"Метаморфозы Душевной жизни. Путь внутреннего опыта. Часть 1" - читать интересную книгу автора (Штайнер Рудольф)

МИССИЯ ИСТИНЫ «Пандора» Гете в свете духовной науки

Берлин, 22 октября 1909

Наш доклад о миссии гнева — прикованном Прометее — мы закончили словами Гераклита: «Тебе никогда не достичь границ души, даже обойди ты весь мир: столь всеобъемлюща ее природа!» Мы познакомились с этой безмерной ширью в пределах действия и взаимодействия душевных способностей. Истина этих слов совсем особым образом предстанет перед душой, если мы будем исходить из сказанного вчера о глубочайшей внутренней сущности человека. Мы исходили из того, что в своем Я человек обладает, можно сказать, духовностью в наибольшей степени. Я — тот член его существа, который присоединяется к другим, общим у человека с тремя низшими царствами: минеральным, растительным и животным.

В плане физического тела человек однороден с минералами, растениями и животными, эфирного тела — только с растениями и животными и, наконец, астрального тела — только с животными. Лишь благодаря Я человек может быть собственно человеком, может подниматься в своем развитии все выше и выше. Это Я работает над его остальными членами, просветляет и облагораживает влечения, склонности, желания и страсти астрального тела, ведет эфирное и физическое тела к все более и более высоким ступеням. Но если взглянуть на Я внимательнее, то окажется, что этот высокий и достойный член человеческого существа как бы зажат между двумя крайностями. Благодаря своему Я человек должен во все большей степени становится существом, чье средоточие заключено в нем самом. Из Я должны проистекать мысли, чувства и волевые импульсы. Чем большими способностями и содержательным средоточием обладает человек, тем больше импульсов излучается из его существа, тем больше может он отдать миру, тем содержательнее будет его воздействие и все, что исходит от него. Если же человек не сможет отыскать в себе этого средоточия, то подвергнется опасности потеряться в ложно понятой деятельности своего Я. Он растворится в мире и бесследно пройдет по жизни. С другой стороны, он может впасть в другую крайность. Как, с одной стороны, человек может потерять себя, если не будет стремиться делать свое Я более содержательным и сильным, так, с другой стороны, если он стремится лишь возвысить свое Я, давая ему все больше пищи, то может впасть в другую пагубную крайность, ведущую к чуждому всечеловеческой общности себялюбию. Стало быть, на другой стороне — себялюбие, коснеющий и замыкающийся в себе эгоизм, способный сбить Я с пути его развития. И Я стоит между двумя этими крайностями. Если мы теперь рассмотрим человеческую душу, то окажется, что человек прежде всего имеет в себе то, что мы уже назвали душой ощущающей, душой рассудочной и душой сознательной. Сначала мы познакомились с одним душевным свойством, которое — для многих, вероятно, неожиданно — является своего рода воспитателем души ощущающей: гневом. Кто односторонне воспринял доклад о миссии гнева, у того против этого найдется множество возражений. Однако при все более основательном исследовании этого вопроса важнейшие загадки жизни найдут свое решение.

В каком смысле гнев является своего рода воспитателем души, особенно души ощущающей, и предвозвестником любви? Можно спросить: не ведет ли гнев к тому, что человек теряет себя или совершает дикие, аморальные и жестокие поступки? Обращая внимание только на дикие и неоправданные вспышки гнева, можно получить неправильное представление о том, что было сказано о его миссии. Не благодаря своим неоправданным вспышкам становится гнев воспитателем души, но благодаря тому, что он совершает во внутреннем ее существе. Чтобы наглядно представить себе, как воздействует гнев на душу, возьмем двух воспитателей и совершившего проступок ребенка. Один из них поддается гневу и увлекается наказанием; душа второго не может воспламениться гневом, но в том смысле, который подразумевался нами вчера, он еще не в состоянии действовать правильно, исходя из своего Я. Чем будут отличаться действия этих двух воспитателей? Вспышка гнева не только влечет за собой налагаемое на ребенка наказание; гнев ведет в душе своего рода «подрывную деятельность», действуя на душу так, что себялюбие в ней отмирает. Подобно яду действует гнев на себялюбие души. А дальнейшие наблюдения покажут нам, что гнев постепенно преобразует способности души и делает ее способной к любви. Но тот, кто не созрел для невозмутимости и все же исполняет наказание, исходя из холодного расчета, становится все более холодным эгоистом, так как гнев не действует в нем подобно яду. Именно внутренне действует гнев, и в качестве такового он может быть охарактеризован как душевное свойство. Повсюду, где возникает гнев, его следует рассматривать как регулятора неоправданных вспышек человеческого себялюбия. Гнев должен возникнуть, иначе он не будет преодолен. Преодолевая гнев, душа совершенствуется. Если человек, стремясь осуществить то, что считает правильным, впадает в гнев, то этот гнев ослабляет эгоистически направленные силы души. Он приглушает их, понижает их эффективность. Гнев есть такое свойство души, которое, поскольку оно преодолевается и человек, освобождаясь от Него, все больше возвышается над ним, вырабатывает в человеке самоотверженность, а благодаря этой самоотверженности и Я становится все сильнее. Это взаимодействие Я и гнева разыгрывается в душе ощущающей.

Другого рода взаимодействие между душой и иными душевными способностями происходит в душе рассудочной, или душе характера. Как в душе есть свойства, которые она должна преодолевать, чтобы подниматься все выше, так и в себе она должна формировать способности, которые, как говорится, должна холить и лелеять, несмотря на то что они в ней и зарождаются. Она должна обладать такими способностями, чтобы, проявляя их, не слабеть, а становиться сильнее. […][2]

Человек, погружаясь в собственную душу с любовью, именно благодаря этому поднимает свое Я на высшую ступень жизни. И то замечательное, что душа может любить в себе, то, благодаря чему она воспитывает себя не для себялюбия, но для самоотверженности, если она любит это, — является истиной. Истина воспитывает душу рассудочную, или душу характера. Если гнев — свойство души, которое должно преодолеваться по мере того как человек поднимается выше, то истину, хотя она и является свойством души, человек должен любить с самого начала. Чтобы дать душе возможность подниматься все выше, совершенно необходима внутренняя забота об истине.

Какое же свойство истины ведет человека все дальше, со ступени на ступень, если человек живет в ней? Истина имеет свою противоположность: противостоящие ей ложь и заблуждение. Посмотрим же, как человек, делая истину своим великим идеалом и стремясь к ней, преодолевая ложь и заблуждение, идет вперед.

