"Машина и винтики. История формирования советского человека" - читать интересную книгу автора (Геллер Михаил Яковлевич)

Инфантилизация

Разногласия относительно степени завершенности процесса создания Советского человека составляют часть оживленной дискуссии о степени воздействия идеологии, как инструмента обработки сознания, в странах «реального социализма». Схоластичность споров на тему «верит или не верит» в «идеологию» обитатель «реально-социалистической» зоны, в которой живет треть человечества, определяется двумя причинами: во-первых, неутолимой тоской многих западных экспертов и экс-коммунистических мемуаристов по времени революционного энтузиазма, «юности полета», по эпохе ничем (кроме миллионов жертв) не омраченных надежд на «поющее завтра»; во-вторых, полным отсутствием исследования воздействия на человеческий мозг многолетней (многих десятилетий) непрекращающейся интоксикации в условиях тотальной власти над средствами коммуникации.

Вряд ли можно считать случайным, что психологи, физиологи, врачи всех других специальностей изучали воздействие на человека пребывания в гитлеровских концентрационных лагерях, но никто не обследовал узников советских лагерей. Американские психиатры изучали воздействие «промывания мозгов» на солдат и офицеров, побывавших в северокорейских, китайских, вьетнамских лагерях. Результаты их исследований чрезвычайно поучительны. После обследования нескольких сот американских солдат и офицеров, вернувшихся на родину из корейских лагерей, др Роберт Лифтон заключил: «Промывание мозгов пленных в корейских лагерях было по своей сути стремлением разрушить прежнюю личность индивида и сформировать заново в соответствии с категориями коммунистической идеологии. Это процесс смерти и возрождения; и хотя лишь немногие выходят из лагеря убежденными коммунистами, на всех остаются следы пережитого». Др. Лифтон отмечает факт исключительной важности: воздействие методов «промывания мозгов» ощущают даже те, кого психиатр называет «внешне сопротивляющимися», т. е. те, кто — казалось бы — не поддаются интоксикации. Исследование показало, что они воспринимают то, что им вбивали в мозг, спустя определенное время после освобождения — как взрыв бомбы замедленного действия.

Нетрудно себе представить как действует «воспитание» и «перевоспитание» на советских граждан, находящихся в зоне «промывания мозгов» со дня рождения, бомбардируемых средствами массовой пропаганды и агитации круглосуточно, ежедневно. Воздействие этой интенсивнейшей обработки менталитета особенно эффективно, ибо она производится в закрытом пространстве страны, отделенной от иного мира строго охраняемой границей. Обитатели советской зоны (неслучайно заключенные называют лагерь «малой зоной», а советский мир за лагерным забором «большой зоной») подвергаются с первых дней революции жесточайшим стрессам. Еще нет исследований, которые позволили бы определить размеры разрушительного воздействия на человеческий организм постоянных стрессов: страха, хронического дефицита товаров, неизбежных очередей, тесных жилищ, отвратительного транспорта, бесчисленных запретов и необходимости нарушать их, чувства замкнутости.

В 70-е годы слово «стресс» стало модным в советской журналистике, настаивающей на вредности «стрессов» в условиях «социально-экономических противоречий капиталистического общества». Одновременно советские генетики, которым после многолетнего запрета, разрешено заниматься наукой, объявленной «буржуазной» в сталинские годы, отмечают положительное воздействие определенных стрессов, как фактора способствующего процессу одомашнивания и закрепления наследственных изменений.

Советский Союз представляет собой гигантское гетто, в котором у обитателей вырабатываются особые качества, позволяющие им приспособиться к жизни в гетто. Киевский психиатр Семен Глузман, осужденный на 7 лет лагерей и долгие годы ссылки за разоблачение преступных методов советской психиатрии, применяемой для репрессий, использовал пребывание в заключении для исследования психического состояния своих товарищей по лагерю. С. Глузман обнаружил, в частности, наличие у политических заключенных, просидевших в лагере 20—25 лет, особый феномен, который он назвал «страх свободы». Психиатр отмечает, что «страх свободы» ощущают политические заключенные, которые и в лагере остаются верными своим идеям, придерживаются нонконформистских взглядов. В то же время уголовники, даже находившиеся много лет в заключении, с вожделением ожидают выхода из лагеря. Семен Глузман объясняет это тем, что уголовники, занимающие в лагере глубоко конформистскую позицию, не ожидают за воротами лагеря других морально-психологических норм, нежели те, по которым они жили в лагере. Политические заключенные знают, что «на свободе, в сравнении с лагерем, происходит значительное снижение степени а) внутренней свободы, б) возможности защиты своего достоинства от посягательства социальных институтов».

