"РАЗВЕДКА: ЛИЦА И ЛИЧНОСТИ" - читать интересную книгу автора (Кирпиченко Вадим)Йеменское средневековьеВ практике дипломатической да и разведывательной работы у каждого, я уверен, создаются необычные ситуации, в том числе и комического свойства. У меня, пожалуй, больше всего их связано с Йеменом, а точнее, со старым Йеменом, когда он назывался Йеменским Мутаваккилийским Королевством. Дело в том, что по приезде в Каир при распределении служебных обязанностей «по крыше» (так несколько вульгарно в разведке называется учреждение прикрытия) мне предложили, в числе других вопросов, заниматься советско–йеменскими связями с ближайшей целью добиться полного восстановления дипломатических отношений и обменяться посольствами. Отношения эти нарушились во время больших репрессий 30–х годов, когда наши послы отзывались и, как правило, объявлялись агентами тех стран, в которых они работали. Дела у меня пошли довольно быстро. Хорошим стимулом был интерес к этому живому делу, к арабскому языку, к загадочной, малоизвестной стране. Не меньшее значение имело и желание сделать что–то полезное и конкретное, а на этом участке как раз были реальные предпосылки для успешного завершения дела. Йеменская королевская семья — и сам имам Ахмед, и наследник престола эмир Сейф аль–Ислам Мохаммед аль–Бадр — понимали, что надо выходить из средневековой изоляции, но надо и постараться избежать односторонней связанности с Западом, как это случилось с большинством арабских государств на первом этапе после получения ими независимости. Таким образом, интерес СССР и Йемена к установлению тесных связей был обоюдным, и мне было легко работать на этой ниве. Начал я с установления хороших личных отношений с Ахмедом аш–Шами, временным поверенным в делах Йемена в Египте, а затем перешел к налаживанию контактов с видными йеменскими деятелями, часто посещавшими Каир. Об одном из них, впоследствии известном йеменском государственном деятеле, — Салехе Мохсине у меня сохранились особенно теплые воспоминания. Это был очень открытый, доброжелательный человек, без каких бы то ни было проявлений хитрости и расчета. Нередко наведывался в Египет и сам наследный принц аль–Бадр, с которым меня; связывали довольно тесные и даже, можно сказать, дружеские отношения. Все перечисленные деятели понимали необходимость восстановления дипломатических связей по полной форме, и мы обменивались мыслями о том, как убедить в этом имама и рассеять недоверие противников советско–йеменского сближения из его окружения. Наконец все договоренности были достигнуты, и в январе 1958 года делегация во главе с послом Киселевым отправилась на самолете «Ил–14» из Каира в Таиз, тогдашнюю столицу Йемена и резиденцию имама Ахмеда. Объединение Египта и Сирии в единое государство и вхождение Йемена в федерацию с Объединенной Арабской Республикой заставило посла СССР в Каире активно заниматься проблемами всех арабских государств. В Йемен Киселев ехал уже полностью подготовленным по всему кругу вопросов сложных межарабских отношений. Посол должен был вручить свои верительные грамоты имаму Ахмеду и договориться, уже в деталях, об учреждении нашего посольства в Йемене. Путь до Таиза был долог, с несколькими остановками и ночевками из–за скромных возможностей «Ил–14». Таким образом на нашем маршруте мы познакомились с Джиддой, Хартумом, Асмарой и наконец прибыли в Ходейду, где уже находилось несколько наших специалистов по реконструкции порта, которые за неимением другого жилья были размещены на верхнем этаже провинциальной тюрьмы. Вообще–то говоря, жилье было неплохое — здание прочное, крыша над головой, но на первом этаже иногда по ночам пытали преступников, и спать советским специалистам было невозможно. Потом, правда, дело «поправили»: преступников увели в горы и отрубили им головы. Даже в январе в Ходейде было душно и жарко, а летом, как нас уверяли, здесь можно было печь яйца в раскаленном песке. Встречали нас торжественно. Вышел на аэродром сам губернатор Яхья Абд аль–Кадер. На более чем примитивном аэродроме был выстроен босоногий почетный караул с винтовками времен первой мировой войны. Начальник почетного караула, офицер, был, правда, в ботинках. Рядом с караулом размещался и оркестр, тоже сплошь босой. Оркестр исполнил трудноузнаваемый Гимн Советского Союза. Но все равно было приятно. На торжественном обеде, который дал губернатор, уже царил сухой закон. Помнится, что после утомительного перелета хотелось выпить холодного виски с содовой, чтобы немного расслабиться