Он должен стремиться к высшей истине, а к гневу должен относиться как к врагу, которого нужно постепенно побеждать. Истина должна стать для него тем, что он любит, с чем соединяется всей своей душой, чтобы подниматься на все более высокие ступени. Правда, выдающиеся мыслители и поэты справедливо говорили, что для человека вообще недостижимо полное обладание истиной. Например, Лессинг утверждал, что для человека не существует абсолютной истины, а есть лишь вечное стремление к ней. Согласно Лессингу, истина — далекая богиня, к которой человек может лишь приближаться, но, в сущности, никогда ее не достигнет. Эта постоянно растущая ввысь природа истины, это пробуждающееся в душе возвышенное стремление к истине позволяют душе Подниматься все выше. Но поскольку существует вечное стремление к истине, а слово «истина» имеет множество разнообразных значений и разнообразна сама, то разумнее говорить лишь о том, что человек должен постигать истину, должен развивать настоящее чувство истины. Поэтому не стоит говорить о какой-то единственной, универсальной истине.

Вот в этом правильном смысле и надо рассматривать Идею истины в настоящем докладе. И тогда нам станет ясно, что, развивая чувство истины, человек наполняет свою душу движущей вперед силой, ведущей его к самоотверженности.

Человек стремится к истине. Там, где люди пытались строить свои воззрения, исходя из существующего, они часто приходили к противоположному, что можно наблюдать в самых различных областях жизни. Видя, как за истину принимаются взаимоисключающие суждения, Можно думать, что стремление к истине приводит людей К самым противоположным воззрениям и мнениям. Однако непредвзятое наблюдение поможет найти те путеводные нити, которые приведут нас к пониманию того, почему люди приходят к такому разнообразию мнений, хотя ищут истину.

Это станет нам ясно из следующего примера. Недавно умер известный американский мультимиллионер Гарриман. Он был одним из немногих миллионеров, которых Интересуют общечеловеческие проблемы. В найденных После его смерти афоризмах содержится одно удивительное высказывание этого искателя истины. Он сказал, что в этом мире нет незаменимых людей, и каждого, кто покидает этот мир, можно заменить на другого. Когда я выпущу из рук мое дело, продолжал Гарриман, появится другой человек и продолжит его. Так же, как и прежде, будут ходить поезда, так же, как и прежде, будут выплачиваться дивиденды, и это происходит, в сущности, с каждым человеком. Таким образом, этот человек пришел к общезначимой истине: «Незаменимых людей нет!»

Сравним это высказывание с высказыванием другого человека, историка искусств Германа Гримма, который долгое время с завидным успехом читал в Берлине лекции о жизни Микельанджело, Рафаэля и Гете. После смерти Трейчке в одном из своих сочинений он сказал приблизительно следующее: «Вот ушел и Трейчке, и как раз теперь стало ясно, чего он достиг. Никто не может стать на его место и продолжить его дело так, как делал его этот человек. Такое ощущение, что в том кругу, где учил Трейчке, все пошло по-другому». Интересно при этом отметить, что Герман Гримм не добавил: «И так у всех людей!»

Эти два человека, американский мультимиллионер и Герман Гримм, в своих размышлениях пришли к прямо противоположным истинам. В чем причина этого? Внимательно сравнив два этих хода мыслей, мы обнаружим путеводную нить. Подумайте о том, что Гарриман, говоря: «Если я оставлю свою работу, ее продолжит другой», в своих рассуждениях не освобождается от самого себя. Другой же человек, Гримм, вовсе не упоминает себя, не пытается склонить на свою сторону мнения и истины. В своих размышлениях он обращается к другому. Кто чувствует это, тот, несомненно, поймет, кто из них прав. Зададим хотя бы такой вопрос: кто продолжил работу Гете, когда он оставил ее? Кто это понимает, тот увидит изъян в рассуждениях Гарримана: он не способен освободиться от самого себя. Уже на основании только этого рассуждения можно сделать еще один шаг к окончательному выводу: человек наносит истине непоправимый ущерб, если в стремлении к ней не способен освободиться от себя. Мы содействуем истине именно тогда, когда освобождаемся от себя.

Разве может быть истиной то, что дает нам один взгляд на предмет? Один взгляд есть некоторый способ мыслительного отображения внешнего мира. Даст ли нам мысленное рассмотрение какого-либо предмета один правильный его образ?

Возьмем фотоаппарат и с любой стороны сделаем снимок какого-нибудь особенной формы дерева. Будет ли эта фотография действительным образом дерева, если мы покажем ее кому-нибудь в другом месте? Эта фотография даст изображение дерева с одной стороны, но не истину о дереве. Никто не сможет представить себе это дерево, глядя только на одну эту фотографию. Как же можно, ни разу не видев его, узнать больше истины о нем? Если, обходя дерево, сфотографировать его с четырех сторон, а затем сравнить все фотографии, то в итоге можно получить нечто дающее истинный образ дерева. Благодаря полученным представлениям о дереве достигается независимость от пространственной удаленности. Применим это сравнение к человеку. Того же, что здесь достигается при помощи чисто внешнего процесса, человек достигает, освобождаясь при рассмотрении вещей от себя. Он устраняет себя, рассматривая вещи через свою личность. Вынося какое-либо суждение, рассматривая что-то определенным образом, он прежде всего должен сознавать, что все вынесенные суждения зависят от его точки зрения, от его свойств, от его личности. Осознав это и попытавшись отделить от Того, что ему хотелось бы назвать истиной, он делает то, что в нашем сравнении сделал фотограф. Первое требование, предъявляемое к подлинному чувству истины, — освободиться от себя, не упустить из виду того, что зависит от нитей собственной точки зрения.

