"Неоконченное путешествие" - читать интересную книгу автора (Фосетт Перси)

Глава 9 Непривлекательная интермедия

В Риберальте меня ожидала почта, и я все на свете забыл, получив желанные новости с родины, по которым я так стосковался. Пришли свежие газеты, служебные письма и — главное — инструкция отложить дальнейшие экспедиционные работы из-за финансовых затруднений. Я пришел в восторг; помимо того что на какое-то время я был сыт своим мученичеством, необходимо было завершить составление карт, написать отчеты и, наконец, окончательно отработать проект узкоколейной железной дороги на Кобиху. Далее, Риберальта нуждалась в плавучем доке, и мне предложили спроектировать его и составить смету. Я был согласен оставаться тут до тех пор, пока есть работа и пока мне платят за нее. Бездеятельность — вот что было для меня невыносимо.

Похоже было на то, что некоторое время связи с Рурренабаке не будет, так как казенный баркас «Тауаману» пришел в такое состояние, что уже не мог быть отремонтирован, и был вытащен на берег где-то выше по течению. Узнав, что мы на неопределенное время задержимся в Риберальте, Дэн надел свой купленный в Шапури костюм и отправился кутить. Что касается Виллиса, то пьяные дебоши привели его в тюрьму. Своим освобождением он был всецело обязан взяткам и подкупу и отблагодарил меня тем, что оставил меня и завел самостоятельное дело в качестве продавца спиртных напитков. Он устроился в одной из лачуг на окраине городка, где мог предаваться своему пороку за счет других пьяниц.

Несмотря на наличие в районе Мадре-де-Дьос отрядов, состоявших на службе у частных лиц для охоты на рабов, с индейцами здесь было немало хлопот — именно на этой реке один цивилизованный индеец убил топором управляющего барракой Маравильяс — участь, которую тот, возможно, заслужил. Индейцев пакагуаре изображали в неоправданно мрачных красках. Хотя, как правило, они пользовались любым случаем навредить белым. Во время поездки в устье реки Ортон с одним боливийцем, владельцем небольшого каучукового участка, я встретил индейцев пакагуаре в лесу. Они оказались вполне безобидными людьми, когда, наконец, собравшись с духом, вышли к нам. Маленькие ростом, темнокожие, с большими дисками, прикрепленными к оттянутым мочкам ушей, и палочками, продетыми через нижнюю губу, они, по-видимому, принадлежали к наиболее деградировавшим коренным жителям. Они принесли нам в подарок дичь — всякое другое занятие, помимо охоты, они считали ниже своего достоинства. Деградировали они или нет, но всех цивилизованных индейцев они ассоциировали с участниками охоты за рабами, которые так часто производили налеты на их поселения, и не желали иметь с ними никакого дела.

Существуют индейцы трех родов[88]. Первые — смирные и несчастные люди, легко цивилизуемые; вторые — опасные, омерзительные каннибалы, которых редко можно увидеть; третьи — здоровые и красивые, должно быть, происходящие от цивилизованных предков, с которыми редко приходится встречаться, потому что они избегают районов судоходных рек. По этому поводу я буду говорить более подробно в последующих главах, так как это обстоятельство связано с древней историей всего континента.

Коррупция и некомпетентность были в Риберальте в порядке вещей. Был назначен новый судья, он же отправлял обязанности мясника — должность в высшей степени прибыльную, так как никто не мог обходиться без его услуг. Тот солдат, что получил 2000 ударов плеткой и у которого мясо сходило с костей, поправился и весьма весело рассказывал о пережитом им испытании. Он очень располнел; как мне рассказывали, таково обычное последствие жестокой порки, если только жертва выживает. На его походке наказание как будто не отразилось, несмотря на то что у него был отбит крестец.

— Вон скот везут! — кричал пеон, который стоял на берегу реки и наблюдал за приближающимся бателоном. Я взглянул в указанном направлении, ожидая увидеть животных с Равнин Мохос, предназначенных для забоя нашим мясником — судьей, но увидел людей. Владелец барраки Мадре-де-Дьос находился на палубе первой лодки. Он сошел на берег и наблюдал, как его майордомо, вооруженные устрашающими бичами, согнали на берег, а потом под навес около тридцати вполне белокожих людей, привезенных из Санта-Круса. С их лиц не сходило выражение униженности и покорства, недвусмысленно свидетельствовавшее о том, что они полностью отдают себе отчет в том, что ждет их впереди. Не только мужчины, но и женщины были в этой унылой толпе.

— Кто это? — спросил я чиновника боливийской таможни. — Рабы?

— Разумеется, — ответил он и взглянул на меня явно удивленный таким глупым вопросом.

— Вы хотите сказать, что этих несчастных людей привезли сюда для продажи?

— О нет, сеньор! В открытую продают только диких лесных индейцев. Этот скот будет передан тому, кто оплатит их долги. Они должники, и сумма их долга — их рыночная цена. Видите ли, это частная сделка, и всякий, кто захочет мужчину или женщину, может выбрать и получить, если готов заплатить соответственную цену!

Неужели сейчас идет 1907 год, или время отодвинулось назад на тысячу лет? «В открытую продаются только лесные индейцы!» Бесчеловечность подобной позиции возмущала правительство Боливии, тем более что оно не было в состоянии прекратить это безобразие, и вместе с ним возмущались все здравомыслящие люди.