и продезинфицироваться, но увы… В Таизе начались другие чудеса: здесь окончательно выяснилось, что мы совершили фантастический перелет назад, в глубины истории, и попали в настоящее средневековье. В стране не было своей печати, радио, элементарных дорог, банков. Категорически были запрещены такие учреждения, как кино и театр. Женщины на улицах города появлялись крайне редко, закутанные с ног до головы в черные одежды. Бумажных денег тоже не было. В качестве главной валюты ходил талер времен австрийской императрицы Марии–Терезии — большая серебряная монета, которую для Йемена чеканили в Италии и других европейских странах старыми штампами, и на каждой из них значился год выпуска— 1780–й. В дальнейшем первые советские специалисты дали этой монете название «дунька», что, по их мнению, более всего подходило к пышнотелой Марии–Терезии. Впрочем, эта «дунька» как главный, полновесный серебряный денежный эталон продолжительное время имела хождение во многих странах Ближнего Востока и Северо–Восточной Африки. По пятницам на центральной площади Таиза время от времени рубили головы приговоренным к казни преступникам. Вершилось гласное правосудие. Присутствовал при этом и имам Ахмед. Других массовых зрелищ, даже спортивных, не было. Весьма оригинальным был порядок въезда в страну и выезда из нее. Разрешения на въезд и выезд иностранцам давал лично имам. И самой пикантной в этой практике была «забывчивость» имама, когда дело касалось разрешений на выезд из страны. В таком щекотливом положении оказался живший вместе с нами в гостевом доме имама саудовский государственный министр. Он прибыл в Йемен для переговоров по вопросу саудовско–йеменских отношений, всегда весьма напряженных, а пока он ждал приема у имама, отношения эти еще более осложнились. Имам и аудиенции не давал, и из страны не выпускал. На просьбы саудовца о выезде королевские чиновники неизменно отвечали, что имам в данный момент очень занят или что он вообще уехал куда–то в горы лечить ноги в целебных источниках. Короче, мы приехали, вручили грамоты и уехали, а бедный саудовский министр, весьма импозантный, с холеной белой бородой, остался ждать решения своей судьбы в гостевом доме с бесплатным питанием и антисанитарными условиями. В ожидании приема у имама мы ездили по стране на мощных «лендроверах». Дорог в Йемене тогда вообще не существовало, и наши машины двигались по вади — руслам высохших рек, — проезжая за час не более 15–20 километров. Приходилось все время делать привалы и пить чай из термосов. После шестичасового путешествия на теле не оставалось живого места. Живя в Таизе, мы совершали ежедневную прогулку из гостевого дома на базар, где собирались горожане, чтобы обменяться новостями и купить необходимое. Где бы мы ни появлялись, тотчас, как из–под земли, вырастал перед нами принявший ислам американец в йеменской национальной одежде. Звали его Бержес Ла Брюсс. Перемещался он по городу на маленьком ослике и являл собой более чем странную картину. Иногда он доверительно сообщал своим йеменским собеседникам, что является майором американской разведки — эти его рассказы были известны всему городу. У меня сохранилось несколько фотографий Бержеса. Йеменцы считали его чудаком и относились к нему иронически–снисходительно. Государственные чиновники рассказы–63 вали нам, что он очень хочет быть американским Лоуренсом, но у него это плохо получается. Худо–бедно, но американец прилично говорил на местном диалекте и знал все столичные новости». Где–то он все–таки попался на шпионских делах и был выдворен имамом из Йемена, но каково же было мое удивление, когда я прочитал в какой–то газете после антимонархической революции в Йемене, что Бержес является главнокомандующим «армией» бывшего наследника престола, а ныне свергнутого имама аль–Бадра, моего многолетнего друга. «Армия» эта базировалась на саудовской территории близ йеменских границ. Просуществовала она совсем недолго и рассеялась как дым. Но для Бержеса все–таки наступил его звездный час, и он почти сравнялся с Лоуренсом. Посмеиваясь над ним, мы в то же время и отдавали ему должное: жить одному в средневековом Йемене несколько лет подряд — это что–то сродни подвигу. Не у всякого на такое хватит выдержки и самообладания. Поскольку мы провели в Йемене около двух недель, нам пришлось менять американские доллары на талеры Марии–Терезии. Банков, как уже было упомянуто, не существовало, и мы ходили по таизскому базару и приценивались, где больше дают за доллар. Выбрали