Если бы американский мультимиллионер освободился от себя, то понял бы, что между ним и другими людьми есть различия. На примере повседневных отношений мы увидели: когда человек не в состоянии освободиться от себя, когда он не осознает, что привносит в вещи собственной точкой зрения или своим исходным пунктом, с необходимостью возникнет ограниченное мнение, но не истина. Это проявляется как в малом, так и в великом. Кто хоть немного вглядится в истинное духовное развитие человечества и сравнит между собой все воззрения, претендовавшие на истинность, тот при углубленном рассмотрении найдет, что высказывающим истину людям следовало бы сначала освободиться от собственной индивидуальности. Тогда станет понятно, что различия в восприятии истины обусловлены тем, что люди не осознают, насколько ограничивают они свое понимание личной точкой зрения. Если вначале я дал вам простой пример, то более сложный пример поведет нас дальше, к более глубокому пониманию. Тот, кто хочет объяснить красоту, обращается к эстетике — науке, предметом которой являются формы прекрасного. Как же нам узнать, что истинно в отношении красоты? Мы должны понять, что и в этой области нам следует избавиться от ограничений, которые налагает наша личность и наши характерные особенности на прекрасное. Вот, например, один немецкий эстетик XIX века, а именно Зольгер, пытался исследовать сущность прекрасного в соответствии со своими представлениями об истине. Прекрасное является перед нами во внешнем физическом мире. Этого не мог отрицать и Зольгер. Но он был человеком односторонне-теософских[3] воззрений, а потому создал и односторонне-теософскую эстетику. Отсюда в прекрасном образе его могла интересовать лишь просвечивающая через этот прекрасный образ и единственно для него существующая духовность. Прекрасное для него прекрасно лишь настолько, насколько в нем проявляется духовное. Зольгер был односторонним теософом, который хотел объяснить чувственные явления, исходя из сверхчувственных. Но при этом он забыл, что существование чувственной действительности тоже оправданно, ибо не смог отказаться от своих предубеждений и хотел сразу подняться на уровень духовного через ложно понятую теософию.

Другой эстетик, Роберт Циммерман, пришел к обоснованию прямо противоположной теории. Можно сказать, что Зольгер хотел обосновать ложно понятую теософскую эстетику; с таким же правом можно утверждать, что Циммерман в своей эстетике обосновывал ложно понятые антитеософские воззрения. Для него имело значение лишь то, чту возникает из симметрии и асимметрии, созвучия и диссонанса. У него не было склонности восходить от прекрасного к тому, что в нем является. Поэтому его эстетика — столь же односторонняя, как и эстетика Зольгера. Все поиски истины могут не достичь цели, если человек не считается с необходимостью освобождения от себя. Но этот процесс происходит постепенно. Отличительная черта истины, если благодаря ей человек хочет продвигаться вперед, — строжайшее требование отстранения от себя и самозабвения. Следовательно, она обладает одним свойством, которое отличает ее от всего прочего: в поисках истины можно полностью жить в себе, в своем Я и тем не менее обретать в нем то (причем эта жизнь в Я вполне реальна), что, в сущности, не имеет ничего общего с эгоистическим Я.

Если в своих мирских стремлениях человек хочет добиться личного успеха, то в этом проявляется его эгоизм. Если он желает осуществить то, что считает правильным, И в своем стремлении навязать это другим пылает гневом, то в этом выражается себялюбие. Если он хочет подняться к истине, такое выражение себялюбия следует укрощать. Истина — это то, что мы переживаем в глубинах собственной души. И хотя тем не менее мы переживаем ее в себе, мы с ее помощью все больше избавляемся от себялюбия. Для этого, разумеется, необходимо, чтобы в стремление к истине не привносилось помимо способностей ничего иного, кроме любви к самой истине. Если, прежде чем душа рассудочная устремится к истине, вмешаются страсти, побуждения и вожделения, от которых сначала должна очистится душа ощущающая, то человек не сможет освободиться от себя, поскольку эти страсти побуждают его Я занять одну определенную точку зрения. Поэтому истина является лишь тому, кто в ее поисках пытается преодолеть в себе страсти, побуждения и вожделения, заставляя их умолкнуть. Любовь должна быть единственной страстью, от которой в поисках истины избавляться не следует. Истина — высокая цель. Это проявляется в том, что сегодня она дается людям в форме, соответствующей лишь ограниченной сфере внешнего мира.

Лишь в области математики, счета и чисел человечество в общем достигло этой цели, поскольку здесь люди обуздали свои страсти, побуждения и вожделения, заставив их смолкнуть. Почему же люди едины в том, что трижды три — девять, а не десять? Потому что они, приходя к этому решению, утихомирили свои страсти и вожделения. В этой простой области, в области математики, человечество сегодня уже добилось усмирения страстей и вожделений. Если бы люди не достигли этого, то многие домашние хозяйки предпочли бы давать девять грошей за одну марку. Это означало бы, что в дело вмешались страсти. При любом поиске — истины необходимо заставить страсти и вожделения замолчать. И в отношении высших истин люди пришли бы к согласию, если бы в области этих истин продвинулись настолько, насколько они уже продвинулись в области истин математики. Но эти математические истины мы постигаем в глубинах души и обладаем ими благодаря такому постижению. Пусть сотни, даже тысячи и более людей отрицают, что трижды три — девять: мы знаем, что это так, мы обладаем этим знанием, поскольку постигли его своим внутренним существом. Если бы сотни и тысячи людей, которые придерживаются иного мнения, освободились от себя, они пришли бы к той же самой истине. Как же прийти к взаимному пониманию и согласию между людьми? В области счета и чисел мы понимаем друг друга, так как здесь достигли требуемого, и в той степени, в какой мы находим истину, среди нас воцаряются мир, согласие и гармония.

Главное в том, что мы пытаемся постичь истину как нечто открывающееся нам в нашей глубочайшей сути, в том, что истина снова и снова сводит людей, поскольку каждому человеку она несет свет из глубин его души.

Так истина ведет людей к согласию и взаимному пониманию. Тем самым она прокладывает дорогу справедливости и любви, и именно поэтому мы должны лелеять ее, тогда как другого предвозвестника, о котором мы узнали вчера, нам необходимо преодолевать, чтобы с его помощью избавиться от себялюбия. Миссия истины состоит в том, чтобы мы все больше любили, усваивали и лелеяли ее в себе. Отдаваясь истине в нашей самости, мы способствуем тому, что самость становится все сильнее, но благодаря именно этому мы от нее и освобождаемся: чем больше мы отдаемся гневу в самости, тем больше ослабляем ее, и чем больше в самости проявляется истина, тем сильнее она становится. Истина — строгая богиня, а потому она требует, чтобы в средоточии нашей самости мы ощущали ее как единственный предмет любви. Если же человек не освобождается от себя и противопоставляет ей нечто другое или ставит что-либо выше ее, она тотчас мстит. Такое отношение к истине можно охарактеризовать словами английского поэта Кольриджа. Он сказал: «Кто любит христианство больше, чем истину, тот вскоре увидит, что свою христианскую секту любит больше, чем христианство, а затем убедится в том, что себя любит больше, чем свою секту».

