"Дневник Кокса" - читать интересную книгу автора (Теккерей Уильям Мейкпис)

Ноябрь. Страхование по закону

Мы не имели понятия, что все это означает, пока не получили от Хигса из Лондона очень странную бумагу, которая гласила:

"Мидлсекс. Сэмюел Кокс, ранее проживавший на Портленд-Плене в Вестминстере, в том же графстве, привлекается ответчиком по иску Сэмюела Скэпгоута за то, что оный Кокс ворвался в имение Джона Таггериджа, эсквайра, кое тот сдал в аренду вышеупомянутому Сэмюелу Скэпгоуту, при том, что срок аренды еще не истек, и выгнал его оттуда".

Далее говорилось, что мы якобы "выгнали его силой оружия, а именно шпагами, ножами и дрекольем". Это ли не чудовищная ложь? Мы же только защищали наше кровное! И разве не преступление выгонять нас из наших же законных владений по столь разбойничьему иску?

Не иначе как Хигс, Бигс и Болтунигс были подкуплены, ибо — поверите ли — они посоветовали нам тотчас уступить нашу собственность, потому что найдено завещание и дело мы все равно проиграем. Моя Джемми с презрением отвергла их совет, а сообщение о завещании подняла на смех: она утверждала, что это подделка, гнусная арапская подделка, и по сей день уверена, что история с завещанием, якобы написанным тридцать лет тому назад в Калькутте, оставшимся среди бумаг старого Тага, а впоследствии после розысков, по приказу молодого Таггериджа, найденным и присланным в Англию, скандальнейшая ложь.

Так или иначе — суд состоялся. Стоит ли о нем рассказывать? Что сказать о лорде Главном судье, кроме того, что ему следовало бы стыдиться носить свой парик? Или о мистере….. и мистере…… кои не жалели красноречия для

попрания справедливости и бедняков? С нашей стороны выступал не кто иной, как старший адвокат Бинкс, — мне совестно за честь британских юристов, но я вынужден сказать, что и он, похоже, был подкуплен, ибо попросту отказался меня защищать. Веди он себя так же, как мистер Маллиган, его помощник, которому я столь скромным образом желаю выразить признательность, — все могло бы обернуться в нашу пользу.

Знали бы вы, какое впечатление произвела речь мистера Маллигана, когда он, впервые выступая в суде, сказал:

— Стоя здесь, у пустомента священной Фумиде, видя вокруг эмблемы пруфессии, столь пучитаемой мною, перед лицом пучтенного судьи и прусвищенных присяжных — славы отечества, бескурысных заступников, надежного утюшения бедняков, — о, как я трупещу, какой стыд обугрил мне щуки. (Возглас в зале: "Какой стыд!") Зала взревела от хохота, а когда был снова водворен порядок, мистер Маллиган продолжал:

— Мулорд, я их не слышу. Я родом из струны, привыкшей к угнетению, но поелику моя струна, да, мулорд, моя Ирландия (нечего смеяться, я ей горжусь) вупреки тиранам всегда зелена, хороша и прекрасна, так и правда моего клюента вусторжествует над злобным безрассудством, — я повторяю, злобным безрассудством тех, кто хочет ее уничтожить и в лицо которым от имени моего клюента, от имени моей струны, да, и от своего имени я, скрестив руки, кидаю полный презрения вызов!

— Бога ради, мистер Миллиган… ("Маллиган, мулорд!" — вскричал мой адвокат.) Хорошо, Маллиган, — прошу, успокойтесь и не отклоняйтесь от сути дела.

И мистер Маллиган больше не отклонялся целых три часа кряду. В речи, битком набитой латинскими цитатами и блиставшей непревзойденной красотой слога, он рассказал обо мне и моем семействе; о том, каким романтическим образом разбогател старый Таггеридж и как впоследствии его богатства достались моей супруге; о положении в Ирландии; о честной бедности Коксов в прошлом (после чего он несколько минут, покуда его не остановил судья, обозревал гневным взором нищету своей родины); о том, какой я превосходный супруг, отец, хозяин, а моя жена — супруга, хозяйка, мать. Но все напрасно! Дело было проиграно. Вскоре меня привлекли за неуплату расходов, — пятьсот фунтов на судебные издержки свои собственные и столько же за Таггериджа. Он сказал, что не даст и фартинга, чтобы вызволить меня не то что из Флитской тюрьмы, а из пекла. Само собою разумеется, вместе с поместьем мы потеряли и городской особняк, и капитал в ценных бумагах. Таггеридж, у которого и так были тысячи, забрал все. А когда я попал в тюрьму, кто, думаете, навещал меня? Ни бароны, ни графы, ни иностранные послы, ни сиятельства, что вечно толклись у нас в доме и пили-ели за наш счет, не пришли ко мне. Не пришел и неблагодарный Хламсброд.