лавку с наилучшим курсом обмена. Талеры во всех лавках хранились в больших кованых сундуках с ключами устрашающих размеров. За несколько зелененьких бумажек мы получили целый мешок денег, и я понес его на спине. Так и сфотографировался с ним на выходе с базара. Через двести метров пришлось передать мешок спутнику, одному из членов нашей группы: поклажа оказалась довольно тяжелой. А у нас в валютно–финансовом управлении Министерства иностранных дел вышел скандал. — Почему деньги менялись у купца на базаре? — Потому что в стране нет банков, — отвечал я. — Этого не может быть! Раз есть государство — значит, есть банки! — был ответ. — А в этой стране нет банков, — упорствовал я. Положение спас посол, подтвердивший своей подписью законность нашей финансовой операции. О вручении верительных грамот следует рассказать особо. Передвигались мы по Таизу, так же как и по стране, на «лендроверах», объезжая громадные валуны и ямы. За сто метров до дворца сопровождавшая нас йеменская стража согнала прикладами ружей с проезжей части дороги местного жителя, присевшего справить нужду. Нам объяснили, что жители города стремятся использовать для этих целей именно центральную часть дороги, опасаясь змей, гнездящихся в кустах на ее обочинах. Сам дворец представлял собой неказистое сооружение из камней, со множеством каких–то пристроек. Внутри дворца стены были неровные, небрежно помазанные известкой. В приемной мы расписались в книге для почетных гостей, и наступило томительное ожидание. Наконец представитель протокольной службы объявил, что можно входить в тронный зал, предварительно сняв обувь. Свита посла (нас было трое сопровождающих) быстро рассталась со своей обувью, а Евгений Дмитриевич Киселев заявил, что ботинки снимать ни в коем случае не будет, так как он при парадном мундире. На нем действительно были мундир, форменная фуражка, на груди — ордена и медали, ботинки начищены до блеска. Наступила заминка. Пришлось долго согласовывать этот вопрос. Протокольщики, дипломаты, министры ушли на совещание. Время от времени они появлялись, и я, представлявший с нашей стороны и протокол, и переводчика, вел изнурительные переговоры, разъясняя, что, сняв ботинки, посол нарушит установленную его правительством форму и проявит тем самым неуважение к имаму. Противоположная сторона, ссылаясь на свои порядки и традиции, доказывала, что вход в тронный зал возможен только без обуви. А посол при этом все больше свирепел, всем своим видом демонстрировал непреклонность и злобно глядел на меня. Мероприятие явно срывалось, дело зашло в тупик, а мне почему–то захотелось разбежаться и проломить головой стену приемной дворца. Наконец йеменская сторона стала проявлять обеспокоенность и некоторые колебания. Какой–то протокольный чин подошел ко мне и заговорщическим шепотом спросил, равняется ли ранг посла генеральскому званию. Почувствовав брешь в йеменской обороне, я радостно воскликнул: «Что вы, что вы! Он выше генерала, он — маршал!» (В то время звание «маршал» — аль–мушир — уже появилось в арабском лексиконе.) — Тогда можно в ботинках, но одному лишь послу! Потные, злые и обессилевшие, мы ввалились в так называемый тронный зал, и мучения наши возобновились, но уже в связи с другим инцидентом. Я перевел (заранее подготовившись) речь посла по случаю вручения им верительных грамот, а когда имам Ахмед открыл рот для ответного слова, то послышались странные звуки, не напоминавшие мне ничего знакомого… Но сначала о самом имаме. Он сидел на высоком позолоченном троне. Вместо короны на голове возвышалась феска — тарбуш, — тоже позолоченная. Одет имам был в белый бурнус, с традиционным кинжалом — джамбией — на широком позолоченном поясе. Скорее всего, и украшения на поясе, и ножны кинжала были из чистого золота… Все эти атрибуты царского величия были йеменского происхождения, и лишь тапочки без задников, надетые на босые ноги имама, были произведены фирмой «Батя», и именно они напоминали о том, что где–то далеко–далеко существует другой, цивилизованный мир. Глаза имама были сильно навыкате (базедова болезнь), челюсть отвисла (что–то нервное), и понять его речь было просто невозможно. Небольшое отступление. В дальнейшем имама консультировали и лечили многочисленные светила советской медицины. Имам очень не любил глотать резиновую кишку и подвергать себя другим унизительным процедурам, тем более что они не приносили ему немедленного исцеления от многочисленных недугов. Верил он только профессору Шмидту, директору Института