В этом изречении на самом деле содержится нечто необычайно важное. И прежде всего то, что направленное против истины стремление ведет к эгоизму, к подавляющему человека себялюбию. Истина может быть единственной любовью, освобождающей Я от него самого. И когда человек предпочитает ей что-то другое, он тотчас впадает в себялюбие. Именно этого и следует ожидать, если истина почитается меньше, чем что-либо другое. В этом необычайная важность, но также величие и значительность миссии истины для воспитания человеческой души. Истина не обращается ни к кому, и найти ее может лишь тот, кто ей отдается. Это следует уже из того, что как только человек, склоняясь к своим мнениям, начинает любить истину не ради нее самой, а ради себя, он тотчас начинает действовать как антисоциальное существо, все больше удаляющееся от человеческой общности. Посмотрите на того, кто не стремится любить истину ради самой истины, кто превратил определенное число своих представлений в свои истины: он не любит ничего, кроме владений своей души. Такие люди, любящие истину ради своих представлений и взглядов, не терпят идущих к истине другим путем. Отсюда и возникают все жизненные коллизии. Именно эти люди воздвигают преграды на пути тех, кто, обладая иными, чем они, способностями, приходят к иным, чем у них, мнениям.

Честное стремление к истине ведет к общечеловеческому пониманию — и, напротив, любовь к истине ради своей личности ведет к подавлению свободы, к нетерпимости в отношении других. Истина возникает в душе рассудочной, или душе характера.

Искать истину, добиваться истины собственными усилиями может лишь мыслящее существо. Добиваясь истины с помощью своего мышления, человек должен все больше понимать, что вся область истины благодаря этому делится на две части. Истина существует в двух формах. Одну из них мы получаем, вглядываясь во внешний мир, в окружающую природу, исследуя ее шаг за шагом, чтобы познать ее истины, законы и кодексы. И вот, бросив взгляд на мир, на весь прошлый опыт, мы придем к истине, которую можно назвать «истиной размышления». Мы вчера видели, что весь мир пронизан мудростью, что во всех вещах живет мудрость. В растениях живет то, что мы потом постигаем как идею растения. В растении живет мудрость, и мы овладеваем этой мудростью. Так человек, противостоя миру, имеет основания предполагать, что мир возник из мудрости, что с помощью мышления человек вновь обретает то, что причастно к творению и созиданию мира. Эту истину он постигает, размышляя.

Есть и другие истины. Их человек может постичь, не размышляя, а выходя за пределы того, что может быть получено им извне. Уже в обычной жизни можно наблюдать, как человек, изготовляя орудие или инструмент, должен находить законы, которые невозможно получить простым размышлением. Например, пользуясь одним размышлением, человек не изготовит часов, поскольку нигде в природе сочетание мировых законов не приводит к возникновению часов. Этот второй род истины мы находим, когда преднаходим мыслью то, что не дается ни внешним наблюдением, ни переживанием. Следовательно, имеются истины двух родов, и эти два рода истины резко отличаются друг от друга. Мы должны отделять истины, которые возникают через внешнее наблюдение, благодаря размышлению, от истин, возникающих благодаря мышлению наперед.[4]

Благодаря чему последние становятся истинами? Изобретатель часов очень долго мог бы доказывать нам, что мыслил верно. Мы столь же долго не верили бы ему на слово, пока он не показал бы, что часы — действительно то, что он мыслил наперед. Помысленное наперед должно реализоваться, должно воплотиться в действительность; то, что мы мыслили наперед, должно предстать перед нами во внешней действительности. К такого рода истинам принадлежат истины духовной науки, или антропософии. К ним невозможно прийти сразу, на основе внешнего опыта.

Никакой внешний природный опыт не может подтвердить то, что мы уже неоднократно говорили о вечном сущностном ядре человека. Из внешнего наблюдения невозможно прийти к истине о все новых воплощениях человеческого Я. Кто хочет прийти к этой истине, должен возвыситься над внешним опытом. Ему придется постигнуть в своей душе истину, которой изначально не было во внешнем опыте, но которая должна реализоваться и во внешней жизни. Такую истину невозможно доказать так, как истину первого рода, которую мы назвали истиной размышления, истиной послеопытной. Она может быть доказана лишь практическим применением в жизни. Да для нее и нет никаких иных доказательств, кроме отражения в жизни. Кто всматривается в жизнь, кто рассматривает ее в свете знания о том, что душа постоянно возвращается в бытие, кто наблюдает, что происходит между рождением и смертью, что переживается здесь душой все снова и снова, кто видит, какое удовлетворение приносит эта идея, какую силу она может дать в жизни, кто проследит ее плодотворность — проследит ее еще и в другом смысле, например, спрашивая себя, как развить душевные способности ребенка с учетом того, что в нем вырабатывается душа, которая существовала всегда, — тому эта идея и истина является во внешней действительности, доказывая свою плодотворность. Всякие другие доказательства неверны. В качестве доказательства правильности таких доопытных истин следует принимать только их подтверждение в жизни. Доопытные истины, которые не могут быть получены из наблюдений, не могут и подтверждаться таким же путем, как истины после-опытные. Лишь в действительности может проявиться их истинность и плодотворность. Между доказательствами этих двух родов истин имеется существенное различие. Истина доопытная постижима в духе, но должна подтвердиться во внешнем наблюдении, в жизни.

Как воздействуют эти два рода истин на человеческую душу при воспитании? Тут есть одно значительное различие: увлечется ли человек просто имеющимися после-опытными истинами или же истинами доопытными. Подумаем о том, что человек приобретает в качестве после-опытной истины. Вполне оправданно говорить, что когда мы углубляемся в мудрость природы и создаем в себе ее зеркальное отображение и образ ее истины, то в нас появляется то же самое, из чего она возникла и действует; в нашем понятии об истине природы заключается то, что действует в ней творчески. Но именно в этом и состоит огромное различие между тем и другим. В то время как мудрость в природе является творческой, в то время как из нее произрастает полная действительность, Наша истина — лишь отражение, послеопытное и бездеятельное, нечто обессилевшее благодаря нашему мышлению о природе. Какой бы обширный и полный образ мировой истины мы себе ни создали, творческое, производительное в этом образе будет отсутствовать. Потому и действие этого образа истины на развитие нашего Я будет преимущественно опустошающим и разрушительным. Творческая сила Я ослабевает и в некоторой степени замирает; личность, стремясь лишь к послеопытной истине, не действует энергично и совсем не может противопоставить себя миру. Ничто не способствует одиночеству, опустошенности, уходу в свое Я, враждебности к миру в такой степени, как одно лишь послеопытное размышление о мире. Человек, желая исследовать только внешний мир, может стать холодным эгоистом. Для чего нужна ему эта истина? Неужто он собирается ее использовать, поставив себя на место богов?