Характерный случай произошел накануне моего возвращения в Риберальту — характерный для варваров, какими в сущности являются эти растленные работорговцы, отребье Европы и Латинской Америки. Отряд охотников за рабами добрался до деревни племени торомона, очень смышленого народа, с которым отнюдь не трудно было бы наладить хорошие отношения. Пришельцы не понравились вождю племени, но тем не менее он приказал своей жене принести чичи в знак дружбы. Начальник отряда, опасаясь, что питье отравлено, попросил вождя выпить первым, что тот и сделал. В то время как вождь стоял с чашей в руке, раздался выстрел, и вождь упал замертво. Немедленно началась облава, и те из индейцев, кто остались в живых, были отправлены в Бени. Одной из женщин с новорожденным ребенком пуля попала в лодыжку, и она не могла двигаться. Тогда ее притащили к реке, посадили на плот и взяли на буксир. Когда белым на баркасе надоело тащить за собой плот, они перерезали канат и пустили плот по воле волн, предоставив женщине добираться до берега, как она сможет.

Виновники преступления открыто хвастались своими подвигами и гордились ими как «победой». Они похвалялись тем, что хватали детей за ноги и разбивали их черепа о деревья. В том, что такие ужасы происходили на самом деле, сомневаться не приходится. Я нисколько не преувеличиваю — к сожалению! Назвать этих дьяволов зверями — значит, оскорбить существа, не наделенные свойством нечеловечности. Если б они стыдились своих деяний, они могли бы привести в оправдание факт смерти нескольких работорговцев, отравленных чичей в отдаленной деревне. Но они увидели в этом случае лишь основание для мести, причем неоднократной.

Многие индейцы, которым навязывают цивилизацию, имеют золотые руки и очень сообразительны. В некоторых миссиях их научили ремеслам, и они хорошо работают; обладая от природы даром подражания, они легко осваивают языки, но быстро деградируют физически и морально.

Всякому терпению приходит конец. Не так давно людей отряда, посланного одной фирмой Риберальты в леса за рабочей силой, обнаружили искромсанными на мелкие куски в большой лодке, плывшей вниз по течению. Из другой экспедиции, посланной за рабами по реке Гуапоре, вернулся всего лишь один человек; он лишился рассудка и глодал человеческую берцовую кость, на которой болтались клочья гнилого мяса. Отрадно слышать, что эти изверги получают по заслугам, и что касается меня, то мне их нисколько не жалко.

Недалеко от Риберальты один индеец-рабочий застрелил майордомо за какую-то его жестокость. Индейца схватили, связали лицом к лицу с убитым и оставили так на всю ночь, а утром дали тысячу ударов плетью. Здесь не проходило дня, чтобы кого-нибудь не пороли, и из своего жилища я слышал, как наказывали людей во дворе полицейского участка. Обычно жертвы выносили наказание с удивительной молчаливостью, если только — как бывало в особо серьезных случаях — не применялось sapo china (китайская лягушка). Это приспособление представляло собой раму, сделанную по принципу дыбы; жертву распластывали на ней лицом вниз, так что тело оказывалось подвешенным в воздухе, и в таком положении бичевали.

Наказание плетьми, причем в гораздо более серьезной форме, было в ходу на Британских островах еще на памяти живущего поколения. Более того, формально возможность его применения все еще предусматривается кодексом наказаний, и постоянно раздаются голоса, требующие расширения сферы его применения. Если бы наказуемый мог выбирать между плеткой, какой секут в каучуковых областях, и той, что употребляется в наших тюрьмах, — нет никакого сомнения, какую из них он бы предпочел. Имея на своей совести усмирение жителей западноафриканских колоний, мы, менее чем кто-либо, в праве бросать камни в чужой огород. Кричать по поводу зверств, сопутствующих каучуковому буму, умалчивая о жестокостях, все еще легально санкционируемых в нашей собственной стране и укрытых от глаз общества, — значит, иметь весьма ограниченные взгляды.

Я должен опять подчеркнуть: то, что имело место в Боливии и Перу, не было узаконено их правительствами, а являлось произвольными действиями лиц, находящихся вне сферы действия закона и порядка. И какие бы жестокости там ни творились, они были ничто по сравнению с зверствами в Бельгийском Конго. Трудно представить себе удаленность такого места, как Риберальта. Тут не было ни телеграфной, ни какой-либо другой связи с Ла-Пасом или каким-нибудь другим местом: при самых благоприятных условиях до столицы можно было добраться лишь за два с половиной месяца.

Прибытие нового губернатора Бени дало мне возможность получить причитающиеся мне деньги при помощи казенных чеков на некоторые торговые дома. Губернатор был крайне изнеженный господин, весьма падкий на лесть, исключительно глупый, проводивший большую часть времени за туалетом. Смешно было видеть, как в открытой для всеобщего обозрения комнате он с серьезным видом украшал свою кровать и другую мебель маленькими розовыми бантиками в угоду непривлекательной индианке, в которую он влюбился сразу же, как только ступил на берег. В своей роли «новой метлы» он стремился произвести хорошее впечатление, и, зная, что в непродолжительном времени его щедрость будет круто обуздана, я воспользовался моментом и действовал, пока не стало слишком поздно. Важность так и распирала его, так как однажды он занимал пост консула; при всяком удобном случае он намекал, что настоящее назначение являлось для него понижением и вызвано тем, что его способности возбудили зависть и злобу недругов в высших сферах.

Когда дули сурусу, в Риберальте наступало резкое похолодание, а однажды утром лужи на так называемых дорогах даже оделись тонкой пленкой льда. В таких случаях дождь лил не переставая три или четыре дня подряд, причем никто не имел подходящей одежды, чтобы защитить себя от холода. Внезапное падение температуры так и косило пеонов, одетых в хлопчатобумажные ткани, тем более что в этот сезон они то и дело справляли обрядовые праздники с плясками и выпивкой. Среди множества больных смертность была потрясающая, и «землееды» умирали один за другим.

Рабочие и их семьи часто становились жертвами странной болезни, при которой появлялось непреодолимое желание есть землю. Возможно, основной причиной болезни был какой-либо кишечный паразит. Во всяком случае в результате этой болезни распухало все тело, и человек умирал. Индейцы знали лишь одно средство против этой болезни — собачьи экскременты, но я не слышал, чтобы кто-нибудь поправился от такого лечения. Выли известны случаи, когда европейцы заболевали этим недугом, но по большей части он поражал детей; истощенные тела и чудовищно раздутые животы предвещали их судьбу. Один австриец, страдавший этой необычной болезнью, прибыл в Бени из Рейеса. Он был подобен живому скелету — только живот у него был страшно раздут — и являл собой отвратительное зрелище; вскоре он скончался.

