"Полдень, XXI век (август 2011)" - читать интересную книгу автора (Коллектив авторов)

Дарья Беломоина

Тени

Рассказ

Все началось с того, что я переступила порог этой квартиры. Очередной съемной: третий и последний этаж, скрипучие ступени, потолки высокие, цена низкая. Что высокие потолки протекают, хозяйка, конечно, не сказала. Взяла деньги, отдала ключи и уехала на месяц к родственникам.

Ещё в первый вечер я заметила, что контуры предметов словно чуть смазаны – особенно когда смотришь мимолётным боковым зрением. Списала на усталость, новую квартиру и давешние нервотрёпки; а утром чуть не проспала на работу, было и вовсе не до того.

Вечером второго дня я варила кофе и заметила в углу кухни тень от густой паутины, но самой паутины не было – проверила скалкой. Пока проверяла, чуть не убежал кофе, так что я отвлеклась и вмиг забыла.

В комнате свет зажигать не стала: чтобы есть хлеб с сыром и пить кофе, он не нужен. Вскоре поняла, что не одна: в сумерках бродит кошка, серая, как ей и полагается в сумерках. Соседская, наверное. Некоторое время я размышляла, не угостить ли её сыром, а кошка бродила по комнате и нюхала углы. Потом запрыгнула на подоконник, я увидела сквозь неё дальний фонарь на перекрёстке, и мне стало холодно.

Вначале я подошла и попыталась всё-таки угостить её сыром или взять на руки. Какой уж там сыр – она даже не заметила, что я попыталась её взять. Я сама не заметила, как попыталась её взять.

Некоторое время оцепенело смотрела. Потом включила свет.

Подоконник пуст.

Выключила. Умывается в лунном молоке – очень изящно.

Включила. Выключила. Включила. Я, наверное, отбила несколько сигналов SOS щелчками выключателя, но ничего не изменилось. Я заплакала, выпила успокаивающее и легла спать при свете.

А наутро было так солнечно и звенели птицы, я варила овсянку, каша раскрывала бесчисленные жадные рты и говорила «пух», я рассеянно улыбалась и думала: приснится же.

По утрам трудно бояться ночных кошмаров: кто знает, тот знает.

Вечером я познакомилась с хозяином кошки.

Я увидела его на кухне, затемно вернувшись с работы. Прохожу по коридору, а он у плиты – стоит и ковыряется в кастрюльке. Я шарахнулась. Первой мыслью было вооружиться молотком, но я тут же вспомнила, что в этой квартире у меня нет молотка. И телефона нет. Ближайшие соседи – две глуховатые бабушки.

Медленно поднимает голову.

Я швырнула сумку и щелкнула выключателем – молча и одновременно. Грохот; щурясь на яркий свет, разглядела, что кастрюля с остатками овсянки на полу, сумка улетела в раковину, а на кухне никого. Я выдыхаю воздух, набранный для визга… и, неожиданно для себя, зажмурившись, выключаю свет снова.

Он стоит у плиты и смотрит на меня.

– Кто вы? – спросила я, чувствуя себя дурой. И добавила: – Какого… что вы здесь делаете?

Молчит, только шевелит губами.

– Уходите отсюда, – сказала я дрожащим голосом. – Уходите немедленно, а то я… – Я увидела сквозь него, как в доме невдалеке зажглось окно, и растерялась. Он по-прежнему молча шевелил губами. Я присмотрелась внимательнее и поняла, что он всё-таки говорит что-то, но я его не слышу – как не слышала ничего, когда кошка запрыгивала на подоконник.

Я зажгла свет во всей квартире, собрала овсянку с пола и стала готовить ужин. Всё спокойно, суп вот только пересолила: банка угрём выскользнула из рук, хорошо, соли там почти не было.

Странно просыпаться при электрическом освещении: как будто уснула то ли в больничном коридоре, то ли в зале ожидания на вокзале. У первой недели остался привкус тревоги; потом я привыкла. Мне не к кому было уйти жить, да и квартиру оплатила на месяц вперед.

