"Очерк теории познания Гетевского мировоззрения, составленный принимая во внимание Шиллера" - читать интересную книгу автора (Штайнер Рудольф)

Г. Наука

Наука пропитывает воспринятую действительность понятиями, постигнутыми и проработанными нашим мышлением. Она дополняет и углубляет пассивно воспринятое тем, что сам дух наш своей деятельностью из мрака простой возможности вознес в свет действительности. Из этого видно, что восприятие нуждается в дополнении духом, что оно вообще не есть нечто окончательное, последнее и законченное.

Основная ошибка современной науки в том, что она восприятие чувств принимает за нечто законченное и готовое. Поэтому она ставит себе задачу это в себе законченное бытие просто сфотографировать. Последовательным в этом отношении является, впрочем, только позитивизм, который просто отклоняет всякий выход за пределы восприятия. Но в настоящее время почти во всех науках заметно стремление признать эту точку зрения правильной. Такому требованию в истинном значении слова удовлетворяла бы только такая наука, которая просто только перечисляла бы вещи, существующие наряду Друг с другом в пространстве, и описывала бы события, следующие друг за другом во времени. Естествознание старого стиля ближе всего подходит к этому требованию. Но новейшее хотя и требует того же самого, однако устанавливает целую теорию опыта, чтобы при первом шаге, предпринимаемом им в действительной науке, тотчас переступить через нее.

него отнимают возможность воспринимать в себе самом сущности, недоступные чувствам. В действительности кроме чувственных качеств должен существовать еще другой фактор, постигаемый мышлением. Мышление есть человеческий орган, предназначенный для наблюдения чего-то высшего, чем то, что дают нам чувства. Мышлению доступна та сторона действительности, о которой существо, одаренное одними лишь чувствами, никогда не могло бы ничего узнать. Оно существует не для того, чтобы пережевывать жвачку чувственности, но чтобы проникать в области, скрытые от нее. Восприятие чувств дает лишь одну сторону действительности. Другая сторона есть мысленное постижение мира. Но для нас в первый момент мышление выступает как что-то, совершенно чуждое восприятию. Восприятие проникает в нас извне; мышление пробивается изнутри нас. Содержание мышления является нам внутренно совершенным организмом; в нем все находится в самой строгой связи. Отдельные члены системы мыслей определяют друг друга; каждое отдельное понятие имеет в конце концов свой корень в общем целом нашего мысленного здания. На первый взгляд кажется, как будто отсутствие внутреннего противоречия в мышлении, его самодовлеемость, делает невозможным никакой переход к восприятию. Если бы определения мышления были таковы, что им можно было бы удовлетворить только одним способом, то оно действительно было бы замкнуто в самом себе; нам невозможно было бы выступить из него. Но на деле это не так. Определения эти таковы, что им можно удовлетворить различным образом. Но только элемент, вызывающий это разнообразие, нельзя искать внутри самого мышления. Возьмем, например, мысленное определение: Всякое тело притягивается Землей; мы тотчас заметим, что мысль эта может быть выполнена самым различным образом. Однако это будут различия, недостижимые одним лишь мышлением. Здесь именно и вступает на свое место новый элемент. Элемент этот есть чувственное восприятие. Восприятие дает такого рода спецификацию мысленным определениям, которая мышлением оставлена открытой.

Это та спецификация, в которой нам является мир, когда мы пользуемся одним лишь опытом. Психологически первым является то, что фактически есть только производное.

При всякой научной обработке действительности процесс таков: мы встречаем конкретное восприятие. Оно стоит перед нами как загадка. У нас возникает настоятельная потребность расследовать его подлинное что, его сущность, которой оно само не высказывает. Эта потребность не что иное, как работа понятия, прорывающегося из мрака нашего сознания. Понятие это мы тогда удерживаем, между тем как чувственное восприятие протекает параллельно с этим мысленным процессом. Немое восприятие внезапно начинает говорить понятным для нас языком; мы узнаем, что постигнутое нами понятие и есть искомая сущность восприятия.

Так возникает суждение. Оно различно от той формы суждения, которая связует два понятия, не считаясь с восприятием. Когда я говорю: Свобода есть определение какого-нибудь существа из самого себя, — то я тоже выношу суждение. Члены этого суждения суть понятия, которые мне не даны в восприятии. На таких суждениях основана внутренняя целостность нашего мышления, о которой мы говорили в предыдущей главе.

