепетали. Шунды откинул забрало, разглядывая местность. В круглых очках отразились куски керамики и бетона, завалы песка и рухлядь вокруг шоссе — через все это пришлось перебираться, чтобы приехать сюда. Хорошо, у них не обычный микроавтобус, а натуральный вездеход...

— Ладно, ставьте, — приказал он, кривя рот и чувствуя себя дьявольски крутым и опасным сукиным сыном.

Колесничие притащили два пластиковых ящика с раздвижными стенками, с помощью джипиэсок отмерили отрезок в пятнадцать метров и положили ящики в его концах, возле лезвенной цепи.

— Хоть землей чуток присыпьте! — прокричал Одома. — Тут все ржавое, чтоб они в глаза не бросались!

Сняв с руки браслет, он провернул две составляющие его дуги, превратив в узкую подкову, и набрал код. Шунды испытывал иррациональную боязнь перед имплантами и до сих пор не поставил себе подкожный тонк и клавиатуру в запястье, как у обоих колесничих, и даже не завел псевдоживое устройство. Такие устройства для многих заменили домашних животных после того, как популярность модо-собачек и прочих трансгенных существ прошла.

— Вомбат! — крикнул он, поднеся подкову к лицу. — Мы на месте! Да, ставим как раз... Да, точно по расписанию! Что? Да... Что? Слушай, иди ты в задницу! Делаем все четко, а ночью — остальное, как договаривались. Нет у меня ресурсов, чтоб дважды такую операцию проводить. Да! Ты навигационку контролируешь? Хорошо. Все, давай...

Колесничие, закончив с ящиками, подкатили к нему, и Шунды махнул рукой в сторону холма, соседнего с тем, за которым прятался микроавтобус.

— Теперь гранатомет.

Стараясь не подступать близко к лезвенной цепи, он выглянул на шоссе — темно-серое, идеально ровное и пустое по всей своей длине. Вдоль краев вспыхивали красные огоньки, образовывая две трассерные прямые, сходившиеся у горизонта: где-то далеко шоссе заканчивалось возле бронированных ворот в стене двадцатиметровой высоты, окружающей небольшой космопорт. С другой стороны стоял контрольно-пропускной пункт под охраной нескольких бюриков. По всей границе автономию окружала полоса мин и сигнальные вышки с видеокамерами и гнездами ‘плевательниц’. Любой обошедший мины нарушитель, которому вздумалось проникнуть в автономию, получал плевок нейропарализатором из стрекальных желез, растущих, как какие-то диковинные орхидеи, в органических гнездах на каждой вышке. Если же он исхитрялся избежать яда, который за несколько секунд превращал человека в клубок агонизирующих нервов, его все равно засекали камеры, и тогда с треугольной крыши здания Бюро в центре города взлетали скоростные вертолеты, вооруженные пневмоэлектрическими пушками. Но в районе, где распласталось смрадное, полуразложившееся тело древней индустриальной зоны, вышка уже долгое время находилась под контролем группы Одомы: Вомбат просто-напросто отсек систему связи и запустил на мониторы Бюро свою картинку, показывающую, что здесь все тихо. Мины в этих местах давно не обновлялись, бродяги успели подорваться на тех, что были заложены раньше, и ходить тут можно было спокойно.

— Готово, командир, — прокричал сзади Магадан.

Шунды посмотрел на старинные часы, прикрепленные кожаным ремешком к его тонкому детскому запястью, затем выглянул на шоссе. Что-то, пока еще едва видимое, с большой скоростью приближалось...

— Ой, бля! — креп-фольга тихо заскрипела, когда он помчался к холму, за которым стоял микроавтобус. — Готовьтесь! Магадан, ты на гранатомете! По центру шмаляй! Тишка — в машину!

В управляемом компьютером ‘Длеб-Кабе’ люди отсутствовали, а в амфибиях, кроме водителей, находилось по семь хорошо вооруженных охранников. Теоретически жизнеобеспечивающая система машин имела замкнутый регенеративный цикл, но в действительности это уже было не так: Вомбат подключился к ней и нарушил ход воздушного потока.

Когда кортеж оказался между ящиками, из них выскочили раструбы пульверизаторов и выстрелили двумя белыми струями. Прозрачное облако быстродействующего смертельного газа окутало участок дороги.

И тут же Магадан с короткими интервалами трижды пальнул из гранатомета.

Визг, грохот и скрежет быстро стихли. Колесничий, положив оружие на плечо, скатился по склону. Из-за соседнего холма вылетел микроавтобус. Посреди лезвенной цепи зияла прореха — след взрыва плазменной гранаты. Приличных размеров яма, на дне которой на боку лежал ‘Длеб-Каб’ с развороченной кабиной, еще курилась дымком. Яму окружал пузырящийся, но быстро остывающий невысокий черный вал, которым стало покрытие трассы. Микроавтобус влетел в прореху, давя обугленные лезвенные листья, развернулся и встал. Обе амфибии были уже далеко впереди, на большой скорости приближаясь к автономии: водители в них погибли вместе с охраной, и навигационная система шоссе, определив критическое изменение курса, взяла на себя управление. По идее, она должна была остановить машины, после чего дать сигнал на космодром, но трудяга-Вомбат и тут показал себя во всей красе: красные огни навигационки вдоль шоссе всполошено перемигивались, однако сделать она ничего не могла. Амфибии, увеличивая скорость, мчались дальше.

— Быстро, быстро! — орал Шунда, брызгая слюной.

Тишка, раскрыв задние дверцы, опустил пандус; Магадан вытащил наружу и потолкал к яме куб плазменного резака на воздушной подушке. Прихватив большой белый сверток, Одома выбрался из микроавтобуса.

Резаком быстро вскрыли заднюю часть спецфургона. Помимо прочего в самый последний момент спецы ‘Вмешательства’ установили сигнальный модуль, наличие которого не успели зафиксировать в технической документации, скопированной Вомбатом. Выявив внеплановую остановку и нарушение герметизации, модуль активировал радиомаяк, и через мгновение волна СоУ, сигнала-об-угрозе, затопила эфир.

Сигнал приняла аппаратура парящего над шоссе в средних слоях атмосферы милитари-острова тибетцев. Там отреагировали — в необъятном дне острова раскрылись люки, из стартовых шахт вылетело три модуля, крупногабаритный «Орлан» и два небольших «Махаона». В нижней части «Орлана» темнели жерла шести импульсных гидродинамических лазеров, управляемых компьютером.

Магадан, отключив электроннолучевую защиту багажного отсека, выпучил глаза на то, что стояло в кузове.

— А как ты ею управлять будешь, командир? — спросил он.

— Потом разберемся... — Шунды, развернув белый сверток, набросил на Машину липкую сетку. — Помогай! С другой стороны держи! Оборачивай! Давай, теперь тянем ее!

Они отволокли Машину к микроавтобусу, кое-как втащили по пандусу и поставили внутри, приторочив сетку к торчащим из стенок карабинам. Магадан покатил было к яме за резаком, но Шунды выкрикнул:

— Все, время! Пусть лежит, там наших отпечатков нет!

Над корпоративным шоссе нарастал пронзительный вой снижающихся с предельной скоростью модулей «Вмешательства». «Махаоны» на бреющем полете разлетались веером, окружая место событий. По темно-серому полотну от космодрома уже неслись амфибии корпоративного дивизиона.

У импульсных лазеров видимые лучи отсутствуют, и для прицеливания используются маломощные лазеры непрерывного действия с неодимовой накачкой, дающей зеленую гармонику. Сенсоры «Орлана» засекли микроавтобус. Сервомоторы оружейных турелей синхронно переместили стволы, и шесть зеленых точек на мониторе в кабине модуля слились в одну.

«Солнечная батарея» на крыше микроавтобуса приподнялась, из круглых ячеек, прорвав имитационную металлопленку, выстрелило три десятка микроракет. Они разлетелись, оставляя за собой белые дымные следы. «Махаоны», уже окружившие похитителей, и висящий над шоссе «Орлан» взорвались. А впереди амфибии, полные мертвых тел, врезались в «Супер-Ворота от ФУРНИТУРЫ», установленные на контрольно-пропускном пункте, взорвали их вместе с двумя выскочившими из будки охранниками и расчистили проезд. До квартала, тянувшегося вокруг общежитий Красного Корпуса, звук взрывов, конечно, не долетел.

— Истеблишмент — это... ну как бы правящая верхушка. В данном случае это те, кто формируют идеологию современной науки, понимаешь? — с умным видом разъяснял Данислав. — Он здесь сосредоточен. Вообще у нас наука слегка застопорилась, потому что затраты на нее стали очень уж большими, эксперименты, чтоб что-то новое узнать, суперсложные теперь. Но все равно всяким корпорациям образованные спецы нужны. А спецы эти обучаются в Университетах. Потому подсознание здесь богатое, и Ректоры влияние имеют.

Ната, держащая его под руку, рассеяно лизала мороженное и вовсю глазела по сторонам.

— Молодые все... Смотри, почти совсем стариков нету.

— Ясное дело. Сюда из обоих Сознаний подростков отправляют учиться. В Дублине вроде как свои Университеты имеются, конкурирующие, но они пожиже будут.

— И что, всех берут?

— Нет, ну не всех подряд, конечно.

Мимо проехал человек в громоздком транспортном костюме, потом, держась за руки, пронеслась парочка молодых колесничих. Ната сбилась с шага, провожая их взглядом, и Дан спросил:

— Что такое?

— Не могу привыкнуть к этим... — пожаловалась она.

— Давно пора. Что с ними не так?

— Разве ты сам не видишь? Ног нет! Что они со своим телом сделали, зачем так?

— Надругательство над плотью? — спросил Дан.

— Что? Да! Надругательство... Это — грех.

— Грех? — удивился он. — Гм... Ты имеешь в виду, насильственное изменение того, что создано «по образу и подобию»?..

Неужто она верующая? Они ни разу не разговаривали на эти темы, да и не замечал Данислав в Нате никогда склонности к религии. Собственно, какая теперь религия? Бог, кто бы он ни был, давно убит технологиями, зачастую настолько сложными, что они напоминают чудо. Были люди, почитающие электронный Парк, как новую землю обетованную, были те, кто всерьез утверждал, что в Антарктиде есть воронка, покрытая слоем льда, на дне которой, в центре земли, сидит плененный Люцифер, и организовывали экспедиции с целью найти и освободить его — потому что поклонялись Несущему Свет и верили, что свет этот есть избавление; были герметики, раскапывающие руины Эль-Харры, чтобы найти погребенные останки и возродить Триждывеличайшего. Радикальное крыло Гринписа провозгласило, что вся планетарная флора есть «разобщенный творец», и превращала своих адептов в овощеподобные тела, лишенные разума — в, соответственно, «клетки творца» (хотя она не являлась самой радикальной группой в Гринписе, ультра-радикалы из этой организации утверждали, что на самом деле никакой флоры не существует — впрочем, и эти не переплюнули Метагениев из церкви Новой Дискордии, провозгласивших, что не существует Земли). Была автономия ивактов, которые полагали, что люди и боги равны, множество богов обитает на планете, каждая вещь — это бог, который сознательно сделал свою плоть доступной людям. Культ Неукротимого Зулуса поклонялся невидимому чернокожему великану (Земля была правым яичком в мошонке этого великана, а Луна — недоразвитым левым, люди же являлись сперматозоидами), а Иллюуилсоняне утверждали, что на самом деле человечество погибло еще в 1908 году, когда планета столкнулась с гигантской кометой из антивещества, и теперь люди, сами того не ведая, обитают в Чистилище, расположенном на дне черной дыры. Коммерческая Церковь ЛаВея зарабатывала на прихожанах — вполне честно, потому что такой заработок и был основной целью, о чем сообщалось в ее программном манифесте; клики предполагалось тратить на убийства людей, поскольку люди, по мнению основателей церкви, являлись главной проблемой человечества — хотя на самом деле все пожертвования попадали в карман основателями, прихожан обманывали, о чем, впрочем, в том же манифесте недвусмысленно сообщалось... Было много чего — но Бога теперь не стало.

