"Кровь слепа" - читать интересную книгу автора (Уилсон Роберт)

12

Ответить ей он не мог. Так долго ждать от нее этих слов, а когда они наконец прозвучали, не смочь ответить! Почему? Потому что признание в чувстве, так долго ею таимом, долетело до него из служебного его кабинета и было вызвано собственными его успокоительными словами, которые он произносил сотни раз сотням потерпевших, заглянувшим в страшный ледяной желоб тобогана, внезапно открывшийся их глазам. Метафора эта принадлежала отставному сыщику из Норвегии, преподававшему в их полицейской академии в далеких восьмидесятых. Когда Пер Арвик, описывая им безвыходность положения и отчаяние тех, кто стал невольной жертвой преступников, впервые употребил эту метафору, ему пришлось для начала объяснять, что такое тобоган. На двадцатилетних испанских парней описание этого головокружительного ледяного спуска произвело сильное впечатление. Арвик заверил их, что ужас, испытываемый невольными жертвами, сравним только с чувством, которое неминуемо охватывает спортсмена-санника перед стартом, и если следователь нуждается в помощи кого-либо из жертв, ему ничего не остается, как всячески ободрять его и, подталкивая к началу головокружительного спуска, внушать, что будет с ним до конца. Если слова ваши окажутся убедительными, если вы сами будете верить в них, для жертвы вы станете роднее родного брата.

Консуэло полюбила его вследствие навыков, полученных им в полицейской академии. Честь и хвала Перу — он мог бы гордиться Фальконом!

Нет, хватит! Гнать от себя подобные мысли! Понятно, откуда они идут — просто он устал, начинает сказываться напряжение, хотя в переполненном салоне его вынуждены были посадить в бизнес-классе. Он пил разбавленное виски и, грызя ноготь большого пальца, вжимался в кресло при мысли о Дарио, находящемся в руках бандитов. Едва взглянув на него, Консуэло поймет, что виной всему он, Фалькон, что мальчика похитили из-за него.

Расскажи он ей все или нет — она его не простит.

Единственная надежда — действовать, и действовать незамедлительно.

Необходимо найти мальчика.

Сразу же по прибытии, еще шагая через зал, он позвонил Кристине Феррере. Было 10.35. Разница во времени отняла у него час. Феррера провела с Марисой два часа, но кубинка так и не раскололась. Кристина отвела ее домой, дала аспирин, уложила в постель. Та даже не захотела подтвердить, что девушку удерживает у себя русская мафия, что это они сумели так запугать Марису и потому ей остается только молчать. Какая цель стояла за ее отношениями с Кальдероном, она тоже не сказала. Даже в стельку пьяная, она не могла пересилить свой страх.

— Ты отвезла ее домой, — сказал Фалькон. — Это хорошо.

— По-моему, кроме меня, ей сейчас надеяться не на кого.

— Чем собираешься заняться сейчас?

— Лягу спать, чтобы утром встать пораньше. Отвезу детей в Кадис, пусть сходят на пляж и пообедают с моей мамой.

— Ну понятно.

— А вы?

— Думаю первым заступить на вахту в круглосуточной слежке за Марисой Морено.

— Но средства для этого вам не выделены. А как будет с Консуэло?

— Наверно, теперь она долгое время не захочет меня видеть.

— Вы собираетесь ей рассказать?

— Альтернатива даже не рассматривается.

— Я поеду следить за квартирой Марисы. Смените меня, когда сможете.

— А как же дети?

— Соседка сможет присмотреть за ними несколько часов. Но ехать к Марисе прямо сейчас я не в состоянии, — сказала она. — Ужасно есть хочется.

— Поезжай как только сможешь.

Фалькон поспешил к машине, откуда позвонил старшему инспектору Тирадо из отдела по борьбе с преступлениями против детей. Он уже связывался с ним, еще находясь в Хитроу. Тирадо он застал за рулем — тот ехал куда-то.

