ГЛАВА I

Да, мы странники на земле. Мы бредем по дорогам и пустырям, порой мы пробираемся ползком, порой мы идем с гордо поднятой головой и топчем друг друга. Как видел теперь Даниэль, он топтал других и сам подвергался той же участи.

Ничего не стоит нынче подняться в Торахус, где он жил; но выдался как-то год, когда это было опасно, нужно было иметь ружье при себе и поглядывать внимательно вокруг. Это продолжалось всего несколько дней каких-нибудь, но он чувствовал себя полновластным хозяином плоскогорья в тот раз и стрелял в людей, — давно это было, когда все мы были помоложе.

Когда-то Торахус был сэтером[1] при усадьбе его отца; хозяйство на нем велось плохо и под конец он был заброшен, много лет он оставался в запустении. Отец его плохо управлялся со своим имуществом, в том числе со своей усадьбой, и даже с самим собой. Легко, конечно, так сболтнуть о человеке, но ведь была, конечно, и на это своя причина. Бедность началась, когда умерла у него жена, и бедность все увеличивалась, пока, наконец, лет через двадцать, он сам не умер от пьянства и усадьба не была продана. Даниэль спас сэтер и пару коров, переехал туда и зажил там. Жилось ему недурно, он был здоров, силен, молод — двадцать лет с небольшим. Старая служанка с усадьбы из преданности последовала за ним.

Скоро сказка сказывается, но на деле долго и мучительно было оставлять село на глазах у всех и переселяться на сэтер, и нелегкая предстояла Даниэлю работа на новом месте. Он взялся за нее, как следует настоящему мужчине: разрыхлял почву, выкорчевывал сосновые пни, изменил течение ручья; невероятную массу камней приходилось поднимать из земли. Никто бы не поверил, что Даниэль мог так приналечь на работу, — он не слишком-то много работал в свое время на усадьбе, должно быть, оттого, что находил это дело безнадежным. Когда ему пришлось теперь самому устраиваться, он показал себя совсем с другой стороны; он стал работником, он сделался в известном смысле сам себе хозяином и выполнял свои повседневные обязанности, какую бы внутреннюю побудительную причину к этому он ни имел. А нужно сказать, что такая причина у него действительно была.

Прошло года два; Даниэль был доволен и покладист; скуповат, быть может, немножко в одежде и речи, но уж положиться на него в его деле можно было. Войны, эпидемии и землетрясения, — там в мире, — его не касались, он ничего не читал.

Спустя несколько лет, место под хутором расширилось, Торахус стал усадьбой в миниатюре, Торахус — обитель громов. Он не томился здесь, наверху; жизнь эта была ему по сердцу. Одиночество было здесь, но не пустота. Вид был великолепный — на целые мили тянулось плоскогорье, а между ним и хутором зеленела лесная чаща. Работа занимала его. Когда он чувствовал жажду, он спускался к ручью со своим жестяным ведром, пил, сколько хотел и, наполнив его, захватывал с собой. Тихо было здесь, так красивы были здесь звезды, но не позолоченные бляхи, которые можно было видеть там, внизу, на вечно окутанной туманом, отцовской усадьбе, а такие красивые мерцающие свечечки. Такие славные были они: что-то милое было в них, совсем словно маленькие девочки. Он не чувствовал себя бедным и одиноким, каким в сущности был; ведь камни, которые он выворачивал из почвы, толпились, словно люди, вокруг него; у него были чисто личные отношения к каждому камню, — то были все старые знакомые. Он осилил их и заставил их выйти из земли.

Он имел привычку выходить снова из дому после ужина и блуждать вокруг, глядеть на красиво растущий лес, осматривать торфяники, которые следовало разработать; если бы у него было достаточно средств, он завел бы лошадь, да. Но это придет со временем, конечно; в один прекрасный день будет и это, а местечко уж больно красивое.