Суждение, о котором здесь идет речь, имеет подлежащим восприятие, а сказуемым — понятие. Определенное животное, которое стоит передо мной, есть собака. Таким суждением определенное восприятие вставляется в соответствующее место моей мысленной системы. Назовем такое суждение восприятийным суждением.

Таким восприятийным суждением мы познаем, что определенный чувственный предмет по существу своему совпадает с определенным понятием.

Поэтому если мы хотим понять то, что мы воспринимаем, тогда восприятие должно быть преобразовано внутри нас как определенное понятие. Предмет, для которого это не имело бы места, остался бы для нас непонятным; мы прошли бы мимо него.

Лучшим доказательством того, что это действительно так, служит то обстоятельство, что лица с более богатой духовной жизнью гораздо глубже проникают в мир опыта, чем другие, с более бедной. Многое, что у последних не оставляет никакого следа, на первых производит сильное впечатление. («Если бы глаз не был солнечным, он никогда бы не увидал солнца» — слова Гете.) Прекрасно, скажут многие, но разве мы в жизни не встречаемся с бесконечным множеством вещей, о которых мы до тех пор не имели ни малейшего понятия, и разве мы не составляем себе тотчас же при встрече с ними понятий о них? Совершенно верно. Но разве сумма всех возможных понятий равна сумме понятий, составленных мною до сих пор в моей жизни? Разве моя система понятий не способна к дальнейшему развитию? Разве я не могу перед лицом непонятной для меня действительности тотчас привести в действие мое мышление, чтобы оно здесь же на месте выработало понятие, которое мне надо противопоставить этому предмету? Для этого я только должен обладать способностью произвести известное понятие из общего фонда мира мыслей. Дело не в том, что я уже раньше в течение моей жизни приходил к сознанию известной мысли, а в том, что она может быть выведена из мира мне доступных мыслей. Для содержания ее совсем несущественно, где и когда я ее постигаю. Ведь все определения мысли я беру из мира мыслей. Ведь из чувственного объекта ничего не вливается в это содержание. В чувственном объекте я только снова узнаю мысль, добытую мною изнутри меня. Правда, объект этот заставляет меня выхватывать в известный момент из единства всех возможных мыслей именно это мысленное содержание, но он отнюдь не дает мне материала для постройки их. Материал этот я должен добывать из самого себя.

Только когда мы приводим в действие наше мышление, действительность получает свои истинные определения. До тех пор немая, она начинает говорить понятным языком.

Мышление наше есть тот толмач, который разъясняет нам мимику опыта.

Мы привыкли до такой степени смотреть на мир понятий как на что-то пустое и бессодержательное и противоставлять ему восприятие как полное содержания и насквозь определенное, что правильной точке зрения на это нелегко будет завоевать подобающее ей место. Совершенно упускают из вида, что чистое созерцание есть самое пустое, что только можно помыслить, и что оно все содержание получает только от мышления. Единственно верное во всем этом то, что созерцание удерживает вечно текучую мысль в известной форме без деятельного участия в этом удерживании с нашей стороны. Если человек с богатой душевной жизнью видит тысячи вещей, которые для бедного духом равны нулю, то это доказывает с полнейшей ясностью, что содержание действительности есть лишь отражение содержания нашего духа и что мы извне получаем лишь пустую форму. Конечно, мы должны обладать внутри себя силою, чтобы познать себя создателями этого содержания, иначе мы вечно будем видеть только лишь отражение и никогда не увидим нашего духа, который отражается. Ведь и тот, кто видит себя в настоящем зеркале, должен знать себя как личность, чтобы быть в состоянии снова узнать себя в этой картине. Всякое чувственное восприятие, что касается сущности его, в конце концов, разрешается в идейное содержание. Только тогда оно является нам ясным и прозрачным. Науки бывают, по большей части, даже не затронуты сознанием этой истины. Мысленное определение считается таким же признаком предметов, как цвет, запах и т. п. Так, например, считают свойством всех тел определение, согласно которому тела до тех пор остаются в состоянии движения или покоя, пока этого не изменит внешнее влияние. В такой форме выражается в естествознании закон инерции. Но истинное положение вещей совершенно иное. В моей системе понятий мысль «тело» существует во многих видоизменениях. Одно из них есть мысль о вещи, которая сама может привести себя в состояние покоя или движения, а другое есть понятие о теле, которое изменяет свое состояние только вследствие внешнего влияния. Последние тела я называю неорганическими. Если я поэтому встречаю тело, которое мне в восприятии отражает мое вышеупомянутое мысленное определение, то я его называю неорганическим и соединяю с ним все определения, вытекающие из понятия неорганического тела.