— Я только что от сеньоры Хименес, — сообщил он. — Она осталась с сестрой и двумя своими старшими мальчиками. Она удивительно спокойна. Мы вызвали доктора — померить давление и все такое прочее. Она держится превосходно. Доктор дал ей снотворное и успокоительное, которое, она сказала, принимать не станет.

— А у вас как дела?

— Самая главная новость — это то; что мы обнаружили их на записях видеокамер.

— Изображение четкое?

— Приличное. Но кадров получилось не так много. Запись мы оставили сеньоре Хименес. Пусть смотрит.

— Новых свидетелей не нашли?

— К сделанному утром Кристиной Феррерой мы не смогли добавить ничего существенного, — сказал Тирадо. — Остается лишь надеяться, что их слова о том, что больше мы о них ничего не услышим, только угроза. Не выдвинуть вскоре какие-то требования было бы на них не похоже, но, думаю, промучиться до понедельника они ее заставят.

— Что насчет прессы?

— Сообщить в воскресные газеты мы не успевали, да я и не хотел этого. Пусть сообщение появится в понедельник, это даст сеньоре Хименес какое-то время опомниться, прийти в себя. Это будет сенсация, шок. Об исчезновении мы объявляли по местному радио, и нас торопят — жаждут подробностей. По-моему, и телевизионщики пронюхали — ходят кругами вокруг управления.

— Я собираюсь организовать слежку за Марисой Морено.

— Кристина Феррера рассказала мне о ней, — сказал Тирадо. — Так вы считаете, что эти русские проявятся?

— Вы можете выделить людей для слежки?

— Я ждал этого вопроса, — отвечал Тирадо. — Послушайте, Хавьер, ваша теория о причине похищения выглядит убедительно. Но я не могу отбросить и другие линии расследования. Если они свяжутся с вами и вступят в переговоры — тогда дело другое. А пока я ищу того парня, который пристал к сеньоре Хименес на площади Пумарехо и, по свидетельству ее сестры, позже крутился возле ее дома. Я еще не рассматривал ни ее деловых знакомств, ни возможных врагов Рауля Хименеса. А ведь похищен-то его сын! Отца я знать не знал, но слышал, что не все относились к нему с симпатией. А мстить у нас мастера.

Было около одиннадцати, но жара еще не спадала. От аэропорта Фалькон отъехал, когда термометр все еще показывал 36 градусов, а из кондиционера тянуло легким запахом самолетного топлива. Хотелось бежать, скрыться. Ладони были влажными от пота. Да, вот скрыться сейчас было бы самое милое дело. Он начал думать о том, что сказать Консуэло. Искренние, идущие от сердца слова не придумывались. Казалось, этот путь закрыт, заблокирован чувством вины.

Машины мчались по автостраде, обгоняя его. Он сбавил скорость до шестидесяти километров в час — подсознательный страх перед неизбежным, перед их разговором заставлял его притормаживать. Он пересек кольцевую, миновал Баррио-де-Санта-Клару, средоточие богатства в окружении промышленных зон и наркопритонов Полигоно-Сан-Пабло.

Припарковался. Позвонил в звонок у калитки. Передняя дверь распахнулась. Показался силуэт. И он шагнул в ее объятия, чувствуя себя каким-то самозванцем. Его виновато склоненную шею обдало теплым дыханием Консуэло, щека обманщика ощутила влагу. Консуэло приникла к нему, и он гладил и похлопывал ее по спине жестом, как он слышал, успокаивающим, подобным стуку материнского сердца, ощущаемым нами еще в утробе.

— Нам надо поговорить, — сказал Фалькон.

— Пойдем наверх, — сказала она. — Они все в гостиной.

В спальне был включен телевизор. В изножье кровати была заметна вмятина: здесь она сидела, удалившись от всех, и, вперившись в экран, разглядывала заснятые камерами изображения.

— В новостях этого еще не было, да? — спросил Фалькон.

— Пока нет. И в газетах сообщение приостановлено, как только увидели это, — сказала она, нажимая на пульт.