— Мне неприятно на них смотреть, — заключила Ната.

Он развел руками.

— Тут уж ничего не поделать, придется привыкать. Такие штучки будут чем дальше — тем больше распространяться.

Она доела мороженое, и тут с другой стороны улицы к ним танцующей походкой направился пиаробот из красной пластмассы. Голова его выглядела как гладкий чуть сплюснутый с боков шар; в передней части желтая пластиплоть уже менялась, текла, выстраивая черты, напоминающее лицо Наты. Пиаробот успел просканировать потенциальных клиентов, воспользовавшись загруженной в него программой физиогномики, выявил более податливого и теперь подделывался под его внешность. Почему-то психологи, трудящиеся на контору, которой принадлежали городские рекламные автоматы, решили, что такой финт ушами расположит реципиента к доверию и поможет втюхать ему товар.

Вообще пиароботы были, на взгляд Данислава, странноватой технологией. Предполагается, что реклама охватывает приличную группу населения. Висит, допустим, над шоссе блистающий огнями, играющий оглушительные мелодии, вопящий на разные голоса голографический бигборд, а под ним каждую минуту в обе стороны проносятся десятки машин — и все, кто сидят в салонах, волей-неволей бросают на него взгляды. Даже плавающие по улицам голо-буйки рассчитаны на захват внимания групп, а не единиц. Пиаробот же мог потратить полчаса только на одного клиента, убеждая его что-нибудь купить. Хотя, с другой стороны, они не только рекламировали — они зачастую и продавали рекламируемый товар, если, конечно, размеры и вес позволяли таскать его за собой, то есть являлись скорее механическими коммивояжерами.

Ната второй рукой ухватила Дана за локоть, и он прошептал, заранее радуясь:

— Смотри, что сейчас будет.

Пиаробот напоминал человека, то есть имел две руки, две ноги и голову, но разумного в нем не было ничего, простая операционка с набором несложных действий и удаленным сетевым доступом.

— Новый маршрут наземного транспорта! — загудел он издалека, растапливая пластиплоть в улыбке, протягивая билеты и одновременно высвечивая над головой рекламную картинку с изображениям вездехода странной формы. — Первые рейсы — за десять процентов стоимости, напитки в салоне бесплатно...

Как только он вошел в круг пятиметрового диаметра, внутри Дана включилась мощная прога. Голос пиаробота стал очень высоким, слова слились, — а потом что-то щелкнуло, и сразу же изображение на голограмме сменилось: теперь там содрогалась в экстазе натуральная, всамделишная шведская групповуха, персон так на семь-восемь — из-за того, что они переплелись, точно сосчитать не представлялось возможным. Голос пиаробота совсем смолк, руки задрожали, рассыпав билеты по мостовой, из динамика полились ахи и охи: звуковой ряд, сопровождающий веселое действо, демонстрируемое теперь голо-проектором автомата.

Он побрел прочь, оглашая улицу страстными стонами, экстатически дергаясь и подпрыгивая, будто наглотался амфетаминов. Несколько идущих навстречу прохожих отскочили, проезжающий мимо колесничий крутанулся вокруг оси и встал, изумленно пялясь на свихнувшийся автомат. Засмеялись какие-то студенты.

— Пошли быстрее, — Дан потянул Нату за угол, но она успела подхватить с мостовой один из билетов.

Когда они отошли на квартал, он замедлил шаг.

— Что это такое было? — спросила Ната.

— У меня ведь антивирус... — Данислав все еще ухмылялся. — В него, понимаешь, по моей просьбе добавили утилиту, которая воспринимает подобную рекламу как вирусную атаку. Такими пиароботами управляют через геовэб, и этот мой антивирус... Ну, он как бы видит, что ко мне приближается враждебная программа, и валит ее. Расстраивает двигательные функции, а потом заставляет транслировать любой случайный поток из геовэба. Вообще, робот передает запись от своих хозяев. Там кремниевый модулятор, который расщепляет два фазированных световых луча... Ну, это, в общем, полупроводниковая фотоника, это сложно. Я сам это плохо понимаю. Короче, антивирус принуждает его выловить любой случайный поток из сети. Там же постоянно кто-то с кем-то файлами обменивается. Но это у меня запрещенный софт, с таким лучше бюрикам не попадаться...

Ната улыбалась и кивала. Потом вспомнила прерванный появлением рекламного автомата разговор.

— Даник, я все-таки не пойму, почему именно ноги? Если умеют делать такое... Почему другое что-то не меняют?

— Колесо было величайшим изобретением человечества, — авторитетно заявил Дан. — Очень сильно повлияло на прогресс. Но колесами в природе никто не обладает, это чисто искусственная штука. Люди тысячелетиями использовали разные повозки, передвигающиеся на колесах. А теперь вот решили и сами... Ты видела, с какой скоростью они двигаются?

— Но ведь ноги! — не унималась Ната. — Они же... Ну вот у женщины — когда красивые ноги, ведь на них приятно смотреть, правильно? И трогать их. Я имею в виду — вам приятно. Мужчинам. И мужские ноги, когда они хорошей формы, то...

Данислав возразил:

— Послушай, но ведь у меня телесный софт прошит, ведь ты знаешь! Это тебя не смущает?

— Так его не видно, — возразила она.

— Ну так что же... Все равно, дело просто в привычке. Среди колесничих уже тоже конкурсы красоты проводятся. И колопорно тоже уже есть. ‘Сладкий изгиб’ вот — не смотрела такое видео?

— Не смотрела! — испугалась она.

— Когда вернемся — я тебе покажу.

— Не надо! — Ната с опаской покосилась на него, словно домохозяйка, которая вдруг узнала, что ведущий замкнутый образ жизни милый пожилой господин по соседству — агрессивный фетишист-некрофил. — Тебе такое нравится?

Он помотал головой.

— Нет, что ты. Я для общего развития смотрел.

Она что-то еще говорила, но Дан уже не слушал — он задумался над своими словами: ‘Когда вернемся’... Надо сказать ей. Обязательно, ведь это, в конце концов, жестоко... Сейчас она еще может поступить куда-то на курсы, выучиться... секретарем каким-нибудь, что ли? Он поможет устроиться куда-то. А если тянуть... вдруг забеременеет? Конечно, случайно такое теперь не происходит, но Ната хотела ребенка, уже трижды она несмело подступалась с этим вопросом, а Дан пресекал такие темы на корню. И она может специально... Не выпить вовремя таблетку — проще простого. И что потом? Насколько Данислав ее знал, на аборт Ната не согласится ни за что.

— Ты иногда молчишь, — сказала она. — Вроде что-то сказать хочешь.

— Нет, я... — начал он.

— Но я же вижу. Что такое, Даник?

— О, гляди, Калем! — обрадовался он. — Видишь? Идем к нему. Я пить хочу.

Колесничий покачивался возле столика открытого кафе, на стуле рядом сидела блондинка, — они пили вино и ели мороженое. Калем помахал рукой.

— Садитесь, дорогие... Вино, водка, виски? Это Турби. Турби, это Дан Серба, однокашник мой, а это Ната.

Турби напомнила Даниславу собаку породы колли, которую очень плохо кормили. Сколько он помнил, у Калема была склонность к утонченным во всех смыслах женщинам — изящным до безобразия. И лицо: худое, вытянутое, унылое...

— Я вас раньше здесь не видела, — сказала она, поднося к губам бокал, который держала за ножку двумя пальцами, отставив мизинец.

Зряшная женщина — сразу понял Дан. Они с Калемом насмешливо переглянулись — тот заметил, куда смотрит Данислав, и еле заметно нахмурил брови, как бы говоря: ‘Ну так что? Я прав, а ты в женщинах ни черта не смыслишь, как и раньше’. Когда-то они с Калемом — тот еще не был колесничим — сильно на эту тему спорили. Калем говорил: ‘Это мы, мужики, грубые скоты, даже если интель какой-нибудь, начитанный сукин сын в очечках и с тонкими усиками, — все одно, питекантропия сидит где-то глубоко, никуда не деться от нее. Но женщины — они должны быть тонкими, воздушными — и телом, и мыслью, и чувствами. Приличными, светскими. Желательно — поэзию чтоб сочиняли.’ ‘Ерунда! — говорил в ответ Дан. — Тонкими — ну это еще ладно, но светскими... Знаешь, как вычислить бабу, с которой точно нельзя дел иметь?’ ‘Как? Ну как?!’ — распалялся Калем (они к началу таких разговоров обычно уже допивали вторую бутылку вина). ‘Угостить ее чем-то, шампанским или ликером каким. Если она держит бокал или рюмку, оттопырив мизинец: все, пиздец, сразу вскакивай и беги подальше, и не возвращайся.’ ‘Херню говоришь! — обижался однокашник, у которого, конечно же, в это время был роман с очередной воздушной, как хорошо взбитый крем грымзой с культурологического факультета, имевшей привычку отставлять мизинец, даже когда в руках ее был толстостенный пивной бокал. — Недоумок, ни черта в бабах не рубишь!’ ‘И вообще, я всегда предпочитал пивные ресторанам, — заключал Данислав. — Пивные, понимаешь? Там — жизнь, а в ресторанах сплошной этикет. Тоже и с женщинами. А ты, жаркий южный мужчина, дались тебе эти, которые поэзию сочиняют! Тебе положено любить знойных блондинок, страстных, разнузданных в постели. А эти, утонченные... поэтессы, блин! С такой если спишь, так вроде дохлая лягушка рядом, холодная...’ ‘Те, что утонченные, они как раз в постели и разнузданные. А вот селянки всякие, с виду — кровь с молоком, а в постели вялые да стеснительные... коровы’, — возражал Калем. Так они ни о чем никогда и не договаривались.

Принесли вино Нате и пиво Дану. Официант был роботом — просто цилиндр на колесиках, с подносом и пластиной кликоприемника. Дан заплатил, прозрачный колпак откинулся, и они взяли бокалы.

Тут же к ним подплыл голо-буек, напоминающий серебристый тазик, над которым вспучился полупрозрачный пузырь. Внутри находился проектор, а пузырь состоял из оргстекла, покрытого пленкой фотополимерной смолы в пятьдесят нанометров толщиной. Микроскопические призмы, вытравленные в полимере лазером, направляли изображения в глаза окружающих — иногда оно оставалось в фокусе, иногда расплывалось.

