"Сендер Бланк и его семейка" - читать интересную книгу автора (Шолом-Алейхем)
ГЛАВА ПЯТАЯ Родня Сендера понемногу съезжается
Мы оставили Сендера Бланка в кабинете после роскошного обеда. Сендер чувствовал себя не совсем хорошо: у него начались сильные рези, разыгралось настоящее сражение в животе.
— Плохо! Плохо! — сказал он Мириам-Хае. — Мне плохо! Мне очень плохо!
— Что же с тобой? Боже мой, Сендер!
— Не знаю. Вот тут у меня очень плохо.
И Сендер обеими руками показал на живот. Первым делом Мириам-Хая послала за врачом. Хотя Сендер не верит докторам и говорит, что вся эта игра (то есть медицина) только шантаж, фокусы, чтоб выманивать деньги, однако стоит заболеть у него пальцу, — он тотчас же посылает за врачом. Многие евреи как-то не верят в медицину, между тем она обходится им дороже, чем всем прочим людям на свете, верят они в нее или не верят — все равно!
У нашего уважаемого Сендера был свой врач, доктор Клигер, который в свободное время любил беседовать с ним о медицине. Доктор долго бился, пока вдолбил Сендеру, что точно так же можно умереть от болезни, как и расстаться с жизнью будучи здоровым. Эта истина в конце концов крепко засела у Сендера в голове, и с той самой поры он чувствовал, что жизнь его висит на волоске, хотя он здоров и крепок. Он ждал смерти каждый день и давно написал завещание, в котором все было рассчитано до последней копейки (это держалось, конечно, в тайне). Каждый прожитый день был для него подарком, и он доставлял себе все удовольствия, какие только существуют на свете. Он хорошо ел, славно выпивал, вдоволь отдыхал, в свое удовольствие высмеивал «нынешних» и «нищих», воздавал богу богово — это значит, молился каждый день, а иногда, если позволяло время, прочитывал два-три псалма и подавал милостыню (редко, очень редко). Ах, если б каждому из нас было дано, как нашему герою, выполнять свой жизненный долг и при этом жить так спокойно! Ах, как легко было бы нам расставаться с мирской суетой! Как приятна была бы для нас смерть! Подумайте сами: вот я завтракаю, закуриваю хорошую сигару, выпиваю добрый стакан пива, прочитываю несколько псалмов, подаю нищему пару грошей, беру чернила и ручку и делаю расчет: сыну — столько-то, дочери — столько-то, несколько рублей синагоге, несколько рублей, извините, в пользу бани и несколько гривен разделить между учениками талмудторы*, чтоб они кричали впереди погребальных носилок: «Правда пойдет пред ним…» Потом я довольно спокойно исповедуюсь и с легким сердцем и чистой совестью ложусь в постель, закрываю один глаз, потом другой и засыпаю… А назавтра — опять то же самое…
На этот раз, когда врач пришел к Сендеру, он нашел его в весьма плачевном состоянии.
— Моя болезнь не опасна? Смогу ли я еще проститься с детьми? — был первый вопрос, который Сендер предложил врачу.
— Если б ваша болезнь была так опасна, — ответил ему доктор Клигер вполне серьезно, — я не имел бы счастья с вами беседовать. Но за детьми пошлите поскорее. Вы исполните свой долг, тогда вы будете спокойны, — гора с плеч!
Сендер побелел как полотно, когда услышал заключение врача. Он задрожал, трепет пробежал по всему его телу: «Ой, конец мне! Конец мне! Это мой конец!..»
— Скажите мне, доктор, правду, чистую, совершенную правду: могу ли я хоть немного надеяться? Мне только пятьдесят три года! Мой отец прожил восемьдесят четыре года, моя мать — девяносто шесть лет, а мой дед, говорят, прожил больше ста лет. Почему же я должен умереть так рано?.. — И Сендер расплакался, как маленький ребенок.
