"Тюрьма" - читать интересную книгу автора (Кинг Джон)

СЕМЬ БАШЕН

Солнце всходит в расщелине между облаками, плывет по тюремной стене, согревает мое лицо, это просто награда первому на этом дворе человеку. Утро — это лучшее время дня, особенно в этом месте, как только дверь отпирают — и я уже на улице, после проведенных взаперти четырнадцати часов естественный свет ослепляет, жесткий воздух разжижает мрачные испарения ночной смены. Холодно, несмотря на тянущиеся солнечные лучи, приближается зима, и я крепче запахиваю куртку, прячу руки, стою, подняв голову к небу. В Семи Башнях нет нормального личного пространства, ты можешь только выхватить себе странный редкий момент одиночества и насладиться им. Я уперся в выступ, окаймляющий тюремный корпус, ногами к земле, спиной к степе, и я чувствую себя хорошо, я любуюсь поднявшимся сияющим солнцем. Сегодня исполнился месяц моего пребывания в Семи Башнях, и я выжил, я стоял за себя и быстро учился, я избегал этих ничтожных забияк, которые могут закончить разговор ударом ножа, и, за исключением урчания в животе, я здоров, я бдителен; и я смог приспособился к ритму тюремной жизни. Самая страшная битва — это та, которая происходит в голове каждого заключенного, и она непрерывна.

Высоко над тюрьмой плотным клином летит стая гусей, они направляются на юг, вслед за солнцем, шеи вытянуты, а клювы пронизывают воздух. От их криков я покрываюсь гусиной кожей, я восхищен синхронными движениями их крыльев. Их перья застывают на солнце, и они превращаются в волну сияющих Б52, безжалостная сила ведет их вперед, и вместо бомб они сбрасывают семена, сеют жизнь над смертью. Очень скоро они исчезают, скрываются за внешней стеной, и я грущу, но благодарен за то, что мельком увидел свободу, я сосредотачиваюсь на облаках и заставляю себя полюбоваться их строением и формами, вариациями оттенков черного, серого и штрихами грязно-белого, по облака плывут бесцельно, а гуси летят в определенном направлении, а такая особенность — большая редкость. Ты загнан во двор или в камеру, у тебя есть несколько видов или звуков, небо — это наше окно в мир. Я все еще в хорошем настроении, я наслаждаюсь тишиной. Долго эта тишина не продлится.

Шум растет и утихает, в зависимости от настроя наших парней и времени суток, но вообще-то этот гвалт более-менее неизменный. Разговоры, смех, крики и пение, а когда мы спим, мы храпим, кашляем, пердим и гавкаем во сне, как собаки, шепот бессонницы или шизофрении, скрип кроватей и крысиная грызня за зеленой дверью, те же подавленные всхлипывания, как и в полицейском участке. Тиканье тюремных часов слито со звуками мужского жития, постоянное щелканье четок. У большинства заключенных вокруг запястий обмотаны маленькие цепочки, пластмассовые четки ездят туда-сюда, туда-сюда, снова, и снова, и снова, у каждого — своя скорость, своя интенсивность. Мне не нужны эти четки, у меня есть мой талисман, и он держит меня в тонусе, напоминает о лучших временах.

Второй человек, показавшийся на улице, коренаст и приземист, он помогает управлять своей семейной булочной и в дополнение к своей диете получает регулярные передачи с хлебом и пирожными, надзиратели следят за количеством еды, оставляют себе излишки. Он выбегает из здания к дальней стене, разворачивается и возвращается, вертит лопатками. Булочника здесь любят, он веселит остальных своими неуклюжими манерами и своими шутками. На нем повис долг, и друг просит его сесть за руль машины, и он соглашается, и ему хорошо за это платят, так что он сможет на эти деньги выкупить свое имущество; но оборачивается так, что он — беглый водитель, принимавший участие в ограблении банка, он забыл повязать шарф вокруг лица, и через час его арестовывают. Суд предлагает освобождение в обмен на то, чтобы он выдал своих друзей, но он отказывается и остается в тюрьме на целых три года. Булочник — это парень, каждая ошибка которого оборачивается страшными последствиями, но он, похоже, не грустит, он всего лишь шокирован, а его булочная получила хороший контракт и теперь процветает. Я не знаю, что творится у него в голове, я доверяю Элвису и скудной информации, полученной от Франко. Без этих двоих я бы сошел с ума. Они спасли мне жизнь.

Солнечные лучи парят, а эти гуси должно быть, уже теперь летят над морем, они на пути в Африку или, может, в Аравию, и с предвкушением жду завтрака, жужжащее утро заканчивается так же, как и первое утро, черный дрозд поет, как соловей, в той другой жизни, в собрании молящихся. Я пытаюсь вспомнить, как я в первый раз пошел в начальную школу, но это было очень давно, но хотя картинка размыта в моем подсознании, ощущение осталось, я был взвинчен, но также вдохновлен, и я заставлял себя быть сильным, для каждого пятилетнего человека это серьезный поступок. То же самое происходит с людьми здесь, со всеми этими Элвисами и Франко, Джорджем и любителем шахмат, серьезным философом, и Булочником, прожорливым пончиком, и этими двумя шустрыми мальчишками, которые ведут себя так, как будто связаны невидимой нитью, — братья, или кузены, или просто близкие друзья.

Вслед за Булочником на улицу выходят круглощекие бандиты из полицейской камеры; пуза, набитые кебабами, похудели после четырех недель тюрьмы, лоснящиеся штаны мешковато висят, куртка стала велика в плечах, волосы все также блестят черным, обрамляя осунувшиеся лица. Они топают до ворот, разворачиваются; теперь их цель — дойти до противоположной стены, они снова разворачиваются, возвращаются к воротам, со скрипом топают по асфальту и по выбоинам с гравием, освобождаясь от оцепенения; и в их порывистых шагах чувствуется сила, та сила, которой не хватает Булочнику, он тащится им наперерез, но, конечно же, избежит столкновения. У этих гангстеров склоненные головы, как будто они оживленно о чем-то толкуют; и ко мне возвращается одиночество, я оторван от своей культуры, и я не могу пообщаться с кем-то, кто говорит на том же языке и у кого такое же чувство юмора, по большей части, связь с культурой значит столько же, сколько и слова вообще. Я могу общаться с Элвисом и Франко, но это не то. Я не жалуюсь, я не могу представить, что бы было, если бы не они, просто знаю, что это было бы очень плохо.

Булочник прогуливается легким шагом, и я представляю, как он посыпает пудрой пирожные, медлит, вынимая из печи хлеб, погружает палец в шоколадную глазурь, и оттого, что у него есть семья, и она так близко, его заточение становится еще более мучительным. И то же самое у Франко. Его ждут в итальянских Альпах, письма приходят каждую неделю, после того, как его освободят, он вползет в это тихое пристанище и сможет спрятаться там на весь остаток своих дней. Легче таким, как я и Элвис. Никто не знает нашего положения и немногие захотят узнать. Бандиты есть друг у друга, и они любимы в этих стенах, и получается так, что они не отпетые злодеи, просто местные мошенники, продавцы машин и фальшивых водительских прав, жестоким преступлениям они предпочтут яркие костюмы и дизель. Это натура ребят из корпуса С, и меня это устраивает; Булочник сворачивает с прямого пути, чтобы не попадаться им, а эти плюшевые бандиты демонстрируют чудеса слуха, заслышав, что ключ поворачивается в воротах, они бегут наверх за кружками. Булочник облизывает губы.

Ворота распахиваются, входит Шеф, его крошечный передник натянулся на пухленьком пузе, рабочая мозоль от насущной работы, два помощника пытаются справиться с огромной серебряной кастрюлей. Это котел Шефа, из него он разливает порции. Привычное зрелище — он слегка задирает нос, подчеркивая свою исключительность, но он не сноб. Это существенная часть заточения в Семи Башнях. Пятизвездочные хоромы по сдельной цене, забавная клиентура, с массой историй, рассказанных на экзотическом диалекте, а если душа пожелает, есть шанс отправиться па сафари. Шеф — необычный повар, когда он обслуживает людей, проявляются его лучшие качества, впереди него шествуют двое надзирателей — на случай, если вокруг Шефа столпится слишком много любителей пожрать. Для него это словно театральное представление, он сердится, если слишком настырный заключенный подойдет к нему до того, как он будет готов раздавать порции. Шеф — перфекционист, внимательно смотрит в котел перед собой, сдвигает его влево, потом слегка вправо, его ослы внимают каждому его движению, он осматривает свой священный черпак и отводит глаза от котла, сдувает с рукоятки пылинку, а потом этот большой человек поворачивается к своему эскорту и кивает. Надзиратель, держащий в руке колокол, поднимает его и начинает звонить, крышку котла снимают, из-под нее вырывается пар.

Булочник почти бежит к Шефу, настолько он воодушевлен. Мой рот наполняется слюной, я стою за ним, вдыхаю сладкий туман, дышу глубоко, впитываю в себя как можно больше доброты. Шеф смеется над остротой Булочника и предлагает вторую порцию. Они обмениваются любезностями, Булочник явно хочет смыться и приступить к завтраку, но он еще помнит о хороших манерах, добрый разговор — это вклад в будущее. Наступает моя очередь, и скромен и донельзя уважителен, Шеф погружает черпак в котел и, убедившись, что не пролил ни одной драгоценной капли, протягивает мне горячее молоко, действо заканчивается напыщенным жестом — рывком запястья. Я стою, не шевелясь, он смотрит на меня, раздумывая, что это может быть, кивает и снова погружает черпак в котел, наполняет мою кружку до краев. Он заслуживает уважения, ему нужно, чтобы его ценили и даже любили, и я благодарю его на его языке, а затем медленно разворачиваюсь и иду к уступу.

Люди выстроились в очередь, все больше парней выбегают из корпуса, а я, увертываясь вправо и влево, несу свое молоко, облака сгущаются и закрывают солнце, но это теперь не имеет значения. Я поднимаю кружку обеими руками, и тепло плывет по моему лицу, я вдыхаю запах сахара и крепче сжимаю кружку, чувствуя, как жар обжигает мои ладони, проникает в мои руки и течет по моему телу, а я просто держу кружку с молоком. Я воображаю, что пластмасса — это серебряный потир, и что я принимаю причастие, я обжигаю кончик языка, мягко дую на пенку и до того, как снова притронуться к молоку, отставляю его немного охладиться. Это чистейший нектар, самое сладкое молоко, которое я когда-либо пробовал в своей жизни. Если у тебя есть одна-единственная кружка со сладким молоком, то не надо бекона, и яиц, и колбасок, и грибов, и печеных бобов, и тушеных томатов, и кучи тостов с маслом, и галлонов крепкого чая, и бутылок с коричневым соусом, и томатного кетчупа. Чтобы заглушить привкус брома, Шеф вмешивает неимоверное количество сахара, поварята подслащивают горькую пилюлю. Это честный обмен. Сладкое молоко нам нужно больше, чем стоящий хуй.

В тюрьме человеку приходится меняться, и после первой же миски с супом он дотла сжигает свой нежный кишечник; мой желудок подстроился, и теперь я непритязателен во вкусах, на то, чтобы привыкнуть к этому, уходит несколько дней, теперь я ценю любую еду, теперь я люблю жир, которым от души поливают любое блюдо, эту ровную пленку, которой заполняется пустота, я жаден до всего, что может быть прожевано, оставляю только рыбьи головы и жестчайшие говяжьи жилы. Мы живем супом и тушенкой, плевочками мяса и рыбы, капустой и картошкой, водянистым рисом, который почти превратился в кашу. Самое приятное — это добавки, по две половинки буханки хлеба и по три вареных яйца каждую неделю, и мы можем все это съесть, когда захотим. Наши аппетиты уменьшились, и мы более-менее сыты этой пищей, в основном благодаря жиру, но мы остаемся слабаками, и мысленно, и физически. Что вполне на руку нашим тюремщикам.