Если человек хочет исследовать только эту истину, это означает, что он желает что-то получить для себя, становясь на путь, ведущий его в дальнейшей жизни благодаря обладанию этой истиной к холодному эгоизму и человеконенавистничеству. Он стремится стать отшельником или иным образом обособиться от мира; ибо всем, что ни есть в мире, он хочет обладать как своей истиной. Проследив этот путь, Вы можете найти все виды одностороннего отшельничества и враждебности к людям. Душа в общественном смысле все больше сохнет и беднеет, хотя истина должна была бы обогатить ее. Человек, исследуя только этот род истины, перестает быть человеком в общественном смысле. Выходя из себя или замыкаясь в себе, он все равно становится отшельником или односторонним человеком: в том и в другом случае его душа мертвеет. Отсюда Вы можете понять: чем больше человек занимается исключительно послеопытной истиной, тем более бесплодной становится его душа в размышлении. Попытаемся представить себе, каким образом благодаря исключительно послеопытному мышлению душа опустошается. Рассмотрим внешнюю природу, в которой мы видим растительный мир. Растения созданы животворящей мудростью вселенной. В них действует продуктивная сила, и эта мудрость дала им возможность произрастать самостоятельно. Но вот приходит художник. Он противопоставляет свою душу тому, что дает ему этот образ природы. Он не только послеопытно размышляет, но и позволяет действовать в себе этой творческой, продуктивной силе. Он создает произведение искусства, в котором присутствует не просто послеопытное мышление, но продуктивная сила. Но затем приходит некто, кто пытается проникнуть мыслью в суть этого образа. Он размышляет об этом образе. Действительность здесь подвергается еще большей фильтрации, но в то же время опустошается. Попытайтесь проследить этот процесс дальше. Когда душа извлекла подобным образом из наблюдения мысль, на этом для нее все кончилось, она истощена. Дальше нужно только образовывать мысль за мыслью. Здесь можно дойти и до смешного. Начавшийся процесс выдыхается сам по себе.

Все иначе в области доопытного мышления. Здесь человек находится в другом положении, здесь он продуктивен сам. Здесь он претворяет свои мысли в жизнь, здесь он сам действует по образцу творящей природы. В этом случае человек поднимается над простым наблюдением, он не только размышляет, но дает зародиться в своей душе тому, что не может быть дано простым наблюдением. Все истины духовной науки таковы, что усваивающая их душа должна быть продуктивной. Душа должна здесь мыслить доопытно. Всякое послеопытное мышление в этих истинах — от лукавого и ведет к заблуждению в отношении истин духовной науки. У истин же доопытных есть для нее кое-что другое. Человек в состоянии доопытно мыслить истину лишь в ограниченной области. В отношении творческой мудрости мира он может быть лишь, так сказать, дилетантом. Область послеопытных истин необъятна, а область, дающая нам возможность мыслить доопытные истины, очень ограниченна. Таким образом, сфера истин второго рода гораздо уже, но продуктивные способности в них выше; душа здесь все больше оживотворяется. Она, отображая в себе суть творческой, божественной деятельности в мире, сама становится все более божественной. Так противостоят друг другу в мире эти две истины: истина послеопытная и истина доопытная. Поэтому послеопытная истина, которая зиждется на исследовании только данного, только пережитого, всегда будет приводить к абстракциям; душа при этом будет становиться все суше и всегда будет испытывать голод. Но истина, не основанная на внешнем переживании, является творческой; своей силой она указывает человеку место во вселенной, где он содействовал бы зарождению вещей.

Прошедшее в подлинном смысле слова может быть помыслено лишь послеопытно. Доопытное же есть первый росток будущего. Так человек становится гражданином будущего, творит для будущего. Он, делая своим достоянием истины не только послеопытные, но и доопытные, направляет способности своего Я от настоящего к будущему. И кто сам участвует в поисках истины, вскоре убедится, насколько обедняет его одно послеопытное мышление; он поймет, что человек, мыслящий только так, становится все более пустым и абстрактным, а его дух заполняется паутиной бессодержательных понятий и бескровных абстракций. Ум, занятый такими истинами, способен засомневаться в том, в состоянии ли он вообще участвовать в миростроительстве. Подобно отверженному и приговоренному исключительно к потреблению истины почувствовует себя человек, предающийся одним лишь послеопытным истинам. Но доопытная истина, когда она предстает перед нами в жизни, согревает и наполняет душу, наполняет ее новыми силами на каждом этапе жизни. Человек вдохновляется, когда в состоянии постичь такие доопытные истины, а затем подходит к явлениям жизни, говоря себе: теперь я не только понимаю, в чем тут дело, но это дело становится теперь объяснимым, поскольку я знал об этом что-то и прежде.

Теперь, с истинами духовной науки, мы можем подойти и к человеку. Человек остался бы для нас непостижимым, если бы нам были известны только послеопытные истины. И наоборот, если мы обладаем истинами духовной науки, человек становится для нас все понятнее, и мы все больше и больше будем интересоваться миром, будем все больше и больше срастаться с ним. Мы, найдя подтверждение доопытных истин в действительности, почувствуем радость и удовлетворение. Истины духовной науки, поскольку они сначала должны быть познаны, а затем реализованы в жизни, благодаря чему человек и становится внутренне все богаче, приносят удовлетворение и воодушевляют. Имея дело с послеопытными истинами и культивируя в себе абстрактный мир идей, мы отдаляемся от мира; если же мы подходим к познанию мира с доопытными истинами, то получаем удовлетворение и становимся богаче. Благодаря этому мы начинаем переживать полную вовлеченность в явления, с которыми сливаемся. Мы все больше освобождаемся от самости, а благодаря послеопытным истинам становимся рафинированными эгоистами. Чтобы отыскать сами доопытные истины и подтвердить их, мы должны сначала ими овладеть, а для этого необходимо в поисках их применения в любой области жизни выйти из себя и вступить в жизнь. Таковы особенности доопытных истин, освобождающих нас от себя и до краев наполняющих нас тем, что несет в себе чувство истины.

Такие вещи чувствует каждый настоящий искатель истины. В глубине души Гете именно так понимал истину, выразив это понимание в прекрасных, значительных и все поясняющих словах: «Истинно только то, что плодотворно».