Часы в Риберальте были редкостью, и никто не имел ни малейшего представления о времени, если только не находился в одном из малочисленных официальных учреждений. Делегация местных жителей обратилась ко мне с просьбой соорудить общественные солнечные часы, и я, отчасти ради развлечения, отчасти из желания отплатить за гостеприимство, согласился на это при условии, что меня снабдят необходимыми материалами. Когда часы были поставлены посреди площади и с них торжественно сняли покрывало, это событие послужило чудесным предлогом для упражнений в ораторском искусстве и необузданного пьянства. Делались даже предложения о сооружении над ними навеса, чтобы защитить от непогоды!

В ту же ночь я увидел, что вокруг часов собралась толпа, и подошел посмотреть, что там делается.

— Это жульничество! — произнес голос. Затем чиркнула спичка. — Поглядите, они совсем не показывают время. Дайте-ка мне еще спичку, попробуем снова. А еще лучше — принесите свечку.

— Иностранная эксплуатация! — проворчал другой. — Это все британский империализм!

— Нет, — сказал третий, — часы в порядке, я сам сегодня смотрел по ним время.

Мнения разделились за и против, разгорелся спор. Шум поднялся такой, что появился полицейский — узнать, что происходит.

— Дураки! — выпалил он, когда ему сказали, в чем дело. — Неужели вы не знаете, что надо дождаться луны, чтобы можно было узнать время?

Три дня спустя солнечные часы были разбиты. Сторонники часов обвинили своих противников в акте саботажа; однако мое собственное мнение было иное — я подозревал в диверсии одного беспутного французского служащего местной фирмы: ему раньше предложили 50 фунтов за то, чтобы он соорудил такие часы, но он не справился с задачей.

В тот же день я сделал первую попытку выбраться из Риберальты, выехав в Рурренабаке на небольшом судне под названием «Монтария». Несмотря на мои протесты, хозяин нагрузил судно сверх меры, и, пройдя полмили выше по течению, мы наткнулись на песчаную отмель, перевернулись и едва не утонули. Судно было спасено, но хозяин отказался продолжать плавание, и мы были вынуждены возвратиться в Риберальту, где я прожил на старой квартире еще три недели, уже не веря в то, что мне когда-нибудь удастся покинуть это проклятое место. Казалось, Риберальта играет со мной в кошки мышки, дает мне поверить, что я свободен, а потом водворяет на прежнее место.

Надежда на спасение манила меня вновь и вновь, но затем гасла и оставляла меня в еще более угнетенном состоянии духа. У этой тюрьмы не было решеток, но от этого она не переставала быть тюрьмой. Злой гений этого места словно шептал мне: «Ты пришел, и ты останешься здесь навсегда! Ты, может, и убежишь, но недалеко, ты заколдован мною, и ты будешь возвращаться ко мне всегда и проживешь здесь всю свою ничтожную жизнь и здесь умрешь!»

Некоторые открыто обвиняли француза в том, что он уничтожил солнечные часы, и из этого вышла целая международная проблема. Произошло размежевание сторон. Имели место бурные антифранцузские и антианглийские демонстрации. Местная пресса — еженедельный листок с вздорными политическими претензиями — ринулась в драку и публиковала передовые по этому поводу в самом помпезном стиле. Французский вице-консул дал банкет, подчеркнуто не пригласив англичан и их приверженцев. Это мало меня трогало, но другие английские резиденты сочли себя оскорбленными и на следующую ночь отплатили встречным банкетом высоко патриотического характера.

Помнится, пир затянулся далеко за полночь и стал плаксиво сентиментальным, когда керосиновые лампы, окруженные роями бившихся о стекла насекомых, начали показывать признаки истощения. Свет в лампах тускнел, мерцал, как вдруг раздался крик: «Кобра!» Что тут поднялось — трудно описать, и, прежде чем свет окончательно погас, все увидели в углу тень этой гадины[89]. Кто взобрался на стулья, кто на столы. Несколько храбрецов вооружились палками и яростно атаковали змею. Она прыгала и извивалась под их ударами, и тут все покрылось мраком.

С улицы, где собралась половина населения города, сыпались всяческие советы. Изнутри слышались крики: «Огня! Скорей огня!» Змея могла быть где угодно. Один или два кутилы уже объявили, что она укусила их. Наконец был подан свет, мрак был разогнан, и змея оказалась — как вы и догадываетесь — веревкой!

В ярком свете следующего утра на лицах злокозненных французов и их приспешников было написано злорадное торжество, но не так-то легко было посрамить Альбион! Через день, когда вице-консул и его прихвостни собрались на баркасе «Кампа», направлявшемся вниз по реке в Эсперансу, на верхней палубе неожиданно появилась красно-черная змея! Настоящая змея, не то что кусок веревки!

Понятия не имею, к какому виду принадлежала та змея. Возможно, это был безвредный коралловый удав. Во всяком случае все немедленно обратились в паническое бегство, устремляясь на берег по двум шатким доскам, служившим сходнями. В образовавшейся давке вице-консула столкнули в реку. «Берегись, пирайи!» — крикнул кто-то, когда он выплыл на поверхность. И француз, вопя от ужаса, поплыл к берегу, работая руками, словно гребными колесами. Зеваки, стоявшие на берегу, подхватили его, но — странное дело — он снова и снова падал в воду, крича, что пирайи срывают мясо с его ног! Наконец, здорово нахлебавшегося воды, покрытого с головы до ног грязью и плачущего, француза вытащили из реки и отнесли в хижину.