Я изо всех сил концентрируюсь на каждом блюде, я избегаю разговоров и сосредотачиваюсь на поглощение пищи, я всегда недооценивал этот сложный процесс, и я стараюсь, чтобы эти три сладких момента каждого дня длились как можно дольше. Я глотаю молоко и сморю на очередь, гляжу, как парни склоняются и изучают содержимое котла, нервничают, выдыхают сигаретный дым и вертят в руках свои четки, стараясь избавиться от беспокойства. Они знают, что в котле еще достаточно молока, хватит и на второй заход, но все же они волнуются. Низкорослые и высокие, толстые и тощие, лысые и хайрастые, несколько стариков и подростков, народу из команды корпуса С в основном от двадцати до сорока пяти. Мы одеваемся в уличную одежду, в свободные куртки и пальто, которые быстро изнашиваются, на плечи накинуты одеяла, по асфальту скрипят потертые ботинки и кроссовки. Строй тянется к выгребной яме, вьющаяся змея из щетины и восковой кожи, склоненных спин и недвижных поз, опущенные головы и бегающие глаза, каждый человек ждет своей кружки с горячим молоком и того дня, когда его освободят.

Чьи-то истории мне известны, чьи-то — нет, но это не имеет большого значения. Эти сказочки могут оказаться правдой или ложью. Важно верить в то, во что я хочу верить. И видя неплательщика налогов, стоящего перед Шефом, я не чувствую, что от этого высокого бухгалтера в тонких очках исходит опасность, за ним стоит фашист с длинными сальными волосами, он уже почти отсидел свой срок, его осудили за то, что он поработал топором над своим кузеном, и еще Джордж — коммунист, друг Франко, обвиненный в краже книг по глобализации, который все еще ждет судебного заседания, за ним стоит одноногий уличный боец в ярко-красных штанах, и он ходит с костылем, только когда сильно устанет. Джордж ненавидит гомосеков, его консерватизм резко контрастирует с фашистом, которого тянет к подростку из полицейской камеры, напуганному ребенку, который потерял свою бейсболку, но сумел сохранить штаны, а одноногий скандалист — вовсе не пидарас, он держит на дистанции и коммуниста, и фашиста, тюрьма превратила его в голубя мира; и я делаю большой глоток молока и безотрывно смотрю на этого юнца, которого осудили на два года за кражу буханки хлеба из булочной. Два ебаных года. Я охуеваю. Ни в одном наказании нет смысла, но я затыкаюсь, продолжаю пить свое молоко.

Рядом со мной сидит Элвис, пожирает свой завтрак, от этого варева пронзительная боль в его животе утихает. На прошлой неделе ему было плохо, он хотел знать, не подцепил ли амеб, но тюремный врач говорит, ничего страшного, отказывается отправить его в больницу на обследование. Он прислоняется головой к стене, вздыхает и закрывает глаза. Я говорю ему, что он должен требовать встречи с Директором, жаловаться на такое отношение к себе, но он говорит мне, что это ни к чему хорошему не приведет. Вот в чем эта убийственная бюрократия: простое требование будет мусолиться месяцами, как будто те люди, которые управляют системой, подвержены тем же перепадам настроения и апатии, что и заключенные. Это фаворитизм, предубеждение и мелочность, банальность становится правилом основного принципа. Только через десять Дней с момента моего прибытия врач соблаговолил снять у меня швы. На что, чтобы добиться встречи в его кабинете, ушла неделя, а затем он тянул с этой простой операцией еще три дня. В Семи Башнях никто ни за что не несет ответственности. Это одна из форм безумия. Это не пронзительный лунатизм психбольницы, это извращенная, неопределенная леность.

Тюрьма разрушает душу, последовательно и очень занудно, сжирает драгоценное время. Это режим, который кто-то выдумал и воплотил в жизнь, а на воле это толкуется как монотонность, но здесь именно это не дает человеку сойти с ума. Даже в этом говенном месте, где нет магазинов, ресторанов и гимнастических залов, чтобы бороться со скукой, нет библиотек, нет образовательных классов, в которых преступники могли бы переучиваться, мы превращаем в ритуал прием пищи, запирание и отпирание дверей, еженедельный душ, игру в карты, домино и шахматы, футбольные или волейбольные матчи, для кого-то ритуал — это встречи с юристами или клерками, для кого-то — когда друзья или домашние приходят на свидание. Мы тратим время на дворе или в камере, в зависимости от того, идет ли дождь, нас затягивает хаос споров и драк, мы изо всех сил сопротивляемся. Слишком много раздумий разрушают мозг, и нам нужно что-то, на что можно надеяться, маленькие события гиперболизируются и становятся существенными. На воле жизнь упорядочена, и люди ищут перемен, они получают удовольствие от хаотических встрясок, на несколько часов становятся безумцами, а потом с нетерпеливо ждут возвращения в нормальное состояние. В тюрьме каждый человек находится на грани, каждую божью секунду каждого дня, и неважно, знает он об этом или нет. От скуки мы пускаемся в мечтания, и наш мозг создает свой собственный безумный мир, давая волю паранойе. Чуть ковырни эту поверхность — под ней хаос. Чтобы он взорвался, достаточно искры.

Пока я доедаю свой завтрак, Элвис молчит, он любит поговорить о том, как он будет проводить время, добравшись до Америки. Его виза действительна в течение года, и как только разрулится эта хуйня, он вылетит первым же рейсом, он будет ездить по автострадам и смотреть па свободный мир, его мечта — в один прекрасный день открыть гараж. Он смотрит в наши пустые кружки и говорит, что Америка — это страна чрезмерностей, и это то, что и задумывал Бог, Эдем был богат и изобилен, и Адаму с Евой надо было только соблюсти одно простое правило. Он смеется и говорит, что его не интересуют религиозные или духовные люди; они повернулись задницей к прелестям мира, они притворяются; бред, как будто если ты не можешь видеть что-то, то оно не существует. Материализм — вот истинный путь к спасению, и он будет кушать сколько влезет в этих забегаловках, эти типовые завтраки, хорошо прожаренный стейк с яйцами, или тарелку с вафлями, или все, что пожелаешь.

Он хватается за живот и молчит, ждет, пока боль отпустит. Молоко помогает, но остальная пища вызывает у него тошноту, хотя от голода он съест все, что угодно, а ему так хочется йогурта, и меда, и винограда, но более всего — нормального медицинского обследования. А я ничем не могу ему помочь, я растерян, я знаю, что мы бессильны, я смотрю на человека-стервятника, стоящего на стене, а потом снова пялюсь в свою пустую кружку. Он мог бы поднять свою винтовку и перестрелять этих гусей в небе, но, вероятно, стервятники убивают только беззащитных грызунов, паршивых крыс, мышей и искалеченных кроликов. Как только спазм проходит, Элвис выпрямляется, теперь он рассказывает мне о тюремных фермах, туда можно перевестись, там работают, сажают растения и собирают фрукты и овощи, он оживленно описывает знаменитые центры реабилитации; они новые, удобные, здоровая пища и пристойные удобства — предмет их гордости; каждому заключенному полагается собственная камера и туалет, в этих зданиях душ и горячая вода — ежедневное удовольствие, там либеральный, справедливый, современный режим. Отсидев два месяца из положенного срока, любой заключенный может подавать заявку на переезд в рай. Места ограничены, но возможность есть, Семь Башен — это пережиток мрачного прошлого, рабочие фермы — счастливое будущее.

По двору стучат капли дождя, и мы оба смотрим, как серые облака сжимаются и становятся черными; парни напротив быстро приканчивают свое молоко и идут к раковинам, чтобы промыть кружки. Элвис исчезает в корпусе, а я сижу под мелким дождем и жду, пока освободится место у желоба; дождь усиливается, и двор пустеет; и я снова остаюсь в одиночестве, вода густая и теплая, как оливковое масло, но вот только она просачивается через одежду, и потом эта одежда воняет несколько дней; и я бегу к раковинам и прячусь под рифленым железом, облака неистово давят, крыша грохочет. Завывает ветер, и дождь все сильней, но я в безопасном месте, любуюсь этим представлением, и вдруг я осознаю, что там, в центре двора, стоит Булочник, промокший до нитки, куртка и штаны прилипли к телу, а волосы влажно блестят. Он стоит, запрокинув голову и раскрыв рот, и смеется, и это выглядит маняще, но я понимаю, что потом он за это поплатится.

Я поворачиваюсь к раковинам и мою свою кружку, после этого споласкиваю лицо и руки, снимаю полотенце, обмотанное вокруг шеи, и вытираюсь, прячу голову в ткань и стираю застарелый пот; мне нравится этот солоноватый привкус, замысловатое чудо, поры вырабатывают волшебство и вытесняют яд, как кишки и мочевой пузырь, они работают, чтобы я продолжал жить. Это полотенце приехало вместе с моей одеждой и сумкой на день позже меня, вот и все мои вещи, за минусом спального мешка и музыки. В ответ на жалобы здесь пожимают плечами. Суд уже забрал мои деньги, определил их в Семь Башен, теперь у меня есть кредит в Оазисе, этим заведением управляет человек, известный под именем Али Баба. У этого Араба есть журнал, и кому бы он ни продал чашку кофе, или стакан мятного чая, яблоко или банан, упаковку печенья или кусок своего исключительного воздушного торта, он вычитает стоимость из текущего счета заключенного. Оазис — это еще один отголосок рая, слабое подобие фермы, Оазис существует только благодаря честности управляющего, контрабандиста гашиша из корпуса А. — Вскоре дождь начинает утихать, картинка становится четче, Булочник вытряхивает воду из волос, пробегает руками по насквозь промокшим башмакам, и его начинает трясти. Я завидую ему — он принял душ, но не завидую тому, что он рискует подцепить грипп, не говоря уж об опасности воспаления легких. Я машу ему полотенцем, и он идет ко мне, принимает мое предложение и вытирает голову, благодарит меня на своем языке и уходит в корпус, в его легких шагах радость, он снова вернулся к жизни. У Булочника нормальное позитивное мировоззрение, он больше удивлен, чем огорчен своим положением. Я жду, я хочу увидеть, куда полетят облака, солнце снова пробивается сквозь расщелину туч и освещает корпус, окна становятся серебряными, слепые глаза сверкают, заливают светом наш двор. Когда уступ высохнет, я вернусь, я буду находиться на свежем воздухе столько, сколько можно, проведу здесь весь остаток утра, ожидая звонка к обеду.