В глубине души Гете был убежден, что человек должен срастись с истиной, если вообще возможно взаимопонимание между людьми. Ничто так не отчуждает людей друг от друга, как их отдаление от поисков истины и от чувства Истины. И высказывание Гете: «Ложное учение опровергнуть невозможно, ибо оно основано на убеждении в том, что ложь является истиной!» тоже свидетельствует о таком понимании истины. Разумеется, кто-то сразу же возомнит, что ложь можно опровергнуть логическим путем. Но Гете думал иначе, он был убежден, что ложное воззрение не может быть опровергнуто логическими аргументами, полагая, что для человека в его поисках истины единственной путеводной нитью должно быть практическое и плодотворное применение истины в жизни. Гете в глубине души настолько сросся с истиной, что сделал набросок прекрасной драмы об истине, которую начал записывать в 1807 г. Эта драма, «Пандора», даже в виде фрагмента остается одним из значительнейших его произведений. Это самый зрелый и сладостный плод его богатого творчества. При знакомстве с этой поэмой видишь: хотя она и осталась фрагментом, каждая ее строка настолько величественна и значима, что можно сказать — это чистейшее и величайшее искусство. Попытайтесь вжиться в нее, дайте воздействовать на себя диалогам и обратите внимание на то, сколь своеобразно выражаются персонажи со страстным и деятельным характером и персонажи со сдержанным характером.

«Пандора» свидетельствует о том, что Гете был в состоянии приступить к осуществлению величайшей задачи, но затем отступил. Замысел был слишком грандиозен, чтобы быть доведенным до конца. Но даже этого фрагмента достаточно, чтобы почувствовать, сколь глубоко Гете проник в проблему воспитания души. Перед его душой предстало все, что ей необходимо преодолеть, чтобы возвыситься; перед его душой предстало все, что мы вчера узнали о гневе, о прикованном Прометее, а также и то, что мы сказали сегодня о другом элементе воспитания человеческой души — чувстве истины.

Насколько близки эти две вещи в своем воздействии на человеческую душу, можно увидеть уже по выражениям лица, мимике, которую они вызывают. Попытайтесь представить себе охваченного гневом человека и человека, на которого действует истина, которого истина пронизывает подобно внутреннему свету. Ясно, что человек во гневе морщит лоб. Почему он это делает? Лоб морщится потому, что в душе действует избыточная, подобная яду сила, призванная подавить излишний эгоизм, намеревающийся уничтожить все, что не он сам, все, что не его самость. В сжатых кулаках гневающегося следует видеть замкнувшуюся в себе, не желающую выйти во внешний мир разъяренную самость. Сравните с этим выражение лица человека, ищущего истину. Если кто-то видит свет истины, он тоже морщит лоб, но в этих морщинах есть Нечто такое, благодаря чему Я расширяется. Эти морщины стремятся в беззаветной любви охватить весь мир, чтобы вобрать его в себя. У стремящихся разведать тайны мира могут светиться и глаза. Они рады охватить и объять все, что существует в мире вне нас. Тот, кто освобождается от себя, кто наполнен светом истины, не сжимает руки в кулаки, но простирает их; и этими простертыми руками он словно вбирает в себя сущность мира. Так физиогномически проявляется все различие между истиной и гневом. Если гнев, с одной стороны, уводит человека в самость, то, с другой стороны, стремление к истине ведет его к раскрытию себя и врастанию во внешний мир; И человек тем больше врастает во внешний мир, чем выше он воспаряет от послеопытных истин к доопытным. Поэтому Гете в «Пандоре» противопоставляет друг Другу образы, представляющие действующие в душе силы. Они должны как бы символически ввести в действие отдельные свойства и способности души.

Открыв «Пандору», Вы уже в самом начале заметите нечто весьма примечательное. Сразу же, в начале первой сцены, Ваше внимание привлечет нечто весьма и весьма значительное. Здесь, на стороне Прометея, дана сцена, заваленная орудиями, которые изготовил сам человек. повсюду видны результаты приложения человеческих способностей, но все это сделано как-то грубо и неумело. Этой сцене противопостоит сцена Эпиметея, другого титана. Здесь все в определенном отношении устроено совершенно — это не столько предметы, произведенные самим творцом-человеком, сколько все то, что уже произведено природой. Все здесь возникло как результат послеопытного мышления. Здесь перед нами — некий подбор и совокупность форм, симметричное распределение того, что существует в природе. Асимметрия и незавершенность у Прометея — благолепие и симметрия явлений и форм природы у Эпиметея. Сцену Эпиметея завершает вид чудесного ландшафта. Почему здесь все построено именно так? Чтобы понять это, стоит лишь обратиться к двум центральным образам: доопытно мыслящего Прометея и послеопытно мыслящего Эпиметея[5]

Эти две действующие в душе способности Гете противопоставил друг другу в образах двух братьев-титанов. С одной стороны, в Прометее воплощено то, что стоит у человека под знаком доопытного мышления: способности человека здесь ограниченны и неуклюжи, но сам он продуктивен. Он еще не может создавать свои творения столь же совершенными, какими их творит природа. Он еще не может творить гармонично, но все его творение — результат его собственных способностей и орудий. Нет у него, однако, и склонности заглядываться на великие творения природы.

На другой стороне, у обращенного мыслью вспять Эпиметея, мы видим симметрично упорядоченным то, что он произвел сам и что получил от прошлого. Но поскольку он обращен мыслью вспять, мы видим в его сцене на заднем плане прекрасный ландшафт, доставляющий своеобразное наслаждение.

Затем перед нами появляется Эпиметей, раскрывая своеобразие своего характера. Эпиметей говорит: он здесь для того, чтобы дать воздействовать на себя прошедшему и обращаться мыслью вспять, к тому, что уже свершилось и свершается теперь. Но в его словах иногда сказывается чувство неудовлетворенности. Он не ощущает разницы между днем и ночью. Коротко говоря, в Эпиметее перед нами доведенное до крайности послеопытное мышление. Затем появляется Прометей с факелом в руках, и за его спиной еще ночь. В его свите кузнецы, в руках у них произведенные самим человеком предметы, а сам Прометей говорит нечто для нас весьма важное, что, если мы правильно понимаем Гете, будет понято нами верно. Кузнецы славят ведущую к продуктивности деятельность. Они славят и разрушение, к которому иногда приходится прибегать человеку. Они односторонне славят огонь. Тот, кто мыслит исключительно послеопытно, не будет хвалить одно за счет другого. Он охватит взором целое. Но Прометей тотчас возражает:

Он славит именно тот факт, что для деятельности приходиться быть ограниченным. Нужное в природе выявляется благодаря тому, что разрушается ненужное. Прометей убедительно призывает кузнецов продолжать делать то, что они уже умеют. Он — вышедший из ночной тьмы, чтобы показать, как из глубины его души появляется его доопытная истина. Он, в отличие от Эпиметея, может различать день и ночь и не воспринимает весь мир как сновидение. Ибо душа его трудилась и в собственной тьме заранее постигала мысли, которые в ней возникают Сейчас. Это совсем не сновидения, но то, над чем душа Трудилась в поте лица. Благодаря этому она внедряется в мир и освобождается от самой себя. Но одновременно она подвергается опасности потерять себя. Хотя самому Прометею эта опасность еще не грозит, но если в мире возникнет нечто одностороннее, то это скажется на его преемниках. Сын Прометея, Филерот, уже склонен любить и наслаждаться тем, что сотворено, и желает это делать, тогда как отец, Прометей, еще всецело в средоточии созидательных сил жизни. В Филероте способность доопытного мышления сформирована односторонним образом. Он устремляется в жизнь, не зная, где сможет удовлетворить свою жажду наслаждений. Этот сын не наследует оплодотворяющей потенции той творческой мощи, которую несет в себе Прометей. Поэтому непонятным он кажется и Эпитемею, который, обладая богатым жизненным опытом, хочет дать наставления ему, ведущему столь бурную жизнь.