неврологии Академии медицинских наук СССР. Лечение Шмидта состояло в том, что он легко и нежно ощупывал тело имама Ахмеда и деликатно постукивал маленьким молоточком по царственным коленкам. Эта последняя процедура имаму особенно нравилась. Про Шмидта он говорил с восхищением: «Этот очень хорошо лечит» и подарил ему арабского скакуна. Не помню уж, чем окончилась история с этим подарком… Среди нас был мой преподаватель арабского языка в Институте востоковедения и старший товарищ Абдарахман Фасляхович Султанов, удачно прикомандированный к делегации как знаток языка, арабских стран и к тому же работавший в Йемене в далекие предвоенные годы. — Переводите, Андрей Федорович (так мы называли преподавателя в переводе на русский). Я совершенно не понимаю имама! — Думаешь, я его понимаю? — послышалось в ответ. — Переводи сам — ты же был отличником, — ехидно добавил Султанов. Как выяснилось впоследствии, имам говорил на каком–то своем диалекте и к тому же имел многочисленные дефекты речи. Из этой ситуации мы вышли таким образом: один из йеменских чиновников переводил нечленораздельные звуки имама на понятный арабский язык, а мы уже вдвоем успешно справлялись с переводом. Среди серьезных вещей, сказанных имамом, были пожелания, чтобы Советский Союз помог Йемену в поисках на его территории нефти с последующей ее добычей на выгодных для нас условиях. Примерно два десятилетия прошло, прежде чем нашли в Йемене нефть, и нашли ее, к сожалению, не мы. Вконец обессиленные, вернулись мы в гостевой дом, а наградой нам были полстакана водки и закуска, извлеченная из консервной банки, — что–то вроде севрюги в томатном соусе. Так мы решали вопросы питания и столь необходимой в этих условиях дезинфекции. 17 января 1958 года «Правда» откликнулась на вручение верительных грамот сообщением, в котором, естественно, все выглядело строго и благопристойно и не содержалось никаких намеков на йеменскую экзотику: «Вручение посланником Советского Союза верительных грамот королю Йемена Каир, 16 января (ТАСС). 14 января в Таизе посланник СССР в Йемене Е.Д.Киселев, который также является послом Советского Союза в Египте, вручил свои верительные грамоты королю Йемена имаму Ахмеду. При вручении грамот с йеменской стороны присутствовали государственный министр Мохаммед эль–Шами, директор экономического отдела МИД Салех Мохсин Шараф эд–Дин и временный поверенный в делах Йемена в Египте Ахмед Мохаммед эль–Шами Е.Д.Киселева сопровождали советник С.А.Немчинов и второй секретарь В.А.Кирпиченко, которые были представлены имаму Ахмеду. После вручения верительных грамот посланник СССР Е.Д.Киселев и король Йемена имам Ахмед обменялись речами». Кстати сказать, примерно такие же трудности протокольного порядка, с которыми столкнулся советский посол в Йемене, годом раньше испытал и наследный принц аль–Бадр в Лондоне. Визит в Лондон по приглашению королевы Елизаветы был для принца новым тяжелым испытанием после визита в Москву. Он ехал в Лондон с большими колебаниями и дал окончательное согласие, лишь заручившись обещанием Е.Д.Киселева отпустить с ним меня в качестве советника, так как боялся, что королевские министры его обманут, а на сотрудников йеменского посольства в Лондоне не надеялся, будучи уверен, что все они давно служат англичанам. В программе визита было посещение английского парламента. Но у входа принца задержали, поскольку протокол запрещает входить в здание парламента людям, имеющим при себе оружие. За поясом же аль–Бадра красовался огромный йеменский кривой кинжал, составляющий неотъемлемую часть традиционной мужской национальной одежды. За давностью лет уже не помню, кому тогда пришлось капитулировать — страже или наследному принцу. Прошло целых тридцать три года, пока я вновь побывал в Йемене, на этот раз во главе делегации нашего ведомства. Узнать там ничего нельзя. Город Таиз разросся и залез на самую вершину горы Сабр, возвышающейся над старым Таизом. Раньше в крепости на склоне горы содержались старшие сыновья вождей йеменских племен в качестве заложников имама. Таким простым способом обеспечивались порядок и спокойствие на всей территории королевства. Неказистый дворец имама Ахмеда застроен со всех сторон новыми зданиями, а в самом дворце разместился исторический музей, повествующий о жизни и быте йеменских королей. И смотритель музея, и сопровождавшие нас йеменцы с удивлением слушали мои рассказы о том, что было здесь много лет назад. Жизнь так стремительно ушла вперед, что, похоже, уже не осталось в живых