Данислав поспешно опустил руку под стол, нащупал сенсорную пластину в специальном кармашке на ремне и пробежал по ней пальцами, отключая антивирус: не хватало еще, чтобы тот расстроил буек, заставил его беспорядочно кружиться над столиками и показывать что-то непристойное на глазах у почтенной публики. Голо-буек покрутился рядом, но они старательно игнорировали его, и автомат улетел.

— Здесь теперь везде машины? — спросил Данислав, поглядывая на снующего от столика к столику официанта.

— Отчего же, заведения, где обслуживают люди, еще остались! — произнесла Турби.

Говорила она так, будто сначала тщательно формулировала фразу в уме, составляла слова в правильную последовательность, и оттого звучали они книжно и выспренно. Словно осознавая этот недостаток и желая привнести в свою речь больше живости, Турби делала ударение на последнем слове чуть ли не каждой фразы, как бы ставя интонациями восклицательный знак.

— Город, к сожалению, все больше становится техносферной областью, и официанты-роботы — один из признаков!

— Да-а? — Данислав, подняв брови, огляделся. Сквозь щели между керамическими плитами улицы нет-нет да и прорастала трава, за аркой во внутреннем дворике виднелись чахлые, по самые корни напитавшиеся атмосферным свинцом и цинком деревья.

— Вы из Западного Сознания? — догадалась Турби.

Дан кивнул.

— Вот именно. Понимаете, техно — это же не просто название. Это когда ноосфера полностью вытеснила естественную биосферу. Бесприродный Технический Мир. Живая природа внутри техносферы полностью контролируется. Здесь же... — он развел руками.

Турби оказалась патриоткой — она выпятила подбородок, нахмурила лобик под льняными кудрями и пошла в атаку:

— БТМ — это тупик!

— Вот так вот круто? — удивился Данислав. — Почему же? Природа в любом случае уже обречена, это еще Альтшуллер сформулировал. Тут вопрос просто в том, чтобы не разрушать, как происходило раньше, а перестраивать.

— Подминать под себя! — обвинила Турби.

— Перепроектировать, — возразил Данислав, отпивая пиво. — Да чем вам техно не угодило, собственно?

— Хотя бы тем, что натура обладает неисчерпаемыми запасами красоты, а у техно этого нет!

— Ну почему же. Видели новый туристический остров от ‘Турбо-Аэро-Гидро’? Когда на создание ушли такие суммы, и в нем принимали участие лучшие умы — получается очень эстетично. Он в самом деле красив.

Турби помолчала, формулируя очередную благоглупость, и заявила:

— Ничто искусственное, ничто, созданное человеком, не сравнится с закатом в горах или Ниагарой! Вы видели Ниагару?

— Видел, а как же. Вполне прилично. Но...

— Эта поэзия. И музыка!

— Музыка? Шум там — уши закладывает, — возразил Дан. — Но...

— Я говорю о гармонии!

— Так и я о ней. Несомненно, в водопаде присутствует своеобразная гармония. Но девятая симфония Баха не хуже. А музыки в природе нет, только случайные шумы, правда? Вот вам пример чего-то чисто искусственного, созданного людьми, но способного быть прекрасным, — музыка.

— Музыка природы чарующа! — возразила Турби. — Просто не всем дано ее услышать. А вы, Данислав... Серба? Я вспомнила, это ведь ваши родители Дана и Святослав?..

— Да, — сказал он несколько сухо, поскольку разговоров на эту тему не любил.

— Владельцы ‘Искусственных садов’, компании по организации техносферы! Ясно, почему вы техно защищаете...

Она поймала предостерегающий взгляд Калема, несколько мгновения непонимающе смотрела на него, затем тряхнула головой.

— Вы, Данислав, не обижайтесь, но ведь они погибли в катастрофе, когда Глобальный Мост обрушился в Коралловое море!

— Не весь Мост, а только одна секция, — поправил Дан.

— Это все равно! Я говорю о том, что они, — только не сердитесь — всю жизнь работавшие на техно, как раз и стали его жертвой!

— Нет, жертвой людей. Взрыв устроили гвинейцы из Нового Маданга. Люди делают техно злым или добрым, это же ясно.

Гвинейцы, облучившиеся прогрессом соседних народов, быстро и неожиданно для остальных превратились в техноварварское племя крайне агрессивного толка. Они оставались чуть ли не последней на планете народностью с четкой культурно-этнической идентификацией, в отличие от большинства других, сначала перемешавшихся, а после разбившихся на автономии, созданные вовсе не по национальному или расовому признаку.

Дан покосился на Нату — та сидела, будто палку проглотила, сжимая ножку бокала. Мизинец оттопырен не был.

— Дорогая, но ты же пишешь стихи, — вмешался Калем. — Поэзия, а? Суслики и бобры не сочиняют стихов, и ветер тоже...

— Я черпаю вдохновение из природы! — сказала Турби и, подумав, добавила: — Поэзия природы божественна! Бог создал жизнь, но дьявола в божественном плане не было — его создали люди. Техно лишено добра. Оно неодушевленно, безжизненно, а природа — одушевленна. Нет, одухотворенна!

— Ну, ИскИны тоже одушевленны, — не согласился Калем. — Да и в природе...

— Никаких ИскИнов нет!

— Ну что ты, Турби... Просто их совсем мало, меньше десятка, и работают они где-то в недрах самых крупных корпораций. А вот так, как Гэндзи, то есть чтоб случайно родившийся ИскИн... вообще единственный раз. Так вот, насчет природы — какое же там добро со злом? Там рациональность, выживание видов, смерть слабейших и больных. А мы о своих калеках заботимся — при помощи той же техники, кстати. Вот завтра поглядишь на Общежитие и решишь, прекрасно оно или нет. По-моему, классно у них получилось. Ну и, если уж твоей, э... твоей мысли следовать, Турби, то технологии Общежития как раз ‘добрые’ — потому что направлены на жизнеобеспечение и комфорт людей, которые там будут жить. Они освобождены почти от всех бытовых проблем, могут отдаться, гм... — он блеснул своими черными глазами на блондинку и быстро отвел взгляд, — отдаться творчеству. Науке. Поэзии, в конце концов. Натура такие условия жизни никогда бы не обеспечила, пещера какая-нибудь или там шалаш из веток... Природа лишена комфорта и негигиенична.

Турби, которой через взгляд передалось томительное волнение, овладевшее после второго бокала вина горячей натурой Калема, молчала. Мизинец был оттопырен.

— Кстати, ИскИны, — сказал Дан, обрадованный, что Калем сам подвел разговор к этой теме, и спеша завершить невразумительный спор. — Что тут у вас произошло с этим, как его... с Ганджи?

— Гэндзи, — поправила Турби.

— Да, Гэндзи. У нас в новостях про это говорили, но как-то смутно.

— Потому что оно и было все очень смутно, — откликнулся Калем. — Вячеслава Раппопорта помнишь? У него еще старший брат на Континентпол работает вроде бы.

— Конечно. Он у нас теорию информации читал.

— Во-во. Он создал этого Гэндзи на винте из бактерий. Не важно, главное, Гэндзи сначала был справочным центром, а после превратился в ИскИна. А потом обнаружил какую-то секретную группу, которая чем-то там занималась... не знаю. По заказу какой-то крупной конторы — не то ‘Майкрософта’, не то ‘Вмешательства’. Что они делали — так никто и не понял. Нет, ну может сам Проректор в курсе, но... В общем, Гэндзи ополоумел.

— Как ИскИн может сойти с ума? — удивился Данислав.

— Да кто его знает? Я только слышал, что Раппопорт в него прошил три закона, ну эти, банальные... В школе мы его учили, как его... Асимов! Только ‘роботов’ на ‘ИскИнов’ заменил. Мол, ИскИн не может причинить вреда человеку или своим бездействием... ну и так далее. В общем, Гэндзи сбрендил, а потом самое странное началось.

— Страшное! — вмешалась Турби.

— Ну или страшное. Ты ж Раппопорта помнишь — он всегда нервным был, холерик, короче, но веселый такой мужик, с чувством юмора, незлой. Так вот, Гэндзи ему что-то такое рассказал — после этого Раппорт пришел на лекцию и начал, по словам студентов, чушь нести. Заговариваться стал, потом вдруг заикаться начал сильно — ты ж помнишь, за ним раньше такого не водилось... На середине лекции похватал свои папки и убежал. И все, исчез. Мы его не видели больше, пропал человек.

— Он что, тоже с ума сошел?

— Нет, вроде нет. Просто нервный срыв. А вот другой человек — тот сошел с ума. В этой спецгруппе, материалы которой Гэндзи обнаружил, работало трое. Я их знал. Один, Миша Азберг, исчез — похоже на то, что его агенты той конторы, которая спецгруппу создала, и ликвидировали. Второй, Людвиг Ассасинов, застрелился. Вечером после лекции пришел домой и пальнул в рот из дробовика. Его отец охотником был в Псевдозоне, ружье в наследство оставил. А вот третий, Иван Кропоткин, — тот и вправду с ума сошел. Ему вроде как Гэндзи что-то такое показал, это бюрики потом, когда уже расследование проводилось, обнаружили. На домашний комп Кропоткина от Гэндзи поступил длинный видеоряд. Кропоткин, получается, его посмотрел — и сбрендил. Попытались дальше выяснить, что к чему, но файл не нашли, хотя вроде бы отследили, что к Гэндзи он попал... из космоса.

В отличие от других сведений, это действительно было нечто новое, и Дан переспросил удивленно:

— Из космоса? Что, прям...

— Нет, ну, может, не из дальнего. С орбиты, наверное.

Данислав кивнул. Ната, допившая вино, во-первых, скучала, во-вторых, злилась. Осоловевшая Турби бросала на Калема призывные взгляды.

— Идти пора, — решил Дан, вставая. — Вы куда сейчас?

Калем и Турби переглянулись.

— Куда-нибудь... — неопределенно сказал колесничий. — Прогуляемся... Хорошо, дорогой, завтра на открытии встретимся. Это, кстати, по поводу нашего предыдущего разговора, Турби. Поглядишь на Общежитие и решишь: может ли быть прекрасным продукт техносферы.

— Так, секундочку... — подняв указательный палец, Шунды другой рукой подкрутил эго-форминг в нужную позицию, и, очень быстро впав в ярость, завопил:

— Как он ушел?!

Магадан с Тишкой старались держаться подальше и выписывали круги вокруг бегающего по бункеру командира, будто два спутника вокруг материнской планеты.

— Как он ушел?!!

Крики звонко отскакивали от бетонных стен, словно шарики для пинг-понга, метались по помещению.

— Он же цепь на хер сломал! Она мне в двадцать тысяч обошлась!

У Магадана, как всегда, когда он попадал в бункер, начала чесаться татуировка. Терзая ногтями грудь, он подкатил к длинной яме под стеной. На середине лезвенной цепи лежало два тела, листья прорезали их.

— Он по трупам перебрался, — сказал Магадан.

— Так просто? — огорчился Тишка. — А я думал, че-то фантастическое...

От будки охранников к яме тянулась длинная полоса темной, слабо насыщенной кислородом крови. Двое солдат-дерекламистов были мертвы, колесничий уже рассмотрел тела: их словно голыми руками растерзали, а у одного еще и лицо выжжено. Где этот мужик взял горелку? Его же в микроавтобусе обыскали и просканировали тело на предмет имплантов...