Школа кажется огромной, мы идем туда в первый раз, и я держу маму за руку, а она говорит мне, чтобы я не волновался, что все будет в порядке; но здание старое, немного похоже на замок с привидениями, и мы переходим дорогу и доходим до тротуара на той стороне, где кирпичная стена загораживает школу; и я вижу только верхушку крыши, серый сланец сияет от ночного дождя, и мы проходим мимо стены и доходим до больших железных ворот, там нас ждет толстая женщина; у нее на шее на ленточке подвешен свисток, у нее улыбка на лице, и она спрашивает, как меня зовут, а я стесняюсь, я пытаюсь вспомнить и стискиваю мамину руку так сильно, что пот между нашими ладонями превращается в клей; они слипаются, и их невозможно разъединить, так что придется ей пойти со мной на площадку, или же придется нам вместе пойти домой, но свободной рукой она теребит мои волосы, наклоняется и шепчет, чтобы я не боялся; у меня будет много новых друзей, и учителя покажут мне, как надо писать и читать, складывать числа, и научат массе других вещей, которые должен знать мальчик, если в один прекрасный день он хочет найти работу; а я, вглядываясь через решетку в площадку, вижу больших мальчишек, они бегают и спотыкаются друг об друга, смеются, а стайка девчонок делает обороты в танце, туда — сюда, скачут через веревочку, ноют себе что-то, прыгают, и все это время все эти дети что-то делают, и немного таких, которые сами по себе, которые выглядят одинокими; один мальчик бьет теннисный мячик, он лупит его снова и снова, может, притворяется, что это ему интересно, и я стою, уставившись на него, жду, пока он промажет, и едва замечаю, как мама отпускает мою руку; и я вдруг чувствую, что ее руки нет, я в ужасе оборачиваюсь, я почти убит этим, а другие дети толкают меня в спину, но я стою на своих ногах и хочу домой, хочу увидеть маму, ее лицо, почему-то знаю, что она напугана больше меня, а я должен быть сильным, а школа увеличилась в три раза, и я становлюсь маленьким и жалким, точно таким же, как тот один из тысячи черных муравьев, которых несколько месяцев назад мы нашли в саду, на углу лужайки; и мама и Нана сказали, что они неприятные, но красные муравьи хуже, они кусаются, и мы их не стали убивать, оставили их жить своей жизнью, хотя некоторые люди выливают в муравейники кипящую воду, потому что хотят, чтобы везде было аккуратно и чисто, и не заботятся о насекомых или о животных, а внутри этих муравейников муравьи трудятся на благо друг друга; и мама говорит, что они больше сплоченны, чем когда-либо сплачивались люди; и я еще не понял, что происходит, но уже стою на другой стороне игровой площадки, спрашиваю мальчика с теннисным мячом, сколько раз у него подпрыгнул этот мяч; и он говорит, что не считал, и спрашивает меня, хочу ли я попробовать, но я говорю, что нет, все в порядке, я просто хотел спросить; и он снова отбивает мяч, и кажется, что он волнуется еще больше, чем я, он маменькин сынок, он говорит, что его зовут Фрэнк, что это его первый день в школе, и он выглядит так, как будто плакал перед тем, как выйти из дома, а слезы — это то, что делают девчонки, но я этого ему не говорю; я думаю, что каждый должен попытаться и добиться успеха, и тут я замечаю, что остальные дети моего возраста тоже напуганы; и это значит, что маленькая частичка моего страха испаряется, потому что целый новый класс мальчиков и девочек нервничает; некоторые грызут ногти, а одна малышка намочила трусики, а мальчик стоит сам по себе у питьевого фонтана, почему-то смотрит на небо и весь забрызган водой, а эта площадка на самом деле меньше, чем мне казалось с улицы, из-за кирпичной стены вокруг; и двое взрослых мальчишек начинают над нами глумиться, говорят, что засунут нас головой в туалет и дернут цепочку, а я знаю, что один с нашей улицы — нормальный, он говорит: «Привет», он дружелюбный; но теперь он другой, и я хочу знать, что с ним случилось, и почему у него такое красное лицо, и почему он все время подпрыгивает; и еще один теннисный мяч летит и попадает в девчонку, которая описалась, и она начинает орать, а толстая женщина свистит в свой свисток и кричит на мальчишек, которые это сделали, и говорит им, чтобы они отошли на другую сторону площадки; они знают правила, только там, на той стороне, они могут пинать свои мячи, а еще одна учительница стоит около плачущей девочки, она говорит, что все будет порядке; и звенит звонок, и мы направляемся в школу, проходим через две большие распахнутые двери, а внутри теплее и пахнет чистотой, мои новые ботинки скользят по полу; и мы останавливаемся и все вместе ждем в холле, и наши имена зачитываются, и мы выходим, и учителя добрые; и нас вводят в класс, и показывают нам на парты и говорят, где рассаживаться, а потолки очень высокие, а полы скрипят, а леди, которая будет в этом году нашей первой учительницей, представляется миссис Миллер; нас зовут по именам, но мы, обращаясь к учителям, должны использовать мистер или миссис, хотя большинство из них — женщины, а вот директор — мужчина; и после этого я чувствую себя в безопасности, зная, что мама не могла отправить меня в плохое место, и мы все пришли из семей, в которых нас любят и защищают, по крайней мере, в тот момент мне так кажется; позже я обнаруживаю, что у нас есть мальчик и девочка из детского дома, а маленькую девочку, сидящую рядом со мной, зовут Рози, и у нее самые большие и черные глаза, которые я когда-либо в жизни видел; и надо запомнить несколько имен и заучить несколько правил, а потом нас угостят молоком и у нас будет время поиграть, нам покажут школу, потом будет обед в столовой, сегодня будет жаркое, его обожают старшеклассники, а потом у нас будет больше уроков, и если мы будем заниматься, то день пройдет быстро; и я сижу за партой, внимаю всему этому и вспоминаю мамин поцелуй в лоб на удачу, может, от него остался след помады, отметина, за которую поколотят, откуда ей знать, где меня подстерегают неприятности, она старше и понимает, что плохие вещи могу произойти, даже если я не понимаю; и я знаю, что есть забияки, хотя я пока ни одного не встречал, я знаю, что никуда нельзя ходить с незнакомцами, садиться к ним в машины; во всяком случае, нас защищают эти стены, должно быть, мама переживает вместе с Наной, не обидят ли меня там, на площадке, не толкнут ли на асфальт, об который я могу разбить голову, а вдруг я стану беглецом и закопчу свои деньки на железнодорожной станции, садясь в поезд в никуда, или же я мог шататься по ярмарке, а там со мной может случиться что угодно; и теперь я одновременно нахожусь в двух местах, и все же я там, с мамой мы проходим через ворота, и мама смотрит на меня и утирает слезу, мы растем так быстро, и она машет мне, а передо мной лист бумаги и карандаши, а миссис Миллер улыбается и просит меня что-нибудь нарисовать, все, что захочу; и, проходя мимо, она похлопывает Рози по плечу, и я вижу, как мама поворачивается и уходит, и мой страх исчезает; я беру черный карандаш, я знаю, что она будет ждать меня у ворот, когда наступит время идти домой.

Гудит металл, и я поднимаю кулак, медленно считаю про себя — один, два, три, четыре, распахиваю зеленую дверь и спешу в пещеру, быстро захлопываю дверь, пока из-за нее не просочилась вонь, моргаю, потому что аммиак щиплет мне глаза, влажный туман кружится водоворотом и облепляет. Последняя крыса шныряет в водосток, оставив меня задыхаться этим смердящим воздухом, человеческие испражнения спеклись в древних трубах, стены прогнили воспоминаниями о тысячах прогнивших мужчин. Сквозь эту дымку просачивается электрический свет, и я пытаюсь вообразить, что я в закутанном смогом городе, спрятался в кондиционированном баре Лос-Анджелеса или Бомбея, но у меня не получается, я заперт в этом навозном торфяном болоте. Это из тюремных переживаний, и со временем оно не уходит, у меня содрогаются кишки, и я наклоняюсь вперед. Нужно быстро найти устойчивое положение, я сажусь на корточки над одной из двух наводненных крысами дыр, в которые срут сорок пять мужиков этой камеры, и из меня вытекает яд, пузо ноет от вчерашнего обеда, грязной тушенки, сдобренной луком и какими-то жуткими бактериями. Я балансирую на согнутых ногах, пытаясь не наступить в говно и слизь, и не могу удержаться от мысли, насколько скудоумен Директор, даже если отправление основных физиологических нужд он превратил в унизительное наказание. Это же недорого — снабдить нас приемлемыми туалетами. Мои кишки горят огнем, мышцы напрягаются до предела, полагаю, что хорошо просраться — это еще одна из немногих радостей тюремной жизни.

Директор — полный мудак. И это правда, если верить мистеру Элвису Пресли, честному парню, он любит рок-н-ролл, но скептически относится к бессмысленным сплетням и групповому разуму, свободомыслящий человек, он отказывается прогибаться. Когда Директор заведовал тюрьмой на одном из островов, он распял человека; эта информация поступила от заключенных, которые были там в тот момент и которых потом перевели на материк; этими жуткими подробностями похвастался надзиратель, который принимал участие в том убийстве. История распространилась и считается правдой. Того человека вытащили из камеры и отвезли на свалку для заключенных, на заброшенное место на острове, там нет никого, кроме тюремщиков и военных, Директор возглавлял маленькую команду из бывших военных, вооруженных гвоздями и молотком, крест ожидал их у свежевыкопанной ямы. Тому человеку кувалдой раздробили колени и надели ему на голову венок из утесника, ножом пронзили его тело. Распятие планировалось заранее, это не было преступлением в состоянии аффекта. Они провели это безумное действо, потому что никто не мог этому помешать. Говорят, что заключенного приковал к кресту Директор собственной персоной, а его лакеи поставили его под обжигающее полуденное солнце.

Это был прекрасный день, и остров был безмолвен, широкие песчаные пляжи тянулись по всей мягкой линии берега, волшебные формы скал дополняли картину. Умирая, распятый человек смотрел на океан, на полосу чистейшей голубой воды; и вода дразнила его, потому что он поджаривался, и, скорее всего, он умер от разрыва сердца, а не от лучей палящего солнца. Должно быть, он умолял о помощи, его кожа дымилась, но его слышали только насекомые, рептилии и мелкие млекопитающие. Никто не знает, что такого он совершил, чтобы заслужить такое наказание. У него нет имени, и он останется безликим. Некоторые говорят, что Директор невзлюбил его, что это убийство было очень личным, другие же полагают, что он был виновен в страшном богохульстве, преступлении против Бога. Этот человек исчез. Никто не будет его искать, так что вроде он никогда и не существовал. Я не хочу знать о том, что такие вещи случаются, я сижу в своем маленьком углу, и я определенно вне зоны досягаемости человека, который смог бы распоряжаться моей судьбой, но почему-то я понимаю, что это правда. Элвиса вторит Франко, и Джордж кивает головой, и я верю этим трем мудрым и честным парням.

В этом месте не стоит задерживаться, раздумывать о жизни и смерти и взвешивать pro et contra[1] относительно римских пыток. Всем известно, что крысы являются разносчиками болезней, и по ночам мы слышим, как они скребутся в дверь, прогрызают жесть, они не делают этого днем, и самый стойкий мужчина будет напуган при мысли о бешенстве. Ночь — плохое время. Я думаю про мартышек-гоблинов, потом снова о крысах, я знаю, что в любой момент может разразиться эпидемия чумы, крысы вгрызутся лезвиями зубов в плоть и оттяпают кусок моей жопы, или может быть даже хуже, наказание высшей степени, кастрация с помощью грызунов. Я быстро встаю, подтираюсь и бросаю бумагу в корзину, трубы тонкие и быстро засоряются, грязный рулон туалетной бумаги заканчивается; и я чувствую приступ тошноты, блевотина поднимается, но я не могу сблевать, дотягиваюсь до кувшина и черпаю воду из бадьи, смываю говно, спешу к раковине и погружаю руки в ледяную воду, держу ее в ладонях и поднимаю, растирая лицо. Эта вода течет с гор, она холоднее и свежей, чем вода во дворе. Я майкой втираю воду в плечи, заставляю себя улыбнуться и найти во всем забавную сторону.

Мы называем это место — сафари, бесплодный пейзаж, на котором ревут крысы, львы и газели, скалистая высокогорная заброшенная земля, забытая экологами, геологами и щедрыми охотниками; крысы выныривают из змеиных туннелей, настороженные, ведь поблизости водятся удавы и электрические угри. В этом сафари нет ни тропических растений, ни экзотических цветов, ни папайи, ни манго, ни нефелиума, ни теплой саванны, ни даже живучего грибка, выжившего в токсинной жиже; здравствуют только первобытные люди, этот несвоевременно осужденный класс, щебечущий придурковатыми обезьяньими звуками, ждущий, пока развеется туман; эти люди знают, что если мы слишком долго будем валять дурака, мы встретимся с собственными призраками. Болото пузырится, булькает и засасывает нас, газ созидает сказочные огни, пугая нервных, но самое смешное то, что ни один из нас не может оставаться отстраненным. Мы все вынуждены ходить на сафари. Каждый в мире человек должен есть, пить, спать и испражняться. В этом и есть жизнь.