Похоже, звезды в то время способствовали обострению международных отношений, потому что, помнится, через ночь или две произошло генеральное сражение. Англичанин по фамилии Бумпус принимал одного перуанца у себя в доме и спрыскивал день 28 июля — национальный праздник Перу — пивом, самым дорогим из всех местных напитков. Присутствовало много гостей и среди прочих один молодой боливийский офицер по имени Самудио.

В самом разгаре пирушки вдруг появился клерк местной администрации, никчемный хлыщ, потребовавший, чтобы ему разрешили присоединиться к гостям, на что ему сейчас же ответили, чтобы он убирался восвояси. К общему удивлению, он отказался удалиться и так расхорохорился, что началась драка, и его сбили с ног. Его крики привлекли в дом майора, капитана и около тридцати солдат, развлекавшихся неподалеку в прохладительном заведении Виллиса. Они насели на Бумпуса и перуанца, державших сторону хозяина дома.

Майор приказал солдатам задержать Бумпуса, и он в ответ сейчас же хватил его кулаком по носу. Явившаяся полиция застала драку в полном разгаре и с интересом принялась наблюдать за ней. Бутылки, стулья, всевозможный мусор так и летали по комнате. Громкие возгласы, руготня и проклятия привлекли новых зрителей, которые начали биться об заклад — кто кого. Ни сам Бумпус, ни кто другой из дерущихся понятия не имели о кулачном бое, и схватка ограничивалась шлепками, маханием рук и особенно пинками — ноги то и дело мелькали в воздухе. Беспорядки были подавлены, только когда на сцену явился внушительного вида полковник и арестовал майора и капитана. Потом я слышал, что наутро сержант и семеро солдат получили каждый по двести ударов плетью — грубая судебная ошибка, так как они лишь повиновались приказу.

Возможно, заметное увеличение потребления спиртных напитков объяснялось приближением 4 августа, дня национального праздника Боливии. Пять дней беспробудного пьянства закончились военно-спортивными играми на площади; горожане, пришедшие на них в полном составе, были оснащены бутылками, стаканами и даже бидонами из-под керосина, наполненными спиртным.

За исключением одной игры, называемой rompecabezas (головоломка), в остальном программа интереса не представляла. Эта игра, трудная даже для трезвых, была невероятно забавной, когда игроки были нагружены качасой. Для rompecabezas делался ящик треугольной формы, длиной в два ярда и свободно вращающийся на круглом железном брусе, укрепленном на двух стойках, отстоящих одна от другой примерно на семь футов. На одной стойке было укреплено маленькое сиденье, на другой — небольшой флаг. Смысл игры заключался в том, чтобы пройти по ящику и взять флаг. Трудность состояла в том, чтобы соблюсти равновесие, так как ящик легко перевертывался и игрок сваливался.

Из-за постоянных задержек отчаявшись когда-нибудь выбраться из Риберальты, я тем временем попытался оказать давление на delegado — губернатора, намекая, что могут последовать «официальные представления» и так далее. Это напугало его так основательно, что тут же был найден и предоставлен в мое распоряжение бателон, на котором вместе со мною плыли в Ла-Пас служащий таможни и представительный полковник. Дэну тоже следовало бы ехать, но в данный момент он сидел в тюрьме, куда попал по настоянию Виллиса — да и не одного Виллиса — за долги, которые он наделал, чрезмерно увлекаясь спиртным. Англичане пришли проводить меня, а гарнизон явился на проводы полковника, и мы отвалили от берега в сизой дымке выстрелов, под прощальные крики, которые раздавались до тех пор, пока их не заглушило расстояние.

Полковник оказался отнюдь не идеальным попутчиком. Он был индо-испанский метис, но испанского в нем было разве что его имя; единственный его багаж состоял из старинного ночного горшка и ветхого, из искусственной кожи чемодана, который благополучно был забыт на берегу. Пропажа обнаружилась, когда мы подошли к какой-то барраке в двадцати пяти милях выше по реке, где нам и пришлось дожидаться, пока посланная за чемоданом лодка вернется обратно. Потом полковник устроился в «каюте» на корме, где и пребывал до конца пути — сорок пять дней.

Таможенный служащий, напротив, оказался весьма приятным человеком, но ни он, ни полковник не взяли с собой ничего съестного и потому уповали на мои запасы, состоявшие из скромного количества овсяных лепешек, нескольких мешков черствого хлеба и консервированных сардин. Овсяные лепешки их не интересовали, а остального хватило лишь на десять дней, после чего они принялись околачиваться у котла команды, однако без ощутительных успехов.

На второй день мы повстречали бателон, державший путь в Риберальту. Его хозяин, немец по имени Гессе, немедленно узнал в наших индейцах своих пеонов, завербованных обманным путем. Он разбушевался и обвинил нас в том, что мы его ограбили, но ничего не мог поделать. Наш шкипер смеялся ему прямо в глаза.

В барраке Консепсьон мне удалось достать немного продуктов, в том числе английское варенье, у жены местного управляющего. Такие вещи были редкостью в здешних краях, потому что английские заводчики решительно отказывались приклеивать на консервные банки этикетки на испанском языке, и их продукцию не покупали, так как никто не знал, что она собой представляет.

На третий день после отплытия из Консепсьона нас захватил сурусу и замедлил наше продвижение. Стало чертовски холодно, ветер хлестал воду с таким остервенением, что она вспенивалась, и вскоре река стала походить на волнующийся океан. Жизнь в лесах замерла, чувство мрачного одиночества охватило нас. Но ко времени нашего прибытия в Санто-Доминго солнце опять выглянуло, и мы воспряли духом, когда управляющий барракой сеньор Араус нагрузил наш бателон бананами, апельсинами и другими свежими продуктами.

— Очень сочувствую вам, что приходится плыть вместе с полковником! — сказал он так, что полковник прекрасно все слышал. — Я знаю эту пташку и отнюдь не завидую вам!