Третий охранник, дрожа, прятался в будке, тихо подвывая от боли, — у него была сломана рука.

Шунды, подгоняя солдата пинками и руганью, принудил его выбраться наружу, поставил на колени спиной к яме, подобрал валяющийся на полу звуковой кастет и шмальнул в голову провинившегося с близкого расстояния. Всем показалось, что потолок бункера с глухим стуком просел на пару сантиметров — хотя такого не могло произойти в принципе. У присутствующих заложило уши, словно в помещении вдруг резко изменилось давление, а у солдата, конечно, сразу лопнули барабанные перепонки, он замычал, разинул рот и опрокинулся назад — прямо на цепь. Словно переспелое яблоко уронили на торчащие острием вверх гвозди. Дерекламист подергался и застыл, разбросав руки и ноги, концы листьев прорезали грудь и бока. Листья извивались в экстазе, впитывая кровь, сухо шелестели и постукивали алмазными прожилками, чуть не причмокивали от удовольствия.

— Зря он, — пробормотал Магадан, сглатывая. — Хоть узнали бы, как этот черт смог удрать...

— Тишка! — взревел Шунды из другого конца бункера. — Ты Машину в лабораторию поставил?!

— Да, командир, — поспешно откликнулся колесничий. — Она сетку нашу почти сожрала, представляешь?

— Как это — сожрала?

— Ну, вроде... впитала ее в себя. Только концы и торчат.

— Так выдерни обратно! И приведи туда старика, пусть занимается. Я позже приду. Магадан, сюда!

— Есть, командир!

Тишка с Магаданом переглянулись, и первый покатил к элеватору, а второй — к Одоме.

— Поставь новых охранников, — велел тот, когда колесничий остановился рядом. — Путь уберут здесь все.

В группе Шунды было полтора десятка человек, в основном — простые бойцы, которые несли охрану территории и выходили на задания, где требовалось большое количество участников. За всю историю существования группы одновременное присутствие всех ее членов понадобилось лишь единожды, когда ломанули инкассаторский фургон. С помощь Вомбата Шунды смог зажилить часть кликов, что лежали на счету Антирекламного фонда. Это было до того, как бизнесмены, организовавшие фонд — и все движение дерекламистов в Восточном Сотрудничестве, — добившись своего, прекратили финансирование и отозвали средства. А из фургона тогда добыли диски с новейшим софтом. Шунды разбогател. До главного ламы ‘Вмешательства’, директоров ‘Электрикум Арт’ или, к примеру, владельца ТАГ ему было далеко, но он стал одним из самых зажиточных людей в этой экономической области.

Солдаты жили в большом цехе кирпичного завода, перестроенном под общежитие, и Магадан покатил туда. У Шунды же была своя квартирка — несколько бывших кабинетов на третьем этаже заводской администрации. Он принял душ, переоделся, поел, передохнул немного, сидя на высоком стуле перед окном и глядя на поросшие бурьяном растрескавшиеся бетонные плиты, ржавые арматурные клети и горы грязного песка. В комнате стоял сейф, Одома раскрыл его, достал прямоугольный серебристый брусок с несколькими кнопками, задумчиво повертел и сунул обратно. Подкрутил эмошник в то положение, которое выставлял всегда, общаясь со стариком, и потопал в лабораторию.

‘Лаборатория’ — это, конечно, слишком сильно сказано. Просто бывшая мастерская, где когда-то обновляли электролит в заводских погрузочных карах. Теперь здесь было установлено несколько приборов, манипуляторы и плоские мониторы из натянутых на рамках квадратных кусков электронной бумаги.

— Что это с вами? — спросил Одома, увидев, что старик облеплен розовой жижей. — Где вы измазались?

Вячеслав Раппопорт повернулся к нему. Одетый в замызганный лабораторный халат и спортивные штаны, седой, с мелко трясущейся головой и морщинистым серым лицом, он выглядел лет на десять старше своего истинного возраста. На груди его висел небольшой компьютерный терминал черного цвета.

— Я залез в-внутрь, — прошамкал Раппопорт тусклым скорбным голосом, махнув худой рукой в сторону Машины, что стояла на широком железном поддоне в центре лаборатории.

Шунды был холоден и собран. Он встал рядом с поддоном, старик присоединился к нему.

Машина имела цвет свернувшейся крови, а форму... у нее не было формы в привычном понимании. Более всего это напоминало огромный ком пластилина, размятого гигантскими пальцами. Чуть ниже взрослого человека среднего роста, длиной примерно как обычный легковой токамобиль. Сбоку розовели две пухлые вертикальные складки — будто здоровенные половые губы.

— Вы забирались внутрь? Что вы можете рассказать мне по поводу этого устройства? — четко выговаривая слова, произнес Одома, чье сознание сейчас купалось в наведенном приставкой психормареве из разряда ‘холодная деловитость’.

— Фантастика, ма-а... мальчик, — прошамкал Раппопорт, тряся головой.

Если бы какой другой человек обозвал его ‘мальчиком’, Одома тут же на месте его бы убил, но старику приходилось прощать многое. Кроме него, спецов в распоряжении Шунды не было. К тому же Раппопорта не нужно охранять — он сам когда-то связался с Одомой и рассказал ему все, а после добровольно пришел к дерекламистам.

— Что вы имеете в виду?

Старик попятился, присел на корточки, упершись ладонями в пол между своих ступней, и сразу стал похож на больную задрипанную обезьянку, к тому же — голодную. Правый его глаз был обычным, а слегка выпученный левый — с высветленным мутно-молочным зрачком.

— М-мне бы стикерс... — попросил он, дергая веком.

Одома хлопнул по карману комбинезона.

— Получите, когда все расскажите.

— Рассказать... Трудно рассказать что-то к-конкретное. Я думаю, в-внутри вещество на основе перфтордекалина. — Он замолчал, темный зрачок правого глаза сдвинулся, глядя на Одому, а левый, светлый, так и пялился на Машину — бессмысленный, будто у олигофрена.

— Пер-фтор-дека-лин, — раздельно произнес Шунды. — Разъясните, будьте добры.

— Углерод с фтором. Вроде искусственной крови — им мо-о... можно дышать, он присоединяет кислород и п-переносит его. Тот попадает п-прямо в альвеолы... — Раппопорт вдруг закачался, с сипом и сухим кашлем натужно выхаркнул розовую слюну на пол перед собой и отер губы дрожащей рукой. — До-о... до сих пор отплеваться не могу. Мерзкое ощущение. Так вот, перфтордекалин выдерживает до-о... до четырехсот градусов. С водой и спиртом не смешивается, не го-о... горит. И он инертен. Не ядовит, значит. А эта корка, что на поверхности... Это, д-думаю, слой органического геля, коагулировавшего из золя, что наполняет устройство. Этот гель выполняет функцию за-а... защиты, а еще выцеживает кислород из окружающего, отфильтровывает и пропускает внутрь. Пре-е... превращает молекулы кислорода в дисперсную фазу, насыщая ими перфтордекалин.

— Искусственная кровь... — повторил Шунды, напрягая свои скудные познания. — Но кровь — это жидкость. А мы дышим этим... газом. Как можно дышать кровью?

— Я был в-внутри, — повторил старик, выпрямляясь. — Пролез через эту штуку... — он показал на розовые губы. — До середины про-о... протиснулся, а потом как бы... как бы засосало в-внутрь. Жидкость наполняет легкие, ты в-вроде бы тонешь, захлебываешься первые секунды. А потом вдруг по-о... понимаешь, что можешь д-дышать. Главное, чтобы рот был приоткрыт, чтобы кислородные ассоциаты попадали в-внутрь. А вообще — оно легкое очень. В-взрослый му-у... мужчина ее приподнять сможет.

Сложив руки за спиной и ухватившись пальцами правой за кисть левой, Одома молча разглядывал Машину.

— Ассоциаты... — пробормотал он наконец. — Ладно. Так что там, вы говорили, внутри?

Раппопорт вновь сплюнул и зашамкал:

— Я могу лишь пре-е... предполагать, это неизвестная мне биотехнология. Н-никто на планете не умеет пока такого, я уверен. Все это — т-тонкая жидкодисперсная система. Лиофильная. Самое необычное — она как бы... как бы трехфазная. Не по-о... понимаете, мальчик?

— Нет. Разъясните.

— Ну во-о... вот, дисперсные системы... Они состоят из непрерывной фазы... Это как бы... как бы вся среда внутри этой штуки, то есть в данном случае — модифицированный перфтордекалин. Вто-о... вторая составляющая — прерывистая фаза. Какие-нибудь пузырьки, крупинки, или еще что, которые п-плавают внутри непрерывной фазы. Они еще н-называются мицеллами. Бывают структурированными или неструктурированными. Две эти части и составляют дисперсную систему. Так во-о... вот, тут у нас внутри непрерывной фазы — два вида мицелл. Одни — структурированные, они там вроде... вроде объемной сетки т-такой, висят почти н-неподвижно. А второй вид — в броуновском движении п-пребывает. Кружатся они там. Этими вторыми вы можете дышать. А сетка, то есть структурированная п-прерывистая фаза, это... Не-е... не знаю, что это, мальчик. Не пойму.

Шунды тоже ни хрена не понял, вернее, понял крайне мало, и, поворотившись на каблуках, глянул в сторону Раппопорта. Белесый зрачок смотрел тоскливо, в нем присутствовало что-то неземное — будто глаз принадлежал какому-то рептилиевидному инопланетянину. В другом состоянии Шунды махнул бы на все это рукой, но психомарево еще действовало, и он попытался разложить услышанное по полочкам.

— Дисперсная система состоит из двух частей — непрерывная эта... фаза, то есть жидкость, искусственная кровь. И пузырьков, плавающих внутри, — прерывистой фазы. Так?

— Пленочки, или ко-о... колбочки, призмочки, пузырьки... — вставил старик.

— Ладно. Но здесь прерывистых фаз две, одна — структурированная, в виде объемной решетки, вторая — беспорядочная. Эта вторая попадает в легкие, и ею можно дышать... Правильно? Ладно, а первая? Которая жесткая, структр... структурированная — что оно такое? Может, это каркас, который поддерживает... — он неопределенно повел рукой в сторону Машины, — поддерживает ее форму?

— Нет, что-о... что вы, — возразил Раппопорт. — Это же всего лишь... молекулы какие-то, что ли? Они н-ничего поддерживать не могут. Я думаю, это скорее... — он покосился на Шунды правым глазом. — Нейронная сеть с распределенной системой вычислений, Ра-а... распределенкой.

— А корка... этот гель на поверхности?

— О, у него совершенно необычайные с-свойства. Он одновременно и в-вроде мембраны, пропускающей кислород. И пластичен. Но-о... но способен отражать всякие в-внешние воздействия.

— Для чего?

— Для чего? Ка-а... как для чего? Конечно же, чтобы защитить того, кто в-внутри.

— Так это охранный транспортный биомодуль! — понял наконец Одома. — Что вы мне голову морочите, так бы и сказали. Типа спецфургона со сканерами и радарами?

— Ну-у... может быть. Да. Хотя... з-знаете, мальчик, по-моему, он разумен. Ко-о... конечно, примитивно, функционально разумен.

— Но мы сможем с его помощью попасть в средад?