Черное и белое. Как те черно-белые фильмы, первыми пробудившие в нем интерес к полицейской работе. Правда, здесь все запечатленное казалось серым и скучным — снятое неподвижной камерой в неинтересном ракурсе. Сбоку виднелась витрина спортивного магазина. Матовая пустота плиточного пола, внезапно накрытая двумя мужскими фигурами. Оба мужчины темноволосы, один в рубашке с длинными рукавами, другой в рубашке поло. У обоих в руках какая-то одежда. Останавливаются, озираются и уходят из поля обзора.

— А еще, с другого ракурса?

— Сейчас будет.

Вот появились опять, но уже в бейсболках, головы опущены, куртки надеты, руки в карманах, отходят от дверей магазина.

— Парни опытные, — заметил Фалькон.

— Снятые со всех других камер, они выглядят точно так же, — сказала Консуэло. — Куртки и бейсболки они сняли, лишь когда искали нас в магазине.

— А что отснято камерой возле стадиона?

— Сейчас появится, — отвечала Консуэло. — Все, что есть, — на одном диске.

— А продавцы в лавке севильского футбольного клуба ничего не заприметили?

— Ничего. Там было полно народу, толчея. Они и Дарио-то не запомнили, — сказала Консуэло. — Подтверждается лишь то, что удалось выяснить Кристине у двух свидетелей, видевших все из своей квартиры на проспекте Эдуардо Дато.

Кадры промелькнули мгновенно. Перемотать. Опять просмотреть. Опять перемотать. Просмотреть еще раз. Остановить кадр.

Консуэло обвела пальцем три фигуры на заднем плане.

— Вот Дарио. На шее у него шарф. Тот парень, что справа, несет коробку с бутсами. Это те же люди, которых зафиксировали камеры торгового центра, в куртках и бейсболках.

— Тех же самых, что были на них, когда они вышли из магазина, да?

Он сел рядом с ней в изножье кровати. Наклонился, уперев руки в колени, уткнулся лицом в ладони в молитвенной позе. Она опять перемотала запись и вновь поставила ее, рассчитывая, что опыт полицейского сумеет выудить из этих кадров нечто, ускользнувшее от нее.

— Расскажи мне подробно все, что было в торговом центре, — сказал он, выключая телевизор. — Мне надо знать это с точностью до минуты и до сантиметра, начиная с того, как я поговорил с тобой из аэропорта утром. Меня интересует каждая деталь, каждая крупица, каждая мелочь, сохранившаяся в твоей памяти. Кто тебе звонил, и кому ты звонила. Ты все время оставалась на телефоне, но говорить из торговых помещений неудобно — плохая слышимость. Значит, ты, вероятно, выходила наружу. Что бросилось тебе в глаза. Говори, не молчи, говори не переставая, и прерывать тебя я не буду.

Фалькон запер дверь спальни, выключил свет, оставив только настольную лампу в углу. Вытащил свою записную книжку. Начала Консуэло с момента, так больно ранившего ее в самое сердце, когда Дарио спросил ее, по-прежнему ли любит она его теперь, когда рядом появился Фалькон. И тот слушал, не смея поднять на нее глаза. Но, услышав ответ, вскинул голову и кивнул. Она глядела в окно, где на темном стекле лучи света от лампы рисовали их отражения. Картина была едва ли не уютная. Он дал ей говорить беспрепятственно, а прервал лишь для того, чтобы ласково просить говорить, еще побольше и поподробнее, не позволяя ей, поддаваясь усталости, скользить по поверхности, не давая ненароком упустить что-то, что могло показаться ей несущественным. Он хотел, чтобы происшествие прокрутилось в ее мозгу целиком, связно, как на кинопленке, хотел видеть все то и так же, как это видела она. Она дошла до того момента, когда обратила внимание на двух мужчин.

— Оба испанцы. Возраст — на вид двадцать с лишним. Один коренастый, стрижка обычная, косой пробор, брови вразлет, нос крупный, картошкой и как будто сломанный, щеки — бритые, крепкие зубы. Другой — худой, длинноволосый, резкие носогубные складки, лоб изрезан морщинами.

— Как могла ты разглядеть лоб, если у него длинные волосы?