Теперь уж я не мог не указать моей дорогой женушке:

— Видишь, душенька, мы прожили господами ровно год, но что это была за жизнь! Перво-наперво, дорогая, мы давали званые обеды, а все над нами насмехались.

— О да, и вспомни, как тебе после них бывало худо! — воскликнула моя дочь.

— Мы приглашали знатных господ, а они нас оскорбляли.

— И портили маме характер! — добавила Джемайма Энн.

— Потише, мисс! — цыкнула Джемми. — Тебя не спрашивают!

— А потом тебе понадобилось сделать из меня помещика.

— И загнать отца в навозную кучу! — заорал Таг.

— И ездить в оперу и подбирать иностранных графов да баронов.

— Слава богу, милый папа, что мы от них избавились! — воскликнула моя крошка Джемайма Энн, почти счастливая, и поцеловала своего старого отца.

— А Тага тебе понадобилось делать модным джентльменом и послать его в модную школу.

— Даю слово, я остался самым настоящим невеждой! — ввернул Таг.

— Ты дерзкий неслух! — сказала Джемми. — Этому ты выучился в своей благородной школе?

— Я еще кое-чему там выучился, сударыня. Можете справиться у мальчишек, — проворчал Таг.

— Ты готова была торговать родной дочерью и чуть не выдала ее замуж за мошенника.

— И прогнала бедного Орландо, — всхлипнула Джемайма Энн.

— Молчать, мисс! — рыкнула Джемми.

— Ты оскорбляла человека, от отца которого получила наследство, и довела меня до тюрьмы, и у меня нет теперь надежды отсюда выбраться, — не станет же он меня вызволять после всех твоих оскорблений!

Все это я выложил довольно-таки решительно, потому что очень уж она меня допекла, и я вознамерился как следует задать моей душеньке.

— О Сэмми! — воскликнула она, заливаясь слезами (ибо упрямство моей бедняжки было вконец сломлено). — Все это правда. Я была ужасно-ужасно глупой и тщеславной и из-за моих прихотей пострадали мой любимый муж и дети, и теперь я так горько раскаиваюсь.

Тут Джемайма Энн тоже залилась слезами и кинулась в объятия матери, и обе они минут десять подряд совместно рыдали и плакали. Даже Таг выглядел как-то чудно, а что до меня, то… Просто диву даешься, но только клянусь, что, видя их такими расстроенными, я радовался от всей души. Пожалуй, за все двенадцать месяцев роскошной жизни я ни разу не был так счастлив, как в этой жалкой каморке, в которой меня содержали.

Бедный Орландо Крамп навещал нас каждый день, и мы, те самые, кто в дни жизни на Портленд-Плейс совершенно пренебрегали им и на празднике в Бьюла так жестоко с ним обошлись, ныне куда как радовались его обществу. Он приносил моей дочери книжки, а мне бутылочку хереса. Он брал домой Джеммины накладные волосы и причесывал их, а когда часы свиданий заканчивались, провожал обеих дам в их чердачную комнатенку в Холборне, где они теперь жили вместе с Тагом.

— Забыть ли птице свое гнездо? — говаривал Орландо (он был романтический юноша, уж это точно: играл на флейте и читал лорда Байрона без передышки со дня разлуки с Джемаймой Энн). — Забыть ли птице свое гнездо, на волю пущенной в краях восточных? Забудет ли роза возлюбленного соловья? Ах, нет! Мистер Кокс! Вы сделали меня тем, что я есть и кем надеюсь быть до гробовой доски, — парикмахером. До вашей парикмахерской я и в глаза не видывал щипцов для завивки и не мог отличить простого мыла от туалетного. Разве вы мне не отдали ваш дом, вашу мебель, ваш набор парфюмерии и двадцать девять клиентов? Разве все это — пустяки? Разве Джемайма Энн — пустяк? Если только она разрешит называть себя по имени… О Джемайма Энн! Твой отец нашел меня в работном доме и сделал меня тем, что я есть. Останься со мной до конца моих дней, и я никогда-никогда не изменюсь.

Высказав все это, Орландо в страшном волнении схватил свою шляпу и кинулся прочь.

Тут и Джемайма Энн ударилась в слезы.

— О па! — воскликнула она. — Ведь правда же он… он… славный молодой человек?

— Еще какой славный! — объявил Таг. — Вчера он дал мне восемнадцать пенсов и бутылочку лавандовой воды для Маймы Энн, — что ты на это скажешь?

— Не мешало бы ему вернуть тебе парикмахерскую, — вставила Джемми.

— Что?! Для уплаты судебных издержек Таггериджа? Дорогая моя! Да я лучше помру, чем этак ему потрафлю.