Все науки должны были бы быть проникнуты убеждением, что содержание их есть исключительно мысленное содержание и что с восприятием они не стоят ни в какой иной связи, кроме той, что видят в объекте восприятия особую форму понятия.

Наше мышление имеет двоякую задачу: во-первых, оно должно создавать понятия с ясно обрисованными очертаниями; во-вторых, оно должно связывать созданные таким образом отдельные понятия в одно целое. В первом случае выступает деятельность различающая, во втором — связующая. Обе эти духовные тенденции пользуются в науках далеко не одинаковой разработкой. Остроумие, доходящее в своих различениях до мельчайших подробностей, свойственно гораздо большему числу людей, чем связующая сила мышления, которая проникает в глубь существ.

Долгое время задачу науки искали вообще только в точном различении вещей. Стоит только вспомнить о состоянии, в каком Гете застал естествознание. Благодаря Линнею идеалом стало отыскание точных отличий между отдельными растениями, чтобы таким образом быть в состоянии использовать ничтожнейшие признаки для установления новых видов и подвидов. Две разновидности животных или растений с крайне несущественными отличиями между собой тотчас причислялись к двум различным видам. Если в каком-нибудь живом существе, дотоле причисленном к тому или иному виду, находили неожиданное отклонение от произвольно установленного видового характера, то не задавали себе вопроса: не объясняется ли такое отклонение самим этим характером, — а просто устанавливали новый вид.

Такая установка различий есть дело рассудка. Его дело разъединять и удерживать понятия в разъединении.

Это неизбежная подготовительная ступень для всякой более высокой научности. Прежде всего необходимы твердо определенные, ясно очерченные понятия, и только после этого мы можем приступить к отысканию гармонии между ними. Но мы не должны останавливаться на одном разъединении. Для рассудка разъединены такие вещи, которые человечеству существенно важно мочь усматривать в гармоничном целом. Для рассудка разъединены: причина и действие, механизм и организм, свобода и необходимость, идея и действительность, дух и природа и т. п. Все эти различения вызваны рассудком. И они должны быть вызваны, потому что иначе весь мир казался бы нам расплывчатым темным хаосом, который только потому составлял бы единство, что он был бы для нас совершенно неопределенным.

Рассудок сам по себе не в силах переступить через это разъединение. Он крепко удерживает эти разъединенные части.

Переступить это разъединение есть дело разума. Его задача заставить созданные рассудком понятия переходить друг в друга. Он должен показать, что содержимые рассудком в строгом разъединении понятия представляют собою, в сущности, внутреннее единство. Разъединение есть нечто искусственно вызванное, оно необходимый переходный этап для нашего познания, но не завершение его. Кто постигает действительность одним лишь рассудком, удаляется от нее. Он ставит на се место — ибо, в сущности, она есть единство — искусственную множественность, многообразие, не имеющее ничего общего с существом действительности.

Отсюда возникает разлад, в который вступает рассудочно делаемая наука с человеческим сердцем. Многие, мышление которых не настолько развито, чтобы составить себе целостное и доведенное до логической ясности мировоззрение, все-таки прекрасно могут чувством своим проникнуть в эту внутреннюю гармонию мироздания. Им дает сердце то, что научно образованному человеку дает разум.

Когда такие люди знакомятся с рассудочным воззрением на мир, они с негодованием отвергают эту бесконечную множественность и продолжают держаться единства, которое они хотя и не познают, но зато более или менее живо ощущают. Они прекрасно понимают, что рассудок удаляется от природы, что он теряет из виду духовную связь, соединяющую все части действительности.

Разум приводит нас снова к действительности. Целостное единство всего бытия, которое раньше чувствовалось или, быть может, лишь слабо предугадывалось, вполне прозревается разумом. Воззрение рассудочное должно быть углублено разумным. Если смотреть на первое не как на переходный момент, а как на самоцель, то оно дает нам не действительность, а лишь ее искажение.