— Он отвел их за уши.

— А рубашка какая?

— С длинными рукавами, синяя, навыпуск. А на коренастом была рубашка фирмы «Лакост» с крокодильчиком. Темно-зеленым.

— Ноги?

— Ног я не разглядела.

— Что было у них в руках?

— Куртки. Да, помнится, я еще подумала: в такую погоду и куртки. Когда мы въезжали на подземную парковку, компьютер в машине показывал сорок градусов.

— Какого цвета куртки?

— Темные. А поточнее — сказать не могу.

Он опять прокрутил запись. Проглядел ее, стоя на коленях почти вплотную к экрану, весь внимание. И остановил кадр, когда увидел трех мужчин, выходящих из магазина.

— Надо улучшить изображение, добавить резкости и напечатать снимок в газете, — сказал он. — После этого мы опросим всех вокруг, кто попал в кадр.

— Но кто эти трое? — спросила она, тоже встав на колени подле него, и постучала по экрану.

Взгляды их встретились, и дрожание экрана, и неверный свет, льющийся с него, не помешали ее моментальной догадке.

— Ты что-то знаешь, — сказала она, моргая. — Что это, Хавьер?

Близость ее причиняла боль. Он поднялся, встал. Она тоже встала.

— Тебе же не знакомы эти люди, правда? — сказала она. — Откуда тебе их знать? Разве такое возможно?

— Я их не знаю, — отвечал он. — Но я знаю, что это все произошло из-за моей работы.

— Из-за твоей работы? Как это — из-за работы? Работу делаешь ты. Значит, это из-за тебя. Но почему?

Он рассказал ей о беседах с Марисой Морено и чем вызван его интерес к ней. Рассказал о дисках в портале погибшего русского мафиози. О допросе с пристрастием, который он учинил Марисе. О телефонных звонках и о звонке вечером накануне перед последним их свиданием.

— Значит, эти люди следят за тобой, — сказала она. — И потому держали в поле зрения мой дом и моих детей.

— Вероятно.

— Ты знал это, — сказала она и, отвернувшись от него, уставилась в черное стекло, в котором отражения их лиц представлялись ей теперь воплощением величайшего предательства.

— Мне и раньше угрожали, — сказал он. — Это их извечная, классическая тактика — мешать расследованию и тем самым замедлять его. Отвлекать внимание.

— Ничего себе отвлечение! — сказала она. — К дьяволу их с их отвлечением! Мой сын…

Она осеклась. Ошеломленная какой-то новой мыслью.

— А ведь то же самое было и четыре года назад, — сказала она. — Как это я ухитрилась забыть? Как это могло выскочить из головы?

Она отошла от него, потом резко развернулась к нему лицом с видом обвинителя в зале суда.

— Я порвала с тобой четыре года назад частью из-за этого тоже, — сказала она.

— Фотография.

— Да. Та фотография, перечеркнутая красным крестом, — подтвердила она. — Маркером пометили красным крестом мою семью. Приходили ко мне, оставляли включенным телевизор и помечали красным крестом мою семью! Потому-то я и не смогла продолжать тогда роман с тобой. Разве можно мириться с подобным?

— Ты и не должна была мириться, — сказал Фалькон.

— И они тоже были русскими, — проговорила она сквозь зубы, яростно сверкая глазами.

— Да, русскими. Но принадлежали они к другой группировке. Те двое, кто все это затеял, сейчас мертвы.

— Кто их убил? — вскричала она, не помня себя от гнева. Логика изменила ей, немыслимое напряжение этого дня внезапно обрушилось на нее, придавило всей своей тяжестью, проникло в кровь, переполнило вены. Сердце стучало как бешеное. — Да какая разница, кто их убил! Все они только и делают, что убивают друг друга! Вот с кем ты связался, Хавьер, с убийцами! Это твоя компания и твой хлеб насущный!

— Ты плохие вещи говоришь, — сказал он. — Я пойду.

Но она метнулась к нему и, упершись кулаками ему в грудь, приперла к стенке.