Я возвращаюсь с сафари, и воздух в камере кажется мне свежим, фруктовый аромат замка, оттененный яблочным привкусом, дразнит сопящие ноздри, экзотические масла гарема, сдобренные эвкалиптом, но нас не ждут ни любящие боги, ни красивые женщины, только эта пестрая команда из корпуса С, команда ничтожных мошенников и мелких воришек, любителей покурить ганджу и уличных бойцов, грабителей банков и загадочных людей, хранящих свои секреты. Я ложусь на кровать, вдыхаю воздух и слушаю скороговорку дождя во дворе; я чувствую себя завоевателем, победившим болезнь, подцепленную в сафари, мерзкий болотный жар, который просачивается сквозь поры и вводит мозг в оцепенение. Я слышу бормотание пения, некоторые парни дремлют или разговаривают, другие читают книги; и я вслушиваюсь в мотив и понимаю, что это поет Булочник, сдобный пацан, раздетый до носков и нижнего белья, он развесил одежду рядом с обогревателем и сидит на краю лавки.

Пар поднимается и сгущается, уже прошло несколько часов с того момента, как он станцевал свой танец дождя, и я думаю, почему же он не оденется во что-нибудь, почему только сейчас он начал сушить свою одежду. Это бессмысленно. А Джордж пристально смотрит на него и заговаривает, и Булочник удивляется и вздрагивает, Джордж злится, а Булочник окружен таинственностью, а за его спиной хохочет фашист, и Джордж смотрит Булочнику за спину и целится в неонациста. Никогда не происходит так, как полагается, Джордж — ненавидящий людей коммунист и консерватор, а неонацист — ярый пидарас, который больше похож на байкера, чем на милитаристского революционера. Эти две идеологии вот-вот вступят в схватку, Булочник не препятствует этому, он снимает трусы и носки и вешает их на край стола, чешет яйца и, шатаясь, голышом направляется к своей кровати. В Семи Башнях никто не раздевается, только по банным дням. Мы спим полностью одетыми, мы никогда не открываем панциря. Должно быть, Булочник подхватил воспаление легких и малость рехнулся.

Красный орет, и чернорубашечник отвечает ему, и две группировки встречаются на танцполе, проход становится местом действа; они обмениваются пинками, носы принюхиваются к крови, щеки покрываются кровоподтеками, лунатики закутываются в одеяла, битва докатывается до стола, домино старика расшвыряно, этот боец в негодовании, получает пинка и смывается; он решил, что ему важнее встать на колени и собрать свои номерки, и я, видя бешенство экстремистов, смеюсь, вне этих стен грош цена всем их действиям и бездействию. Я смотрю на Булочника, тот наблюдает за дракой, он вконец охуевший, он совсем не понимает, что именно вид его рыхлой плоти спровоцировал весь этот бардак. Он крепко закутывается в одеяло и отворачивается, отключается от хаоса, знакомый маневр, драка идеалистов уже идет по всей камере, они лязгают кроватями; и вот парни встают и матерят их, и великан хлопает в ладоши, делает шаг вперед, прямо к луже крови, посылает им проклятия и садится на место, снимает ботинок и изучает подошву, встает и несется к зеленой двери, чтобы счистить грязь, забывая захлопнуть жестяную дверь.

Одноногий уличный боец смотрит на Великана, с удивлением думая, что тот пошел поссать, решает, что это наверное естественная реакция, вызванная его размерами, и боец оборачивается, чтобы посмотреть на ход потасовки, драка медленно затихает, а одноногий оценивает их бойцовские качества, и когда прекращаются пинки, увы, сказывается нехватка углеводов, он нахмуривается. Экстремисты уже у двери, катятся по полу; и тут появляются два надзирателя, они рассержены; на этот шум им пришлось бежать через двор, три шлепка дубинками — и Джордж с фашистом разняты, разведены по противоположным углам, парочка непослушных школьников, которых учат дисциплине. Надзиратели цедят сквозь зубы приказы и уходят, заключенные остаются там же, где и были, усталые, растирают кровоподтеки. Булочник вспоминает о чем-то и вскакивает с кровати, он внезапно смущен своей наготой, он идет к картонному шкафу и вытаскивает рабочие штаны и трикотажную футболку.

Парень из Тупело, беззаботный мистер Пресли, задает вопрос, Франко возвращается к шахматам, пытается спасти короля. Элвис замечает мой взгляд, щурится и орет, какого хуя мы оказались здесь, мой добрый друг, чего такого ужасного ты совершил, чтобы заслужить такое наказание? Я смеюсь, вздрагиваю, паникую, пытаюсь понять, что он имеет в виду, что он знает, пронаблюдав за мной все эти месяцы; скоро уже круглая дата, слишком много она значит для меня, а я — преследуемый человек, я подвержен смене настроения и сильно бухаю, знакомый голос приказывает мне бежать, уебывать из «Доджа», вернуться на дорогу и снова жить, через два дня мой паром направляется к северным странам, лишенный возможности увидеть полуночное солнце. И я думаю о Рамоне, что она делает сейчас? Сладкая Рамона, ее жизнь — музыка, от тяжелого вокала Брайана Хейтера до маниакальных барабанов мистера Эссо, маленькая сладкая Рамона в своей футболке с надписью «Джо был панком», и ее иссиня-черные волосы она остается безразличной к тому, что Мудила подъебыает, орет и пытается поставить меня на место, уходит и дает пинка хихикающему яппи, совсем ебанулся, а она уходит. Король рок-н-ролла улыбается, нахмуривается, кивает и мотает головой во все стороны, а я заикаюсь, не зная, думаю ли я все это про себя или вслух и громко, клопы кусаются, москиты кружатся, а этот чужак оставляет паром и идет в скандинавский город; он сбился с пути, начертанном на страницах «National Geographic», это мультяшные рисунки из моей любимой сказки на ночь, фантастические миры, в которых добро побеждает зло, никогда не проигрывая; и я путешествую налегке, я помню время, когда я был подростком-беглецом, сбежал в одной куртке «Харрингтон», просто чтоб не замерзнуть, ботинки «Конверс» промокли от дождя, скоро Рождество, падает снег, да и хуй с ними, с воспоминаниями; это совсем другое, это скорее объятия сна, чем встряски кошмаров, любая дрянь вырастает до неизмеримых масштабов, а мой дух блуждает по темным улицам; я останавливаюсь в пустом баре, чтобы выпить одно холодное пиво и съесть шикарный сэндвич; я устал после путешествия, но я плачу бармену и продолжаю свой путь, прибываю на станцию в тот момент, когда локомотив вот-вот тронется; но удача мне не изменяет, вагон почти пустой, полно свободных мест, я сажусь у окна, мы едем на север, в сторону Лапландии; и вид мифической громады фьордов, холмов, заснеженных вершин, огромных бесконечных сосновых лесов, которые, кажется, будут тянуться нескончаемо; и вот мы останавливаемся на дальней станции, а на платформе стоят дровосеки, веселые светловолосые гиганты с золотыми топорами, а машинист этого Кэннонболл Экспресса[2] мог быть мистером Вуди Гатри[3] собственной персоной, но на самом-то деле с меня хватит и сказочных дровосеков, и солнце никогда не сядет, и свет никогда не погаснет; и я изумлен, потому что мы едем уже много часов, а вот и конец моего путешествия, я сошел на другой станции; солнечное тепло согревает меня, я иду по пыльной тропке к виднеющемуся вдалеке лесу, комары кусаются, а стрекоза шелестит крылышками, она размером с летучую мышь, но нет темноты, нет ночи; и я не боюсь вампиров, и здесь не водятся мартышки-гоблины, и наконец я уже на опушке леса; и сосны так сильно пахнут, этот запах вот-вот превратится в патоку, а дорога ведет к холмам, и я иду в тени, карабкаюсь, обливаюсь потом, я устал после долгого переезда, икры ноют; тропинка вьется, поворачивает, пыль вздымается из-под подошв, мелкие камешки жалят лодыжки; я останавливаюсь, вслушиваюсь в шуршание папоротника, вспоминаю страшные истории, но нет звуков, нет ни воробьев, ни дроздов, и ветки не хрустят, никакого движения; и я продолжаю свой путь, наконец я добрел до низины, пчелы и бабочки усердно собирают пыльцу, в этом тихом земном раю они в безопасности, я обхожу лужайку по кромке, как будто стараюсь ничего не потревожить, не оставить никаких следов своим преследователям, охотникам за удовольствиями; они хотят пристрелить меня, но мир спокоен, должно быть, уже за полночь; я не знаю, сколько времени, у меня нет часов, и в любом случае это неважно, по крайней мере, не в этом зачарованном лесу.

На той стороне лужайки виден слабый след тропинки, она ведет обратно в чащу, должно быть, эту тропинку протоптали кролики — или лисы; и я иду по ней, все больше углубляюсь в сосновые заросли, продираюсь сквозь папоротник и сбиваю шишки, отрываю колючки с одежды; и я очень счастлив, я вижу свет впереди и быстро добираюсь до маленькой полянки; роскошный матрас из мириад сосновых иголок; я расстилаю свой спальный мешок, интересно, в какой момент заросли деревьев становятся лесом; я играю в Робин Гуда, я хочу, чтобы Рамона была здесь, но ей никогда не нравилось быть Девицей Марианной; она говорила, что это детская игра, но все равно это было в шутку, только ради смеха, просто роман о хорошем преступнике, прячущемся в лесу, но мы ведь были детьми, а я в сердцевине этого старого леса, прямо как в той книге; и там живет тролль, он скорее хороший, чем плохой, а мама говорит, что если кто-то очень плохой, то я должен представить, что на самом деле он очень-очень хороший, в этом хитрость игры; люди не ожидают этого и не могут понять; и вот я плыву на грани бессознательности, а на площадке сидит бродяга, а детишкам надо держаться подальше от качелей, а у него нет дома, он давно не принимал душ, а в моей истории есть кролик с крыльями и, наверное, лиса; она смотрит на братца-кролика, и ей не хочется обглодать мясо с его костей. В этом лесу нет чудовищ. Нет ведьм, пожирающих братцев и сестриц. Нет шансов, что монстр будет прятаться под моей кроватью. Я думаю о маме и Нане, и мне хочется, чтобы они гордились мной, потому что я сумел осуществить мечту детства; я гоню крамольную мысль, что это было по-детски, что это не важно, на самом деле — важно, важнее всего на свете, когда мне было от роду три или четыре года, я поклялся, что отправлюсь в нее; а вот теперь я в Лапландии, в лесу из своей книжки, сижу на вершине мира, и вот я мгновенно засыпаю, и мне не снятся ни убийцы-дровосеки, ни тролли, а когда я просыпаюсь, то мне интересно, видят ли меня сейчас мои предки; и я покидаю лес, я иду к бесплодной равнине, и вот я вижу огни на небе, и дует бриз; и я надолго останусь здесь, я изумлен этим небесным действом, оно в миллион раз прекрасней, чем то, что механические люди создают на своих компьютерах и виртуальных трассах, и эта картина такая отчетливая и пронзительная, и я задумываюсь о Боге.

Я пытаюсь вспомнить, как долго я нахожусь в этом заброшенном месте, может, два или три дня; я чувствую приступ голода, от него могут начаться галлюцинации, а ученые говорят, что в таком состоянии можно увидеть Христа; это отрицание материальных ценностей, а Элвис выбирает другой путь, он погрузится в земные щедроты, пока не налопается ими под завязку, но это всего лишь механика, этикет механических людей. Мы можем создавать видения и голоса, но мы должны следовать правилам и знать, что хорошо и что плохо, подбирать, выбирать и проверять, что сделали правильный выбор. Голод сдавливает мой желудок, и я выбираюсь из спального мешка и сажусь на корточки у овражка, и из меня выходит страх; может, жизнь — это действительно круг, и где-то встречаются рай и ад, где-то есть граница добра и зла, и так хорошо, что ее невозможно увидеть; но мне хочется покрасоваться перед этим бывалым и мудрым путешественником, которого я уважительно называю мистер Пресли; я даю ему правильный ответ, хотя и не слышал его вопроса, до меня доходит, что я слегка не в себе; а он фокусируется на шахматной доске, а может, я и не говорил с ним, я рад, что не рассказал ничего про тот лес, я выбалтываю свои секреты, как плаксивый ребенок; и я хотел бы рассказать ему обо всех тех странах, в которых я побывал, о том, какое я пил пиво и с какими знакомился людьми, что я ел и какую музыку слушал, и обо всем, чему научился, но вместо этого я держу свой рот на замке.