Иногда очень нелегко связать созданные рассудком мысли. История наук дает нам об этих трудностях многочисленные свидетельства. Мы часто можем наблюдать, как бьется человеческий дух над тем, чтобы перекинуть мост между созданными рассудком различиями.

В разумном воззрении о мире человек растворяется в последнем в нераздельном единстве.

Еще Кант указывал на различие между рассудком и разумом. Он определял разум как способность воспринимать идеи, тогда как рассудок ограничен созерцанием мира только в его разъединенности и распаде на отдельности.

И разум есть действительно способность воспринимать идеи. Мы должны здесь установить различие между понятием и идеей, различие, которое мы до сих пор оставляли в стороне. Для наших целей пока было достаточно найти те качества мысленного, которые изживаются в понятии и в идее. Понятие есть отдельная мысль, как она удерживается рассудком. Если я приведу в живое движение несколько таких отдельных мыслей, так что они будут соединяться между собою и переходить одна в другую, то образуются мысленные образования, существующие только для разума и которых рассудок не может достигнуть. Для разума создания рассудка прекращают свои обособленные существования и продолжают жить только как часть целого. Эти созданные разумом образования должны называться идеями.

Что идея возвращает множественность рассудочных понятий к единству, это высказал еще Кант. Он, однако, считал образования, выявляемые разумом, только обманчивыми образами, иллюзиями, которые вечно рисует себе человеческий дух, потому что вечно стремится к нигде не данному ему единству опыта. Единства, создаваемые в идеях, по Канту, не основаны на объективных данных, не вытекают из самой вещи, но суть лишь субъективные нормы, которыми мы упорядочиваем наше знание. Поэтому Кант называет идеи не конститутивными принципами, которые имели бы определяющее значение для вещи, а лишь регулятивными, имеющими смысл и значение лишь для систематики нашего знания.

Если же разобрать, каким образом возникают идеи, то тотчас же обнаруживается ошибочность этого взгляда. Верно, что субъективный разум имеет потребность в единстве. Но эта потребность лишена всякого содержания, она лишь пустое стремление к единству. Если она встречается с чем-нибудь, совершенно лишенным всякого характера единства, то она не в силах из самой себя произвести это единство. Если же она, напротив, встречается со множественностью, допускающей возможность возвращения к внутренней гармонии, тогда он совершает это последнее. Такая множественность и есть созданный рассудком мир понятий.

Разум не предпосылает какого-нибудь определенного единства, а лишь пустую форму единообразия; он есть способность обнаружения гармонии, скрытой в самом объекте. Понятия соединяются в разуме сами собою в идеи. Разум выявляет высшее единство рассудочных понятий, которым рассудок уже обладает в своих образованиях, но которого он не в состоянии увидеть. Упущение этого из виду является причиной многих недоразумений при применении разума в науках.

В незначительной степени уже в самих своих началах каждая наука, да и повседневное мышление, нуждается в разуме. Когда мы в суждении: Всякое тело имеет тяжесть — соединяем понятие подлежащего с понятием сказуемого, то мы уже в этом имеем соединение двух понятий, т. е. простейшую деятельность разума.

Единство, составляющее предмет разума, заведомо существует раньше всякого мышления, раньше всякого употребления разума; но только оно скрыто, оно существует лишь как возможность, а не как фактическое явление. Затем дух человеческий производит разделение, чтобы в разумном соединении разделенных частей вполне уразуметь действительность.

Кто этого не предпосылает, тот должен или видеть во всех мысленных соединениях лишь произвол субъективного духа, или предположить, что единство скрыто за переживаемым нами миром и оттуда заставляет нас неизвестным нам образом приводить многообразие к единству. В таком случае мы соединяем мысли, не понимая истинных причин устанавливаемой нами связи; тогда истина не познается нами, но навязывается нам извне. Всякую науку, исходящую из такой предпосылки, мы должны были бы назвать догматической. Мы еще вернемся к этому.

Каждое такое научное воззрение натолкнется на затруднения, когда ему понадобится указать причины, почему мы совершаем то или иное соединение мыслей. Ему придется отыскивать субъективные причины для сочетания вещей, объективная связь которых для нас остается скрытой. Почему я совершаю суждение, если сама вещь, требующая связи между понятиями подлежащего и сказуемого, не имеет ничего общего с этим моим вынесением суждения?