Семен Глузман делает вывод: политзаключенные в лагере живут в здоровом психологическом климате, в группе, где основными являются ценности нравственные, духовные. Ощущаемый ими страх свободы — страх здоровых людей, опасающихся выхода в больное общество.

Советская психиатрия официально объявила «инакомыслие» психической болезнью и считает общество здоровым, а всех, кто обвиняется в выражении сомнения относительно идеального характера советского общества, больными. С точки зрения специалистов по «промыванию мозгов» такое суждение логично: «инакомыслящие» представляют собой брак, отходы, это те, кто не поддался, кто сохранил свою индивидуальность. Это те, кто не сумел «полюбить рабство».

Критерии «здоровья» и «болезни» в создаваемом Новом мире выразительно сформулировал автор первой марксистской истории советской литературы С. Коган: «Революции на долго приходится забывать о цели для средства, изгнать мечты о свободе, для того, чтобы не ослаблять дисциплины». Необходимо, — требовал критик-марксист, — «создать новый пафос для нового рабства», необходимо полюбить кандалы, так, чтобы они казались нежными объятиями матери.

Орвелл заканчивает свой роман словами: «Он одержал победу над собой. Он любил Старшего Брата». В романе Замятина «Мы», послужившим Орвеллу важнейшим источником для «1984», тот, кого полюбил герой, соблазненный свободой и понявший ее никчемность, называется Благодетель. В минуты отчаяния, прежде чем полюбить Благодетеля и предать любимую женщину, житель идеального Единого государства с болью мечтает: «Если бы у меня была мать — как у древних: моя — вот именно — мать». У гражданина Единого государства, имевшего вместо имени номер, не было ни матери, ни отца. У него, как у всех обитателей утопии — был Благодетель. Точно так же, как и в Океании Орвелла был — Большой брат. Государство заменило семью, Благодетель — Большой брат заменял родителей. Требовалось полюбить государство, как родителей, а кандалы рабства ощущать как «нежные объятия матери». Евгений Замятин развивает метафору до конца: Благодетель — Великий жрец, лично убивает нарушителей закона Единого государства, наказывая, как Отец, непослушных детей. Портрет Благодетеля не оставляет сомнений: «Передо мною сидел лысый, сократовско-лысый человек…» Это портрет Ленина.

Ленин в апреле 1918 г. намечает основные линии программы по переделке человека и общества: «Мы, партия большевиков, Россию убедили. Мы Россию отвоевали — у богатых для бедных, у эксплуататоров для трудящихся. Мы должны теперь Россией управлять». Программа проста: партия должна управлять Россией, управлять народом, управлять каждым человеком. Партия — их вождь — берет на себя роль всезнающего руководителя. Отца, который должен привести народ, Россию — в рай. Ленин четко разделяет: мы — они, мы, партия, должны управлять ими, массой. Мы — отцы, они — дети. Программа переделки человеческого материала требовала инфантилизации человека. В стране, шедшей к Высшей Цели, прыгавшей из «царства необходимости» в «царство свободы», возникает сложная иерархическая система, новая пирамида привилегий. Однако, главная разделительная черта проходит между руководителями, знающими направление движения, отцами, и руководимыми, невежественными, теми, кому нужно открывать глаза — детьми.

Человек превращается в ребенка, которому Государство заменяет родителей, близких. Во всяком случае — должна заменять. Идеальными образцами становятся литературные персонажи либо мифологизированные энтузиасты новой веры — типа Любови Яровой[3] и Павлика Морозова[4] — жертвующие кровными связями ради духовного Отца.