Вскоре бателон заставил нас встревожиться за свою безопасность, ибо оказался весь прогнившим. Опасения команды получили подтверждение, когда на шестнадцатый день коряга проткнула дно и сбила с ног нашу пассажирку, которая чуть не подавилась мухами — ее рот в это время был полон ими. Мы бы затонули, но нам кое-как удалось обрубить корягу и заделать дыру доской от ящика, которую мы приколотили гвоздями. Два человека были приставлены вычерпывать постоянно прибывающую воду. Спустя полчаса другая, еще большая коряга, целый ствол дерева, пробила заплату, доказывая тем самым, что если молния никогда не ударяет дважды в одно и то же место, то корягам это дозволено! Ее тоже пришлось рубить топором, затем собрали у команды всю одежду, какая только была, заткнули ею зияющую дыру и приказали одному из людей сесть на нее. Наконец нам удалось благополучно достигнуть небольшой барраки Лос-Анхелес. Поскольку людей, способных заделать пробоину, не оказалось, мне пришлось самому заняться починкой. Я достал досок, приказал вытащить бателон на берег, прибил доски длинными гвоздями внутри и снаружи корпуса и плотно законопатил щели пальмовым волокном.

Отремонтированное судно служило нам до конца путешествия, хотя мы не раз с тревогой слышали, как коряги трут и скребутся о днище лодки, отчего полковник приходил в ужас. Как бы там ни было, он был благодарен мне за ремонт и выразил свою благодарность тем, что на следующий день, стащив из котла команды ногу дикого индюка и предварительно сняв с нее лучшие куски мяса, с поклоном предложил мне обглоданную кость.

Тем временем мы достигли поселения Кавинас в устье реки Мадиди. Я страстно желал отделаться от моих попутчиков, которые доводили меня до тошноты своими омерзительными привычками и нечистоплотностью. Негодная команда и нерадивый капитан сделали для меня путешествие таким несносным, что я решил попытаться достать мулов у священников миссии в Кавинасе и посуху добраться до Рурренабаке. Увы! Свободных животных у них не было. Оставалось продолжать путь на бателоне, и мне приходилось еще хуже, чем раньше, так как сделанная из сыромятной кожи подстилка на полу «кабины» насквозь промокла и издавала на горячем солнце такое зловоние, что оно забивало даже запах, исходивший от самого полковника.

Сухой сезон был в разгаре, и уровень воды в реке упал настолько, что целый лес коряг создавал исключительные трудности нашему продвижению. В одной из баррак, мимо которой мы проплывали, полковнику подарили ручную обезьяну. Она пользовалась его посудиной и прибавляла грязи в «кабине», однако полковник и слышать не хотел о том, чтобы выставить ее наружу. Потом я обнаружил, что он и таможенник пользуются моим чайником — они не то чтобы кипятили в нем воду, а пили прямо из его носика. Это вывело меня из душевного равновесия; если бы они попросили разрешения, я бы не отказал им, несмотря на болячки полковника. Но они даже не соблаговолили сделать этого!

Так как установилась теплая погода, снова появились тучи маригуи. Одно из преимуществ сурусу состояло в том, что он хотя бы на время избавлял нас от насекомых. Теперь они вернулись и, стараясь наверстать упущенное, буквально сводили нас с ума, за исключением нашей пассажирки, в чей стол они вносили приятное разнообразие. Несчастья сыпались на нас одно за другим. Во время сильнейшей грозы обезьяна упала за борт, исторгнув у своего хозяина крик отчаяния. Чтобы ее спасти, мы гнались за ней милю вниз по течению, самым безрассудным образом прыгая по корягам. Когда гроза уже кончалась, раздался удар грома, словно грохнули из тяжелого полевого орудия, и молния ударила в реку не более чем в ста ярдах от нас, озарив все вокруг изумительным красным, желтым и голубым светом. Команда перепугалась до смерти, и всех пришлось напоить, чтобы они набрались духу следовать дальше.

В здешних местах вообще никакая команда не станет работать без спиртного. Алкоголь приводит их в движение так, как бензин двигает автомобиль, и, когда запасы спиртного кончаются, люди перестают работать и отказываются двигаться. Наше «горючее» хранилось в кабине в жестяной банке вместимостью четыре галлона; запах из моего чайника давал мне понять, что полковник сам прикладывается к ней. Я подсчитал, что запаса спиртного нам хватит лишь в том случае, если мы перестанем ползти черепашьим шагом и будем идти нормальной скоростью. Я сказал капитану и дал понять, что было бы неплохо заставить людей лучше работать. Капитан тотчас же свалил вину за задержки на лоцмана.

— Это ложь! — возразил тот. — Если бы ты не был вечно пьян, ты мог бы лучше управляться со своими обязанностями.

Дело легко могло дойти до драки, но, к счастью, этого не произошло. Они лишь всячески поносили друг друга, причем жесточайшим оскорблением оказался эпитет «индио», и ссора ограничилась выкриками: «А ну, попробуй, ударь!», которыми обе стороны безуспешно провоцировали друг друга. Команда, разумеется, не могла остаться безучастной к такому событию, и бателон сносило вниз по течению без руля и без ветрил; развести спорщиков помогло лишь вмешательство высшего авторитета.

Вскоре после этой стычки мимо нас прошел бателон из Риберальты. Он пролетел так, словно мы стояли на месте, в результате чего новые иронические ремарки со стороны лоцмана чуть было не привели к возобновлению склоки.

Следующей постигшей нас неудачей был выход из строя одного члена команды. Отправляясь на берег за черепашьими яйцами, он наскочил на колючего ската, который тяжело поранил его. Возможно, осложнение было предотвращено тем, что на рану насыпали порох и подожгли — средство, несомненно, сильно действующее, зато весь остаток пути бедняга лежал на дне лодки и стонал. Другой человек лишился двух пальцев, которые отхватили у него пирайи в тот самый момент, когда он стал полоскать в реке руки после снятия шкуры с обезьяны.