Дом был старый и с плохой проводкой. Иногда электричество пропадало. Тогда я оставалась с призраками при свечах – свечей они не боялись. Мы молча ели, молча садились – я на диван, он в кресло, – молча занимались своими делами и не смотрели друг на друга. Почти не смотрели. Трудно было совсем не смотреть.

Когда его кошка пыталась пройти сквозь меня, он подхватывал её и, кажется, извинялся. Я отворачивалась. Он мог весь вечер просидеть с кошкой на коленях, глядя на луну и дальний перекрёсток. Я искоса посматривала на него и думала: кто же он всё-таки?..

Один раз я попыталась навести у соседей справку, кто жил здесь до меня. Ни одного внятного ответа. Когда я спросила, не умирал ли здесь кто-нибудь молодым, на меня посмотрели как на безумную. Нет, не умирал, типун тебе на язык, девочка; больше я спрашивать не стала.

Через две недели хлынули осенние дожди, хрупкая ржавчина на асфальте превратилась в склизкую массу, и вот тут-то я поняла, почему квартира стоила так мало: под её высокими потолками было чем дышать, но протекали они, как решето.

В один из вечеров случилась жуткая гроза; я примчалась домой мокрая насквозь и тут же кинулась в ванную за ведрами и тряпками: залило всю комнату. Свет, конечно, пропал, где там быть свету в такую погоду. И мы ставим эти чёртовы вёдра – я и призрак, торжественно ставим на одни и те же места, ветер воет и, кажется, раскачивает дом, вёдра звенят, гулко стучат капли по их дну, бьётся в окно дождь. Я потом думала: в такие жуткие грозовые ночи всё ощущается немного иначе, любая нора ненадолго превращается в дом, любой человек – в друга, всё самое невероятное можно принять как данность, особенно когда тебе страшно и ты вымок до нитки. Призрак ставит свои призрачные вёдра, и, наверное, гремят они так же, как мои. Мы ведь слышим одно и то же – только друг друга не слышим.

У него высокие скулы, морщинки у внешних уголков глаз и обкусанные ногти. Молнии на миг делают мою кожу нестерпимо белой, его лицо тонет в свете, появляется снова. Ветер, сквозняк, дом стонет – у дома радикулит.

Когда дождь уже притих, кошка призрака спрыгнула со стола, угодила в ведро, выскочила; потом долго умывалась, возмущённо подёргивая ушами.

Я помню, мы тогда рассмеялись, глядя друг другу в глаза.

После этого я стала чаще оставлять свет незажжённым.

Когда-то знакомая художница сказала мне: тени не всегда соответствуют предметам, которые их отбрасывают. Я думаю, она сама не до конца понимала, насколько права.

Не был он ни самоубийцей, ни убитым, вот что. Мы с ним жили в разных мирах, но в одинаковых квартирах. У нас даже вещи были почти одинаковые, кресла, диваны, холодильники стояли на одних и тех же местах. Что-то такое произошло от этого с реальностью, и она подвинулась так, что мы смогли видеть друг друга. Я её понимаю, я бы тоже запуталась на её месте.

Вообще-то это всё я поняла потом. Тогда я просто ходила и изучала тени – на закате, когда призрака не было. Тень от бахромы на кресле и от стакана на столе; тени говорили, у новенького чайника якобы отбит носик, и думали, будто в шкафу висит мужская одежда; сама же я тени не отбрасывала вовсе.

Утром квартира казалась отвратительно одномерной. Вечером у неё было второе дно. Вы не замечали, какую глубину обретает даже самая обыкновенная вещь, когда у неё появляется непостижимая тайна? Я сама как будто стала глубока, как океан, – я видела то, что не видели другие. Отрывок чужого мира, прозрачный, неслышный, заметный только в лунном свете и при свечах– как написанное тайными чернилами письмо.

Всё, что я знала о призраке, – это что он живёт один. И что он тихий. Ещё он часто смотрел в окно. Когда я немного научилась видеть его мир лучше – восстанавливая очертания по теням, – я разглядела, что за его окном глухая серая стена. Не знаю, почему он так часто смотрел на неё. Наверное, на самом деле он смотрел в себя.

Мы иногда разговаривали, не слыша друг друга, – нам обоим, по сути, больше не с кем было говорить. Я смотрела на него и улыбалась. Я бы научилась читать по губам, но не знала его языка. Всё, что я могла, – это смотреть и изо всех сил пытаться понять. Он тоже.