Кант сделал этот вопрос исходной точкой своих критических работ. В начале его «Критики чистого разума» мы находим вопрос: Каким образом возможны синтетические суждения а priori, т. е. как это возможно, что я соединяю два понятия (подлежащее и сказуемое), если содержание одного не заключается уже заранее в другом и если суждение это не есть только опытное суждение, т. е. установление одного единичного факта? Кант полагает, что такие суждения возможны лишь в том случае, если опыт может существовать только при условии их значимости. Итак, чтобы сделать такое суждение, для нас должна играть решающую роль возможность опыта. Если я могу сказать себе: опыт возможен, только если истинно то или иное синтетическое суждение а priori, — тогда оно значимо. К самим же идеям это не применимо. По Канту, они не имеют даже и этой степени объективности.

Кант полагает, что формулы математики и чистого естествознания суть такие значимые синтетические суждения а priori. Он приводит, например, положение: 7 + 5 12. В7и5 отнюдь не содержится сумма 12, так заключает Кант. Я должен выйти за пределы 7-ми и 5-ти и обратиться к моему созерцанию, тогда я найду понятие 12-ти. Мое созерцание требует, чтобы 7 + 5 представлялось равным 12. Предметы моего опыта должны, однако, доходить до меня через посредство моего созерцания и, таким образом, подчиняться его законам. Чтобы опыт был возможен, такие положения должны быть верными.

Пред объективным размышлением все это искусственное мысленное здание Канта не может устоять. Нельзя допустить, чтобы в понятии подлежащего не было никакой точки опоры, приводящей меня к понятию сказуемого. Ибо оба понятия добыты моим рассудком и притом на вещи самой по себе целостной. Не надо обманываться. Математическая единица, лежащая в основе числа, не есть первичное. Первичное есть величина, которая есть столько-то кратное повторение единицы. Я должен предполагать величину, говоря об единице. Единица есть создание нашего рассудка, которое он отделяет от целого, подобно тому, как он отделяет действие от причины, субстанцию от ее признаков и т. п. Когда я мыслю 7 + 5, я, в действительности, держу в мыслях 12 математических единиц, но только не сразу, а в двух частях. Если я сразу представляю себе всю совокупность этих математических единиц, то это совсем то же самое. И это тождество я выражаю в суждении 7 + 5 12. Так же обстоит дело и с геометрическим примером, который приводит Кант. Ограниченная прямая с конечными точками А и В есть нераздельное целое. Рассудок мой может составить себе об этом двоякое понятие. Во-первых, он может понимать прямую как направление, во-вторых — как путь между двумя точками А и В. Отсюда вытекает суждение: Прямая есть кратчайший путь между двумя точками.

Всякий акт суждения, поскольку члены, входящие в суждение, суть понятия, есть не что иное, как воссоединение того, что рассудок разъединил. Связь тотчас получается, как только мы обращаемся к содержанию понятий рассудка.

Действительность разложилась для нас на две области: на опыт и на мышление. Опыт можно рассматривать в двух отношениях. Во-первых, поскольку вся действительность вне мышления имеет форму явления, которая должна выступать в форме опыта. Во-вторых, поскольку в природе нашего духа, сущность которого ведь состоит в созерцании (т. е. в деятельности, направленной наружу), заложено то, что подлежащие наблюдению предметы вступают в поле его зрения, т. е. опять-таки даются ему путем опыта. Однако возможно, что эта форма данного не заключает в себе сущности вещи; в таком случае сама вещь требует, чтобы она сначала явилась в восприятии (опыте), дабы впоследствии показать свою сущность другой, выходящей за пределы восприятия, деятельности нашего духа. Но возможно также, что сущность заключена уже в непосредственно данном и что только благодаря второму обстоятельству, согласно которому все должно являться нашему духу как опыт, мы сразу не замечаем этой сущности.

Последнее имеет место при мышлении, первое — при прочей действительности. При мышлении необходимо только преодолеть нашу субъективную ограниченность, чтобы понять самую суть его. То, что для, прочей действительности обосновано в объективном восприятии фактическим положением дел, а именно, что для объяснения ее необходимо преодолеть непосредственную форму проявления, — это для мышления обосновано только в особенности нашего духа. Там сама вещь дает себе форму опыта, здесь это делает организация нашего духа. Там, постигая опыт, мы еще не охватываем всей вещи, здесь мы ее охватываем.