Берега реки изобиловали черепашьими яйцами, их было так много, что индейцы устлали ими все дно бателона, рассчитывая продать их в Рурренабаке. Задолго до того как мы туда прибыли, их передавили ногами, отчего еще один запах добавился к господствовавшему на лодке зловонию. Но полковнику все было мало, и он принес на борт чалоны — сушеной баранины, уже совершенно протухшей и кишевшей личинками. Однако хозяин высоко ценил свое приобретение. Я же теперь совсем не мог находиться в «кабине» и вытащил свой гамак наружу, решив плюнуть на москитов.

На судне началась лихорадка и инфлуэнца, девять человек команды выбыли из строя. Рабочих рук стало явно не хватать, и, с грехом пополам добравшись до Санта-Тересы — поселения, находившегося в четырех днях пути ниже Рурренабаке, мы стали на прикол, ожидая, когда наши люди поправятся. Какое наслаждение было сойти на берег — спастись от зловония, царящего на нашем судне, и снова вдохнуть чистый воздух!

Хозяин барраки, где я остановился, подробно рассказал мне о швейцарско-германской экспедиции против индейцев гуарайю в бассейне Мадиди, подтвердив все то, что я уже слышал о чинимых там зверствах. Передавали, что одна молодая девушка, спасаясь от преследователей, достигла берега реки и там была ранена пулей; когда она стала на колени у края воды, чтобы смыть кровь с лица и головы, ее застигли в этой позе и безжалостно прикончили. Один из гуарайю с храбростью отчаяния напал на отряд работорговцев в одиночку, имея лишь лук и стрелы, и был незамедлительно убит. Позже мне довелось познакомиться с индейцами гуарайю. Гнусные методы, которые применяли против них эти трусливые мерзавцы, вызывали во мне чувство жгучего негодования, как и у всех порядочных боливийцев и других иностранцев, проживавших в стране. Очень жаль, что преступники остались безнаказными.

Я решил ни за что больше не повторять это сорокапятидневное путешествие. По временам казалось, что ему не будет конца. Даже расстояние ничего не могло поделать с заклятьем злого гения Риберальты. В моих ушах явственно звучали прощальные слова губернатора, в которых было что-то смутно тревожное: «Очень жаль, что вы покидаете нас, майор. Ваша работа была в высшей степени ценной для Риберальты. Приходится сожалеть, что вы у нас не пожизненно заключенный!»

Но в конце концов пришел день, когда все было позади я от путешествия остались лишь гнетущие воспоминания. 24 сентября мы прибыли в Рурренабаке. Мои приятели гринго тепло встретили меня, а попав в отель, я снова вкусил все прелести городской жизни.

— Так, значит, вы побывали у дикарей, — грохотал управляющий отелем дон Пасифико. — Я тоже знаю дикарей. В свое время я собственноручно убил не меньше ста тридцати индейцев!

Это был громадный толстенный человек на маленьких ножках — непонятно было, как они могли поддерживать тяжесть такого тела, и одна мысль о том, что он мог кого-то убить, представлялась смехотворной.

Зато бандит Гарвей действительно был убийцей, но из него слова нельзя было вытянуть. Лишь основательно подвыпив, он делался общительным, и тогда его стоило послушать. Этот молчаливый рыжебородый человек не был хвастуном и без особой нужды никогда не распространялся о своем исключительном умении обращаться с шестизарядным револьвером. Он был подлинным представителем тех бандитов Запада раннего периода, чья жизнь зависела от скорости перезаряжания и точности прицела. Подобно тем из них, кто вырос до появления самовзводных револьверов, он лишь «обмахивал» свой Смит-Вессон. Это означало, что вместо того чтобы для каждого выстрела взводить курок и нажимать на спусковой крючок, он держал крючок все время нажатым, а курок отводил молниеносными движениями ладони другой руки, словно махал веером. За его голову была уже назначена награда, но он ускользнул от техасских кавалеристов и бежал в Мексику, а оттуда проложил себе путь по перешейку в Южную Америку, оставляя за собой шлейф порохового дыма. Он знал каждый рудничный поселок на западном побережье, и его подвигов хватило бы на целую книгу.

Один раз после ограбления крупной горной компании в соседней республике Гарвея преследовал отряд солдат. Заманив их в удобное для себя место, он внезапно бросился на них с револьвером в руке и заставил поднять руки, прежде чем они успели взяться за винтовки. Собрав оружие, бросил его в реку и отпустил солдат, наградив их здоровенными пинками. В другой раз его загнали в тупик двадцать солдат. Он убил одного, подстрелил другого, который высунул голову из-за кустов, остальные побросали винтовки и бежали.

В последней стране, где ему довелось быть, за его доставку живым или мертвым была назначена награда в 1000 фунтов стерлингов; в Боливии не существовало закона о выдаче преступников, поэтому здесь он чувствовал себя в безопасности. Перебираясь через границу, он наткнулся на засаду из шести солдат, они забаррикадировали тропу и держали ружья на изготовку. Офицер приказал Гарвею сдаваться, он ответил огнем. Когда офицер упал, Гарвей стремительно бросился на баррикаду, вовсю паля из револьвера. Еще один солдат упал. Остальные поспешно подняли руки.

— Мне было очень стыдно, — признался он. — Когда я обыскал их, оказалось, что у них нет ни одного патрона. Их патронташи были набиты бумагой!