Психиатр и психолог Бруно Беттельгейм описал, используя собственный опыт узника Дахау и Бухенвальда, «поведение индивида и массы в экстремальных ситуациях». Его вывод: создание экстремальной ситуации — арест, избиения, пытки, заключение в лагерь — имеет целью «навязать заключенным детское поведение», ускорить трансформацию взрослых людей в послушных детей. Бруно Беттельгейм видимо не подозревал, что анализируя поведение палачей и жертв в германском концентрационном лагере, представлял одновременно основные этапы трансформации человека в Советском Союзе. Целью германских концлагерей, — пишет ученый, — была «модификация личности, ее приспособление к нуждам государства». С этой целью заключенных «ломали, трансформируя в послушную массу, не оказывающую ни индивидуального, ни коллективного сопротивления». Беттельгейм подчеркивает, что индивидуальность заключенных ломалась серией травматических шоков: их «заставляли проклинать своего Бога, обвинять друг друга в гнуснейших поступках…» В результате взрослые люди трансформировались в послушных детей, которые боялись охранников и выполняли все их приказы. Происходила адаптация к лагерной жизни. Иосиф Менделевич, осужденный в 1971 г. на 12 лет лагеря за попытку бежать из Советского Союза, отсидевший срок, воспоминает подобное: «…Представьте-ка себе, что вы помещены в некий детский сад для взрослых, где отрицается ваше право на собственное поведение, на собственную точку зрения и даже на собственное выражение лица. —Почему вы не участвуете в общих культурных мероприятиях? Почему вы так угрюмо смотрите? Почему на вас грязная одежда?… Вы будете лишены за это… неважно чего — посылки, письма, свидания…»

Травматические шоки формируют советского человека: история СССР — серия мучительно болезненных ударов по бытию и сознанию. Первым шоком была — революция. Она сломала существовавшую социальную иерархию: удар был нанесен и тем, кто был наверху и оказался внизу, и тем, кто был внизу и попал наверх, В первом случае потерпевшие страдали от неожиданности падения, потери привилегий, обычного уклада жизни, гнева, часто бессильного. Вторые страдали от непривычности новой ситуации, от беспредельных возможностей, которые открывала безграничная власть, требовавшая взамен подчинения Идее. Следующим шоком был террор. Среди ленинских текстов, восхваляющих террор, требующих усиления террора, доказывающих его необходимость и пользу, выделяется откровенностью и четкостью изложения мысли «строго секретное» письмо, датированное 10 марта 1922 г. и адресованное членам Политбюро. Ленин дает детальные директивы, касающиеся очередного удара по духовенству и буржуазии. Письмо написано уже после завершения гражданской войны, после принятия новой экономической политики, которая будет временем (1921—1929) крайнего либерализма по советским меркам. Ленин требует арестовать и расстрелять «очень большое число» жителей маленького городка Шуя, в котором верующие воспротивились конфискации в церквах предметов богослужения. Ленин пишет: «Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». Вождь советского государства не случайно выбирает слово «проучить». Массовые расстрелы должны выполнять прежде всего педагогическую функцию — учить. Для того, чтобы урок был действенным, важно, чтобы травма была как можно более глубокой.

Строители «нового человека» отдавали себе отчет в том, что инфантилизация граждан советской республики должна носить универсальный характер, что процесс должен охватить все население. Родившийся летом 1918 г.[5] новый инструмент террора — концентрационный лагерь, несет не только карательную, но и воспитательную функцию. Председатель ВЧК Дзержинский объявляет концлагерь — «школой труда». ВЧК получает право заключать в концлагерь тех, «кто не может работать без известного принуждения», кто «недобросовестно относится к делу», кто плохо «нерадиво» работает, кто опаздывает на работу и т. д. В ноябре-декабре 1982 г. по указаниям Юрия Андропова, избранного генеральным секретарем ЦК, во всех городах Советского Союза милицейские патрули проверяли советских граждан, как школьников, сбежавших с урока: почему вы не на работе, что вы делаете на улице, в кино, в бане в рабочее время?