На этом зиждется дуализм, который должен быть преодолен наукою, мыслительным познанием. Пред человеком два мира, и он должен установить связь между ними. Один есть опыт, о котором он знает, что в нем содержится лишь одна половина действительности; другой есть законченное в самом себе мышление, в которое должна вливаться та внешняя, опытная действительность, дабы получилось удовлетворяющее нас мировоззрение. Если бы мир был обитаем только чувственными существами, то сущность его (его идейное содержание) навсегда осталась бы скрытой; законы, конечно, продолжали бы управлять мировыми процессами, но они не могли бы стать явлением. Для этого необходимо, чтобы между формой опыта и законом стояло существо, одаренное не только органами, воспринимающими чувственную, зависящую от законов форму действительности, но также и способностью воспринимать саму эту закономерность. С одной стороны к такому существу должен подступать чувственный мир, с другой — его идейная сущность, и оно должно своей собственной деятельностью связать эти два фактора действительности.

Здесь мы с полной ясностью видим, что дух наш относится к идейному миру не как сосуд, заключающий в себе мысли, а как орган, который их воспринимает.

Он в такой же мере орган восприятия, как глаз и ухо. Мысль относится к нашему духу так же, как свет к глазу, как звук к уху.

Никому не придет в голову смотреть на цвет как на что-то, раз навсегда отпечатлевшееся в глазе и как бы приставшее к нему. Относительно же духа это воззрение является даже господствующим. В сознании, говорят, о каждой вещи слагается известная мысль, которая затем остается в нем и по мере надобности из него извлекается. На этом основана даже особая теория: будто мысли, которых мы в данный момент не сознаем, сохраняются внутри нашего духа, но только находятся за порогом сознания.

Эти причудливые взгляды тотчас же рассеются, если вспомнить, что идейный мир есть сам себя определяющий мир. Что может это само себя определяющее содержание иметь общего с множественностью сознаний? Ведь нельзя же допустить, что оно определяет себя в неопределенной множественности так, чтобы всегда одна часть этого со держания была независима от другой! Поэтому совершенно ясно: мысленное содержание таково, что для его выявления необходим вообще только духовный орган, но число одаренных этим органом существ безразлично. Таким образом, неограниченное количество духовно одаренных индивидов может предстоять одному мысленному содержанию. Итак, дух воспринимает мысленное содержание мира как орган восприятия. Существует лишь одно мысленное содержание мира. Наше сознание не есть способность создавать мысли и сохранять их, как это очень многие думают, но способность воспринимать мысли (идеи). Гете так прекрасно выразил это словами: «Идея вечна и единственна; то, что мы употребляем также множественное число, устроено нехорошо. Все, что мы воспринимаем и о чем мы можем говорить, это лишь проявления идеи; мы высказываем понятия, и в этом смысле идея сама есть также понятие».

Гражданин двух миров, чувственного и мысленного, из коих один проникает в него снизу, а другой светит ему сверху, человек овладевает наукой, соединяя ею их оба в нераздельное единство. С одной стороны кивает нам внешняя форма, с другой — внутренняя сущность, и мы должны соединить их воедино. Этим наша теория познания поднялась выше той точки зрения, которую обычно занимают подобные изыскания и которая не идет дальше формальностей. Обычно говорят: «Познание есть обработка опыта», не определяя, что прибавляется к последнему благодаря этой обработке; или утверждают: «В познании восприятие вливается в мышление или мышление проникает благодаря внутренней принудительной силе через опыт в стоящую за ним сущность». Но это только формальности. Наука о познании, стремящаяся постигнуть познание в его великой мировой роли, должна: во-первых, определить его идеальную цель. Она состоит в том, чтобы дать незавершенному опыту путем раскрытия его ядра законченность. Она должна, во-вторых, установить, что такое есть это ядро с точки зрения его содержания. Это есть мысль, идея. И наконец, в-третьих, она должна показать, как это раскрытие совершается. Наша глава «Мышление и восприятие» дает ответ на этот вопрос. Наша теория познания привела нас к положительному выводу, что мышление есть сущность мира и что индивидуальное человеческое мышление есть отдельная форма явления этой сущности. Чисто формальная наука о познании этого сделать не может, она вечно остается бесплодной. Она не знает, какое отношение имеет то, что добывается наукою, к сущности мира и к мировому процессу. А между тем это отношение должно быть выяснено именно теорией познания. Ведь должна же она нам показать, куда нас приводит наше познание, куда ведет нас всякая другая наука.