Когда старая служанка совсем уже уляжется в каморке, а скот уснет в закуте, он снова входил в хижину. Изба встречала его, как встретила бы всякого другого, совершенно беспристрастно, но то была его изба, его и ничья больше. Она давала ему кров, и как бы укрывала его, такая она была тесная и маленькая. Тесаные стены, низкая крыша; он входил в нее, продрогший на воздухе, а тут на очаге тлел огонь, чтобы было потеплее на ночь. Он невольно ухмылялся под влиянием приятного самочувствия и мог это делать — ведь никто его не видел. Там, снаружи, было одиночество. Ручеек журчал в нескольких шагах от строений. Он мирно укладывался в постель.

Так прошло года два; но, понятно, это не могло продолжаться до бесконечности.

На третий год он начал чаще наведываться в село, к знакомым и на небольшие посиделки, в церковь, на аукционы. Там внизу жила также и его зазноба. Он был еще мальчишкой, слишком пылкого нрава, чтобы все время идти шагом, поэтому он бегом бежал к своей зазнобе. Расстояние было не маленькое, но и не непреодолимое. Еще детьми они нашли дорогу друг к другу, — она из своего дома, он — из своего. В лесу было полным-полно маленьких пригорков, через которые было так весело перескакивать; то и дело встречались красивые местечки в чаще, с зеленевшим орешником, белки, муравейники и душистая черемуха. Той же тропинкой ходил он и теперь, уже взрослым. Ему было по душе здесь и он мурлыкал себе под нос при виде знакомых камней и кочек, голова у него кружилась и, случалось, он начинал бежать вприпрыжку и вести себя так, как будто бы ему оставалось сделать всего несколько шагов, а не целых полмили. Порою он встречал ее по дороге, оба они конфузились того, что вышли друг другу навстречу, и придумывали различные объяснения, из которых ничего не выходило. Так было во времена вслед за окончанием школы и конфирмацией. Позже больше серьезности и меньше шуток закралось в их отношения: с усадьбой его отца дело было неладно, и она, с своей стороны, начала втихомолку подумывать, что водить с ним компанию выходило дело-то не очень надежное. Не из-за чего-нибудь такого, женихом и невестою они никогда не были раньше, как и теперь также, просто у них были хорошие отношения друг к другу, как и прежде.

Заглянули как-то в один прекрасный день двое чужих в Торахус. Они охотились на плоскогорьи. Один назвался доктором, другой — адвокатом. Они болтали с Даниэлем и смотрели, как он работает.

— Да у него тут целая маленькая усадьба, — сказал один из них.

Даниэль ухмыльнулся слегка при мысли, что не такая уж важная была эта усадьба, пара коров всего.

Но если приналечь еще в таком же роде, как он начал, так, пожалуй, и еще парочка коров прибавится.

О, да, Даниэль не считал этого таким уж невозможным.

Они были приглашены в хижину и получили молока; пили его, отдувались и принимались пить снова. Старая служанка получила целых две кроны. Славные малые, богатый народ. Даниэлю понравилась их компания. Он увязался за ними и снес их пожитки вниз, на село.

По дороге они разговорились обстоятельнее о Торахусе и поинтересовались, достаточно ли было леса на его земле.

— Это на топливо-то? Во много раз больше, чем надо. Сколько у него было земли здесь на плоскогорьи? Даниэль показал пальцем: полмили добрых в эту сторону, да столько же в другую, по дороге к соседнему сэтеру, другому Торахусу.

Перед расставаньем на селе, господа спросили:

— Не продашь ли ты свой сэтер? Даниэль переспросил:

— Продать? Господа шутят, конечно, — это веселый, приятный народ…

— Мы не в шутку это, — сказал тот, который был доктором.

— Продать? — протянул Даниэль. — О, нет, уж позвольте оставить его за собой.

Они разошлись, каждый в свою сторону. Даниэль отправился домой. Он получил целых пять крон за услуги от того, который был адвокатом.

Нет, конечно же, он не мог продать Торахус, ведь это было его наследственное имение, у него не было никакого другого. Но он отлично понимал, что Торахус был таким местом, что и другим могло захотеться владеть им. Он подновил строения, хлопотал и привел все в порядок: поставил на ручье новый желоб, устроил длинную ограду из камней, — нельзя сказать, чтобы он не усердствовал у себя дома. И, когда он спускался вниз, на село, он вполне мог пригласить кой-кого заглянуть к нему, наверх. Они уж, конечно, не умерли бы там с голоду. Но деревня необычайно медленно переходит от одного какого-нибудь старого, вкоренившегося представления к другому, новому: Даниэль был единственным сыном владельца усадьбы, а оказался при одном сэтере. Такова уж была, значит, его судьба и от этого ему уж было не отделаться.