Днем, заполняя карточки в библиотеке, я думала о тайне, которая принадлежит в этом мире только мне. В обеденный перерыв ловила себя на том, что гляжу на тени прежде, чем на предметы. Обычно одно скучно соответствовало другому. Я смотрела на людей – в читальном зале, на остановке, на улице – и думала, как же они живут в одномерном, бумажном мире, без тайны в сумерках? Мне было их жаль.

Почему-то в книжках герои рвут на себе волосы, плачут и сходят с ума, встретившись с невероятным. А я чувствовала только благодарность реальности, что она запуталась: это же чудо, это же моя тайна. Лет двенадцать назад, когда я была мелкой и клянчила у матери мороженое, я мечтала о таком – какой ребенок не мечтает о чудесах.

Я, правда, не понимала, почему это случилось именно со мной: никогда прежде не выбивалась из статистики. Но, наверное, так надо.

Жаль, нельзя было увидеть, что за той стеной.

Это ведь не могло длиться долго. Сейчас я понимаю.

Он осунулся за тот месяц. Скулы стали резче, запястья тоньше. Он уходил рано утром, а возвращался позже меня. Углы заросли тенями от паутины, кошка отощала и охотилась за тараканами.

Как-то вечером я заглянула в холодильник и скорее почувствовала, чем увидела, что там пусто. Шаром покати. Мышь повесилась. Все продукты в моей кухне казались плоскими, словно вырезанными из бумаги – за ними не было ничего. Нет, если вы не знаете, вы всё равно не поймете.

На следующий день я купила уголь и вечером спросила призрака: что случилось? Спросила рисунками на белёной стене. Он понял не сразу: я плохо рисую, да и не привыкла объясняться пиктограммами. У него не было угля, но он нашел кусок мела и рисовал на шкафу.

Понимала эти значки я ещё хуже, чем рисовала. Единственное, что я смогла выяснить: что у него что-то плохо, и он голодает; но это-то я заметила и без него. Тогда мы попытались просто поговорить – раз уж придумали хороший способ. Но я не понимала, злилась, а он насмешливо морщил губы и смотрел на меня с таким снисхождением, что я злилась ещё больше.

В конце концов мы умудрились поссориться пиктограммами. Разошлись надутые.

Ночью я долго смотрела на его лицо, пока он спал. Лицо спящего мужчины так спокойно и доверчиво, каким бы он ни был днем. У него, кстати, чёткие скулы и волосы вьются красиво.

В какой-то момент он вздрогнул во сне, а я случайно взглянула на тень от занавески. Она покачивалась.

Я вдруг поняла, что за огненный дождь он рисовал. Но я не могла даже обнять его во сне. Ничего не могла. Ничего. Не улыбайтесь: вы просто не понимаете, что это, и, надеюсь, не поймёте. Я ничего не могла сделать.

Я приняла успокаивающее и легла спать при свете.

Всё закончилось дня через два. Была середина октября.

Той ночью я проснулась словно от толчка. Призрак стоял у окна, кошка металась по комнате и жалобно визжала – я видела, как она кричит и как он сжимает губы при этом.

Тени в комнате вздрагивали, качались, замирали.

– Что случилось? – спроса ma я. Он не слышал, но я сама поняла.

Кошка забилась под кровать, он вытащил её за шкирку, она орала, царапалась, – завернул в одеяло. Я сидела на диване и смотрела на него, кутаясь в плед. Он вытащил тёплую куртку из шкафа и обернулся.

– Удачи, – сказала я. – И возвращайся.

Он кивнул. Я увидела, как отразился сполох света в его глазах, – самого сполоха не видела. Он выбежал из комнаты.

Несколько минут я была там одна. Я слышала, как лают уличные собаки вдалеке и скрипит старая липа за окном. Я видела, как вздрагивают и качаются тени. Я думала: лишь бы всё обошлось, пусть будет по-прежнему.

А потом мир взорвался.