Никаким другим путем, кроме теории познания, нельзя прийти к убеждению, что мышление составляет ядро мира. Ибо она указывает нам связь мышления с прочей действительностью. Откуда могли бы мы узнать, в каком отношении находится мышление к опыту, кроме как из науки, прямая цель которой исследовать это отношение? И далее: откуда могли бы мы знать о духовной или чувственной сущности, что она есть изначальная мировая сила, если бы мы не расследовали ее отношения к действительности? Коль скоро требуется найти сущность какой-либо вещи, то это нахождение всегда состоит в возвращении к идейному содержанию мира. Мы никогда не должны покидать область этого содержания, если хотим оставаться внутри ясных определений и не бродить наугад в неопределенном. Мышление есть законченное в себе самодовлеющее целое, оно не должно выходить за пределы самого себя, чтоб не прийти к пустоте. Другими словами: оно не должно в своих объяснениях прибегать к вещам, которых оно не находит в себе самом. Вещь, которую нельзя было бы объять мышлением, была бы ничем. Все в конце концов разрешается в мышлении, все находит внутри его свое место.

По отношению к нашему индивидуальному сознанию это означает следующее: Мы должны для научных утверждений оставаться строго в пределах данного нам в нашем сознании, мы не можем переступать через это. Хотя и соглашаются, что нам невозможно перескочить через наше сознание, не попав в область бессущностного, однако в то же время не видят, что сущность вещей может быть найдена внутри нашего сознания в восприятии идей; и так возникают те ошибочные взгляды, которые толкуют о границе нашего познания. Если мы не в состоянии выйти за пределы нашего сознания и если сущность действительности не находится внутри его, то мы вообще не можем пробиться к сущности. Мышление наше приковано к посюсторонности и ничего не знает о потустороннем.

С нашей точки зрения, это мнение есть не что иное, как непонимающее само себя мышление. Граница познания только тогда была бы возможна, если бы внешний опыт сам по себе навязывал нам расследование своей сущности, если бы он сам определял вопросы, которые следует ставить по поводу его. Это, однако, не так. В мышлении возникает потребность противопоставлять воспринимаемому им опыту сущность последнего. Мышление может иметь только одно определенное стремление: видеть присущую ему самому закономерность также и во всем прочем мире, а отнюдь не нечто такое, о чем оно само не имеет ни малейшего сведения.

Здесь необходимо исправить еще другое заблуждение. Оно заключается в том, будто мышление недостаточно для построения мира и будто к мысленному содержанию должно превзойти еще что-то (сила, воля и т. п.) для того, чтобы мир стал возможным.

При более точном размышлении, однако, тотчас обнаруживается, что все подобные факторы суть не что иное, как отвлечения из воспринимаемого мира, сами нуждающиеся в объяснении посредством мышления. Всякая другая составная часть мировой сущности, кроме мышления, тотчас потребовала бы иного способа постижения и познания, отличного от мыслительного. Мы должны были бы подходить к этой иной составной части иначе, чем путем мышления. Ибо мышление дает нам только мысли. Но, стараясь объяснить участие этой другой составной части в мировом процессе и пользуясь при этом понятиями, мы уже тем самым противоречим себе. Но кроме того, помимо чувственного восприятия и мышления, мы не имеем ничего третьего. И мы не можем ни единой части первого признать ядром мира, потому что все его члены при более подробном рассмотрении показывают, что они как таковые не содержат его сущности. Поэтому последнюю можно искать единственно только в мышлении.

Кант сделал большой шаг вперед в философии тем, что указал опору в самом себе. Человек должен искать оснований достоверности своих утверждений в том, что дано ему в его собственном духовном достоянии, а не в извне навязанных ему истинах. Научное убеждение только через самого себя — таков девиз Кантовской философии. Главным образом поэтому он назвал ее критической в противоположность догматической, которая получает уже готовые утверждения и лишь впоследствии подыскивает к ним доказательства. Мы имеем здесь противоположность двух научных направлений, но она не продумана Кантом с той остротой, с какой это возможно.