Девушку звали Еленой.

Красавицей какой-нибудь она отнюдь не была, далеко нет, — у нее было прыщеватое лицо и бледный, от малокровия, цвет кожи. Но в общем она была хорошо сложена и так мило прислушивалась, когда он болтал с ней. Ведь, есть разница — слушать со вниманием или с видом превосходства. Что-то слегка ленивое, какая-то медлительность чувствовалась в ней. Казалось, она внимательно обдумывает его слова; этим-то она и производила хорошее впечатление на него. И, в общем, она была достаточно-таки хорошенькою. Он охотно взял бы ее за себя, сказал он.

Она раздумывала об этом.

Ведь он имел теперь свой собственный участок, и недурной. К тому же он мог ведь и обстроиться еще со временем, поставить избу, например.

— Ты не собираешься в скором времени вернуться со своего сэтера? — поинтересовалась она.

— То есть, как это?

— И зажить опять здесь, на деревне?

— Нет. Что у меня есть, то и есть. Разве этого мало тебе?

— Да, — сказала она задумчиво.

Много раз говорили они друг с другом таким образом, ни на чем не порешив. В конце концов, он все же добился от нее, что она, конечно, могла бы выйти за него; но она украдкой терла глаза, чтобы они стали влажными, и старалась изобразить слезы.

Он не принял это за отказ. У него и в мыслях не было отступиться и умереть потом на ее могиле или что-нибудь в этом роде. Наоборот: он полагал, что добился того, чего хотел.

С неделю после этого, он был как-то внизу на базаре и повстречался там с Еленой, проводил ее домой и спросил ее, когда же она думает собраться к нему. Он подразумевал, срок, когда они поженятся.

Она не знала этого. Это от многого еще зависело.

Ну, если он ей не более противен и страшен, чем кто-либо другой, так она вполне могла бы пойти за него, и дело с концом.

Она улыбнулась на эти слова; ей представилось лишь забавным, что он мог бы быть ей противен или страшен. Она не стала вдаваться в рассуждения о сроке, — она уклонилась. То была, конечно, форма мягкого отказа. Она не говорила этого напрямик, но ведь должен же он был понять это: ей не хотелось переходить с усадьбы на сэтер. И чего он так пристает? Вся ее манера держаться за последнее время так ясно говорила, что если он останется при прежних своих условиях, так она и знать его не хочет. Не мог он, что ли, в конце концов, понять это!

Прекрасно. Но и на этот раз она прислушивалась к его словам с известною нежностью и, когда они расставались, ему почудилось, что она будто бы сделала ему глазки, или даже, пожалуй, не сделала глазок, но медленно опустила ресницы, словно в знак легкого огорчения по поводу разлуки.

Итак, ладно — Даниэль, довольный, направился домой, начав без всякой особой причины напевать себе что-то под нос.

Недели две спустя, когда весна уже была в полном разгаре и гусенята вылупились из яиц, Даниэль услышал достопримечательную новость:

— Ну, она все-таки окрутилась с ленсманским писарем…

— Кто?

— Кто? Не знаешь, что ли? Елена.

Даниэль не мог понять, — не верилось как-то, — Елена!

— Выкличка им была в последнее воскресенье.

— Елена? В это воскресенье? Правда?

— Он теперь к ленсману в секретари метит, а со временем будет и ленсманом.

Вот-то важной дамой станет Елена, я тебе доложу.

— Так и думал, что услышу какую-нибудь новость сегодня, — заставляет себя сказать Даниэль. — Дрозд кричал мне по дороге под ухо все время.

И он улыбается побелевшими губами.