— Ну д-да. Для то-о... того его и сделали...

Тут в лабораторию вкатил Магадан.

— Солдат расставил, командир, — доложился он. — Все пучком и в лучшем виде.

Кивнув, Шунды подошел к модулю, пригляделся к розовым складкам... в них было что-то настолько гипертрофированно бесстыдное, что он стесненно хмыкнул и отвел взгляд.

— А как им управлять? — вдруг сообразил он и обернулся к Раппопорту. Рот Одомы неспешно, как в замедленной съемке, кривился уголками книзу, на гладком мальчишеском лбу возникали морщины, и голос менялся — в нем крепчали горячечные, злые нотки. — Там что — рычаги, баранка, педали? Телемонокль?

— Да нет же, мальчик! Я же говорю — вроде нейросети! — от возбуждения старик даже позабыл заикаться. — Вы когда влезаете, вы же прямо внутри нее оказываетесь, да еще и непрерывная фаза у вас в легких, в горле, в носоглотке... Там такое происходит... Эта штука, машина эта, она транслирует изображение в-всего, что вокруг, прямо в-вам в сознание... Вы по-о... попробуйте, не бойтесь — я вот попробовал, и живой!

— Полудохлый, — сказал Шунды, презрительно глядя на старика. — Магадан, если со мной что случится, убьешь его. Жопой на лезвия посадишь, понял?

Колесничий кивнул и ухмыльнулся.

— Ну ладно... — Шунды обеими руками ухватился за складки и медленно развел их в стороны.

— Мальчик, а стикерс! — застонал Раппопорт, простирая вслед руки. — Лепесток м-мне сначала! Стикерс приклеить дайте!

— Приклеишь, как обратно выберусь, — глухо донеслось из модуля, после чего розовые губы сомкнулись вокруг Шунды Одома.

Мягкие стенки сжали его, содрогнулись, будто в оргазме, и втянули внутрь — во что-то теплое и густое, наполненное беспорядочно клубящейся пылью мицелл. Оно казалось темно-красным в мерцающем свете крошечных пузырьков, которые, выстроившись перпендикулярными рядами, образовали симметричную структуру из бесчисленных пустотелых кубов. Шунды задергался, рефлекторно пытаясь вырваться обратно, как упавший в воду, не умеющий плавать человек, но не находя выхода; разинул рот в беззвучном крике — и на несколько мгновений потерял сознание.

Он очнулся, вися, подогнув ноги, в густой взвеси непрерывной фазы, с разинутым ртом — грудь тяжело двигалась, мышцы сдвигали и раздвигали ребра, но теперь легкие наполняло то же самое, что и снаружи, и это было неприятно, странно и необычно... но не смертельно, лишь сердце стучало глуше и тяжелее, чем всегда. Шунды Одома не вдыхал — но он дышал.

По нейронной сети пришел вопрос: Кто ты?

Темно-красная среда всколыхнулась, разошлась двумя занавесами, открыв картину: стена мастерской, угол фрезерного станка, изогнутый манипулятор — все это слегка искаженное, будто смотришь через очень большую, но слабую линзу.

Кто ты?

Голос звучал в мозгу... хотя сейчас Одома не чувствовал своего тела, ни рук, ни ног, ни головы, где этот мозг находился. Шунда висел, свернувшись, будто зародыш в теплых густых водах...

Ты будешь двигать меня?

Двигать? — подумал в ответ Шунды.

Ты можешь двигать меня. Вперед. Назад. Влево. Право. Наискось. С разной скоростью.

Теперь Одома видел всю мастерскую — для его взгляда покрывающая модуль корка стала мутно-прозрачной, хотя он был уверен, что старик и Магадан как и прежде не видят того, что внутри. Они стояли под стеной и глядели на модуль. Шунды различил и проход, то есть шлюз модуля слева от себя: две протянувшиеся вертикально узкие темные полосы.

Вперед, — подумал он. — Медленно.

Картина дрогнула и стала меняться, все поползло в одном направлении.

Стена, — сказал голос модуля в голове. — Что с ней сделать?

А что ты можешь сделать?

Могу остановиться. Могу повернуть. Могу сдвинуть ее.

Сдвинуть? Что это значит?

Значит, — сказал голос. — Значит... Разрушить. Уничтожить. Разбить. Поломать. Расплавить. Снести.

Стой.

Модуль остановился. Шунды Одома, размышляя, замер посреди сети из пузырьков.

Куда более сложная сеть — ее называли геовэб — лишь недавно освоенная, окутывала планету незримым легчайшим одеялом биомагнитного поля. Устаревшее название ее было эхосеть, потому что считалось, что она подпитывается эхом всех мировых гроз: резонансом Шумана. Двигаясь со скоростью света, резонанс кольцевой волной беспрерывно катился по планете, восемь раз в секунду ярко высвечивая на своем пути ленивые магнитные завихрения и расплывчатые пятна статического атмосферного электричества, более густые в теплых местах и разряженные в холодных; позади резонансного вала они тускнели, чуть расплываясь, а когда он в очередной раз достигал их, вновь разгорались красками. Интернет был заключен в проводах и оптоволоконных кабелях, информация хранилась на винчестерах — в жестком дискретном мире. Знаменитый протокол 7/83 позволил вложить Сеть прямиком в поле Максвелла. Здесь программы могли как существовать на отдельных серверах, так и становиться децентрализованными приложениями: распределенные по значительным областям геосети, они меняли занимаемую ими площадь, модифицируя самих себя в бесконечном поиске идеальных решений, перестраивались и самоорганизовывались, протягивали друг к другу автономные подсети для решения схожих задач, разрушали их, перерождались или умирали; вечный беззвучный шум, призрачный шелест миллиардов терабайт, единиц и нулей, стоял над планетой, и тысячи клиентов входили в геовэб посредством внешнего харда или телесных пользовательских интерфейсов.

Планетарная Сеть — штука динамическая, подвижная. Подчиняясь легчайшим, мягким течениям — флоу — непринужденному скольжению битов, легкому дыханию вечности в атмосфере цифрового кода, следуя незадокументированным, лишенным строгой математической логики эстетическим принципам, она сама себя налаживает, выстраивая фрактальные узоры, красота которых кое-кого сподвигнула на то, чтобы признать ее разумной. Геосеть сексуальна и прекрасна, как Афродита из пены, свежа и настойчива, как весенний бриз. Флоу — это естественная самонастройка динамических конфигураций, универсальная навигация, легкость перемещения от файла к файлу, от программы к программе, прозрачность интерфейса, отправляющая сознание пользователя в бесконечное путешествие через глобальную архитектуру геосети, когда поиск даже самой утилитарной информации — это творческий акт, а ее обнаружение и постижение — оргазм художественного переживания.

Хотя ума у геосети все же нет: она разумна не в большей степени, чем накатывающий на пустынный песчаный берег океанский прибой, чем дуги водяных рифелей или морозные узоры кристаллизующейся на стекле влаги. Но оптимальные маршруты прохождения данных вычисляются словно сами собой, и потому связь с частным партнером Континетпола Михаилом Раппопортом была отличной.

По вечерней улице, озаренной высокочастотными токами — сиянием светящегося над Университетами воздуха, — они уже подходили к Общежитию, когда Дану пришлось сесть на скамейку. Он сказал Нате: ‘Подожди, меня вызывают’, вытащил из кармашка на ремне телемонокль, нацепил на нос и вставил штекер-спичку в крошечное гнездо под мочкой правого уха. Его короткая черная комфорт-куртка — комфортка — несла в себе множество хитрых карманчиков, соединенных проводами отделений и вшитых в ткань микрокапсул. Монокль же был навороченный, универсальный: закрывал не только глаза, но и часть ушных раковин, чтобы доносить до пользователя звуковой ряд, а еще от дужки вниз шла проволока с каплей микрофона на конце.

Его телесный комп, собственно говоря, не представлял собой ничего такого уж супер-высокотехнологичного. Что может быть проще, чем имплантировать в позвонок крошечную серебристую фитюльку, голографический винчестер на пару терабайт? Проц под правой лопаткой — тоже нехитрое дело. Нет, конечно, есть технологии и куда более простые, но и эта — не последний писк хай-тека.

Пока что на планете насчитывалось не так уж много пользователей геовэба. Существовали интерфейсы, реагирующие непосредственно на ментальное усилие, на изменения бета-ритмов, но у Дана была обычная сенсорная пластина, подключенная к телемоноклю оптоволоконным шнурком. По ней приходилось водить пальцами или коротким пластиковым стрекалом, соединяя линиями квадраты с различными буквами и цифрами и отдавая таким образом команды.

Для максимальной интерактивности лучше всего лежать в емкости с жидкостью, удельный вес которой равен весу человеческого тела, имеющей такую же температуру, в изолированном помещении. Но и так было хорошо.

Хотя не очень: он чувствовал дуновение ветерка, ощущал ягодицами и спиной скамейку, а это отвлекало. Впрочем, ощущения казались далекими, их почти заглушали два потока синхронизированной информации, которыми монокль наполнял уши и глаза. Эмблема геовэба — голубой шарик, заключенный в круглую клетку из пересекающихся под прямым углом тонких белых линий — мигнула и исчезла.

Далеко внизу был электронный Парк — не только здания с офисами и игровые сектора, но еще и музеи, галереи, интерактивные библиотеки, базы данных по искусству, науке, истории, архивы, фонотеки и фильмотеки. В каждом здании имелись выходы на БГБиблиотеку. Когда Антикопирайт победил, оцифровано было все — книги, фильмы, музыка, исторические и футурологические исследования, каталоги, научные труды, своды законов, нормативы и инструкции; в сети происходили конкурсы, выставки, симпозиумы, искусствоведческие, научные и правовые дискуссии, постепенно здесь были зафиксированы все словари, учебники, энциклопедии и сочинения умнейших мыслителей, все идеи, понятия и образы... В основе Парка лежала программа Большой Гипертекстовой Библиотеки имени Лейбница и Нельсона. Там посредством перекрестных ссылок от статей к художественным образам, от тех к научным теориям, от теорий — к схемам и чертежам, от схем к сводам законов и каталогам, от которых ссылки вели к оцифрованным картинам, голографическим изображениям статуй, записям спектаклей, старинным или новым фильмам, и так далее, и так далее — посредством этой сверхсложной паутины ссылок БГБ включала в себя всю созданную людьми инфо-массу. Суперплотная связность, когда всё имеет связь со всем, победила инфо-энтропию: импликативный порядок в БГБ был суперстабильным, никакая информация там никогда не терялась, никуда не пропадал, хотя найти ее зачастую было и сложно. Сфера разума, некая рассеянная и всепроникающая субстанция, раньше имевшая скорее умозрительный, неявно-мистический вид, проявилась в Интернете, влилась в него, как вода в бутылку, и Данислав периодически принимался, задумчиво хмуря лоб, размышлять о том, что Сеть — это воплощенная ноосфера. Впрочем, у данной мысли не было продолжения. Этакая многозначительная философическая максима, из которой он не мог вывести никаких дальнейших интересных умозаключений.