свидетелей этого прошлого. Когда–то молодой и красивый, очень высокий для йеменца наследный принц аль–Бадр (в Сане я видел его фотографию) стал как две капли воды похож на старого имама Ахмеда. Показали мне и несколько больших томов в красных кожаных переплетах, заключающих записи почетных гостей дворца. Где–то там есть и моя запись — письменное свидетельство прикосновения к йеменской истории. Состоялась встреча и со старым другом Салехом Мохсином. Его разыскали супруги Поповы. Жена нашего посла в Сане Марина Васильевна Попова, сев за руль посольской машины, повезла меня по тесным улочкам Саны в дом Салеха. У ворот дома нас ожидал старичок в очках. «Наверное, Салех выслал навстречу своего родственника», — подумал я. Но встречавший раскрыл мне объятия. С трудом я узнал в этой йеменце своего друга… Мало что осталось от стройного молодого человека в национальной одежде с мужественным и красивым лицом. Это был уже совсем другой человек, заметно сгорбившийся и почему–то в очках и европейском костюме. Невольно закрадывалась страшная мысль: «Может быть, и я сам такой же старый гриб?» Два часа пролетели как один миг. Мы рассматривали привезенные мной фотографии тридцатитрехлетней давности и радостно тыкали в них пальцами: «А вот ты, а вот я, а вот тот–то, и все уже не похожие на себя…» Салех Мохсин рассказал, что в разные периоды он дважды был министром, а теперь вот не у дел, на пенсии. — Сколько же тебе лет? — спросил я. — А кто его знает! Никакой регистрации тогда не было. Если судить по рассказам матери и сопоставлять ее рассказы с событиями в стране, то выходит, что я родился где–то в 1925 году. Мы выпили кофе, обменялись скромными сувенирами и расстались, увы, уже навсегда. Вот такая была грустная и приятная встреча. А сколько подобных встреч не состоялось! Получается так, что вся наша жизнь — это бесконечные встречи и расставания, нередко навсегда. Но какую–то частицу самого себя мы все–таки дарим друг другу. Главный визит Передо мной книга с хрупкими пожелтевшими страницами. Выпущена она сорок лет назад издательством «Возрождение» на английском языке. Название книги — «Президент Насер в Советском Союзе». Содержание ее и особенно фотографии живо воскрешают в памяти этот знаменательный визит Насера в нашу страну. Долго не решался ехать к нам Насер, хотя в наших отношениях уже была пройдена большая дистанция: мы оказали решительную поддержку Египту в его противостоянии тройственной агрессии в 1956 году, начали поставки оружия, прибыли советские военные специалисты, достигнута принципиальная договоренность о строительстве с нашей помощью Асуанской плотины (соглашение о первой очереди ее строительства было подписано в декабре 1958 г.). И все же Насер колебался, ехать ли ему в Советский Союз, так как опасался, что этот визит будет истолкован мировым общественным мнением как решительный отход Египта от Запада и как демонстрация начала союзнических отношений с СССР. Но и отказаться от визита он уже не мог. Накануне поездки Насер провел бессонную ночь в совещаниях по поводу предстоящих советско–египетских переговоров. Еще одну он не сомкнул глаз в полете, так что по прибытии в Москву выглядел страшно утомленным и первые два дня, можно сказать, засыпал на ходу, а его все возили, водили, показывали достопримечательности Москвы. Наши попытки (тех, кто был рядом с ним и видел его состоя–70 ние) ослабить узы гостеприимства протокольщики воспринимали как проявление дикого невежества: как же можно вносить изменения в программу, если ее одобрили «лично» Хрущев и Ворошилов? Прием Насеру был оказан великолепный. Тут и власти постарались, да и жители Москвы проявили неподдельный интерес к визиту. Но началось все, естественно, с прибытия Насера во Внуково–2. Мне поручили перевод приветственных речей. Речь Председателя Президиума Верховного Совета СССР К.Е.