Террор был необходимейшим, но не единственным, инструментом инфантилизации советского населения. Сразу же после революции одновременно с другими фронтами — борьбы с контрреволюцией, экономическим — открывайся фронт «борьбы с неграмотностью». Применяются решительные меры по «ликвидации безграмотности». Неграмотность была бичом дореволюционной России, В 1897 г. число грамотных составляло 22,9 % населения. Основной причиной неграмотности была слабая урбанизация России. Еще в 1926 г. более 80% населения страны жило в деревне.

Необходимость обучения грамоте не вызывала сомнения. Было два пути: естественный, самостоятельного приобретения знаний людьми, ощутившими их необходимость; насильственный, ленинский — ликвидации неграмотности по приказу. Выбирается для обозначения акции слово из военного и полицейского словаря — жестокое, не оставляющее надежды. Смысл кампании, организованной с широким рекламным размахом, ясно изложил Ленин: «Неграмотный человек стоит вне политики и поэтому должен выучить алфавит. Без этого не может быть политики». Ликвидация безграмотности видится Ленину прежде всего как мера «воспитания народа», включения его в ленинскую политику. «Только в России, — заметила Надежда Мандельштам, — стремление к образованию народа подменили лозунгом о его воспитании».

Декрет Совета народных комиссаров «О ликвидации безграмотности среди населения РСФСР», подписанный Лениным 26.12.1919 г., излагал сначала цель: предоставление «всему народу возможности сознательного участия в политической жизни страны», а затем средства: «Все население республики в возрасте от 8 до 50 лет, не умеющее читать и писать, обязано обучаться грамоте…» Параграф 8 декрета предупреждал: «Уклоняющиеся от установленных настоящим декретом повинностей… привлекаются к уголовной ответственности».

Нет другого документа, который так выразительно демонстрирует особенности строящегося нового мира: обучение грамоте становится повинностью, обязанностью, налогом. Власть сажает население страны за парту и как строгий отец следит за тем, чтобы «дети» приобретали нужные власти знания.

В 1926 г., во время первой переписи советского населения, выяснилось, что 5 млн. взрослых «ликвидировали безграмотность». И стало очевидным, что послереволюционные темпы обучения грамоте взрослых были такими же примерно, как и в последнее дореволюционное десятилетие. Но кампания по «ликвидации безграмотности» имела очень важное значение в дальнейшем процессе формирования советского человека. Она внедрила убеждение, что даже в области образования — не говоря уже о других областях жизни — лучшим средством является сила. Она внедрила убеждение, что советские граждане сами по себе никогда ничего — даже в собственных интересах — не сделают, если их не принудит государство. Следовательно — за все необходимо быть благодарным власти.

Государство оставляет за собой важнейшую из родительских прерогатив — заботу о воспитании детей — советских граждан. Наряду с системой начального, среднего и высшего образования постепенно строится система воспитания взрослого населения. Несмотря на то, что статистически советское население стало грамотным (в 1979 г. — 99,7% грамотных), агитаторы и пропагандисты читают советским людям на предприятиях и учреждениях (в обеденный перерыв) газеты, гигантский размах приобрела система лекционной пропаганды — «важный метод пропаганды марксизма-ленинизма». В 1980 г. общество «Знание» насчитывало 3200 тыс. лекторов. В течение одного года (1979) было прочитано свыше 26 млн. лекций, на которых присутствовало 1 млрд 200 млн. человек. Лекторы готовятся на специальных курсах, в университетах марксизма-ленинизма. Лекции читаются на предприятиях, в учреждениях, по месту жительства.

Важнейшим этапом на пути к созданию «нового человека» был шок коллективизации, на десятилетия травмировавший сознание современников и потомков. Коллективизация была великой политической и психологической победой Сталина — осуществлением плана инфантилизации крестьянства. Подавляющее большинство населения было вырвано с корнями из древнего уклада жизни, лишено самостоятельности. Андрей Платонов, единственный из советских писателей, понял и представил процесс строительства социализма как процесс превращения жителей страны в детей: живущих в страхе, послушно выполняющих даже самые нелепые приказы старших, лишенных всех старых представлений и понятий, подвергающихся непрерывной бомбардировке радио, газетами, агитаторами. «Остановите этот звук! Дайте мне ответить на него!» — напрасно взывает герой повести „Котлован“ «среди шума сознания, льющегося из рупора». Но «шум сознания» продолжает без перерыва литься из рупора: родители учат детей, делают из них «новых советских людей».