Но сейчас Дан находился куда выше Парка. Он увидел накрытую голубым куполом долину, огромный диск, испещренный бесчисленными разноцветными линиями, составляющими квадраты, в которых были равнобедренные треугольники, в которых были ромбы, в которых были круги, в которых были пентаграммы, в которых были гексаграммы... Сервер Континентпола, существующий не на винчестере, но висящий прямо посреди завихрений магнитного поля. Каждый фрактальный набор — точка связи, хотя никого вокруг Дан не видел. Еще бы, у них ведь секретность, не хватало, чтобы все агенты, информаторы и доносчики, с которыми штатному следователю Континетпола приспичило связаться через геовэб, могли наблюдать аватары товарищей по оружию, стоящие в соседних фракталах.

Зато Раппопорт-старший был здесь: висел, сложив ноги по-турецки, на облачке размером с подушку. Аватара у шефа была в черном кимоно, с узкими глазами и катаной за спиной. А еще — белый плащ с капюшоном из плотной шерстяной материи и тщательно прорисованными текстурами.

Раппопорт сказал:

‘Континентпол предоставил нам свой ресурс для связи. У меня новости.’

‘Слушаю’ — ответил Дан.

‘Мы нашли Вомбата. По всей видимости, сейчас он работает на экстремистскую группу, отколовшуюся от дерекламистов. Они пытаются вмешаться... гм, вмешаться в дела ‘Вмешательства’. Несколько часов назад возле автономии было совершено нападение на спецфургон тибетцев, перевозивший нечто с их корпоративного космодрома. Перед этим глава группы выходил на связь с Вомбатом. Следует найти его.’

‘Ага, — сказал Дан. — Слушайте, Михаил, это все может быть опасным. Я к таким заданиям не привык. Вы что, не знаете, на чем я специализируюсь? Я разговоры разговариваю, а не с экстремистами перестреливаюсь. Помните, что тогда возле инкубатора произошло, когда вы хотели, чтоб я у Гринписа технологию выкрал? Меня чуть не подстрелили, сотрясение мозга получил...’

Наступила пауза. Раппопорт висел на своем облачке, Дан сидел неподвижно. Шар его мозга тихо покачивался в мелких магнитных волнах. Магнитный ветер с едва слышным шелестом гнал по круглой долине магнитную пыль. Потом Раппопорт сказал:

‘Нет никого больше в вашей автономии. Кого мне послать? И вообще, вы единственный из моих людей знаете местные условия. Действуйте осторожно, вот и все!’

‘У меня тут знакомая. Зачем я ее брал? Потому что на банкете ЭА надо быть с дамой. Думал, потреплюсь, как обычно, новой инфы раздобуду — и все. А вы что меня заставляете делать? Знал бы — хотя бы ее не привозил сюда.’

Опять тишина. Черная аватара налита красками, но если смотреть чуть в сторону, то можно заметить совсем легкое призрачное мерцание — след пробегающей резонансной волны.

‘Что-то узнали?’ — спросил наконец шеф.

‘Так, сплетни. Тут говорят, к одному из членов группы, которая занималась каким-то проектом для ‘Вмешательства’, поступил видео-файл от Гэндзи. Не по геовэбу, по обычной университетской сети. Посмотрев его, тот человек сошел с ума.’

‘Это известно.’ — сказал Раппопорт.

‘Да, но еще говорят: к Гэндзи файл поступил из космоса. С орбиты, понимаете? Отследить его не смогли. Что это значит? Разве не все спутники известны?’

‘Не все, — сказал Раппопорт. — Их же много. Платформы всякие, базы, анклавы... У ‘Вмешательства’ есть как минимум один спутник, который мы не можем засечь. Эллиптическая орбита, высота, видимо, около двух тысяч километров. По некоторым данным мы можем судить, что это большая сфера с покрытием, препятствующим обнаружению. С объекта и был спущен груз, который перевозили из космодрома и который захватили дерекламисты. Возможно, видео-файл попал к Гэндзи оттуда же. Найдите Вомбата. Будьте осторожны.’

Оставаясь лицом к Дану, он поплыл наискось вверх, к далекому голубому куполу, чуть покачиваясь...

‘У вас дерьмовая аватара! — мстительно сказал вслед Данислав, показав на белый плащ. — Бурнус! Причем тут бурнус к ниндзя?’

Заставка геовэба, шарик в круглой клетке, мигнула и тут же исчезла. Вместо нее лазеры монокля запустили в зрачки Дана карту Университетов и пульсирующую красную точку там, где находился этот Вомбат.

— Ох ты! — сказал Данислав, отключаясь и снимая монокль. — Так он, выходит, в Общежитии сейчас...

— Кто?

Он покосился на сидящую рядом Нату и спросил:

— Ну что, идем? Ты круто смотришься, бэйби, как раз для такой вечеринки...

Ната надела вечернее платье из гладкой ткани с зеленовато-стальным отливом, и туфли на таких высоченных каблуках, что Дан теперь смотрел на нее снизу вверх. Пигментация ее тонка могла меняться, цвет Ната выбрала яркий — сидящий в волосах псевдоживой жук пылал алым. И прическу она сделала классную. Данислав машинально пригладил свои волосы. После выхода из геосети изменившиеся альфа-ритмы делали мир странным, как бывает, когда много раз подряд повторишь какое-нибудь слово, и оно потеряет смысл, превратившись в набор чудных звуков, — сейчас все предметы вокруг сделались чуждыми и лишенными смысла конгломератами непонятной, незнакомой материи. Ну а после работы с телесным компом Дан всегда остро чувствовал свое тело, его анатомию: вот верхняя апертура, ключица, лопатки, позвоночник, ребра, вот таз... кости, сухожилия и мышцы... все это покрыто где натянутой, а где уже и свисающей кожей... Его ладонь похлопала по затылку. Черепная кость, а дальше мозг — вполне обычный, разве что с правым полушарием, активным чуть выше среднего. Данислав своим мозгом был доволен, хотя иногда не понимал, что происходит вокруг. Вот как сейчас, к примеру...

Что касается Жиля Фнада, то лобные и височные доли коры его головного мозга, участки, формирующие стратегию поведения, были весьма, весьма специфическими. Ответственная за мораль и этику височная область напоминала раскаленный до густо-вишневого цвета, пышущий дрожащими волнами жара кусок металла, а желудочки мозга, предназначенные природой для образования и циркуляции ликвора, — такие огромные, что для мозгового вещества вокруг них и места почти не оставалось. Решетчатая кость казалась сильно увеличенной, лобные пазухи разрослись, — короче говоря, мозг у Фнада был небольшим, и работал он крайне странно. Какой-нибудь впечатлительный врач, если бы ему пришлось обследовать голову Жиля при помощи ядерно-магнитного томографа, долгое время после этого мучался бы ночными кошмарами.

С органами у него тоже было не все в порядке — главным образом потому, что значительная часть являлась искусственной, созданной на биологическом принтере по технологии NewsHP, когда пористую форму из синтетического желе наполняли органическими клетками, а потом, как из мягкого пластилина, лепили из получившейся смеси нужные органы, прошивали в них кровеносные сосуды — и заменяли ими то, что успело поизноситься или выйти из строя.

Жиль выбрался по резиновой ленте транспортера, когда-то переправлявшего в цех сырую глину, пересек карьер, а затем долго брел через необъятное бетонное поле, по которому ветер гнал тихо скрипящие лоскуты пластипапера, съежившиеся клочья дестабилизированной креп-фольги и асбестовую пыль. Изредка мимо пролетали брошенные тонк-жуки, Фнад даже попытался поймать одного, чтобы связаться с ламой, но жук, надрывно звеня, будто кто-то пытался дозвониться по нему, тяжело взмахивая пластиковыми крыльями, полетел прочь. Почти разряженный, но еще подчиняющийся сторожевой утилите, принуждавшей его избегать всех, кроме хозяина, он вдруг задергался, окутался фиолетовым дымком и рухнул на землю. Это уже явно была работа подцепленного через геовэб вируса. Ходили слухи, что недавно хакеры наловчились клепать вирусы, которые из операционных систем тонк-жуков в виде звуковых кодов могут переходить в мозг человека, если тот воспользуется зараженным устройством, так что Жиль плюнул и пошел дальше. Впереди виднелись размытые силуэты Университетов, в другие стороны тоскливый пейзаж тянулся до горизонта. На краю поля обнаружился ручной насос, весь заржавевший, но еще действующий, и Жиль кое-как помылся, отчистил одежду: не хватало еще, чтобы в городе к нему пристали бюрики.

Его мозг превратился в кипящую сверхновую звезду, вспышки гнева облизывали черепные своды ревущими протуберанцами; глаза затянула красная пелена прилившей к голове крови. Он не попал на космодром, пропустил доставку Машины, но это ладно, наплевать на ‘Вмешательство’, — его оглушили, связали, бросили в какую-то бетонную яму! На запястьях до сих пор остались клейкие влажные ошметки липучек, мерзкая гадость, да еще и суставы ломит как всегда после...

Раздались голоса, и Жиль пошел осторожнее. Впереди возвышался перевернутый самосвал с прицепом — лежащим на боку железным параллелепипедом. Фнад обогнул его, глянул: стенка разворочена, внутри двое. Растафары, один колесничий, второй нормальный. Колесничий кружился на одном месте, то приседая, то распрямляясь, и что-то взволнованное бормотал, второй стоял неподвижно, пялясь перед собой. Оба в лохмотьях. Дрянные людишки! Жиль побрел прочь.

— Погоди-не-ходи!

Он оглянулся: переваливаясь через песчаные горки, колесничий с отрешенным лицом катил к нему. Правый глаз был скрыт под моно-моноклем, от которого изогнутая пластиковая спираль вела к штекеру в виске.

— Разве так надо? У нас остался заморчок вроде сморчок хочешь приклеиться? — отдачу дает как футурекс поет при перенагреве без лишнего кэша... Кэша... — растафар ненадолго замолк, моргнул левым глазом, словно внутри его головы мигнула глюкнувшая операционка. Это был явный ифноман, чье сознание беспрерывно путешествовало по БГБиблиотеке, неслось через паутину перекрестных ссылок, охватывающих все человеческое наследие. Впрочем, коль скоро он еще мог говорить и как-то реагировать на окружающее, значит, инфо-зависимым стал относительно недавно. Инфоманы на последней стадии болезни как правило впадали в кататонию, сознание их ‘улетучивалось’ в Гипертекст, что служило неисчерпаемым источником для новой мифологии о сетевых призраках, которые будто бы уже даже создали свое электронное королевство, скрытое ‘на другой стороне’ геовэба и невидимое для обычных пользователей. Инфомания была сродни эротомании или порнозависимости, когда человек все свободное время — а если мог себе такое позволить, то и все время — уделял эротическим или порнографическим онлайн-играм. Только здесь вожделенной целью была не Эрос, а Мудрость или Истина, впрочем, по Платону так же обладавшая эротической притягательностью, провоцировавшая страсть к обладанию — если не плотскому, то хотя бы ментальному. Инфомания еще не стала общечеловеческой проблемой, но врачи и психологи уже обратили внимание на это явление — главным образом потому, что болезненная страсть к обладанию новой информацией, в отличие от порнозависимости, охватывала в основном людей, склонных видеть дальше собственного носа, интеллектуалов, то есть гуманитарную и техническую элиту. Одним из следствий зависимости было желание поделиться заполученной информацией с окружающими, что выливалось в ассоциативно-беспорядочную речь, или беспрерывное, лихорадочное рисование, или — совсем уж редкий случай — в создание музыки. Известная многим личность по прозвищу Композитор, лежащий в частном стационаре богатый инфоман, подключенный к геосети, вот уже больше года почти беспрерывно транслировал электронный концерт, посредством которого успел изложить всем, кто был готов его слушать, Специальную Теорию Относительности, этрусскую мифологию, теорию черных дыр, новейший урбанистический фольклор двухслойного мегаполиса, столицы Западного Сознания, все семьдесят пять сохранившихся офортов из серии «Капричос» Гойи, а теперь заканчивал музыкальный пересказ синергетики.