Ворошилова я сам предварительно перевел на арабский язык и довольно бодро ее зачитал. Насер обычно говорил очень просто, без изысков, с повторами сказанного, и я не особенно беспокоился за перевод, но как раз здесь, как оказалось, была заложена мина большой мощности. Насер начал читать какой–то сложный казуистический текст, подготовленный МИД Египта так, чтобы речь не выглядела ни просоветской, ни антизападной, и некоторых фраз я просто не понимал. Перевод получился, мягко говоря, не очень точный. В нем больше всего было восклицаний за здравие. Кстати сказать, в упомянутой книге эта речь Насера подверглась заметному редактированию. Она сильно сокращена и упрощена, но в ней, как это и было на самом деле, не упоминаются ни друзья Египта, ни его противники. В начале книги есть несколько фотографий, на которых изображены Насер, Хрущев, Ворошилов и я. В тот самый момент, когда я рассматривал эти фотографии в своем кабинете, вошла девушка–стенографистка и заинтересовалась книгой с пожелтевшими страницами. Я спросил ее, знает ли она, кто изображен на этих фотографиях. Внимательно посмотрев на снимки, она сказала: «Этих четырех деятелей я не знаю. Это, наверное, было очень давно!» Да… действительно, «это было недавно, это было давно». Суета встречи, толпы людей, представление министров— все это несколько отвлекло меня от конфуза с переводом, и мы двинулись в открытой машине по только что отстроенному Ленинскому проспекту. Слева стоял Ворошилов и приветствовал поднятой рукой москвичей, справа в такой же позе Хрущев, посредине монументальный Насер, чуть ли не на целую голову выше наших вождей, а сзади стоял я, чувствуя себя крайне неловко потому, что мне не за что было держаться. В конце концов я вцепился в Насера, делая вид, будто сам его поддерживаю. Хрущев и Ворошилов по очереди рассказывали Насеру в одних и тех же выражениях о новом Ленинском проспекте, а масса вышедших приветствовать Насера людей напирала со всех сторон, и мотоциклистам торжественного кортежа, двигавшимся впереди главной машины, приходилось очень туго. Так триумфально мы въехали в ворота Кремля. Было это 29 апреля 1958 года. Первый тяжелый день пребывания делегации Насера закончился ужином, который давал Ворошилов. На следующий день — переговоры делегаций и обед, который был дан от имени Хрущева. Обед этот запомнился неестественно длинной застольной речью Хрущева (даже в сильно сокращенном виде она в упомянутой книге заняла более девяти страниц). В это речи было все: и борьба за мир, и Бандунгская конференция, и борьба против испытаний атомного оружия, и новая западная водородная бомба, и тройственная агрессия, и кристально чистая внешняя политика СССР, и мирное сосуществование, и советско–арабские дружественные отношения, и помощь слаборазвитым странам, и многое другое… В конце концов и сам Никита Сергеевич понял, что хватил лишку, а может быть, и есть уже захотел, но, так или иначе, он сказал: «Моя речь, кажется, была несколько длинноватой, но я стремился кое–что объяснить для . лучшего взаимопонимания». Во время этой речи произошел небольшой казус: сидевший слева от Насера Ворошилов наклонился ко мне и спросил: — Никита читает по бумажке или у него экспромт? Отвечаю: — Он сначала читал, а теперь уже говорит без бумажки. Тут нужно сделать пояснение. Когда Хрущев говорил о политике США, он обязательно выходил на тему о коварстве госсекретаря Джона Фостера Даллеса, которого он считал виновником всех бед на свете, и начинал метать в него ядовитые стрелы. Когда Ворошилов услышал, что Хрущев говорит без бумажки и уже дошел до Даллеса, он сказал озабоченно: — Это плохо… Когда я начну засыпать, ты толкай меня, не давай заснуть. Вот такое поручение дал мне любимый герой моего детства и ранней юности — боевой нарком и красный маршал Ворошилов, а сам сразу же заснул. Я спросил у представителя охраны, стоявшего неподалеку: «Что же делать?», и тот с видимым беспокойством ответил: «Скорее толкай его, пока он не захрапел!» Были и другие моменты, в том числе связанные с употреблением спиртных напитков. Тот же Ворошилов, пробудясь от короткого сна, начал активно предлагать тосты, пытался чокаться с членами делегации, арабы же сидели как в воду опущенные и искоса поглядывали на Насера, не зная, как реагировать. Дело кончилось тем, что Хрущев после нескольких безуспешных попыток призвать Ворошилова к спокойствию выхватил рюмку с водкой из его руки и выпил ее сам за здоровье дорогих гостей. Ворошилов обиженно заворчал в ответ. В результате этих застолий мои представления о порядках в кремлевских хоромах значительно расширились. В дальнейшем тема Даллеса возникла еще раз. В тот же вечер, 30 апреля, Насер в сопровождении Хрущева и Ворошилова смотрел в Большом театре «Лебединое озеро». Это был первый балет в жизни Насера и большинства его спутников. По ходу действия Никита Сергеевич давал свою политическую трактовку происходящим на сцене событиям. Когда на сцене появился злой гений Ротбард в черном костюме с перьями, Хрущев оживился и сказал Насеру: — Это — Даллес! Ну ничего, товарищ Насер, ничего! В конце действия мы таки обломаем ему крылья! 