Франко подпрыгивает и улыбается, переставляя своего короля. Элвис отвечает. По лицу Франко скользит слеза. Ему поставили мат. Медленно, сиплым голосом, он начинает рассказывать о горах и лесах, по которым он скитался, будучи ребенком, и о том, что сейчас ему следует быть дома, со своей семьей. В моей истории нет ничего особенного. И вот мне в голову приходит одна идея, и я хочу рассмеяться и рассказать Элвису, что, может, это мои гены привели меня в эту тюрьму; но я продолжаю молчать, смотрю, как Франко встает и уходит, я чувствую, что мне жаль его; и он ебашит по жестяной двери и теряется в сафари, прячется, не хочет, чтобы мы видели его слабость.

Франко нюхает свое мыло, и пока мы стоим у ворот в ожидании, он говорит мне, что он — невинный человек, что он неспособен никому причинить вреда. Он осознает, что каждый заключенный — невиновен, даже те, которые признались в своих преступлениях, но он хочет, чтобы я понял, его собственная невиновность — особенная. Более глубокая и правдивая. Я киваю и отвечаю, что каждый из нас также и виновен, что мы с рождения грешники. Он смеется, он принимает это за шутку, но у него нездоровый смех; на нас давит скорбное поведение невинности и виновности, двор вздрагивает и увеличивается, в такт с нашим пульсом, в любую секунду каждый из нас может сойти с ума. Восторг быстро сменяется отчаянием, физическое выживание зависит от ментальной вменяемости. И если человек достаточно силен, то нужно создавать реальность. Я говорю Франко, что я понимаю. И я действительно понимаю. Каждый человек знает, что он не превратился в ужасного демона, как ему расписали. Человек, которого осудили за кражу радио, на самом деле украл часы. Пацан, который приставал в женщинам, трижды в неделю ходит в церковь со своей мамой. Бродяга, который напал на местного жителя, на самом деле защищался. Юристы коррумпированы и некомпетентны, мятутся между местью и безразличием. Мы знаем, что мы невиновны, нас заперли со столькими ошибочно осужденными людьми, и от этого мне становится лучше. Я и сам тоже невиновен, и моя невиновность более ясная и чистая, чем невиновность Франко.

В Семи Башнях водятся мерзавцы, но их собрали в корпусе Б, крыле для психопатов. В корпусе С сидят парни, которые сделали ошибки; и здесь происходят драки, и даже была пара ножевых ранений, но это цветочки, если сравнивать с историями о корпусе Б. Две недели назад какой-то парень оттуда получил пятьдесят ранений, и каждое было — в сердце, по одному удару от каждого заключенного из той камеры, смертельным оружием оказалась вязальная спица, которую окунали в говно из их сафари; это убийство проводилось под руководством монстра, известного под кличкой Папа. Этот человек безумен, он одет в полосатую пижаму заключенного концентрационных лагерей, и надзиратели его не тронули. Он носит эту пижаму днем и ночью, он один из числа безумных эпилептиков. Я благодарю Бога за то, что меня поместили в корпус С.

Ворота с лязгом распахиваются, и десять счастливых заключенных легким шагом выходят во двор, влажные волосы и отполированная кожа, глаза сияют, и они шутят, и смеются, и хвастаются, они воспрянули духом. Сегодня банный день. Высшая точка экстаза. Следующим удовольствием на этой шкале значится утреннее сладкое молоко. Быстрые движения, полотенца на плечах, зажатые в руках шампунь и мыло, смена носков и трусов, я присоединяюсь к Элвису, Франко и семи другим в следующей команде, среди нас дрожащий Булочник и одноногий уличный боец. Франко несет на плече свою сумку, он носит в ней книгу, с которой никогда не расстается, а теперь еще положил в сумку и душевые причиндалы. Он никогда не показывал мне, что же там на этих страницах, а я никогда его не спрашивал. Вот так оно здесь. Но мы в мандраже, мы мечтаем соскрести с себя глубоко въевшуюся грязь и депрессию, которая бесконечными пластами лежит на затвердевшей коже. Нас разбили на группы по десять человек, разные корпуса моются в разные дни, мы — как дети, которых ведут поплавать, мы потягиваем конечности и ловим гнид, мы привыкли к зуду и грибку, вонь под мышками и из промежности — это то, с чем никогда не справится холодная вода. Скоро настанет время расплаты.

Выйти из корпуса — это вроде как награда, вот мы дошли до пятачка, и наш эскорт из троих парней бдителен; двое с опущенными к ногам дубинками, у одного ружье наперевес; но мы изучили эту процедуру, они машут Али, который сидит на корточках перед входом в Оазис, раздувает огонь. Он выкрикивает приветствие, и мы идем своим путем, разминая мышцы и разглядывая новые стены, эти стены пропитаны другими запахами, углем от огня и странным дезодорантом надзирателей. У ворот в душевые стережет вход престарелый офицер и Свинцовое Пузо, заключенный африканец, которого частенько зовут Конго. Этот чужак живет в корпусе А, и кое-кто говорит, что он был осужден за нападение, а кое-кто — что его наказали за то, что он трахнул двух близняшек, дочерей мирового судьи, остальные полагают, что его наказали просто за то, что он черный. Определенные люди ненавидят этот цвет кожи, другие полагают, что это человек великого знания, он пострадал за свою расу, и это значит, что он обладает врожденной мудростью. У Свинцового Пуза желтые с паволокой глаза, но он не выглядит старым. Он едва обращает на нас внимание, корпус А — это элитное крыло, так что в его истории должно быть много всего интересного.

Мы проходим по узкому коридору, над нашими головами вьется проволока со впаянными лезвиями, и я представляю, как маленькая птичка, которой вздумалось сюда приземлиться, режет на куски свои лапки. Это все — ужасная хрень, трудно даже представить, что за люди изобрели всю эту мерзость. Может, на небесах есть тюрьма для изобретателей-извращенцев, падших душ, которые придумали химическое оружие и всякие бомбы и мины. Пока что меня волнует проволока с лезвиями, я думаю об истекающей кровью и умирающей птичке. Это вам не безопасная колючая проволока, металлические шипы видно и так, а вот еще одно орудие пытки, изготовленное по домашнему рецепту, по кромке стен бетон, в котором залиты бутылочные осколки, кому-то пришлось смешать цемент и перебить эти бутылки, и все это только для того, чтобы поранить обычного ночного грабителя. Хотя грабители — это отбросы общества, они врываются в дома и лишают людей жизни, и я начинаю думать о людях, которые виновны, ночные грабители становятся в один ряд с теми, которые убивали за деньги и мучили ради удовольствия, с насильниками и педофилами, с парнями, которые избивали своих жен, с теми уебками, которые продавали детям наркотики и грабили стариков и вообще всех подряд; есть люди, которые делают это законно, это мужчины, одетые в костюмы и дорогие ботинки, и имя им — легион, а плюс еще все эти выебывающиеся придурки, жадный сброд; и я продолжаю свой список, и мой гнев растет, и я сам себе удивляюсь, я внезапно обрываю себя, у меня нет желания думать о жертвах, я напоминаю себе, что все мы — невинные люди, глубоко душе мы все — невиновны.

Мы доходим до других ворот, которые отпирает мрачный до безобразия привратник, мы идем к стальной двери, она слегка приоткрыта, и покуда тюрьма — это о невинности и вине, о преступлении и наказании, это еще о воротах и дверях, о решетках и бесконечных замках и ключах. Закрытая система, которая сведет с ума любого человека, включая надзирателей, рабы своей зарплаты, монотонность и гнетущая атмосфера их доконает. Мы поднимаемся по узкой спиральной лестнице башни, и я провожу рукой по камню, мне нравится его гладкость, ступени сбиты, стоптаны. Наверху — площадка с воротами слева и справа, стальная дверь заперта на цепочку и висячий замок, за ней следующая лестница, ведущая на вершину башни. Франко говорит, что старик-сицилиец, работающий в котельной, в свои лучшие годы был большим человеком и повидал мир. Над ним сжалился какой-то надзиратель, он уже десять лет не был за пределами тюрьмы, но эта информация под большим секретом.

Слева извивается и исчезает коридор, пыльный пол завален мусором, железом, мятым металлом и битыми камнями, последние ошметки нарисованного креста. Нас оттесняют вправо, со слабым скрипом открываются ворота, наш человек с ружьем становится на входе, и мы по одному просачиваемся мимо деревянной двери, на которой нарисована рамка, а в ней — извивающаяся змея. Мы ждем в длинной, узкой комнате, с одной стороны заваленной чурбаками и щепками, свет струится сквозь маленькие окна, расположенные на уровне колен, и становится жарко. Я склоняюсь и выглядываю из окна, вижу крышу нашего корпуса и маленький кусок другого двора. Мне лупят по плечу дубинкой, и я выпрямляюсь.

Воздух пропитан сырым запахом дерева и дыма, за дверью ревет котельная, за ней расположены душевые; я снова против своей воли вспоминаю свой сказочный лес, в котором я спал; я думаю о свободе быть единственным человеком в этом мире, я дрожу от тоски и не могу остановиться; я представляю, какими прекрасными были эти деревья, а теперь они срублены и готовы к кремации; я вижу дуб, и вяз, и наконец сосну, это все мои эгоистические гены — я не хочу этого видеть, воображение требует сравнить эти дрова с могучим лесом, и тут я обламываюсь. Три вечных человека, сидящих у топки, раздувают огонь, и я подхожу ближе, пытаюсь всмотреться и вижу спектакль, развернувшийся в печи, магию пламени. Печная заслонка закрыта, из-за нее вырывается дым и жар, но это несравнимо с жаром этой печи. Огонь разгорается, и по моей коже бегут мурашки, удовольствие сталкивается с ужасом.

Старик у топки пыхтит, смеется, перебрасывается шутками с молодыми заключенными, старый сицилиец говорит с Франко на их общем языке, Франко произносит слова более быстро, сицилиец — более взвешенно, южанин темный, Франко — светлый, у одного черные волосы, у другого — белые, но их манеры похожи. Франко не знает, почему сицилиец оказался в Семи Башнях, в течение двадцати лет он побывал в разных тюрьмах. Он не может спрашивать об этом старика. Как и мне, ему не хочется этого знать. Мне интересно знать, ждет ли кто-то этих троих. Они кажутся нормальными людьми, но ведь нужно совершить какое-то зверство, чтобы загреметь в тюрьму на двадцать лет. Они раздувают огонь и кажутся довольными, словно они проводят свои дни, окруженные теплом и счастливыми лицами, спрятавшиеся в теплом уголке от опасного мира. Люди из котельной живут в корпусе А, в прибежище для привилегированных осужденных, они заняты обеспечением жизнедеятельности тюрьмы, снимают сливки с нашего импровизированного Хилтона.

Я думаю про свою бабушку, старую леди, и про ее камин, вспоминаю ее уютную гостиную, уголь поджаривается, как картошка; и он такой красивый, что мне хочется протянуть руку и достать его, разрезать и положить в середину масла и печеных бобов, в холле холодно, а за окном темно, там полно призраков, мартышки-гоблины прячутся по самым темным углам, под лестницей, но в основном у меня под кроватью, и эти мерзавцы никогда не спят. И снова этот установленный порядок, я помогаю Нане разжигать огонь, чищу щеткой решетку, вытряхиваю пепел, складываю расколотые дрова, на верхушку кладу уголь, делаю свечки из старых газет, жду целый день, когда же мне дадут чиркнуть спичкой; и тогда пламя пожрет заголовки, вползет в самую сердцевину дров, и уголь ярко вспыхнет. Пламя растет и пожирает все подряд. И когда я думаю о том, что Нана ушла, умерла, я хочу колотить кулаками по стенам; и это было хорошее время, лучшие дни моей жизни, по крайней мере, они у меня были, у слишком многих людей не было и этого; и я снова возвращаюсь в Семь Башен, смотрю, как старые заключенные загребают уголь, думаю о муже Наны и дымовой трубе, и все приходит в порядок. Хорошие времена всегда кончатся, но кончаются и плохие. Я же здесь не навсегда.