— Тогда ты навел на мой дом этих людей! — прошипела она. — А теперь, стоило мне впустить тебя в… всюду впустить — и они вновь тут как тут!

Он схватил ее за кисти, но она вырвалась из его рук и стала осыпать ударами его плечи, молотить его по голове, пока он не обезвредил ее, прижав к себе.

— Самое главное, Консуэло, это чтобы ты поняла, — сказал он, глядя в ее побагровевшее злое лицо, — что твоей вины в этом нет!

Слова эти словно что-то изменили в ней, загасив некий огонь. И это ему не понравилось. Запальчивость, ярость исчезли. Она оттолкнула его, вывернувшись из его ослабевших рук, и, отступив на середину комнаты, скрестила руки на груди.

— Я не желаю больше тебя видеть, — сказала она. — Не хочу соприкасаться с твоим миром и с тобой. Ты виноват в том, что Дарио похитили, и простить тебе это я не могу. Даже если утром ты приведешь его мне целым и невредимым, прощения за то, что ты сделал, тебе все равно не будет!

Она повернулась к нему спиной. Он видел, как напряжены под легкой кофточкой все ее мускулы, и не мог найти слов, чтобы смягчить ее, снять напряжение. И он понимал, что происходит. Она наказывала саму себя. Она возлагала на себя всю вину: ведь это она выпустила Дарио из поля зрения ради какого-то идиотского телефонного разговора с риелтором, пытавшимся уговорить ее на покупку, ей вовсе не нужную! Из-за этого мальчика и похитили. И сколько бы он ни уверял, что причина — в нем, это ничего не меняло. Он отпер дверь, вышел и спустился по лестнице в душную тьму, в неясный шорох деревьев и негромкий грозный гул вдали — город тяжко ворочал жернова нового дня.

Кристина Феррера вздрогнула, когда в водительском окошке возникла голова Фалькона.

— Вы ей сказали, — проговорила она при виде его лица.

Он отвел глаза, глядя куда-то в дальний конец улицы Иньеста, и кивнул.

— В таком случае я рада, что позвонила вам, — сказала она.

— А у тебя какие новости?

— Никаких. В окне свет, но я не уверена, что она дома.

Кристина вылезла из машины. Они глядели вверх, где свет из квартиры освещал верхнюю террасу и растения на ней.

— Я приехала сюда примерно в половине двенадцатого. С тех пор никакого движения.

— За мастерской следила?

— Там темно.

— Давай-ка позволим, — сказал он и набрал номер на мобильнике. Глухо.

— Может быть, позвоним в дверь? — предложила Феррера.

Они пересекли площадь напротив церкви Санта-Исабель, миновали бары на улице Вергара, в 12.45 уже закрытые. Фалькон нажал кнопку звонка. Феррера держалась сзади.

— Я даже отсюда слышу звонок, — сказала она.

— Нет дома.

— Или же так напилась, что ничего не слышит.

— Ты свет не могла оставить, когда привезла ее сюда и уложила?

— Нет.

— Может быть, празднует субботний вечер?

— Да не похоже было, чтоб она куда-то собиралась.

— Надо проверить мастерскую, — сказал он. — Когда ты в последний раз туда наведывалась?

— С полчаса назад.

Они прошли по улице Бустос-Тавера к неосвещенной арке. Включили карманные фонарики, вошли во двор, где жаркий ветерок лениво колыхал ржавые покрышки, шевелил пустые картонки и мусор. Фалькон шел впереди. Где-то в стороне залаяла собака. Фонарик выхватил из тьмы два маленьких светящихся кружка. Кошка не двигалась, пока не почувствовала, что ее заметили, после чего метнулась прочь и скрылась во мраке. Металлические перекладины лестницы подрагивали под тяжестью их тел. В закрытом ставнями чердачном оконце оказалась щель, которой он раньше не видел. Он вылез на лестничную площадку перед дверью. Феррера отстала от него на две перекладины. Фалькон толкнул дверь, та поддалась. Зажав фонарик зубами, он вытащил пакетик латексных перчаток и натянул их.

— Что-то тут не так, — сказал он.