1 мая гости присутствовали на параде и демонстрации, а 2 мая я отключился от работы с делегацией, так как утром этого дня состоялась встреча председателя КГБ И.А.Серова с директором Службы общей разведки ОАР Салахом Мухаммедом Насром, во время которой я был представлен в качестве офицера связи для поддержания в Каире контакта между спецслужбами СССР и Объединенной Арабской Республики. Салах Наср быстро набрал в Египте большую силу и влияние и даже, продолжая руководить службой, был назначен вице–президентом О АР. Однако вскоре после войны 1967 года с Израилем он разошелся во взглядах с Насером и был арестован. При Садате Наср был освобожден из заключения и занялся изданием своих мемуаров. Слово «мухабарат» — так по–арабски именуются спецслужбы — производит на арабов ошеломляющее действие. У «мухабарат» свои собственные законы, и если человек попал туда — это большая беда: во времена Насера порядки были жестокие. При Салахе Насре, человеке властном, резком, решительном, Служба общей разведки стала очень влиятельным учреждением. Для нее было выстроено большое здание на окраине Гелиополиса, недалеко от главного дворца республики Аль–Кубба. Это здание отличалось от подобных ему в других странах разве тем, что в обоих концах каждого коридора находились особые комнаты, где специальные люди с утра до ночи готовили чиновникам кофе и чай. Запах кофе в коридорах «мухабарат» перебивал все другие запахи. Директор Службы общей разведки очень гордился своей ролью в революции 1952 года, так как именно он, Салах Наср, приведя батальон, которым командовал, к королевскому дворцу, вынудил короля Фарука отречься от престола. Это давало ему моральное право высказываться о своих недругах, «примазавшихся к революции», с заметным пренебрежением: «Я не знаю, что он делал во время революции!» Я поддерживал взаимополезный контакт с Салахом Насром около десяти лет, и работая в Каире, и приезжая туда в командировки из Москвы. У нас установились хорошие личные отношения. Ко мне Салах Наср был внимателен и всячески старался показать, что придает важное значение нашему контакту. Хотя, надо сказать, случались и периоды напряженности, но они возникали не сами по себе, а были прямым отражением тех сложностей, которыми изобиловали советско–египетские отношения. Но вернемся к визиту Насера. В Москве высокому гостю успели, кажется, показать все, что только было можно: мавзолей (тогда в нем по соседству с Лениным лежал еще и Сталин), университет, стадион в Лужниках, мечеть, метро, Кремль, кремлевские музеи, квартиру Ленина, автозавод, Садовое кольцо, Ленинские горы, кинотеатр «Мир», ядерный центр в Дубне, Таманскую дивизию, базу ВВС. Наконец утром 3 мая на двух самолетах «Ту–104» мы отправились в поездку по Советскому Союзу. Началось это длинное путешествие с Ташкента, потом были Баку, Сухуми, Сочи, Запорожье, Киев, Ленинград и Сталинград. Что же осталось у меня в памяти от этой поездки, которая состоялась почти сорок назад? Наверно, прежде всего то, к чему лично был причастен, что поразило, взволновало, привлекло особое внимание… Поразил, разумеется, прием, оказанный делегации в Узбекистане. Тут было море ликования. Ведь приехал не только Насер, но и сам Н.А.Мухитдинов, бывший первый секретарь ЦК КП Узбекистана, ставший членом высшего партийного руководства СССР. Запомнился обед в колхозе «Кзыл Узбекистан». Гости и руководство республики сидели на возвышении, на специально сооруженном помосте, а кругом на коврах и циновках размещались приглашенные, и казалось, эти ковры и циновки простирались до самого горизонта. Число участников этого обеда исчислялось не сотнями, а тысячами. Ш.Р.Рашидов, воздав должное Насеру, перешел к излиянию своих чувств по случаю приезда Мухитдинова. Он сказал просто и скромно: — Сегодня солнце второй раз взошло над Узбекистаном — к нам приехал наш дорогой и любимый Нуретдин Акрамович Мухитдинов! И далее в том же духе. При посещении ташкентского текстильного комбината члены делегации ОАР сморщились: стоял неимоверный шум от грохота станков (создавалось впечатление, что несколько танковых бригад пошли на прорыв), по цехам летали клочья хлопка. Ничего нельзя было увидеть и расслышать. Один из членов делегации спросил у меня: — Ты был на текстильном комбинате в Аль–Махалла–аль–Кубре? Я ответил утвердительно. — Зачем же нам показывать это старье? Действительно, на названном египетском текстильном комбинате, оборудованном новейшими американскими, английскими и французскими станками, не было ни такого адского шума, ни хлопковых