Из душевой выходят десять человек, вытирают головы, у них забавно топорщатся волосы, и настроение у них такое, как будто они вышли на прогулку, как будто они выходят из бара. Мы занимаем их место, до невозможности быстро раздеваемся и развешиваем свою одежду на трубах. Ни один из нас не теряет времени на разговоры, каждая секунда — драгоценна, мы расстанавливаемся под душами, дотягиваемся до кранов, на пальцах — обвалившаяся штукатурка, вырывается горячая вода. И это лучший момент каждой недели. Отскрести с себя говнище. Смыть свои грехи. На воле визит в тюремную душевую кажется излюбленным комедийным действом, в этом — унижение изнасилования и смерть благородного рабочего человека. Они даже используют это в телерекламе. Либералы и консерваторы поют, не бери мыло в душ, ты голый, твоя дырка в жопе открыта; и предполагается, что все мы — невежественные уебаны, мы проводим время, ебя друг друга, в прямом смысле этих слов; и я смеюсь, вспоминая, как в первый раз пришел в душевую, я чуть не обосрался, думал, что эти люди правы, а их предупреждения — искренни, и в долю секунды мое мыло выпрыгивает из рук и падает в воронку воды в стоке, в конце концов застревает в решетке, и, наклоняясь, я смеюсь и пою — они никогда не возьмут меня живым. Люди не меняются только оттого, что оказались в тюрьме.

На все про все нам дается пять минут, и я быстро намыливаюсь, сдираю слои своего чувства вины, мягко тру порез на колене, осторожно, чтобы не оторвать корку, мне известно о микробах и всякой заразе. Я скребу каждую часть своего тела, как уличный боец в красных штанах, балансирую на одной ноге, промывая между пальцев ног, тру глубоко под мышками, живая природа, тема сафари-парка; и вот я машу мачете и заставляю отступить этих зверей, и вот наконец втираю в волосы шампунь, вымываю гнид, которые все равно через несколько дней, без эфира, они появятся снова. Я моюсь тщательно, но очень, очень быстро, и у меня остается немного времени, и я могу теперь постоять и понежиться под душем. Вымыться дочиста, а затем сосредоточиться изо всех сил, всасывая в себя каждый градус тепла. Холод Семи Башен проникает столь глубоко, что, кажется, в один день лед заменит мне костный мозг. Я могу остаться навсегда стоять под этим душем. Это фантастика, я зажмурил глаза, в душевой пар, и за ним все остальные парни исчезают из вида; и я в уединении, мои органы снова функционируют, кровь течет по жилам, тюремное заключение не слишком хорошо действует на сердце и мозги, запах мыла и шампуня смешиваются. Мысли разжижают мозги, а стрессы разрушают сердце, а холод вводит все тело в оцепенение, и от этого становится хуже втройне.

Как только вода начинает остывать, я дотягиваюсь до полотенца, вытираюсь и одеваюсь, спешу, чтобы не растерять ни капли тепла. Остальные парни делают то же самое, пар уходит, и голая комната приобретает свой обычный вид: десять капающих труб, разделенные перегородками, оставшийся грязный осадок течет по наклонному полу, всасываясь в сточную дыру. Мы протискиваемся обратно в комнату с дровами, вначале горлопаним, но потом становимся такими притихшими, и Франко даже забывает поболтать с сицилийцем. Мы вынуждены ждать несколько лишних минут, пока прибудет следующая партия грязных мужчин, они опаздывают, но мы. отдыхаем, мы довольны, мы счастливы посидеть здесь, у огня. Они приближаются, мы чувствуем это по смраду, и нас ведут обратно, за дверь со змеей. Моя одежда воняет, и как бы я ни отстирывал ее во дворе, она никогда не становится чистой, но человеческое тело — это еще хуже.

Мы проходим через ворота, спускаемся вниз по ступенькам, стоим на пятачке. Мы проходим мимо Свинцового Пуза, и он фыркает, но ничего не говорит; мы предупредили надзирателей, и вот я иду с Элвисом и Франко к столикам Али, посидеть здесь — редкая привилегия, купленная за цену кофе. Человек из Оазиса тепло приветствует нас и выносит свой серебряный кофейник, мурлыкая: «Эспрессо, эспрессо, эспрессо», творит свое волшебство, внимательно рассматривает маслянистый кофеин, разливает его в крошечные чашки, говорит о братстве людей и том, что бензин перевернул цивилизацию; он рассказывает о природе мулл и священников; и христиане, и евреи — это его братья, каждый человек в этом мире — его брат. Али говорит с нами так, словно мы прошли много миль, чтобы посетить его скромную чайную, ему кажется, что он дома, что он работает на базаре. Я беру в руки чашку, готовлюсь к сладкому моменту. Я только во второй раз пришел в Оазис, хотя — да, можно бы было подкупить доверенного и послать через ворота, попросив его достать кофе и принести его под полой. Но этот момент ни с чем не сравним. Выйти из корпуса и посидеть за столиком, в тепле и в чистоте, поднести к губам чашку с эспрессо. Жизнь немногим лучше, чем вот это.

В каждой чашке — по маленькому глотку кофе, и половина из этого — гуща. Это самое густое варево в мире, и Али ставит три стакана с водой, чтобы мы могли запить эту гущу. Меня бросает в дрожь, неистовое кофеиновое землетрясение, эта жидкость насыщенная, и густая, и горькая; через секунду этот напиток уже у меня в животе, увеличивается в объеме и просачивается через стенки желудка, и если змея кундалини на самом деле существует, то это смогло бы ее пробудить; и я жду, что она вот-вот зашипит у меня за спиной, представляю, как вокруг моего черепа разливается нимб из света. Я вдруг совсем успокаиваюсь, сижу с Али, а он кивает в пустоту, приветствует воображаемых прохожих, проявляет уважение к своим товарищам по рынку, поворачивается, и улыбается, и говорит мне, что эти призраки базара он специально сам и выдумал. Я представляю себе ось зла, я знаю, что этот человек ошибся в своей жизни, но он не злой. В глаза его называют Али, за глаза — Али Баба, он хороший человек, наичестнейший, в стенах тюрьмы он делает важную работу.

Франко ставит свою сумку на стол и лезет внутрь, достает и показывает мне свою книгу. Эту книгу ему прислали мама и папа, чтобы он никогда не забывал, откуда он родом. Это альбом с фотографиями, и он показывает мне, вот он карабкается на скалы, он дышал свежим воздухом, ел свежую пищу и пил хорошее вино. У него была легкая жизнь, он показывает мне заснеженные вершины гор и замороженные ледяные поля, переворачивает страницу, и я вижу солнечные лужайки, все в цветах, шале на склоне, это больше похоже на Швейцарию, чем на Италию. Он говорит мне, что его любимая еда — фондю, что на его день рожденья мама всегда готовила фондю. Он выглядит таким печальным, начинает говорить на своем языке, вероятно, представляя, что перед ним не я, а кто-то другой. Потом снова переключается на корявый английский. Переворачивает страницу. Залитая солнцем пьяцца с фонтаном, статуи и тротуары, маленькая пьяцца, размером тот пятачок, на котором мы сидим, но я ничего не говорю, Франко очень серьезен. Его мать дважды в неделю пишет ему — он счастливчик. Он смотрит на меня пристально и говорит — один косяк. Одна затяжка, и все еще нет документов.

Франко и его друзей подставили. Они ехали с островов в фургоне с прицепом, разбили на ночь палаточный лагерь, вымылись, переоделись и отправились поужинать в маленький ресторанчик, спрятанный в скалах через дорогу, дешевое место, обслуживающее любителей позагорать, туристов и нескольких местных. Они едут домой, они провели целый месяц на пляже, три парня и две девчонки, в домашней таверне они заказали себе нормальной еды. Пицца великолепна, и салат хрустит, и управляющий вручает им бутылку вина бесплатно, от заведения, маленькие тарелки с оливками и мягкий хлеб. Управляющий дружелюбен, с интересом расспрашивает, где они побывали, он вежлив с мальчиками и уважителен с девочками. Превосходный конец отличного отдыха, и они ждут не дождутся снова увидеться со своими родными, и когда они уходят, то оставляют щедрые чаевые, хотя им почти нечем платить, деньги практически закончились.

Уставшие, набитые едой под завязку, они переходят дорогу, идут к своему платочному лагерю, за ним начинается пляж, они лежат на песке и смотрят закат, одна из девчонок передает по кругу бутылку воды. Появляется управляющий с пятью банками холодного пива, открывает их и раздает всей компании. Кажется, что жизнь прекрасна. Он скатывает косяк и передает по КРУГУ уверяя, что если они курят на пляже, то не будет никаких проблем, никаких, никаких проблем, друзья мои; и они разговаривают о рыболовных судах в море, курят, обсуждают вкус раков и кальмаров. Франко качает головой и шлет проклятия, вспоминает, что они были довольны, их накрыло, и они не услышали полицейских сирен, пока не показались машины, и полицейские начали орать и показывать на них, а управляющий отошел в сторону и выглядел очень довольным собой.

Франко привезли в Семь Башен, одного из его друзей освободили, потому что он не затягивался, по крайней мере, хоть в этом полиция повела себя честно, или, может, они хотели доказать, что это не было подставой, а третий парень по совету их адвоката был отправлен в психушку, теперь он проходит курс лечения, они пытаются заставить его во всем сознаться, они пытаются излечить его от воображаемой привычки курить наркотики. Обе девчонки в женской тюрьме, в другом конце страны.

Франко откидывается назад и приканчивает свой стакан воды, надзиратели зовут нас обратно в корпус. Али хлопает в ладоши и вынимает свою книгу, вертит в руках обкусанный карандаш и вносит необходимые поправки. Франко наклоняется ко мне и говорит, что он невинный человек, и я всегда должен об этом помнить, и это правда, душ очистил наши души, так же, как и тела, и он шепчет мне, когда он выйдет из этого места, он вернется домой и будет приходить в себя, кушать здоровую пищу и гулять по горам, работать, зарабатывать деньги и обретать спокойствие, снова станет сильным, а потом он вернется на эту землю. Может, это будет через год, или через два года, или даже через пять лет, но он отправится в ту таверну и найдет того управляющего, подождет, пока тот закончит свою работу осведомителя и отправится домой, а потом он возьмет нож и перережет ему горло, от уха до уха.

Я хороший парень, я порядочный человек, я чист и свободен от греха, голова покачивается в люльке надушенного капюшона, засаленная подушка под грязной одеждой, мое волшебное одеяло — это пыльный комбинезон, полный детских секретов, он защищает меня от гоблинов, прячущихся под кроватью. Я такой хороший, что мне(хочется плакать. После горячего душа сегодняшний ночной сон будет глубоким и безмятежным, мое пузо набито миской с рисом и бобами, вареное яйцо на десерт; и я очень доволен, может, я буду плавать по воздушным волнам и соединюсь к духам людей, которые спали под этим одеялом до меня, их воспоминания впитались в одеяло. Нана была экстрасенсом, она слышала голоса, но мне нужен ее дар. Ничего не может причинить мне боль, я окружен невинностью и почти в тишине, и хотя в Семи Башнях высокие стены и множество замков, есть способ вырваться на волю.