Мириам-Хая упала в обморок, а Маркус, у которого было мягкое, доброе сердце, утер слезу.
Доктор Клигер развел руками, вытянул шею и сделал такую мину, какая бывает у путешественника, когда вдруг ломается ось и телега опрокидывается.
Все это подействовало на Сендера ужасно: ему живо представилось, как лопнула его внутренняя «машинерия». Он прислушался к тому, что происходило в животе, и решил, что желудок его действительно отказал навсегда. Сказать об этом врачу Сендер постеснялся и только попросил еще раз хорошо осмотреть его. Доктор Клигер приложил ухо к животу больного. Во время осмотра доктор не проронил ни слова, только пожимал плечами, качал головой, шмыгал носом, долго-долго думал, смотрел больному в глаза, вздыхал, снова качал головой, пожимал плечами и так далее. Сендер Бланк внимательно следил за доктором, и капли пота — холодного пота — выступили у него на лбу. Затем доктор вскочил, энергично высморкался и сказал:
— Мой любезный господин Бланк! Вы знаете, что я ваш друг и сделаю все возможное. Но вы-то будете меня слушаться или нет? Пригласите еще одного врача, мы устроим консилиум. У нас в медицине есть хорошая пословица: ум — хорошо, а два — лучше.
С этими словами он попрощался с больным и его близкими и быстро вышел из кабинета. Сбежав по лестнице, он нашел внизу Фройку, который держал наготове пальто. Фройка не выдержал и спросил:
— Как хозяин?
Доктор Клигер ответил ему по-латыни, сладко улыбаясь (доктор Клигер очень простой, очень обходительный человек и держит себя со всеми по-приятельски):
— Ничего, немножко гаргулес, немножко плериз ксухатива, но все будет в порядке… Доктор Клигер не дремлет!..
— Черт его знает, где он берет эти турецкие слова! — проворчал Фройка и запер дверь.
Мы точно знаем, что Фройка не состоит в родстве с Бланками. Но так как он служит здесь уже лет семь-восемь, то держит себя с ними, как свой, почти как дальний родственник. Поэтому Фройка считает, конечно, про себя, что по справедливости ему тоже причитается кой-какая доля наследства. По-своему он вполне прав: работал он, как лошадь, и за все время своей верной службы не получил от хозяина никакой награды, буквально ни гроша. Больше того, Сендер заставлял Фройку после рынка отчитываться до копейки! Фройка был всей душой предан хозяину и пошел бы за него в огонь и воду. По этой причине он зарился теперь на три дюжины серебряных ложек, большую серебряную шкатулку, хороший янтарный, в золотой оправе мундштук, цена которому, по его расчету, по крайней мере тридцать пять рублей, на дюжину крахмальных рубах и тому подобные мелочи. Авось в суматохе наследники и не заметят этого.
Но особенно очаровали Фройку золотые часы Сендера на массивной золотой цепи. Эту цепь Сендер Бланк сам заказывал на фабрике, поэтому она и была такая массивная. Фройка не однажды держал цепь в руках, надевал на себя часы, смотрелся в зеркало и любовался собой. Фройка, конечно, не был вором, избави бог! Пусть лежит золото, он не тронет! «Но после смерти хозяина, — решил Фройка, — когда все будут брать, я тоже возьму: кто подумает о бедном Фройке?» И теперь, когда Фройка увидел, что хозяин дышит на ладан, у него сердце заколотилось от страха. Сидя внизу, в ожидании, что его вот-вот пошлют за погребальной братией, Фройка прикидывал в уме, что ему следует взять. Когда дело дошло до часов с цепью, он задумался. Что делать: продать их, взять часы себе, а цепочку подарить Блюмке (своей невесте), или, быть может, сделать для Блюмки из цепочки серьги с брошью? «Дзинь! Дзинь! Дзинь!» — послышалось сверху. Фройка стрелой помчался наверх и через несколько минут спустился с двумя телеграммами, которые следовало срочно отправить детям. Несмотря на то, что ему десять раз наказывали: «Бегом! На одной ноге!» — тем не менее Фройка разрешил себе на минуточку присесть и посмотреть, что там, в этих телеграммах, написано.