Далее перед нами в грандиозных образах разворачиваются последствия сугубо послеопытного мышления. Действие продолжается мифом, согласно которому Зевс, приказав приковать Прометея к скале, посылает к людям Пандору, «Всем одаренную».

Прометей увещевал своего брата Эпиметея не принимать этот дар богов. Но брат принял его. Сосуд был открыт, поскольку природа Эпиметея была иной, чем Прометея, и все человеческие беды вышли наружу, а внутри осталась только надежда. Что такое Пандора? Что следует понимать под этой всеодаренностью? Поистине, в ней скрыта мистерия человеческой души! Все, что осталось в мире для человека послеопытного, — лишь мертвый продукт, абстрактное отражение механических мыслей, выкованных Гефестом. Эта мудрость бессильна в сравнении с всесторонней творящей мудростью, которая дает произрасти из себя миру.

Что может это абстрактное отражение дать человеку? Мы видели, сколь неплодотворной может быть эта истина, как она опустошает человеческую душу; нам ясно, что из сосуда Пандоры вышли все человеческие беды — все, что действует на человеческую душу опустошающе. В Пандоре следует видеть бессильную в творческом отношении истину, послеопытную истину. Она представляет исключительно механическую мыслительную конструкцию, послеопытную истину, формирующую мыслительный механизм в творчески-живом мироздании. После-опытно мыслящему остается только одно. Если мыслящий доопытно связывает свое Я с будущим, освобождается от себя и вживается в будущее, то мыслящему послеопытно В отношении будущего остается только одно: надежда на то, что свершится. Поскольку он, в отличие от мыслящего доопытно, не воздействует на будущее, то ему остается только надежда. Гете до самого дна постиг смысл мифа: в его драме от брака Эпиметея и Пандоры рождаются двое детей. Первый ребенок — Надежда, Эльпора; другой — Эпимелия, Заботящаяся; она хранит то, что уже есть. И действительно, в душе человека есть два младенца, два отпрыска мертвой, абстрактной, механически постигнутой истины. Она неплодотворна и не воздействует на будущее, поскольку она — истина лишь послеопытная и может размышлять только о том, что уже есть, но не может быть творчески деятельной. Такого рода люди могут надеяться только, что свершится то, что истинно. Этот факт Гете грандиозно и совершенно реалистично представил в образе Эльпоры, которая на вопрос, случится ли То или иное, всегда дает только один ответ: «Да! да!» Если бы прометеевский человек выступил публично с речью о будущем, то он сказал бы: «Я ни на что не надеюсь, но хочу всеми своими силами творчески воздействовать на будущее». Но если человек мыслит только Послеопытно, то он направляет свои мысли на то, что уже свершилось, а, с другой стороны, надеется на будущее, ибо на вопрос о том, случится ли то или это, Эльпора всегда отвечает: «Да, да!» Этот ответ мы слышим от нее постоянно. Это превосходно характеризует дочь после-опытного душевного склада, указывая на ее неплодотворность. Другая дочь этой душевной способности — та, что обязана следить, проявлять заботу о том, что уже существует. Она симметрично упорядочивает все сотворенное, но из своих способностей не может присоединить к тому, что уже существует благодаря творческой животворящей мудрости, ничего. Эту мертвую послеопытную мудрость Эпимелия производит просто потому, что обязана защищать от разрушения уже существующее. Но поскольку все, что не развивается, постоянно должно разрушаться, мы видим, как все растет забота, как благодаря сугубо послеопытной стихии в мир входит не плодотворное, а как раз разрушительное начало. Гете чудесно выражает это тем, что Филерот влюбляется в Эпимелию. Мы видим, как, сжигаемый ревностью, он преследует Эпимелию, которая спасается от него у братьев-титанов.

В то же время мы видим, как в результате возникают споры и разногласия. Появляется Эпимелия и заявляет, что именно тот, кого она любит, посягает на ее жизнь. Все дальнейшее показывает, сколь глубоко Гете проник в душевные тайны доопытного и послеопытного мышления. Мы видим, что Гете изумительно противопоставил мыслящих вперед кузнецов мыслящим вспять пастухам, т. е. тому, что пребывает в природе неизменным. Они берут то, что предлагает сама природа. Кузнецы же преобразуют ее. Поэтому Прометей говорит о пастухах, что те ищут покоя, но удовлетворения в душе не найдут:

Ибо стремление только сохранить существующее ведет в природе к бесплодию.

Так в образах Прометея, Эпиметея и второстепенных действующих лиц Гете противопоставляет доопытную истину послеопытной. Они представляют те душевные способности, которые могут проистекать из слишком сильной и односторонней склонности к тому или иному роду человеческого стремления к истине. И лишь после того как это одностороннее действие в человеческой душе принесло несчастье, лишь после всех бед, которые принесло сугубо послеопытное или сугубо доопытное мышление, мы видим, как в конце концов появляется то единственное, что только и может принести избавление: взаимодействие братьев-титанов. Драма повествует о том, как во владениях Эпиметея начинается пожар. Прометей, намеревающийся уничтожить мешающие строения, советует брату поспешить туда и попытаться, пользуясь своей природной предрасположенностью, положить конец разрушениям. Но в Эпиметее уже заглохла всякая склонность К разрушению. Он вспоминает Пандору и полностью погружается в обращенное вспять размышление. Интересен уже сам по себе диалог Прометея и Эпиметея о Пандоре. Эпиметей мечтает о Пандоре.