Он отправился в Торахус с закупленными для своей экономки припасами и сразу же вернулся обратно на село. Недолго он был в пути. Что же ему собственно опять понадобилось внизу, на селе? Он сам не знал этого: он просто шел, бежал, останавливался на мгновенье и принимался бежать дальше. Что-то бессмысленное было в его действиях. «Позабыл, что ли, что?» — сказали они ему, когда он вернулся обратно. «Да», — отвечал он. Он повстречался с сыном соседа, пригласившим его составить ему компанию. У лавочника была каморка позади, они зашли туда и заказали выпивку. То был добрый приятель, — Гельмером звали его, — с которым он дружил по соседству в течение всего детства, — ровесник ему, молодой парень. Они просидели там некоторое время, подошел еще кое-кто, составилась небольшая компания, беседовавшая о всякой всячине; один рассказывал о том, что он переменит место после Юрьева дня, другой, что ему нужно отправить телятину своему брату, живущему в Христиании. Да, беседа вертелась на разных мелочах их скромной жизни.

Все они украдкой поглядывали на Даниэля. Они знали, что приключилось с ним. Известное ведь было дело, что он должен был взять за себя Елену, а теперь вот потерял ее. Бывает такое, такова уж жизнь. Они избегали упоминать ее имя, вместо этого они выказывали свое сочувствие тем, что учащеннее чокались с ним, приглашая выпить вместе, и заводили разговор об его сэтере, о Торахусе, из которого ведь он сделал целую усадьбу. Молодец он был парень в своем роде.

Сам Даниэль сидел молча и позволял обходиться с собою, словно с больным. Это внимание со стороны знакомых было ему очень приятно. Не без того было, пожалуй, что он немножко и представлялся и старался казаться больше повесившим голову, чем был на самом деле. За два свои путешествия на плоскогорье и обратно он уже успел поостыть от охватившей его было первоначально горячки, да к тому же начинала оказывать свое действие и выпивка, делая его развязнее. Наконец, не в состоянии сдерживаться более, он спросил:

— Был кто из вас в церкви в прошедшее воскресенье? Да, многие были. Почему это он спрашивает?

— Да, так, ни почему.

Трое крестин было, да одни похороны.

— Да, и было оглашение ленсманского писаря, — сказал кто-то наконец.

Другой хочет замять разговор, он обращается к Даниэлю:

— Слышал я, что у тебя пара коров есть в Торахусе. Лошадь-то будешь заводить?

Долгая пауза. Они начинают понемногу заговаривать о других вещах, наконец,

Даниэль отвечает:

— Буду ли я заводить лошадь? А на что мне она? На что мне весь Торахус теперь?

Он сидел в компании товарищей и ровесников на селе. Быть может, не следовало ему слишком-то уж представляться; эти молодые парни были простыми крестьянами, они желали ему всяческого добра, но они понять не могли, как это скорбь по зазнобе может обесценить сэтер, хутор на плоскогорьи. Он вскоре стал надоедать им со своим понурым видом, и Даниэлю пришлось, для сохранения достоинства, прихвастнуть немножко. К черту всю эту историю, конечно! Но пусть немного его поберегутся, кое-кому не мешает быть настороже.

— Да, — сказали с равнодушным видом парни, — за твое здоровье! — прибавили они и более уже не возвращались к этому предмету.

Затем, по одному, они ушли, когда стало делаться скучно, а тот, который должен был отправить с поездом телятину, пошел искать лавочника — помочь ему в этом деле. Даниэль и Гельмер остались одни со своими трубками.

— Гельмер, пойду-ка я, да подложу огоньку под один домик, — говорит Даниэль и, как ни в чем не бывало, продолжает курить.

Собеседник разинул рот от изумления.

— Э, нет, — отвечает он, наконец, улыбаясь и отрицательно покачивая головой.

— Сделаю так, увидишь, — говорит Даниэль. — Пусть погреется хорошенько.

— Нет, глупости все это!

Даниэль только кивнул головою. Товарищ нашелся и сказал:

— Да и до ленсмана далеко.

— То есть, как это?

— Ты должен же явиться к ленсману после того, как сделаешь это.

— Зачем это? — спрашивает заинтересованный Даниэль.

— Потому что иначе тебя схватят, посадят в тюрьму и приговорят к смерти.

— Пусть попробуют.