Бродяга разинул слюнявый рот, и слова опять полились сплошным потоком бессмысленных битов:

— Кэша — каша! Каша познания во сне сознания через остаточные явления — я говорю ты говоришь он говорит! — только метеорит на орбите и пьяные монахи бродят по городу плюют на иконы Иуды совершенных идей, бесконечного постижения прекрасное — прекрасно... Что делаешь друг!!! — взвыл колесничий, когда Жиль ударил его кулаком в лицо.

Растафар опрокинулся на спину, Фнад ухватил его за колено, приподнял — колеса вращались в разные стороны, — раскрыл нижнюю суставную чашечку указательного пальца правой руки и включил плазменный кинжал. Жужжащая полоска вонзилась в плоть. Бродяга, чьи нервные окончания давно атрофировались, лишь захныкал. В середине газового лезвия дрожал красный стерженек, дальше оно становилось синеватым, а по краям — зеленым, таким чистым, раскаленно-зеленым, что глаза резало. Правое колесо отпало вместе с костяной ‘вилкой’. Колесничий охал и нес чушь. Жиль отключил кинжал, швырнул растафара на землю — тот упал на бок, вращая целым колесом, поливая все вокруг кровью и потоком бессмысленных причитаний. Второй бродяга так и стоял в прицепе, пялясь на происходящее с тупой полуулыбкой.

Фнад пошел дальше, не оглядываясь. Сустав ныл. У него имелось еще несколько подобных девайсов, все — покрытые специальной органической тканью, препятствующей сканированию. Ее совсем недавно вырастили биологи ‘Вмешательства’, таможня в аэропортах пока не наловчилась определять импланты, замаскированные такой штукой.

Он услышал гулкий лай, доносящийся будто из трубы, оглянулся — стая одичавших модо-собачек брела через развалины. Там было несколько плоских, словно древесные листы на прутьях-ножках, собачка-шарик, не столько идущая, сколько прыгающая с кочки на кочку, собакогусеница — вроде заросшей сиреневым мхом кишки на сотне коротких лапок... Фнад скривился: еще одно свидетельство низкого эгоизма людей! Когда модифицированные домашние животные, результаты изощренных трансгенных мутаций, вышли из моды, часть их усыпили, а часть просто выгнали, и теперь стаи ‘летающих кошек’, похожих на очень крупных мохнатых кузнечиков, будто саранча, скакали по Псевдозоне, а бескрылые модо-попугайчики с губами вместо клювов, способные произносить длинные связные фразы, ковыляли по индустриальным развалинам. Завидев Фнада, собачки разразились какофонией жалких звуков, затявкали, засвистели и зачихали, но закон не позволял создавать модо-животных больше определенных размеров, к тому же в них искусственным образом понижалась агрессивность, потому Фнад гаркнул на стаю, замахал руками — и собачки, поджав волосатые, кожистые и хитиновые хвосты, убрались.

На краю индустриальной зоны тянулось частное шоссе, бригада рабочих устанавливала новые ворота, а возле сгоревшей будки толпились вооруженные бюрики. Фнад обошел все это стороной. Феноменальная развитая сенсорика помогла ему пробраться мимо мин, а контрольная вышка почему-то не отреагировала на Жиля — и ядом не плюнула, и не передала в здание Бюро сигнала, так что никакие вертолеты не прилетели.

Вечерело, над городом разлилось сияние искусственной аurora borealis. Жиль Фнад устал, он хотел есть и пить. Общежитие уже высилось впереди — и Фнад шел, снедаемый ненавистью к окружающему, не столько к неодушевленному миру, сколько к многочисленной высокоорганизованной органике, которая двигалась, дышала, чихала, разговаривала, сидела в открытых кафе, флиртовала, целовалась, рассматривала голо-буйки, пила, пожирала химические вещества и другую органику, подвергшуюся термообработке или сырую...

Формой Общежитие напоминало поставленный вертикально старинный фонарик: более широкий круглый цоколь, затем горизонтальная плоскость, а над ними — очень высокая цилиндрическая башня с антенной-тарелкой у вершины. Если бы Раппопорт или кто другой позже попросил Данислава быстро изобразить эту постройку, то Дан нарисовал бы простенький рисунок:

Ни одного окна — зачем окна, на что смотреть, если телекубы могут симулировать любой ландшафт из любой временной эпохи? Вершина постройки погружалась в искусственное сияние, которое включали на ночь для освещения города. Полотнища света лениво двигались — как если бы кто-то взял за один конец разноцветную простыню из легкой металлопленки и стал трясти ею, заставляя полоскаться, ходить волнами над землей, и все это снял на видео, а затем пустил изображение в замедленной съемке.

На стоянке под распахнутыми дверями полукруглого центрального входа стояло множество машин — и обычных, и такси-челомобилей, которые, доставив пассажиров на вечеринку, ожидали их возвращения. Дан и Ната прошли между токамобилями, слыша бормотание таксистов: у тех была своя сеть, в которой они, как правило, проводили все свободное время.

Общежитие вовсе не показалось Даниславу таким уж распрекрасным. Разве что высокое очень, а больше никаких достоинств. До Ниагары во всех смыслах далеко...

— Так купил бы себе билет тоже, — говорила Ната. — Разве он дорогой?

— Не знаю, — отвечал Данислав. — Тебе-то я не покупал...

Некоторое время назад выяснилось, что билет, который Ната подобрала, после того как антивирус Дана шуганул пиаробота, — это пропуск на многочасовую экскурсию вглубь ничейной ПсевдоДнестровской зоны, что извивающейся лентой тянулась между двумя подсознаниями. ПсевдоДнестр, искусственный речной приток, первым подвергся заражению микророботами. До того планета успела пострадать от их крошечных нано-сородичей, когда управляющие ими компьютеры, способные манипулировать материей на атомарном уровне, накрыли Исландию сплошным слоем интеллектуального наногеля. Его распространение удалось остановить лишь введя в него резидентную программу, логический вирус, который ‘поссорил’ наногель самого с собой, в результате чего тот скоропостижно скончался от внутренней нейрологической войны. Впрочем, было подозрение, что отдельные кляксы наногеля, вовремя отделившие свое сознание от материнской массы, затаились в земных трещинах, так что Исландию на всякий случай взорвали. С тех пор нанороботы никто не производил, — но и микророботы, как оказалось, тоже ничего хорошего не принесли. После их бунта воды и берега ПсевдоДнестра на долгое время обезлюдили, а теперь там возникла ядреная смесь Дикого Запада и чернобыльской зоны.

‘Наземный транспорт’, который расхваливал рекламный автомат, оказался всего лишь сцепкой туристических вездеходов, лязгающего, растянувшегося на полкилометра каравана, из бронированных окошек которого туристы разглядывают экзотические пейзажи и диковатых аборигенов Псевдозоны.

— Видел я это, — проворчал Дан. — Мне такие штучки никогда не нравились. Там наверху платформа, вроде как открытая, с невысоким ограждением. Столики, официанты. Туристы сидят и смотрят наружу. В безопасности, потому что платформа под аэрационным пологом.

— Ну так что?.. — ныла Ната. — Ну вот и поехали...

— Это вроде зоопарка, понимаешь? Сидят богатые хрычи и пялятся на замурзанных фермеров, бродяг этих всех, на дикарей... У них, может, голод, дети мрут — а тут мимо катит себе туристический караван, весь в огнях, и хорошо одетые буржуи тычут в них пальцами. Не поеду!

— Всего ведь на три часа экскурсия, — не отступала Ната, успевшая просмотреть текст на обратной стороне билета и загоревшаяся идеей прокатиться по ничейной зоне.

Они подошли к раскрытым дверям Общежития, сквозь которые внутрь вливались последние ручейки гостей. Между дверями и холлом тянулся просторный тамбур с парой сенсорных подков, вдоль стен стояло два десятка охранников-бюриков в серебристой форме, все с болевыми жердями в руках. Дан заприметил на потолке что-то новое, устройства, которых раньше не видел: длинные гибкие штыри с решетчатыми шариками на концах. Штыри состояли непонятно из чего, вроде — металл, но слишком мягкий, да и цвет какой-то странный, густо-янтарный... Они поворачивались, направляя шарики на посетителей, вздрагивали, а потом застывали.

— Не могу, — сказал Дан. — Мы специально ради этого банкета сюда прилетели, а ты хочешь, чтобы мы ушли... Ну не могу! Не обижайся.

Ната свесила нос, и все время, пока они пробирались через толпу, молчала.

Круглый холл блистал огнями; шум голосов, шарканье ног и смех отражались от высокого зеркального потолка, под которым тянулась кольцевая площадка с дверями лифтов. Вверху плясали, переливаясь, проникая друг в друга и распадаясь, голографические картины — не один рекламодатель выложил ЭА приличную сумму за то, чтобы установить в холле Общежития свой проектор. Ната тут же воспряла духом, заулыбалась и стала крутить головой, разглядывая толпу.

Состояла она в основном из молодежи, хотя попадались и солидные дамы и господа. Молодежь по большей части двигалась в сторону ведущего вниз широкого пандуса, а гости поважнее поднимались наверх, к лифтам.

— Внизу дискотека должна быть! — прокричал Данислав. — ‘Электрикум Арт’ самого этого, как его... Зага Космо пригласило!

— Так мы туда идем? — обрадовалась Ната.

— Нет. Нам наверх, мы вроде как знатные гости...

Она опять скуксилась, и тогда Данислав, начиная раздражаться, прокричал:

— Слушай, я не понимаю! Тебе что, совсем не хочется на этот банкет? Ты же готовилась, красилась, платье это надела... В чем дело?

Они уже вступили на узкий спиральный эскалатор, один из множества, тянувшихся к кольцевой площадке с дверями лифтов. Море людских голов, на котором отблески голограмм скользили, переливались, будто радужные бензиновые узоры на поверхности лужи, медленно проворачивалось, опускаясь под ними.

— Ты обидишься, — сказала Ната.

Данислав покрутил головой, взглянул на стоящего впереди мужчину в дорогом вечернем костюме, на двух дам, ехавших ниже, и все понял.

— Не обижусь, честное слово. Так что?

— Мы ведь часто на такие банкеты... Ты меня постоянно на них водишь. Мне на них...

— Скучно?

— Да... нет. То есть и скучно тоже. Но еще я...

— Чувствуешь себя стесненно? Не знаешь, как себя вести со всеми этими людьми? Тебе неинтересно, о чем они говорят, главное, ты вообще не понимаешь большую часть того, что они говорят, и ты напряжена, скована?..

Она внимательно, слегка растерянно и чуть обиженно слушала, а когда он замолчал, сказала:

— И еще эти дядьки... Они...