Я сидела на полу, клубы пыли и искр проходили сквозь меня, и сквозь меня падали балки, вокруг бушевало прозрачное дикое пламя, осыпавшаяся побелка смешалась со стеклом. В огне почернело его кресло, горели ветхие плетеные ковры подо мной, занимались и дымили книги. Беззвучно. Пошатываясь, я встала и прошла на кухню. Её уже не было – пол провалился, огонь дожирал его рёбра. Я пошла по тлеющим и дрожащим перекладинам. Чего бы я только не отдала тогда, чтобы просто упасть в обморок, – но я видела и ощущала так отчётливо и ясно, слишком отчётливо и ясно. Перекладины осыпались, и я осталась стоять в воздухе, в глотке пожара.

Потолок падал. Я запрокинула голову. Горящий мусор, искры, зола снегом сыпались в открытые глаза, губы, прожигали мои ключицы и плечи и летели вниз, и оседали в пепле, а я чувствовала их не больше, чем мёртвая.

Я знала, что мне достаточно включить свет, чтобы не видеть этого. Но ведь всё равно это не сон, который закончится с пробуждением. И я смотрела, кусая губы и вздрагивая, когда горсти искр брызгали мне в лицо.

Когда упал потолок, открылось небо – тихое, чистое и такое глубокое, что в нём можно было утонуть. Я никогда прежде не видела его так ясно. По совести сказать, я вообще никогда не видела что-либо так ясно, как в ту ночь. Подо мной и вокруг меня плясал пожар и рушились стены, а я смотрела на чужие созвездия. Долго.

Потом я скрючилась над плитой и разревелась, как соплячка.

Было утро, середина октября.

Неделю я провела на пепелище.

Каждый день вставало солнце. Я смотрела, как встаёт солнце. Утренний туман забирался в мою постель. Его постель сгорела. В сумерках в квартире больше не оставалось ни теней, ни перекрытий, я ходила по воздуху.

Глухая стена напротив тоже не пережила бомбежку. Когда розовело небо, светлели и руины его города – выступая из темноты, словно покрываясь белым инеем.

Солнце поднималось выше, туман таял, и вместе с ним таял для меня его мир. Серебристые арки мостов и ажурных лестниц, увитых плющом. Бледный дым угасающих пожаров. Солнце успевало пронзить насквозь стрельчатые окна и осколки цветных, как леденцы, витражей, и у меня сводило горло: куда там моему серому миру, унылым многоэтажкам и облысевшим по осени тополям. В его городе мосты взлетали до неба и звездами пересекались над шпилями башен.

Каждый день я не успевала увидеть еще что-то – еще одну деталь, еще один завиток, в последний момент сверкнувший и растаявший в свете. Каждый день не хватало еще хотя бы двух минут, хотя бы минуты. Хотя бы нескольких секунд.

На закате стены снова становились прозрачными, и я опять стояла на воздухе и смотрела, как тёплая темнота глотает руины.

На третий день в тихий мёртвый город вернулись птицы. Они воровали сухой плесневелый хлеб из разбитого буфета – каким-то чудом уцелел в огне. Я почти слышала, как они перекликаются друг с другом.

Неделю я жила на руинах. Разбитые витражи вспыхивали пламенем, когда солнце переполняло церковь. Текучий туман. Созвездия и водопады мостов. Это видела только я. Город, пустой, полуразрушенный и прекрасный, точно глоток воздуха после удушья. И я была глубже любых морей и горных озёр.

Он так и не вернулся. Я так и не знаю, успел ли он добраться до убежища. Надеюсь, успел.

В конце недели замкнуло проводку. Это случилось почти на закате; не помню, кто выбил дверь, взял меня за шкирку, вытащил на улицу. Сама я так и сгорела бы – я жила только своими закатами. Огонь сожрал деревянный дом, как сено. Вы будете смеяться, но я была благодарна. Нельзя, чтобы что-то заканчивалось лишь наполовину, – ас той стороны всё уже завершилось пламенем.

Этот пожар не был похож на тот: я слышала его, чувствовала его жар, он мог опалить мне волосы, подойди я ближе, – но я как будто снова была в его сердце. Молча стояла. Не включить свет. Не отменить. Можно закрыть глаза – но ничего не станет по-прежнему.

По-прежнему так и не стало.