К чести верного слуги мы должны заметить, что за пять лет, в течение которых у Бланков в доме перебывали различные учителя, Фройка немного научился читать и писать по-русски. Нельзя сказать, чтоб у него были такие уж блестящие способности. Поэтому и сам Маркус довольно много с ним повозился, покуда Фройка научился читать по складам и подписываться: «Фройка Крокман». Но получалось у него «Манфройкеркокер». Зато в арифметике Фройка был силен, и кто знает, какой вышел бы из него математик, если б отец его, Копл Крокман, не был трубочистом и не умер с перепоя, а перед смертью не отдал Фройку в учение к кузнецу, а кузнец не бил бы его каждый день, как собаку, и если бы Фройке не пришлось быть дворником, а затем лакеем у Сендера Бланка? Самую трудную задачу Фройка решал в уме, поражая этим хозяина.
Итак, наш просвещенный лакей поднес к глазам телеграммы и, простояв у окошка добрых полчаса, кое-как сложил:
И мысли Фройки опять запутались в тяжелой цепи с золотыми часами. На телеграфе Фройка все же показал телеграммы какому-то рыжему еврею и попросил прочитать их и объяснить, что там написано.
«Ах, если б меня учили в молодые годы!» — думал Фройка, опуская в задний карман два рубля сорок копеек сдачи с тем, чтобы они там остались. Кто же сегодня заметит, есть ли сдача? Но как же он был поражен, когда, войдя к тяжелобольному Сендеру в кабинет, тут же услышал:
— Сдачу, Фройка! Два рубля сорок копеек.
«Он даже подсчитал уже, старый черт!» — подумал Фройка, выкладывая на стол два рубля сорок копеек, и с тяжелым сердцем удалился восвояси.
На другой день приехал старший сын Сендера, Хаим Бланк, со своей женой Соней и двумя маленькими девочками — восьмилетней Фаней и Маней, лет шести.
Насколько самому Сендеру в делах везло, насколько не везло его детям. Когда Хаим ушел от отца, на иждивении которого он жил вместе с женой, у него было накоплено несколько тысяч.
— Помни, Хаим, — сказал ему отец, — я долг свой выполнил. Достаточно я постарался для тебя: вырастил, женил, дал денег, пять лет содержал тебя с женой, — чего ж еще? Ты от меня ничего не можешь требовать. Сейчас у тебя со мной уже мало общего: у меня еще дети, дочь с мужем на иждивении, я должен женить младшего сына. Поезжай себе с богом и будь счастлив! Если будешь бережлив, у тебя будут водиться деньги и с божьей помощью тебе будет хорошо. Смотри, береги рубль, — будешь человеком!..
Когда Хаим остался без денег, он не хотел писать отцу, прекрасно сознавая, что из этого ничего не выйдет. Но когда все в доме распродали, дети просили хлеба, а хлеба не было, Хаим сел и написал:
«Любимому, дорогому отцу, богатому, прославленному, мудрому, высокоученому реб Сендеру, да святится имя его.
Уже более двух лет, как я остался без копейки, но тебе об этом даже не заикнулся. Ты уже понимаешь сам, должно быть, что у меня денег нет… Что я говорю? Дети, моя жена и я, — мы умираем с голоду… Я здесь чужой… Понимаешь?.. Нет слов. Такие дети, как у меня, мне кажется… И жена у меня не расточительная, как другие… Не знаю. Наоборот, насколько возможно… Если бы не этот Файферман, этот злодей… Он у меня выманил три тысячи рублей… Три тысячи наличными! Других дел здесь нет! Может быть, там, в твоем городе, где меня знают, известно, кто я… Говорят, что Яков-Мойше Цукерштейн выиграл десять тысяч рублей… Поклон дорогой матери Мириам-Хае, дорогой сестрице Ривке с ее дорогим супругом Иосифом Земелем, их детьми… Как сейчас их дела? Привет брату моему, просвещенному, мудрому Маркусу, да здравствует он. Будьте здоровы и счастливы, как вам того желает
твой сын Хаим Бланк.