Попытаемся точно разобрать, каким образом возникает научное утверждение. Оно соединяет две вещи: или — понятие с восприятием, или же — два понятия. К последнему роду принадлежит, например, утверждение: Нет действия без причины. Действительные основания, почему оба понятия связываются воедино, могут лежать по ту сторону того, что содержится в них самих и что поэтому единственно только и дано мне. Но тогда я все-таки могу еще иметь какие-нибудь формальные основания (отсутствие противоречия, известные аксиомы), которые меня приводят к определенному сочетанию мыслей. Однако на самую вещь они не имеют никакого влияния. Утверждение в таком случае опирается на нечто такое, чего я фактически никогда не смогу достигнуть. Поэтому для меня невозможно действительное разумение вещи; я знаю о ней только как вне ее стоящий. Здесь выраженное в утверждении находится в неизвестном, мне мире, и лишь само утверждение находится в моем. Таков характер догматов. Они бывают двоякого рода: догмат откровения и догмат опыта. Первый передает человеку каким-либо образом истины относительно вещей, лежащих вне его поля зрения. Человек не имеет никакого прозрения в тот мир, откуда исходят эти утверждения. Он должен верить в их истину, он не в силах добраться до оснований. Совершенно подобным же образом обстоит дело и с догматом опыта. Если кто-нибудь держится мнения, что необходимо довольствоваться одним лишь чистым опытом и возможно только наблюдение одних его изменений без всякого проникновения к обусловливающим их силам, то он также выдвигает о мире утверждения, к основаниям которых он не имеет никакого доступа. И здесь истина также бывает добытой не через уразумение внутренней деятельности вещи, но навязанной извне через что-то внешнее для самой вещи. Если прежняя наука находилась под властью догмата откровения, то современная страдает от догмата опыта.

Мы показали с нашей точки зрения, что всякое принятие какого-либо основания бытия вне идеи есть нечто нереальное. Всеобщая основа бытия излилась в мир, она в нем как бы растворилась. В мышлении она является нам в своей самой совершенной форме, как она есть сама по себе и для себя. Когда поэтому мышление что-либо связует, или выносит какое-либо суждение, то здесь соединяется само излившееся в него содержание мировой основы. В мышлении нам не даются утверждения о какой-то потусторонней основе мира, но она сама субстанциально влилась в него. Мы имеем непосредственное понимание действительных, а не только формальных оснований, почему произносится то или иное суждение. Суждение решает не о чем-то чуждом, а о своем собственном содержании. Нашим воззрением поэтому обосновывается истинное знание. Наша теория познания действительно критическая. Согласно нашему воззрению, не только относительно откровения не может быть допущено ничего такого, для чего внутри мышления нет объективных оснований, но и опыт должен быть познан внутри мышления не только в смысле явления, но и как нечто действенное. Посредством нашего мышления мы поднимаемся от созерцания действительности как производного к созерцанию ее как производящего.

Так, сущность вещи обнаруживается лишь тогда, когда она приводится в соотношение к человеку. Ибо только в последнем выявляется для каждой вещи ее сущность. Этим обосновывается как миропонимание релятивизм, т. е. такое направление мышления, которое признает, что мы все вещи видим в свете, сообщаемом им самим человеком. Это воззрение носит также название антропоморфизма. Оно имеет много сторонников. Большинство из них, однако, полагают, что благодаря этой особенности нашего познания мы удаляемся от объективности, как она есть сама по себе. Они думают, что мы воспринимаем все вещи через очки нашей субъективности. Наше воззрение показывает нам как раз противное. Мы должны смотреть на вещи через эти очки, если хотим постигнуть их сущность. Мир не только знаком нам таким, как он нам является, но он является таким — правда, только для мыслящего рассмотрения — каков он есть. Образ действительности, который человек набрасывает в науке, есть ее последний, истинный образ.

Теперь нам необходимо еще распространить этот способ познания, признанный нами верным, т. е. ведущим к сущности действительности, на отдельные области действительности. Далее мы покажем, как следует искать эту сущность в отдельных формах опыта.