облаков, и с вентиляцией дело обстояло намного лучше. Вообще состояние нашей технической оснащенности несказанно удивило египтян, а еще больше поразило их количество женщин, занятых на тяжелых дорожных работах. Так что с собой на родину делегация увезла смешанные чувства и впечатления. Запомнилась и реакция Насера на показ ему документального фильма о Сталинградской битве. Он попросту заплакал, когда увидел руины Сталинграда, слезы долго текли по его щекам. В этот день он даже расслабился необычным для него способом — выпил несколько стопок водки. А по прибытии в Сталинград в произнесенной там речи отдал должное этому героическому городу. Все переводы во время визита обеспечивала группа из пяти человек: четырех арабистов и одного специалиста по английскому языку. Викентий Павлович Соболев, занимавший тогда должность советника посольства в ОАР, был как бы старшим в нашей переводческой группе, куда входили СА.Кузьмин, Г.Ш.Шарбатов и я. Когда же дело доходило до науки и техники, то подключался широко известный по части английского перевода В.М.Суходрев (в арабском языке ощущался еще дефицит технических терминов). В марте 1992 года кафедра ближневосточных языков Московского государственного института международных отношений провела торжественное заседание, посвященное 100–летию со дня рождения двух наших преподавателей арабского языка — Клавдии Викторовны Оде–Васильевой и Харлампия Карповича Баранова, имена которых чтимы многими поколениями арабистов. Именно они привили нам любовь к арабскому языку, возбудили интерес к арабским странам. К.В.Оде–Васильева, палестинка христианского вероисповедания, — человек–легенда. Выучив русский язык в Палестине и выйдя замуж за русского врача, она накануне первой мировой войны оказалась в России и осталась здесь навсегда. На этом заседании встретились заведующий кафедрой ближневосточных языков Сережа Кузьмин, сотрудник Института востоковедения Академии наук, доктор филологии Гриша Шарбатов и я, ныне руководитель группы консультантов Службы внешней разведки России. Среди множества приятных воспоминаний была и наша совместная переводческая работа во время первого визита Насера в Советский Союз. В свое время среди людей, имевших отношение к переводам речей и докладов руководителей СССР, ходило много разговоров о трудностях, которые испытывали переводчики Хрущева. Надо сказать, что он буквально истязал их своими прибаутками. Очевидно, просто не понимал или во–76 обще никогда не задумывался над тем, что не все идиомы переводимы на иностранные языки. Помимо хорошо известного и не переводимого ни на какие языки любимого выражения Хрущева «кузькина мать» мне приходилось переводить и такие его перлы, как «баба с возу — кобыле легче» и «со свиным рылом в калашный ряд». Понятно, что Насеру так и не посчастливилось оценить по достоинству сочность и аромат этих выражений и пришлось довольствоваться приблизительными эквивалентами, тем более что упоминание свиньи оскорбляет ухо правоверного мусульманина. В заключение пребывания Гамаля Абдель Насера в Советском Союзе 15 мая 1958 года было подписано совместное коммюнике по результатам визита, в котором высказывались единые точки зрения по многим международным вопросам и по вопросам двусторонних отношений. Два дня спустя после возвращения в Каир я поехал в спортивный клуб «Гезира» отдохнуть и заодно договориться по телефону о встрече с Салахом Насром. Телефоны–автоматы были расположены недалеко от конторки, где сидела администратор, дававшая различные справки посетителям клуба. Чтобы не привлекать внимания посторонних моей трудной фамилией, мы с Салахом Насром договорились, что я буду называться Жоржем и меня сразу соединят с ним. Дозвонившись до канцелярии Салаха Насра, я несколько раз был вынужден сказать, что звонит Жорж. Наконец нас соединили, и мы договорились о встрече. Женщина за конторкой очень внимательно смотрела на меня и прислушивалась к разговору. Когда я кончил говорить, египтянка радостно заулыбалась: — Господин Жорж, а мы все вас знаем. Вы переводили нашему президенту. Вас показывали в кинохронике каждый день во всех кинотеатрах! Вот тебе и Жорж! Вот тебе и конспирация! Прямо по анекдоту: «Славянский шкаф у нас не продается, а шпион живет этажом выше». За первым визитом Насера в Советский Союз последовали и другие, но такого энтузиазма ни у нас, ни в Египте уже не вызывали. Можно уверенно сказать, что этот первый визит так и остался самым главным визитом в советско–египетских отношениях. |
|
|