— Нет, опасно затевать такие штуки, когда живешь далеко от ленсмана, — заключает Гельмер. И чтобы разубедить собеседника еще более, он прибавляет:

— Да и к тому же, разве ты думаешь, что она стоит того? Ну, идем, что ли.

Они пошли вместе до перекрестка, затем распрощались.

— Слушай, Гельмер, — крикнул ему вслед Даниэль, — я сделаю это.

— А, глупость! — бросил через плечо Гельмер.

Затем один из них отправился домой, а другой пошел поджигать дом.

Он был на месте часам к девяти вечера и уселся на закраине участка — подождать, пока смеркнется. Погода была, как обычно случается раннею весною, свежая; к вечеру подморозило, но выпивка так разогрела Даниэля, что он не чувствовал холода. Из трубы дома, стоявшего перед ним, еще вился дымок, но на дворе не видно было ни души, все ужинали. Вид этого дома, знакомого окна в горнице, воспоминания, неперебродивший еще хмельной угар заставляли сердце Даниэля обливаться кровью. Он всхлипывал и с потерянным видом качал головой. Под конец он заснул.

Он проснулся, продрогши до костей. Введенный в заблуждение сумерками, он решил, что это рассвет. «Слишком поздно предпринимать что-либо», подумал он и побрел домой. Он прошел уже добрую часть пути, как вдруг остановился, как вкопанный: да ведь это вовсе не утро, а наоборот, сейчас около полуночи, как раз подходящее время. Если бы то была утренняя заря, так ведь птицы пели бы. Экий он дурак-то! Но возвращаться сейчас, проделать еще раз эту дорогу — этого он не мог, слишком усталым и подавленным он себя чувствовал. Приходилось отложить это дело до другого раза.

Ничего не вышло-таки из этого поджога, нет, нет, ровно ничего, одна болтовня только и бахвальство. Но о Даниэле пошла молва из-за этой болтовни.

Его фразы распространились и засели в памяти у жителей села: подумать только, что такое могло приключиться с Даниэлем, парнем из хорошего, зажиточного дома…

Они с опаскою поглядывали на него, когда он спускался вниз, на село. Даниэль хорошо заметил, что он потерял былое расположение к себе своих знакомых. Соседский парень, Гельмер, был, правда, тем же, что и раньше, и опровергал сплетни, как только мог; но деревня не любит изменять раз установившейся точки зрения и всегда склонна более верить худшему.

Таким-то образом Даниэль вновь стал более придерживаться дома, работал и выполнял труд настоящего мужчины. На дворе была весна, а так как у него были одни руки, то дела у него было вдосталь. И кто поверил бы этому? Даниэль скоро-таки преодолел свою сердечную тоску: он не потерял ни сна, ни аппетита. Нельзя сказать, чтобы он не погорячился сначала; но то была особая статья; он образумился, взял себя в руки и почувствовал, что каким он был, таким и остался. Сорви, понюхай и вон выбрось — вот, что такое ее любовь. А эта вероломная манера тянуть дело годами с разными там улыбочками а поддакиваниями, а не раз и с поцелуями и прочим милованием, не считая, что это всерьез, на всю жизнь. Но все равно, пусть. Он задумал пристройку к своему домику на сэтере; он сделает ее, видит бог, ничто не остановит его. Разве дерево для нее не лежит у него, бревно здесь, другое там, рассеянными по Торахусскому лecy? Он валил эти деревья по вечерам, поодиночке, гуляя по лесу после дневных работ; то была сплошь горная сосна, звеневшая под топором, словно железо, — несокрушимое дерево.

Да, будет пристройка. Это будет, может быть, не таким уже бессмертным подвигом, просто результат честолюбия, забравшегося ему в голову. Повидимому, ему и не требовалось большого дома теперь, когда Елена порвала с ним — совершенно правильно; ну, а все же, домик-то будет, да!

Молодой, сильный парень не может же просидеть весь свой век слепым, когда он зрячий. Протухнуть ему, что ли, здесь, на плоскогорьи, без толку? Он ведь годами видел в своем воображении перед собою этот дом; никому не должен был он глаз колоть ненужными выкрутасами; но он должен был быть как раз такой величины, как нужно, в один этаж, с тремя окнами на село.