При этом в каждой фразе Эпиметея[6] вновь сказывайся нечто механическое, абстрактное, созданное исключительно по образцу. Затем появляется Эос, утренняя заря. Она появляется перед восходом солнца. Она, возвещая о солнечном свете, и сама уже несет его в себе. Она не только творит из глубокой ночной тьмы, но и является переходом к тому, что преодолевает эту тьму. Появляется Прометей с факелом (ведь он выходит из ночи). Искусственный свет его факела говорит о том, что созидает он, выходя из ночи. Эпиметей, хотя он и удивляется солнечному свету, воспринимает все словно во сне. Он — душа, обращенная исключительно вспять. Прометей говорит при свете дня так, словно это ускользнуло от внимания его исключительно творческой души. Он говорит также, что его последователи призваны не только видеть свет и солнце, но и освещать. Тогда вперед выходит Эос, утренняя заря, «Аврора». Она призывает людей всегда поступать справедливо и быть деятельными. Филерот должен соединиться с силами, которые дадут ему возможность спастись после того, как он уже искал смерти. Рядом с кузнецами, совершающими одностороннюю работу, обращаясь мыслью вперед, рядом с пастухами, пользующимися тем, что дано природой, появляются рыбаки, имеющие дело со стихией воды. И вот мы видим, как Эос дает им совет:

Затем мы видим, каким удивительным образом спасается в волнах сын Прометея, соединяя свои силы с силой Молы. В этом спасении творческие способности Филерота соединяются с творящими силами природы. Деятельный, творческий элемент его природы вступает в действенное сочетание с творящей и жизнетворной стихией Природы. Таким образом примиряются стихии Прометея И Эпиметея.

Обнадеживающее решение представлялось Гете следующим образом: то, что послеопытное мышление извлекает из природы, получает продуктивный импульс благодаря элементу мышления доопытного. Последний получает свою подлинную силу благодаря искреннему приятию того, «что сверху дается Богами».

Из союза Прометея и Эпиметея в человеческой душе возникнет то, что приведет к спасению обоих, к спасению человечества. Вся драма была задумана, чтобы показать, что всестороннее постижение истины принесет удовлетворение не только отдельным людям, но и всему человеческому роду. Гете хотел представить людям как раз именно подлинную сущность истины, чтобы показать, что истина существует не для отдельных личностей, но должна удовлетворить и объединить весь человеческий род, ибо благодаря ей среди людей воцарятся любовь и мир. Тогда в нашей душе преобразуется и надежда, которая поначалу может только соглашаться, но не в состоянии свершать. Эта поэма должна, стало быть, завершиться появлением преображенной Эльпоры, Elpore thraseia, которая говорит, что больше не будет пророчицей, но растворится в человеческой душе, чтобы человек не только питал надежду на будущее, но и обладал силой работать вместе и претворять в жизнь то, что может созидать в себе благодаря продуктивной способности. Подумайте о том, что истина делает с душой — но только полная, совершенная истина, примиряющая Прометея и Эпиметея.

Естественно, эти краткие указания лишь слегка затрагивают то, что вообще можно извлечь из этой поэмы. Глубокую истину, извлекшую этот фрагмент из души Гете, найдет только тот, кто подойдет к этой поэме, основываясь на духовнонаучном образе мышления. И тогда к нему устремятся силы, действующие освобождающе, насыщающе и оживляюще.

Следует, однако, упомянуть и еще кое о чем, что может научить нас многому. Гете в своей «Пандоре» сказал примечательно прекрасные слова: он сказал, что должны взаимодействовать исходящая сверху божественная мудрость мира и то, чего мы в состоянии сами достичь нашей прометеевской способностью — доопытным мышлением. Говорящее нам о том, что есть мудрость и что мы находим в мире, он называет Словом. Но с тем, что живет в душе, со Словом, с задней мыслью Эпиметея, должно соединиться Дело Прометея. И вот мы видим, как из союза Логоса, или Слова, с Делом рождается тот идеал, который Гете хотел представить нам в «Пандоре» как плод своего богатого жизненного опыта. Прометей в конце поэмы говорит примечательные слова: «Мужчинам настоящим в деле — празднество». Эта истина недоступна послеопытному элементу души.

Восприняв поэму полностью, мы получим представление о великом и героическом стремлении к развитию, проявившемся у таких людей, как Гете, и об их великой скромности: они не считали, что следует останавливаться ни достигнутом, не думали, будто не нужно идти дальше. Гете всегда был учеником жизни и всегда был убежден, что для расширения опыта необходимо преодолевать то, что прежде считалось верным. Когда молодой Гете, приступая к работе над «Фаустом», переводил Библию, он считал, что фраза: «В начале было Слово» должна звучать Иначе: «В начале было Дело». В молодости Гете написал также фрагмент о Прометее. Мы видим в молодом Гете исключительно деятельного, сугубо прометеевского человека, считавшего, что способности могут развиваться одни, без оплодотворяющей их мирской мудрости. Зрелый Гете, основываясь на жизненном опыте, понял, что было бы неверно умалять ценность Слова, что Слово должно соединиться с Делом. И действительно, Гете переписал «Фауста» как раз тогда, когда создал «Пандору». Так следует понимать Гете на вершине его становления, но мы сможем это сделать, лишь постигнув, что есть истина во всех ее формах.

В любом случае полезно усвоить представление, что Истина может быть постигнута отнюдь не сразу. И потому Тем более будет полезно, если человек станет всесторонним, честным и подлинным искателем истины, если он Осознает, что, найдя ту или иную истину, он призван самым энергичным образом воплощать ее в жизнь: ведь нет Никаких оснований кичиться этой однажды найденной Истиной. Нет никаких оснований всегда придерживаться уже познанного; а такое познание, к которому мы пришли во вчерашнем и сегодняшнем докладах, есть знание о том, что человек, правда, обязан твердо стоять на почве достигнутой истины и защищать ее, но время от времени должен отступать вглубь своей личности, как это делал Гете. Человек, отступая в себя, благодаря всем силам, родившимся из сознания достигнутой истины, вновь обретет то, что дает правильную меру и обращает к той точке зрения, которую он и должен принять. От возвышенного истиной сознания мы постоянно должны возвращаться в себя, говоря вместе с Гете: многое из того, что мы однажды исследовали как истину, сегодня стало сном или сноподобным воспоминанием, а то, над чем мы размышляем сегодня, ни в коем случае не устоит, если копнуть глубже. Так и Гете всегда повторял слова, сказанные им о собственных честных исканиях истины, и так должен говорить себе каждый человек в часы одиночества: «Я всего лишь бедный малый. Мои мечты не сбываются, а мысли неудачны».

Если мы сможем почувствовать это, то у нас будет правильное отношение к нашему высшему идеалу, к истине!