— ...Бросают на тебя плотоядные взгляды, и хотя, в принципе, мужское внимание приятно, но именно их внимание, взгляды этих старых гамадрилов, — неприятно? А дамы...

— Гамадрилов? — переспросила она.

— Неважно. А дамы все такие холеные, холодные, расфуфыренные, и бокалы держат, оттопырив мизинцы?

— Что? — удивилась она. — Какие мизинцы?

Они уже достигли площадки с лифтами, и Данислав отвел Нату в сторону, встал под стеной, отрешенно разглядывая поток людей. Кабины то подъезжали и раскрывали двери, то уезжали.

— Да... — заключил он. — Это не для тебя, правильно. Ты терпела, а теперь решила восстать. Взбунтоваться.

Ната потупилась, хмуря брови.

— И ты тоже становишься другим на этих вечеринках.

Он развел руками.

— У меня работа — ходить по ним...

Она подняла голову и взглянула ему в глаза.

— Какая работа?

Данислав молчал долго. Почему бы и не сказать ей? Какая, в конце концов разница, что плохого в том, если она узнает... Понимаешь, все считают, что я — богатый наследник, владелец ‘Искусственных садов’, бездельник-повеса при кликах, и меня приглашают на все подобные мероприятия, а еще — на заседания дюжины фондов и десятка контор, совладельцев акций ‘Искусственных садов’, на все вечеринки, балы, банкеты. А на самом деле... На самом деле, когда стало известно, что родители замешаны в нелегальном клонировании внутренних органов, и образцы берутся у детей с африканского юга — все наше имущество перешло под контроль Континентпола, и на скорости двести километров родители врезались в ограждение, предварительно отключив систему безопасности токамобиля — это был никакой не теракт новогвинейских националистов из Юго-Восточного Бессознательного, это было самоубийство. Теперь Континентпол поддерживает мой имидж богатого молодого бездельника, хотя у меня, по сути, ничего нет, я вынужден работать на Раппопорта-старшего, хозяина конторы по техно-шпионажу, сотрудничающей в основном с Континентполом, который ограничен законами Сознания и доверяет всякие двусмысленные мероприятия частным партнерам; я живу за счет Раппопорта и собираю инфу — любые сведения, слухи и сплетни, циркулирующие среди элиты, а еще ко мне до сих пор иногда обращаются мелкие лаборатории, пытаясь продать какое-нибудь изобретение, ведь известно, что мои родители сделали первоначальный капитал, помимо прочего, приторговывая новейшим хай-теком, а теперь эти изобретения Раппопорт перекупают для Континентпола... Ну а сейчас — необычное задание, шеф хочет, чтобы я нашел его брата, или кого-нибудь из университетской спец-группы ‘Вмешательства’, и через них добыл винчестер Гэндзи — судя по всему, на этом секретном спутнике у тибетцев прорыв в технологиях, они создали нечто невиданное, а ведь ‘Вмешательство’ последние годы вкладывает большие средства в оружие, и если они изобрели какую-то, черт его знает, супер-пушку или еще что, то информация про это как раз и может храниться на винте Гэдзи, коль скоро он сумел выследить группу и проник на их компы, а потом еще, судя по всему, и добрался до этого Черного Спутника, или как его там...

Конечно, ничего этого он не сказал. Зачем? Все бессмысленно.

— Знаешь, а и вправду, езжай на свою экскурсию, — предложил он, кладя руки Нате на плечи. — Ну что ты будешь мучаться здесь?

— Без тебя? — спросила она.

Он виновато кивнул.

— Без тебя мне не хочется.

— Ну не могу, пойми! — взмолился Данислав, заглядывая в большие, ясные и — сейчас — грустные глаза. — Мне надо переговорить с некоторыми людьми, что-то обсудить... А ты съезди, отдохни. Поглядишь на всяких дикарей. Там безопасно, такие караваны не через геовэб программистами управляются, а живыми водителями, и охрана там всегда хорошая. До утра вернетесь. Где этот твой билет, дай сюда...

У Наты была сумочка, неизменный женский генитальный символ, крошечная, с ладонь, висящая на почти невидимом прозрачном шнурочке. Она раскрыла ее и достала прямоугольный листок пластика.

— Так... — протянул Данислав, читая медленно ползущий текст сначала на одной стороне, потом на другой. — Смотри, отправляется меньше чем через час. Маршрут стандартный для таких круизов... Место отправления... Ну, это возле той станции, на которой мы со струнника сошли. Клики у тебя остались?

Ната кивнула: у нее была карточка и счет в банке, открытый Даниславом.

— Ну так, сейчас выйдешь, возьмешь любой челомобиль и скажешь адрес: Струнная-1. Там сядешь на этот караван. Вся экскурсия займет часов шесть. Тонк у тебя есть, в случае чего позвонишь. Как вернетесь, опять такси возьмешь и доедешь до гостиницы ‘Парадигма’. Я скорее всего еще спать буду, код замка помнишь? Вот и хорошо...

Они смущенно посмотрели друг на друга. Это было первый раз за все время знакомства, когда они собирались провести столько времени порознь. И хорошо, решил Дан. Пусть привыкает потихоньку, потом легче будет...

Он поцеловал Нату в щеку, ободряюще улыбнулся.

— Все нормально?

— Да, — сказала она.

Данислав видел, очень ясно видел все одолевающие ее чувства — детская радость, что она все-таки поедет туда, куда хочет поехать, и огорчение, что они не едут вместе, и недавно зародившееся опасение: что-то меняется... Мужчины не такие, а женщины способны сразу представить все последующие отношения, решить, как оно будет дальше — короткий ли это роман или на всю жизнь, замужество, дети... Ната была уверена, что это навсегда — ‘до самой смерти, и чтоб умереть в объятиях друг друга’, — а теперь вот впервые, может, не прямо сейчас, но совсем недавно, возможно, когда они летели на острове, — впервые почувствовала, что созданная в мечтах картина неверна...

— Я тогда пойду, — сказала она.

— Но ты точно не потеряешься?

— Нет, Даник... Ну что я, по-твоему, совсем уж дурочка?

Он энергично потряс головой.

— Я так не думаю! Просто ты не привыкла еще пока...

Она ушла, а Данислав из-за ограждения смотрел, как ее прическа движется среди множества других и исчезает в дверях холла, — смотрел, охваченный иррациональным тревожным чувством, что никогда больше Нату не увидит; чувством, порожденным, конечно, правым полушарием его асимметрично работающего мозга.

Лифт напоминал обрезок стеклянной трубы, рассеченный вдоль вертикальной оси и прилипший плоской частью к направляющим штангам. Множество кабин, пущенных в этот вечер с небольшой скоростью, чтобы гости могли разглядывать то, что проползало за прозрачными покатыми колпаками, поднимались и опускались по центральному стрежню.

Данислав все еще не понимал — что такого особенного в этой общаге? Дом как дом, разве что большой... Когда холл остался внизу, он увидел другие кабины, поднимающиеся и опускающиеся вдоль стен колодца, сквозь который протянулись линии коммуникаций, узкие лесенки и длинные, растянутые на пружинных распорках, сетки. Иногда по ним пробегало что-то призрачное, плохо различимое в тусклом свете.

Оказалось, что вечеринка по случаю открытия делится даже не на два уровня — нижний, дискотечно-молодежный, и верхний, солидно-буржуазный, — а на три. Лифт остановился примерно на середине высоты здания, и большинство пассажиров вышло. Весь этаж был занят залом, формой напоминающим хоккейную шайбу, где веселилась публика покруче, чем студенты, но пожиже, чем руководители крупных фирм. Дан кивнул сам себе: ну да, то-то он удивлялся, что слишком много солидно прикинутых господ поднимается в лифтах. Не может быть, чтобы вечеринка для VIPов состояла из полутора сотен человек.

Теперь в кабине, кроме него, остались лишь две юные дамочки в похожих платьях-сеточках и высокий мужчина, облаченный в бледно-синий, поскрипывающий при каждом движении костюмчик из креп-фольги в обтяжку. Правый зрачок мужчины казался немного светлее левого — словно два кружочка покрашенной дешевым красителем ткани, один из которых долго лежал на солнце. Стикерсмэн, вот что это значит. Средняя стадия вырождение сетчатки из-за регулярного употребление ‘лепестков’. Пассажиры о чем-то тихо разговаривали, не обращая внимания на Данислава, дамы при этом были убийственно серьезны, их спутник иногда тонко хихикал.

А кабина ползла и ползла, и только теперь Дан начал по-настоящему осознавать истинные размеры здания. Он, наконец, разобрался со структурой. Все просто: каждый этаж — вроде горизонтального колеса с широким отверстием в центре и радиальными коридорами. Кабины ездили по шахте, пронизывающей этажи; комнаты студентов, всякие столовки, кафешки, библиотечные архивы и прочее шли кольцами ближе к внешней стене, а ближе к центру располагались служебные помещения.

Одна из девиц, вскрикнув, словно раненая птица, закатила спутнику звонкую оплеуху. Голова того откинулась, он ухватился за щеку — Дан решил, что сейчас они подерутся, и на всякий случай отступил к стене — но стикерсмэн вдруг пронзительно захохотал, а вторая дама вцепилась в его локоть и тоже стала смеяться, но голосом низким, грудным.

Центральный колодец исчез из виду, кабина въехала в узкую трубу. Еще несколько этажей, и она встала. Тут же открылись двери, но не те, через которые пассажиры вошли, а на противоположной, плоской стороне.

Внутрь всунулись головы двух охранников — не бюриков, а, судя по шлемам и остальному, сенсор-солдат корпоративного дивизиона ‘Фурнитуры’. Позади них виднелась стена очень тускло освещенного изгибающегося коридора.

— Проверка сетчатки.

Голос глухо донесся из-под шлема. Показалась рука, сжимающая сканер с овальным окошком в окружении черных резиновых губок. Юные дамы, чуть наклоняясь и отставляя попки под сеточкой платьев, по очереди приставили к сканерам лица, затем, хихикая и что-то бормоча, их примеру последовал господин.

Данислав прошел проверку, и солдат равнодушно сказал: ‘Добро пожаловать, сэр’. Экипированные, естественно, ‘Фурнитурой’, оба напоминали боевых киборгов-пингвинов из оплаченного Гринписом фильма: сегментированная ‘мягкая броня’ черно-белой окраски, сбруя, увешанная всякими специфическими прибамбасами для убиения ближнего, слоты под антенны и мини-радары на покатых, вытянутых вперед шлемах... Это были сенсолдаты, через геовэб объединенные в локальную сетку, по которой они почти мгновенно обменивались информацией, так что каждый всегда знал, что происходит с остальными — обычно такие команды состояли из трех, семи или двенадцати живых сенсоров, значит, где-то дальше находился еще как минимум один. Данислав пересек коридор, на ходу разглядев короткие пулеметные стволы под потолком, ощущая особую давящую атмосферу — где-то здесь был спрятан работающий в холостом режиме, но готовый включиться по первому сигналу охраны репрессивный генератор — сделал еще несколько шагов... Да! Вот теперь он точно попал куда хотел: на вечеринку Больших Боссов, Крутейших Среди Крутых, Главных Мудаков Планеты — на фоне плывущего волнами мутного света перед ним стоял настоящий, всамделишный аякс.