С реки Мапири пришли несколько кальяпо, для обратного путешествия их разделили на отдельные плоты, и один из них без промедления предоставили мне. Бравые жители Рурренабаке устроили мне шумные проводы в свойственном им стиле, и моя команда, состоявшая из трех человек, отталкиваясь шестами, с отменной скоростью повела бальсу по реке. Я обещал людям не только по фунту стерлингов за быстрое плавание, но и сардины, сахар и спиртное в неограниченном количестве. Они все это честно заработали, быстро передвигая плот шестами, перетаскивая его через быстрины по пояс в воде — труд, который я разделял вместе с ними. Мы добрались до Уаная в рекордное время — за четыре с половиной дня.

Мой хозяин сеньор Саламон был глубоко проникнут чувством собственной значимости как коррегидора Уаная и был склонен к возлияниям по самым малейшим поводам. Он думал таким образом показать мне свое дружеское расположение, совершенно не подозревая, что я в рот не беру спиртного. Сеньор Саламон был столь же словоохотлив, сколь и гостеприимен, и более радушный прием, чем тот, который оказали мне он и его очаровательная жена, трудно себе представить.

Эпикуреец по натуре, сеньор Саламон не считался с тем, по каким взвинченным ценам шли на рынке утки, и каждый день подавал утку на стол. В течение нескольких дней перед забоем несчастным птицам давали корм, пропитанный алкоголем, и, когда они блаженно пьянели, их усиленно поили чистым спиртом, что ускоряло, как выражался мой хозяин, их славную смерть. Он утверждал, что такая процедура улучшала аромат и вкус мяса. С этим я не мог согласиться, хотя охотно допускаю, что мой вкус был притуплён воспоминанием о полковничьей чалоне и черепашьих яйцах!

Здесь, в устье реки Типуани, каждый выглядел состоятельным, и поселение, по-видимому, процветало, что особенно поразило меня после длительного пребывания на далекой границе. Река была богата золотом. Всякий раз, когда Типуани разливалась — а это случалось весьма часто, — вода приносила много золота, которое осаждалось на отмели Уаная, и все жители принимались промывать его в тазах. Однако никто еще не разбогател таким путем. Река эта полна золота, однако внезапные наводнения не оставляют подстилающую породу достаточно долго обнаженной и закрывают доступ к металлу. Вплоть до рудников Санто-Доминго на реке Инамбари и даже дальше на север вся местность насыщена золотом, но мыть его здесь — опасное дело. Я слышал о четверых старателях, которые работали на богатой золотом речке за Санто-Доминго. Сначала они соблюдали осторожность, опасаясь индейцев, которые находились поблизости, но так как время шло и ничего не случилось, они ослабили бдительность. Нападение произошло ранним утром. Трое были убиты, четвертый был тяжело ранен и едва спасся, бросив на месте добытое с таким трудом золото.

Интересные новости передавали о Чальяне. Бывший капитан, по имени Веларде, ставший местным вождем, убежал в Ла-Пас после того, как получил 5000 фунтов стерлингов от одного синдиката за право владения областью Чальяна. Узнав о сделке, население потребовало кровавого возмездия предателю, но тот уже был вне пределов досягаемости. В Уанае его знали все. Шесть лет он был вождем и за время пребывания у власти сколотил себе недурное состояние.

Появление каравана мулов из Сораты возродило мои надежды на скорый отъезд. Но они угасли, когда из Рурренабаке прибыл полковник — я боялся, как бы он но реквизировал животных в служебных целях. Я немедленно снесся с погонщиком и намекнул ему, что мулы могут быть реквизированы без всякого возмещения. Для него гораздо выгоднее предоставить их мне во временное пользование, а я дам ему задаток в половину цены.

— Ладно, сеньор, тогда не будем ничего говорить и отправимся в путь прежде, чем кто-нибудь прознает о наших планах. Завтра на заре все будет готово.

Животные были малорослые, а я весил почти двести фунтов; но эти мулы способны творить чудеса. Я заметно ослаб после длительного прокисания на бателоне, и потребовалось несколько дней, чтобы я снова вошел в форму.

После двухдневного перехода по ужасающим горным тропам, головокружительных подъемов и крутых спусков мы пришли в селение Сан-Хосе, через которое проходила тропа на Мапири. Здесь я остановился у сеньора Пеньялоса, сына англичанина, переменившего фамилию. Он выглядел испанцем и не говорил по-английски, но у его сына были белокурые волосы и голубые глаза. Истории о зверствах достигали даже таких глухих уголков, как Сан-Хосе. Запомнился рассказ об одном немце, который несколько лет назад эксплуатировал каучуковый участок недалеко от Мапири. Это был «массовый» убийца. Всякого сборщика каучука, который был ему больше не нужен, он убивал, давая жертве перед казнью возможность пить все, что ее душе угодно. Щедрыми посулами он переманил к себе 300 пеонов из департамента Арекипы в Перу, давал им каждое утро водянистый суп и чашку кофе и отправлял в лес собирать каучук. Они понятия не имели об этой работе и почти все до одного заболевали. Но он не отпускал их, а особо тяжело больных приканчивал. Таким образом он убил сорок или пятьдесят человек. Остальные сумели бежать, кто в леса, кто в сторону Аполо, откуда в конце концов можно было добраться до Перу. Немца обвинили в зверствах, но тем не менее он не понес никакого наказания. Он окружил себя телохранителями и продолжал наживаться за счет труда своих полуголодных рабочих. Отрадно сообщить, что в конце концов какой-то индеец, охваченный жаждой мести, улучил момент, когда охрана зазевалась, и пристрелил его.

В разгар каучукового и золотого бума на Мапири обосновался один доморощенный банкир. Каким-то образом ему удалось снискать всеобщее доверие и глубокое уважение в качестве передового представителя цивилизации. В нем видели маяк добропорядочности среди тьмы беззакония. Кончилось тем, что «маяк» исчез с 20 000 боливиано (1600 фунтов стерлингов), и его больше никогда не видели.