Я забыл тебе сообщить, что супруга моя Соня, дай ей бог здоровья, не совсем здорова, а моя младшая дочка, Манечка, болеет оспой.
Вышеупомянутый Хаим».
Каждый день Хаим Бланк наведывался на почту и только через две недели получил ответ.
— Письмо, Соня, письмо из дому!
Соня хотя и поднялась, но едва держалась на ногах, девочка все еще болела. С большим волнением уселись читать долгожданное письмо,
«Дорогому сыну моему, мужу ученому, реб Хаиму, да святится имя его, и дорогой супруге его Соне, да здравствует она со своими чадами и домочадцами.
Прежде всего извещаю вас, что мы все, слава богу, в добром здоровье, дай бог то же слышать и от вас, аминь! Во-вторых, я не понимаю, чем я провинился перед тобой, за что ты принес мне такие огорчения, омрачил всем нам праздник. Пусть скажут люди, не сделал ли я все, что мог, как самый лучший отец. Поэтому, дорогой сын, я прошу, не сокращай дней моих и не пиши таких писем. А сюда тебе приезжать незачем, так как без денег в нынешнее время никакого дела сделать нельзя и такие файферманы, которые выманивают деньги, водятся всюду на всем белом свете. Что делать? Тяжелые нынче времена! Все-таки, если б ты был человеком, ты не дошел бы до такого состояния. Твой зять Иосиф Земель имеет сейчас очень большое дело и, говорят, загребает груды золота. Я живу здесь больше тридцати лет, и мне ни разу еще не попалось такое счастливое дело, как зятю Иосифу, да святится имя его, там у него в городе. Говорят, он покупает дом за двадцать тысяч рублей, — да поможет ему бог, я желаю ему этого от всей души. Теперь мне предстоит серьезное дело: надо женить Маркуса, дать ему тридцать тысяч рублей приданого и квитанцию* тысяч на шесть. Затем одежда и свадебные расходы! Я отремонтировал дом, и это мне влетело без преувеличения в десять тысяч рублей! Была у меня еще в гостях дочка моя Ривка с ребенком (замечательный ребенок!), пришлось сделать подарок в пятьсот рублей. Откуда же взять все это? Привет твоей супруге с детьми
от меня, отца твоего, Сендера Бланка».
Еще год, — тяжелый год, — промучился Хаим, пока наконец нашел должность на пятьдесят рублей в месяц. А через год заметили, что Хаим честный человек и преданный работник, и прибавили еще пятьдесят рублей. Но зато работал он в поте лица своего, целиком продался своему хозяину, проводил в лесу дни и ночи (в этом и состояла его служба).
В таком положении находился Хаим, когда получил вдруг срочную телеграмму, вызывавшую его к отцу. Хаим не мог оставить службы ни на минуту, но о чем говорить, если отец опасно болен и просит приехать?
Когда Хаим, войдя в кабинет отца, упал ему на грудь, на глазах Сендера показались слезы. Он подозвал к себе невестку, спросил: «Как поживаешь?» — и протянул внучкам руку для поцелуя. Потрепав их по щечкам, Сендер отпустил внучек, обрадованных разрешением поиграть. Дети устремились во двор — у деда был такой большой двор, — обежали и его прекрасный сад. Но внизу их перехватил Фройка и, подарив по мармеладке, принялся расспрашивать: как девочек зовут, сколько им лет, что делает отец, мать, такой ли у них большой дом, как у деда, умеют ли дети читать и писать. Старшая девочка, Фаня, оказалось, бегло читает не только по печатному, но и по писаному — Фройка не поленился и тут же на месте ее проэкзаменовал. Достав из кармана кусочек бумаги и карандаш, он нацарапал: «Манфройкеркокер». Дети с хохотом и визгом, выкрикивая «Манфройкеркокер», убежали в сад. Как только наш прославленный Фройка услышал это, в сердце его зажглась ненависть к девочкам и их родителям.