По осени явились опять оба охотника, адвокат и доктор.

Для виду были при них ружья и прочая охотничья снасть, но собаки с ними не было и дичи никакой они не стреляли.

Они спросили Даниэля, не хочет ли он продать свой сэтер, свою усадьбу.

— О, нет, — повторил он свой ответ, улыбаясь.

— И в этом году нет?

— Нет.

Да ведь может же он сказать, сколько он желал бы получить, может назначить цену?

— Нет.

— Ага, — сказали они. — Это крестьянин, он уперся на своем, — подумали они вероятно. Тогда они попытались раздразнить его тем что ведь они могли купить соседний сэтер, другой Торахус.

Против этого Даниэль ничего не имел.

Там было столько же земли, он только лежал немного выше, на ровном месте, а не на склоне, вот и все неудобства, которые были в нем.

— Разве это не все равно? — спросил Даниэль.

Не для той только цели, для которой они, эти господа, хотели приобрести его. Пауза.

— Но, — говорили они, — и местность была такая же, как и здесь, то же самое Торахусское плоскогорье, лес на топливо, вода, вид, те же четыреста метров высоты.

— Да, — подтвердил Даниэль. Пауза.

— Так, следовательно, никакого дела с ним не выйдет?

— О, нет.

При том дело и осталось.

Несколько дней спустя, по селу разнесся слух о том, что соседний сэтер, правда, был продан. Эти два господина говорили, значит, правду. Они хотели устроить санаторию там, наверху — приют для больных и слабых. То не были спекулянты, то были благодетели и друзья человечества с широкими планами. И однажды, недели две спустя, когда Даниэль ломал камни на поляне, до него донесся звук топора в направлении с соседнего сэтера. Он пошел на звук и наткнулся на четырех рабочих, прокладывавших дорогу по плоскогорью.

То были люди из села; Даниэль знал их и пустился в беседу с ними.

Да все, что ты слышал, было верно, пошла нынче суматоха на Торахусском плоскогорьи, сохрани нас боже. Они показали через плечо, что там, в стороне, рыли землю и закладывали фундамент для огромного дворца.

Даниэль выложил им, что господа эти были сначала у него, но он не согласился продать.

— Ну, и дурак же ты был, — решили эти люди, — ведь господа-то отвалили целую кучу денег за этот сэтер, а выгон-то на всем плоскогорьи так и стоит нескошенным.

— Сколько же дали господа?

Люди назвали не слишком уж сумасбродно-высокую цифру.

— Ну, видно, нужны ему были очень деньги, тому, кто получил это (а был это владелец его соседской, по-старому, усадьбы, отец Гельмера). Что-ж, желаю ему счастья.

Даниэль пошел домой, размышляя по дороге о происшедшем. Да, большая перемена, но что же из того? Он, который не пошел навстречу желаниям Елены, неужели он должен был продать и покинуть свой Торахус, свою маленькую усадьбу, и вернуться обратно на село бездомным? Разве Торахус по-прежнему не был достаточно хорош для него? Он еще покажет им со временем. У него были свои планы.

Так как плотники внизу, на селе, раз за разом все обещали ему прийти на постройку и не приходили, то Даниэль достал двух людей из соседнего села. Он сам заранее тесал и стругал бревна. Два плотника взялись ретиво за дело и сложили постройку в две недели. Получилась новая изба и новая клеть при ней; все было так ладно и просторно, как раз по нему, такая красивая и белая изба получилась. Две двери и три окна плотники должны были сделать дома и привезти их готовыми по первопутку. Все шло так, как ему хотелось. Во всем, в каждой мелочи, казалось, был заложен особый смысл и значение. Все шло прекрасно; к лету корова принесла теленка, так что у него стало уже три коровы. Лошадь? Ну да, когда у него будет четыре коровы, он начнет подумывать о лошади, а до того времени он сам себе отлично послужит лошадью.

Порядочно работы было у него с лугами, но зато предвиделись большие выгоды. То были болота, очень топкие, но с такой дивной землей; тут нужно было провести канавы. Даниэль ретиво взялся за дело.