Если воля человека крепка, то с помощью своего воображения он может найти спасение. Это битва, но ее можно выиграть. Это то, где проистекает теперь моя жизнь, у меня в голове и на дороге, я лечу над ландшафтами и пейзажами, ищу свои потерянные гены. Легко впасть в апатию и начать страдать, стать заложником чисел. Над кроватями и на стенах приклеены календари, покрытые крестиками, грудой черных и синих надгробий, ими вычеркивают даты и дни. Встречаются оттенки красного, но черный цвет — главный. Это бой с замедлившимся временем, эти дни — противоположность путешествиям, когда время идет быстро, и не заметишь, как промчался месяц. У меня есть свой собственный маленький календарик, но я держу его от глаз подальше, я не буду зачеркивать дни. Это предубеждение, ничего больше, и я жестко давлю эту попытку депрессии, свою темную сторону; и это уходит без сопротивления, и я уже путешествую по новым местам, которые мне откуда-то уже знакомы. Я улыбаюсь, замечая Джимми Рокера, человека, о котором все вокруг только и говорят, скиталец с золотым сердцем, миролюбивый бродяга, который живет в соответствии с традициями, установленными тысячами искателей на земле возможностей, на земле свободы.

Джимми едет с юга, из Мемфиса, одного из городов рок-н-ролльной мечты, эта мечта — пик западной цивилизации; он склонился над рулем своего грузовика, стеpeo за тысячу долларов — и в его распоряжении две тысячи радиостанций, специальное предложение — чистый поток звука; «Рамонес» поспешно мчатся, обгоняя хор, который хочет уравновесить музыку. Когда заканчивается этот классический панк, Джимми щелкает каналами, останавливается на дробном ритме убийственного пианино Джерри Ли Льюиса[4].

Он бесстрашно давит на газ, он знает, что он хороший и здоровый парень и ему нечего бояться со стороны закона, ему ничего не сделают эти сонные начальники со своими потными подмышками и солнцезащитными зеркальными очками, с этими ружьями, болтающимися на сиськах; они просыпаются только для того, чтобы поохотиться на ниггеров, пидоров, розовых, либералов и яппи-федералистов. Эти уполномоченные законом офицеры любят простую и чистую жизнь белых мальчиков, таких, как Рокер, до тех пор, пока он не превратится в ничтожного беглеца-наркомана. Но это — мое путешествие, и у Джимми все в порядке, я гоню прочь негативные мысли, все сладко и изысканно, а в это время за решетками реабилитационной карательной системы Соединенных Штатов парни все вместе усмехаются и танцуют под «Тюремный рок». Элвис поймет природу этого видения.

Счастье приходит тогда, когда ты заваливаешься в кабачок «Бэтти Мэй». Чтобы расслабиться, Джимми нужно холодное имбирное пиво. Имбирное пиво со льдом, здоровые свойства этого напитка наверняка помогут ему прийти в себя после многих миль, оставленных позади. Он забил стрелу со своим старым приятелем Фредди Ебарем, охотником за пиздой и экстраординарным плейбоем, сумасшедшим карточным шулером, который живет в развалившемся колониальном доме в Нью-Орлеане, в двадцати минутах от Бурбон-стрит, вместе с печально известным мастурбатором Двуруким Бобби. Они мало платят за аренду и шатаются по городу, приводя в шок его гостей. Бродяга не разделяет ценностей Ебаря, но любит его за другие качества. Больше, чем кого-либо, Ебарь любит свою мамочку. Посылает ей регулярные долларовые переводы, чтобы она наслаждалась своими последними годами в Лаббоке, священном месте, где родился мистер Бадди Холли. Джимми знает Фредди два года, с тех пор, как они работали вместе в «Тако Белл»[5] в Талсе. Рокер продержался на этой работе с месяц, а затем двинул на восток, вернулся и отправился в путешествие по собственной земле Бога, довольный своим жребием.

Эта полоса на краю города — чистой воды рай для скитальцев, здесь просторная парковка и вкусно кормят, обед обойдется в несколько честно заработанных баксов. Джимми входит и садится в кабинку у окна, берет меню и чувствует приступ сдерживаемого голода. Как будто бы он месяц не ел нормальной еды, был вынужден блюсти диету из риса, и супа, и тушенки, и рыбы и всякой другой дешевой и безвкусной еды, от которой тупеют мозги; вот посидишь на такой диете — и оценишь принципы демократии. Джимми пробегает глазами по меню. Кажется, здесь есть все. У Джимми текут слюнки, он не знает, с чего начать. Омлеты с различной начинкой, толстые гамбургеры, утопающие в сыре и беконе, стейки размером с тарелку, запеченная кукуруза и огромные картофелины с салатом из капусты, широкий выбор острых мексиканских блюд, тортилла и энчилада, заправленные жареными бобами и перцем халапеньо… Может, стоит заказать пиццу… А что у нас с соусами? Салат-бар, пять приправ. Это и в самом деле страна изобилия, и признательность Джимми не знает границ.

Рядом с ним стоит Мари-Лу, и в начале Джимми даже не замечает ее. Когда он обращает на нее внимание, то вздрагивает. Она действительно красива, с изумительным блеском в глазах. Она вежлива и застенчива, но он понимает, что эта девушка создана для него, он представляет ее на калифорнийском пляже, ему говорили, что в Сан-Диего в это время года чудесно. Они могли бы найти мотель рядом с пляжем, и она наденет купальник, а он будет поигрывать своими татуированными мышцами а-ля Генри Роллинз[6].

Он думает о том, какие сделает татуировки, как только он доедет до западного берега, он отправится в «PermanentMark». Ему нужна самая лучшая, а «PermanentMark» — самая лучшая в округе. Джимми и Мари-Лу заживут тихой жизнью на залитом солнцем берегу, коктейль «Маргарита» и холодное пиво — по чуть-чуть, они будут умеренно выпивать и никогда не мучиться от похмелья. Но для начала Джимми должен сделать заказ, и он просит огромную кружку холодного имбирного пива, а на закуску жареные грибы со сметаной и сальсой, к этому прилагается бесплатный салат, а в качестве главного блюда он выбирает мексиканскую смесь с гарниром из крупно нарезанного жареного картофеля и две порции чесночного хлеба. Десерт он закажет позже, но он уже положил глаз на яблочный пирог с ванильным мороженым. Мари-Лу кивает и уходит.

Джимми провожает ее глазами, восторженно глядя на ее движения, на то, как она покачивает своей задницей. Она быстро возвращается, несет его имбирное пиво, понимая, что после долгого путешествия по холмам, в полицейском вагоне, в дороге, в своем грузовике Рокер умирает от жажды. Джимми аккуратно вставляет трубочку в лед и поднимает бокал. Этот вкус пузырящегося напитка вызывает в нем дрожь, и он одним глотком выпивает половину содержимого бокала. Мари-Лу явно впечатлена. Она спрашивает, откуда он, и Джимми рассказывает ей о Мемфисе, о времени, проведенном в Нэшвилле, он понимает, она влюбилась в него, ей нравится романтика такой жизни и его уверенная, но скромная жизненная позиция. Ей хочется смыться прочь из Миссисипи и посмотреть мир. Рокер так много всего повидал и переделал. Он понимает, что ей хочется поболтать подольше, но нужно работать, и вот он уже раздулся от гордости, он представляет себе, как эти рубиново-красные губы облизывают его салями, и тут он думает, что это слишком примитивно — опустошить свои яйца, как Джимми Без Рук, и обрывает себя, и ругается на себя за это, вспомнив, кто он и где он, он просто не того сорта парень.

Джимми прислоняется спиной к мягкой кожаной обивке и вдыхает запах полироля, смотрит, как по дороге проезжают грузовики, горцы разъезжаются, кто на север, кто на юг, у них стойкие духовные ценности, они безудержные мечтатели, пытаются уложиться в расписание. У Джимми нет временных ограничений.

Он бродяга и может делать все, что хочет. Если торкнет, он прямо сейчас двинет в Калифорнию. Рядом с его кабинкой стоит музыкальный автомат, и он опускает в него десятицентовик. Выбирает песню Джонни Кэша «Блюз тюрьмы Фол сом». С удовольствием слушает резкие гитарные запилы Джонни, и Мари-Лу приносит ему закуску, огромную миску масляных грибов, заправленных огромным количеством сметаны, бадью сальсы и ставит на стол еще одно имбирное пиво, чтобы ему было чем запить весь этот праздник вкуса. «За счет заведения, сладкий», — улыбается она. Джимми набрасывается на еду, дав волю так долго сдерживаемому голоду. Каждая ложка — вершина рая для изголодавшихся вкусовых рецепторов. Свежайшее, с легким ароматом масло, мясистые грибы, превосходная сметана. До невозможности острая сальса. Он никогда и не догадывался, насколько прекрасной может быть еда.

Мари-Лу оставляет скитальца покушать в тишине, она обслуживает другие столики. И вот входит шериф, останавливается, чтобы оглядеться, с легкой улыбкой кивает Джимми, доброжелательный слуга закона, он ценит Честность этого благородного незнакомца, который путешествует через его владения, он вносит свой вклад в локальную экономику. Шериф Клинтон садится у прилавка. Пьет кофе и заказывает кусок яблочного пирога. Его оружие безмятежно покоится на ремне, и Джимми сомневается, что этот пистолет вообще когда-либо гневно выхватывали из кобуры. Мари-Лу возвращается и забирает у Рокера тарелки, спрашивает, понравилась ли ему закуска. Он говорит, да, спасибо, большое спасибо, и понимает, что она уже влюблена в него, безвозвратно, по уши. А какая женщина не влюбится в Джимми? В конце концов, это эталон мужественности во всей своей красе. Красивый, умный, подтянутый, уверенный, у него здоровое, богатое воображение. Его обожают за простоту, женщины, которых он встречает, страстно хотят его. Еще он очень скромный.

Салат-бар безупречно занимает свое место в середине зала, он напоминает Джимми бильярдный стол, и Джимми обходит вокруг, подсветка сверху освещает этот праздник вкуса. Салат из макарон, хрустящий латук, толстые помидоры, поджаренные гренки, сочные авокадо, большие черные оливки и острый соус «Тысяча островов» — все это оказывается на его тарелке. Он очень голоден. До этого момента он непрестанно думал о еде. Представлял себе разные блюда. Вот лежит французский хлеб, ржаной хлеб, ореховый хлеб и около десятка других сортов хлеба, но он простой парень, он и понятия не имеет, что это за хлеб. Изо всего этого изобилия он выбирает наугад, наудачу. Грибы не перебивают аппетита, словно он голодал до этого вечность. Словно все эти блюда только возбуждают его аппетит еще больше. Он возвращается к своей кабинке, рот наполняется слюной, и кажется, он не сможет вытерпеть, он начинает трапезу с салата из макарон. Их перемешали с майонезом и тонкими колечками зеленого лука. Это просто супер. Мои комплименты шеф-повару, и он рад, что толстый толстяк, бывший мошенник, начал новую жизнь и так скоро прижился в нормальном обществе. Он выбирает в музыкальном автомате еще одну песню, Вилли Нельсон предостерегает мам, чтобы те не позволяли своим сыновьям становиться ковбоями. Джимми кивает в такт, склонившись над тарелкой, и с наслаждением хрустит гренками.

Он думает несчастных бедняках на этой земле, о третьем мире, влачащем жалкое существование в пыльных трущобах Индии, и понимает, как сильно повезло ему самому. Он счастливчик, да, Мари-Лу забирает его тарелку и уходит на кухню. Джимми мельком осматривает других посетителей заведения, в основном это мужчины и женщины средних лет, семьи, несколько стариков, двое парней сами по себе. Эти граждане лучатся хорошим здоровьем, большие люди с отличным аппетитом, богобоязненный народ, который живет в согласии с Евангелием, у которого нет времени на озлобленность. Каждый человек несет ответственность за свои действия, и Джимми согласен с этим утверждением. Мари-Лу приносит его тарелку, а он такой голодный, он съест и быка, он должен справиться с тремя огромными буррито, туго скрученными и наполненными самыми лучшими в мире жареными бобами, он не пробовал такого со времен «Тако Белл» в Талсе. Две энчилады никак не дождутся, пока он обратит на них внимание. Еще и рис, но это необычный рис. Он воздушный, и этот привкус Джимми никак не может узнать. Он режет буррито, которое обжигает его руки, вонзает вилку в бобы, вгрызается в еду, и ее вкус разливается по всему его существу. Это духовный материал, материально-духовный момент.