Спустя два часа Хаим зашел к Маркусу повидаться, и тот подробно ознакомил его с достопримечательностями своей библиотеки. Юный герой наш так рад был гостю, что забыл и спросить, как его дела. Хаим, со своей стороны, за время, пока брат болтал, не проронил ни слова. А Соня? Соня сидела с Мириам-Хаей в уголочке, и они тихо беседовали о домашних делах: о негодницах-служанках, о детской одежде, она так дорого стоит, о курах, гусях, утках — чего ни коснешься, все на вес золота!
— Как-то я велела принести яиц, — рассказывала Мириам-Хая невестке, и обе преисполнялись негодованием. — У меня уже установленная цена — семьдесят копеек, разве только перед пасхой я плачу рубль, рубль пятьдесят — не больше. Сосчитала яйца, три сотни. Я хотела испечь торт в десять фунтов. Хотя за неделю до того я напекла полный шкаф сухарного печенья, но в три дня его не стало. Заподозрить служанку я не могу: честная еврейка, пошли мне бог такой год… Постой, ты должна знать, она служила у меня шесть лет тому назад, Злата…
— Ой! Злата! Мамаша, у вас Злата?
— Вот-вот, Злата! Она развелась уже с мужем и опять вышла замуж.
— За кого, мамаша?
— А бог его знает за кого! Какой-то шарлатан, выродок. Он как будто портной, этот курносый болван!
— Может быть, Мордхе, сын Ципойры? Ой, кажется, я угадала, мамаша.
— Да откуда ты знаешь, Соня?
— А где теперь Ципойра? Она в служанках, бедняжка?
— Ох, что ты, что ты! Она давно уже умерла!
— Ой, Ципойра умерла?! Что вы говорите, мамаша! Ай-яй-яй!!!
Бог знает куда занесло бы наших уважаемых дам, вернулись ли бы они к трем сотням яиц, либо, перескакивая с предмета на предмет, унеслись совсем уж далеко, как вдруг вошел Фройка и сообщил, что приехал господин Осип Земель с мадам и ребенком, а с ними еще какая-то старая женщина.
Мои читатели удивляются, наверно, что в такой момент, когда старик лежал на смертном одре, наши высокочтимые дамы не нашли другой темы для разговоров. Но тише! Нечего удивляться: такая интересная тема, как хозяйство, — а сюда входят и куры, и яйца, и петрушка, и всякая всячина, — захватывает. Автор этой книги видел своими глазами, как почтенная дама собралась в театр, честь честью, как полагается, даже билет купила в первом ряду партера за три рубля пятьдесят копеек. По дороге она увидела вдруг солдата, прятавшего под шинелью белого петуха. Солдат почему-то все оглядывался, и даме пришло в голову спросить, может быть, даже в шутку:
— Что хочешь за петуха?
— Двадцать пять копеек серебром!
— Возьми двадцать! — все также шутя предложила дама, останавливаясь на минуточку, как бы между прочим, посмотреть, что за петух.
— Пожалуйте деньги-с! — ответил служивый.
И дама недолго думая повернула домой с солдатом и петухом.
Только в третьем акте, взглянув в бинокль, я увидел, что дама моя все-таки пришла в театр, лицо ее сияло необыкновенно.
Вернувшись домой, я вспомнил, что завтра канун Судного дня, и мужчинам для капорес* нужен белый петух…
«Счастливый муж! — подумал я. — У тебя самая преданная жена на свете!..»