Коллективизация была сильнейшим шоком в советской истории, ибо она сопровождалась геноцидом крестьянства. По подсчетам Роберта Конквеста «коллективизация и связанный с ней голод непосредственно, впрямую, были причиной смерти около 15 миллионов крестьян». Геноцид был необходимым элементом строительства социалистической утопии: он подтвердил превращение человека в абстракцию, превращение его в номер, в статистику. Спустя полвека в советских историях коллективизации даются точные цифры потерь крупного и мелкого скота, но нет даже примерных данных о демографических потерях. Истребление крестьянства позволило превратить оставшихся в живых в послушную, инертную массу государственных жителей. Одновременно в советской иерархической системе определяется прочное «дно», основание пирамиды — крестьяне, превращенные в колхозников, лишенные всех прав, прикрепленные к государственной земле. Паспорта, введенные в Советском Союзе в 1932 г. для контроля внутреннего передвижения граждан, не выдавались жителям деревни. Только в 1976 г. началась выдача паспортов колхозникам. Она должна была завершиться в 1981 г., к середине 80-х годов еще не все колхозники получили паспорта.[6]

Вскоре после завершения коллективизации советское население переживает очередной страшный шок: 4 года страна живет в обличии террора, который уравнивает всех обитателей нового мира в полном бесправии. Тотальный террор проводится под лозунгом: невиновных нет. Все — снизу до самого верха — виновны в действии, бездействии, мыслях или их отсутствии. Окончательно складывается система, в которой все обитатели страны превращаются в детей, послушных воле грозного и беспощадного Отца. Одним из официальных титулов Сталина становится: Отец родной. В 1938 г. все советские люди — от младенцев до старцев — получают для изучения новый катехизис — «Краткий курс истории ВКП (б)». Страна садится за парту усваивать текст, который дает ответы на все вопросы.

Чудовищные потери Советского Союза в людях во время войны — новый шок, новая травма — были результатом не только неожиданного нападения Гитлера на своего союзника Сталина, но также безжалостным отношением руководителей, «отцов» к «детям», как легко восполнимому человеческому сырью. Советские потери — их цифра никогда не была указана точно, разговоры о 20-ти млн. жертв носят «неофициальный» характер — стали после войны оправданием всех довоенных просчетов и преступлений власти. Одновременно военные потери стали оправданием хронических трудностей в экономике, эскпансионистской внешней политикой: «20 миллионов жертв» стали чеком, который советские руководители не перестают предъявлять своему народу и всему миру, требуя возмещения «цены победы». Военные потери служат алиби и пугалом, внедряя убеждение: все, что угодно, лишь бы не война.

Цель «инфантилизации» — превратить население социалистической страны в детей, но в детей послушных, напуганных, лишенных инициативы, во всех случаях жизни ожидающих указаний «сверху», от «родителей». В 60-е — 70-е годы советская литература, регулярно поставляющая очередную модель идеального героя, начала с нежностью изображать жителя деревни, колхозника, но сохранившего лучшие черты русского мужика — любовь к земле, чувство неразрывной связанности с природой, доброту и трудолюбие. Бурный расцвет «деревенской» литературы был связан с появлением плеяды талантливых писателей, знавших деревню, искавших в уничтоженном крестьянском быте национальные корни, корни культуры. Разрешение на существование «деревенской» литературы было дано идеологами, произведшими небольшую манипуляцию: советские писатели не имеют права изображать положительно верующего человека. Русский мужик сознательно или бессознательно был человеком религиозным. Героем советской литературы 60-х — 70-х годов стал Платон Каратаев, который вместо Бога поклоняется секретарю обкома. Идеальный герой — цель обработки человеческого материала — стал ребенком Партии.

Процесс инфантилизации в главном завершен. И советский человек 80-х годов начал ощущать тоску по сталинскому времени, как по годам детства и молодости. Александр Зиновьев со свойственной ему откровенностью выразил это чувство, назвав книгу о сталинизме — «Нашей юности полет». Советский человек стал мечтать о юности, не сознавая того, что и в зрелые годы остается ребенком.