Джимми Рокер медленно поглощает свою еду. Это религиозное переживание, и он отрывается от собственного тела и уносится в другие сферы. Музыкальный автомат играет «Небраску» Брюса Спрингстина. Он знает, ему не придется отправляться в Бэдлендс, потому что он не испытывает никакого гнева, только любовь. К своим товарищам мужчине и женщине и ко всему тому, что Господь подарил этой земле. Он — часть этого вещего сна. И вот он заканчивает с едой, откидывается назад и благодарит Мари-Лу. Через минуту он закажет кусок того яблочного пирога. Может, еще и чашку кофе. Он смотрит на Мари-Лу и представляет, как они вдвоем сидят за десертом под жарким солнцем, как эта сладкая официантка с обнаженными булками наклоняется над капотом его грузовика, Джимми слегка обеспокоен тем, что она может погнуть капот, но он не только бродяга, он еще и любовник, держа в руке свой перец, он делает шаг вперед, но не может избавиться от голода, урчащего в пузе, он гонит прочь эти пошлые мысли, вот он готов сделать заказ.

Он снова изучает меню, боль в животе растет. Мари-Лу идет к нему, но ей путь преграждает рука свиноподобного человека. Этот хуй с горы — ненормальный, он пристает к Мари-Лу, а шериф поворачивает голову и ничего не замечает. Боров — задира и вор, потенциальный насильник, и Джимми уже вскочил на ноги, в ту же секунду, что и мужик, и от его удара этот придурок неуклюже разваливается в кабинке, он целехонек, но лежит без сознания. Мари-Лу замирает, затаив эмоции, и клянется, что хватит с нее этого проклятого Богом города. Она хочет уйти с Джимми. Остальные посетители разражаются аплодисментами, шериф пожимает ему руку, а хозяин заведения выходит из подсобки и хлопает Джимми по спине, говорит, что за еду не надо расплачиваться, сынок. Все, что хочешь, твое. Джимми садится за столик, перед ним появляется кусок яблочного пирога с мороженым и чашка легкого кофе, его десерт, Мари-Лу ждет его, сидит на стуле, она готова уйти, и наш герой-скиталец расправляется с последней крошкой, встает и говорит до свидания всем людям, хуй с горы жмет ему руку и просит прощения за свое поведение, не надо переживать, братан, он не знает, что на него нашло. Джимми кивает, надеется, что парень усвоил этот урок, и выходит из столовой.

Крепкий парень Джимми выводит свой грузовик с парковки, и Мари-Лу придвигается ближе к нему, говорит, куда ехать, и он подъезжает к деревянному домику с желтым газоном и покосившимся от ветра забором. Она целует его в щеку и проскальзывает в дом, а он осматривает улицу, дотягивается до приборной доски и берет упаковку с «Хершис». Шоколад напоминает ему о доме. С шоколадом он коротает время до возвращения Мари-Лу, она сняла свою униформу, на ней короткое летнее платье, она распустила волосы и стала еще красивее, настоящая кукла. За ней следует пожилая пара с чемоданом. Ее мама и папа жмут ему руку и говорят, присмотри за нашей девочкой, парень, мы знаем, тебе можно доверять, так куда же вы направитесь? Джимми пожимает плечами и улыбается, и они говорят ему: «Езжайте, куда угодно, куда хочешь, мы не против». И он, успокоенный, заводит грузовик, все счастливы и довольны, он снова на дороге, находит выезд на автостраду.

Добравшись до перекрестка, он останавливается, он хочет отправиться на запад, он тихонько смеется, думая, ебать того Ебаря, без эмоций, эта жопа с ручкой, эта ебливая грязная машина — не самый хороший из приятелей. Мари-Лу снимает ботинки, вытягивает свои нежные ножки на панель, вот уже спустилась теплая ранняя ночь Миссисипи, а они сидят посреди этой деревенской дороги, и мох свисает с высоких старых деревьев, хлопок на полях Джона Ли Хукера, и они в Дельте, но Джимми не слышит по радио Роберта Джонсона, только сладкие ритмы Кинга. Они сидят вместе, невинно любуются линией горизонта, и Мари-Лу опускает голову ему на плечо, шепчет мне на ухо сладкие глупости, ей нравится безупречность дороги, и я почти не сомневаюсь, что мы — «Меrrу Pranksters»[7] только без наркотиков или политики, только кока-кола, Леви Страус и рок-н-ролл.

Я люблю тебя, Джимми, никогда не покидай меня и не позволяй мне уйти, мы будем жить вечно и увидим мир, мы обустроимся, и у нас будет большая семья, мы будем кушать яблочный пирог, такой же, как пек Гранин, ты и я, мой сладкий, никто нам теперь не помешает, весь мир у наших ног, и я вдыхаю аромат этой прекрасной южной мисс, пытаюсь решить, поехать ли мне на юг, проскочить мимо Нью-Орлеана и найти хороший пляж в Мексиканском заливе или же направиться на запад, в Техас, и продолжать ехать, пока мы не доберемся до Тихого океана. Мари-Лу и Рокер сидят на перекрестке и превосходно себя чувствуют, эта женщина — сущий ангел, одна из знаков удачи, которыми Бог награждает хороших мальчиков, таких, как я.

Легко проникнуться завистью к свободным людям, защищенным в своих теплых домах и уютных постелях, они зарабатывают деньги и ждут, когда наступит уикенд, целых два дня, чтобы скосить лужайку и помыть машину. Легко проникнуться завистью к женщинам и детям, даже к их бегающим собакам, которые выклянчивают объедки и хитрят, которые торопятся домой, когда прогулка становится им в тягость, и их принимают с объятиями и с ужином. Куда бы я ни отправился, везде живут порядочные, любящие демократию люди, живут в уважении к чистым деньгам, защищенные кирпичными стенами, которые они превратили в свои жилища, по грязным улицам проходят бродяги, и на них можно смотреть через защитные стеклянные фильтры. Я завидую им в их скуке, в их безопасности и любви. И может, я даже завидую Капитану, завидую тому, что он хорошо выглядит и бегло говорит на этом языке, я завидую его явной уверенности и его здоровью, завидую тому, что он пользуется уважением у членов своей команды, завидую, что у него есть средства, которые он зарабатывает на жизнь. Видимо, я недооценил этого человека, что-то исказило мое мнение о нем.

Рамона говорит мне, что после своего путешествия в рай она выйдет замуж, обустроится и создаст семью, и ее мужчина будет благоразумен, и скучен, и он будет ей гарантией надежности, которой у нее никогда не было, которую я никогда не смогу дать ей. Их жизнь будет монотонна, но безопасна. В то время, когда на вершине холма щелкают четки, она бряцает брелоками своего браслета, и этот звук пробуждает мечту великого охотника за странствиями, скитающегося по верфям, выезжающего на сафари в контейнерные джунгли. Звонит телефон, и эта незнакомка, которую я зову Марианн, потому что не могу произнести ее имени, быстро подходит к стойке бара, склоняется и говорит с барменом. Я смутно помню балийские маски, я видел их в Магазинах подержанных вещей, но не знаю, что они обозначают, имеют ли они отношение к верованиям или сделаны просто по приколу. Люди делают маски повсеместно, создают кукол и придумывают мультяшных персонажей, но к чему эта деятельность на тропическом острове?

Когда Славный Капитан заходит в бар, и я сижу, не меняясь в лице, а Рамона оборачивается, снова оглядывается на телефон, на ее лице проскальзывает удивление, а затем восторг, она смеется, спешит в его объятия. Благородные морской волк поднимает ее на руки и кружит, и я жду, когда музыкальный автомат начнет играть «Привет, Мари-Лу» в исполнении легендарного Рики Нельсона. Трогательная сцена, но этот Капитан бесит меня, и я пытаюсь разобраться, почему так, может, потому что он из того типа людей, которые всегда все держат под контролем и никогда не страдают от тоски, никогда не разбрасывают фантики от конфет, никогда ни о ком не говорят плохих слов, его лицо бесстрастно, и потому невозможно прочитать его мысли. Его принимают как героя, вернувшегося с войны, хотя на самом деле он просто еще один рабочий человек, торговый моряк, перевозящий грузы. Но в изумленных глазах этой женщины он все же супермен, и она крепко целует его в щеку, и это странный поцелуй, скорее утешительный, нежели страстный.

Влюбленные усаживаются на высокие стулья у стойки бара, и этот чувственный мужчина сражен Марианн, он обнял ее за талию, заказывает выпивку, периодически оглядывает зал, он ждет, пока бармен выполнит их заказ, и щеки Капитана пылают от счастья. Он мельком смотрит на меня, и его взгляд не задерживается ни на долю секунды, словно меня и не существует, я просто еще один безликий бомж, в крови которого слишком много алкоголя, который в эмоциональном смятении. Он осознал, что нет будущего в таком неприкаянном существовании. Он вел странствующую жизнь, он повидал мир и принял решение изменить этот надоевший порядок, скромный матрос, взбирающийся по служебной лестнице. Если это так, то я еще завидую и его решимости, впрочем, как и его мужеству. Мне начинает нравиться этот человек. Он искренен и справедливо обращается со своей командой, зная, что парни, работающие под его начальством, хоть и самостоятельны, но также потеряны и одиноки. Я пытаюсь вспомнить поговорку. «Одинокие люди редко бывают в одиночестве». Очень справедливо, но не для данного момента. Я пьян и хочу уйти, я подхожу к бару.

Капитан и Марианн с воодушевлением поднимают свои бокалы и легонько чокаются, выпивают и поднимаются, они готовы уйти, и эта сладкая девочка оборачивается, машет мне рукой, мельком улыбается; и от этой ее улыбки замедляется ход времени, я снова здесь, в еще большем смущении, она сбрасывает свою маску и из незнакомки превращается в близкого человека и возлюбленную; в бар входит матрос и приветствует Капитана, они выходят, и матрос открывает им дверь. Я расплачиваюсь с барменом и выхожу на улицу, в лицо дует ветер, эти двое влюбленных спрятались куда-то, их не видно. Я опираюсь о стену, дохожу до угла и пытаюсь вспомнить, слева или справа мой отсюда находится мой отель. Ветер резок, у меня мерзнут щеки. Уходит пара минут на то, чтобы сообразить, что мой отель справа, тепло алкоголя испаряется, изрыгнув выхлопы, мимо проезжает машина.

Я продолжаю свой путь, я иду медленно, смотрю на дорогу и замечаю машину, в которой сидят два человека. Я подхожу ближе, но не могу рассмотреть, Капитан ли это с Марианн, у этого человека на ладони маленькая коробка. Должно быть, в ней кольцо. Мотор работает, и от конденсации запотевают окна. Я наклоняюсь, чтобы рассмотреть, что происходит. Ясно, что этот загадочный человек предлагает ей руку и сердце. Они разговаривают и улыбаются, затем повисает пауза, они обнимаются, крепко держат друг друга в объятиях, держат жизни друг друга, у них будет десять детей, и они заживут счастливой жизнью в маленьком хорошеньком домике; и мое одиночество от этого еще острей, я тону в нем, видя этих нежных обнимающихся незнакомцев, и я теряю голову, стучу в лобовое стекло, но они не замечают, а может, меня больше не существует, я неуместный призрак, еще один безликий изгнанник. Я отскакиваю и верчусь, смотрю на аллею и вижу длинную палку, подбираю ее и возвращаюсь к машине, начинаю лупить по лобовому стеклу. Женщина вопит, а мужчина вылезает из машины. Я ору на него, и он забирается обратно в машину, начинает сигналить. До меня доходит, что я натворил, и я хочу извиниться, но не знаю, как, зависть — это яд, искажающий и извращающий здравый смысл. Я отбрасываю палку и тороплюсь скрыться в ночи до того, как приедет полиция и заберет меня в тюрягу.