Какими цивилизованными выглядели эти места после путешествия в леса! Настоящий хлеб казался пищей богов, культурно приготовленная еда, подаваемая на тарелках вместе с вилкой и ножом, была как золотая мечта, сбывающаяся наяву. Путь от Монтаньи до Альтиплано, который пятнадцать месяцев назад казался таким трудным, теперь представлялся увеселительной прогулкой. И хотя я остро ощущал холодок высокогорья, он был ничто по сравнению с леденящими сурусу лесных районов. Сората с ее настоящими домами казалась совсем большим городом, а Ла-Пас просто ужасал своими удобствами и роскошью. 17 октября бородатый бродяга, дочерна обожженный знойным солнцем тропиков и ослепительным блеском снегов, показался на крутых улицах столицы, трясясь верхом на резвом муле, который прыгал и шарахался в сторону при виде карет и трамваев. Люди останавливались и указывали на него пальцем, хотя немало перевидали бродяг, явившихся из диких краев. Бритье, хороший обед, глубокий сон на настоящих простынях и европейская одежда наутро снова преобразили меня из лесного дикаря в белого человека.

Я вручил карты и отчеты президенту Боливии генералу Монтесу, и мне тут же предложили провести демаркацию границы с Бразилией по реке Парагваю. Возможность заняться дальнейшими исследованиями весьма привлекала меня, так как это означало снова отправиться в неведомые края, но надо было испросить разрешение Лондона продолжить здесь службу. Если мое начальство в Англии изъявит свое согласие, сказал я, то мне такая работа доставила бы только удовольствие.

— У меня осталось восемьсот фунтов стерлингов казенных денег, мой генерал, — сказал я президенту. — Следует ли вернуть их в казначейство?

— Ни в коем случае, — ответил он. — Возвращать сейчас деньги было бы неудобно. Окажите мне любезность, примите половину этой суммы, а другую отнесите в счет вашей поездки на реку Парагвай.

Все неприятности, связанные с получением денег, кончились с началом экспедиции в район Бени. Правительство выразило удовлетворение быстрым завершением работ. Министры и прочие ответственные лица в Ла-Пасе проявляли ко мне исключительную предупредительность. Если я нуждался в наличных деньгах, президент давал распоряжение казначейству, оно вручало мне чек, и банк тут же выдавал деньги. Все происходило в течение одного часа. Со своей стороны я старался не оставаться в долгу перед лицом такой предупредительности и делал все возможное, чтобы предотвратить пограничные конфликты, как только получил новое назначение и принялся за работу. Когда я думаю о месяцах торговли с английским казначейством по поводу нескольких шиллингов или какой-нибудь жалкой суммы на путевые расходы, я вспоминаю Боливию. Мои соотечественники любят отзываться о Латинской Америке как о «стране завтраков». Но в таком случае, что можно сказать о неповоротливых английских чинушах с их излюбленной фразой: «На следующей неделе»?

Впереди у меня была чудесная перспектива возвращения на родину. На данный момент я был сыт джунглями, и мои мысли были заняты предстоящим путешествием к побережью; я думал о морском переезде, во время которого ничего не надо будет делать, об Англии с ее смешными маленькими деревьями, опрятными полями и бутафорскими деревьями, о моей жене, четырехгодовалом Джеке и недавно родившемся Брайне. Мне хотелось забыть о зверствах, о рабстве, убийствах и ужасных болезнях и снова взглянуть на почтенных старых дам, чьи понятия о пороке ограничиваются неблагоразумными поступками такой-то и такой-то горничной. Мне хотелось слушать ежедневную болтовню деревенского священника, беседовать о погоде с деревенскими жителями и читать за утренним завтраком свежую газету. Короче говоря, я хотел быть таким, как все. Копаться в саду, рассказывать ребятишкам сказки на ночь, а потом укрывать их потеплее одеялом, сидеть у огня рядом с женой, занятой штопкой белья, — я тосковал по всему этому больше всего. Я ничего не имел против того, чтобы вернуться в леса и провести новую топографическую съемку на границе, но если мое правительство откажется продолжить срок моей службы здесь, — что ж, в конце концов, может, это и не так уж плохо.

Я провел рождество на родине. Благонравная английская зима прошла быстро и гладко, словно Южной Америки никогда и не существовало. Но где-то в глубине моего существа все время звучал какой-то тоненький голос. Поначалу едва слышный, он набирал силу, и скоро я не мог больше его игнорировать. Это был зов диких, неведомых мест, и я понял, что отныне он будет всегда жить во мне.

Мягким январским вечером мы стояли в саду в Долиш Уоррене; казалось, уже наступила весна, если бы не голые деревья и безжизненно черные живые изгороди. За песчаными дюнами сонно бормотало беспокойное море, изредка доносился грохот проходящего поезда. Потом послышались другие звуки. Кто-то в соседнем доме слушал граммофон и открыл окно — подышать свежим воздухом. Пластинка была «Estudiantina».

Мгновенно меня перенесло назад в леса Акри. Передо мной медленно текла река, в сиянии заката похожая на расплавленное золото. Вокруг меня с угрозой сомкнулись темно-зеленые стены леса, и мне казалось, что 600 миль дикой чащи отделяют меня от цивилизованного мира. Я снова там, где признается лишь один закон — плеть и ружье, а найти забвение можно только в вине. Словно острая боль тоски по родине пронзила меня, и, к собственному своему удивлению, непостижимо как, я осознал, что люблю этот ад. Он снова держал меня в своих сатанинских объятиях, и я хотел опять видеть его.

6 марта 1908 года я сел в Саутгемптоне на пароход «Эйвон», направлявшийся в Буэнос-Айрес. На борту ко мне присоединился мистер Фишер, мой новый помощник. Жена и Джек приехали проводить меня, и, когда береговой колокол прозвонил, они спустились по трапу на пирс, унося с собой часть моего сердца. Мука нового расставания была горька и жестока, но что-то толкало меня, толкало настойчиво, неотвратимо — туда, вдаль, на запад…