"Время летних отпусков" - читать интересную книгу автора (Рекемчук Александр Евсеевич)

5

Наутро в комнату, где сидела Светлана Панышко, стремительно ворвался Бородай. Бухгалтер промысла. В сатиновых нарукавниках.

Если не брать в расчет эти сатиновые нарукавники, то весь облик Бородая ну никак, никак не вязался с обычным представлением о бухгалтерах. Обычно они строги, неприступны. Может быть, у себя дома они — воплощенное добродушие. А вот на работе совсем иное. Все им кажется, что улыбнись они разок помягче или на час-другой впади во благость — и уже кто-то полезет с нескромным заявленьицем, кто-то станет выпрашивать аванс в счет аванса, попытается, одним словом, нарушить финансовую дисциплину…

Даже со своим прямым начальством бухгалтеры осмеливаются вступать в пререкания. Скажем, начальство кладет резолюцию: «Выдать». А бухгалтер поперек той резолюции пишет свою: «Выплата незаконна. Не выдам». Тогда начальство кладет вторую резолюцию: «Выдать»… Ну, тут уж, конечно, бухгалтер выдает. Не может не выдать, потому что вторая резолюция для него — закон. Но совесть у него теперь чиста. И ревизор не придерется.

Так вот, бухгалтер Унь-Ягинского промысла Бородай не вполне соответствовал этому укоренившемуся представлению. Он никак не мог обрести строгий вид. Он стремительно бегал по коридорам и врывался в комнаты. Руки, ноги, голова — все это у него вечно пританцовывало. К тому же Бородай был крайне смешлив. Он насмешничал над другими и над собой, забавлялся по любому поводу и без повода. Казалось, что его очень смешит даже то обстоятельство, что вот он — Бородай — является бухгалтером. Что он просто ради смеха согласился быть бухгалтером. И сатиновые нарукавники для этого надел — ради смеха…

Никогда нельзя было угадать, всерьез говорит он или прикидывается? Издевается или шутит? За или против?.. Нельзя было угадать.

Бородай ворвался в комнату и положил на стол перед Светланой кусочек плотного картона:

— Будьте любезны, пожалуйста, распишитесь, Светлана Ивановиа. Это для банка. Послезавтра будем зарплату выдавать… Вот здесь.

Бородай узким ногтем мизинца указал графу.

— Авторучкой можно?

— Пожалуйста. Если не шариковая. Шариковой ручкой банк запретил — паста выцветает…

Светлана тщательно очистила перо. Наклонилась над бланком… Ей еще ни разу не приходилось расписываться на таком важном документе. И ни разу еще не приходилось так долго соображать, прицеливаться, прежде чем поставить свою подпись. Решилась: «С. Панышк…» — закорючка.

— Чудесно! — похвалил Бородай, забирая карточку. — Я вас очень прошу, Светлана Ивановна, в дальнейшем на всех чеках расписываться именно так, без отклонений. А то, знаете, банк не близко…

Он вдруг заливисто рассмеялся, оглянулся на старшего плановика Инихова, читавшего за соседним столом «Экономическую газету», и доверительно сообщил Светлане:

— А то, знаете, бывали случаи. В прежние времена, с начальством. Особенно по понедельникам, после выходного… Рука-то со вчерашнего дрожит — вроде бы и та подпись, да не та: с образцом не совпадает. Ну, банк и не примет чека… Приходится обратно возвращаться, за семьдесят километров. На два-три дня задерживалась зарплата по этой причине…

Светлана выслушала, спросила:

— А вы самому товарищу Брызгалову об этом говорили?

Бородай округлил глаза, выражая полное недоумение и вдруг весело расхохотался:

— Разве я о товарище Брызгалове? При чем тут товарищ Брызгалов? Ха-ха-ха…

— В таком случае, зачем вы об этом мне рассказываете?

— Да это анекдот. Просто анекдот. К слову пришлось…

Бородай помахал в воздухе бланком, чтобы просохли чернила, и выбежал из комнаты.

Тогда Инихов оторвался от чтения «Экономической газеты» и, ослепительно сверкнув вогнутыми стеклами пенсне, посмотрел на закрывшуюся за Бородаем дверь. Потом коротко, поверх пенсне глянул на Светлану Панышко и, ничего не сказав, снова погрузился в газетные столбцы.

Светлана тоже ничего не сказала.

Она и плановик Инихов не разговаривали уже полгода. Поводом для этого послужило следующее.

Инихова вообще в конторе недолюбливали. В частности, из-за пижонского пенсне с вогнутыми линзами, сверкавшего молниеобразно и зловеще. За это пенсне его окрестили «Змеем Горынычем», подразумевая, вероятно, очковую змею — кобру.

Одевался Инихов с подчеркнутым педантизмом и носил брюки с такой острой складкой, что каждая штанина напоминала обоюдоострый меч. Соприкасаясь, обоюдоострые мечи издавали железный скрежет. Даже в морозы Инихов носил свои штаны навыпуск — поверх валенок. Всем было известно, что брюки Инихов гладит ежедневно, электрическим утюгом, собственноручно. Поскольку в браке Инихов не состоит и у него нет жены.

А это обстоятельство, в свою очередь, давало веские поводы для злословия. Все утверждали, что когда-то у Инихова имелась жена, но она от него сбежала из-за его потрясающей скаредности.

Инихов не курил, не пил и не покупал лотерейных билетов.

Говорили даже, что, движимый пороком стяжательства, он занимает у знакомых деньги и кладет их на сберкнижку.

Со всеми он был подчеркнуто сух и даже резок. Но особенно — с женщинами, что, вне всякого сомнения, подтверждало версию о сбежавшей иниховской жене.

Он страдальчески сморщился, когда Светлана Панышко впервые явилась в контору и села за стол в одной комнате с ним. Инихов морщился, когда она приходила на работу в новом платье, когда она разговаривала с кем-нибудь по телефону.

Но в окончательное расстройство чувств приводило его появление в комнате Таньки Соловьевой — секретарши заведующего и приятельницы Светланы.

Однажды она, как повелось, заскочила на минутку в комнату к Светлане и стала поспешно выкладывать немудрящие свои новости. По обыкновению, стрекотала, как сорока, тараторила, как только умеют тараторить секретарши разных начальников и завов. О том, о сем, о пятом, десятом.

Светлана слушала с интересом: она любила эту стрекотунью Таньку…

Инихов при первом же Танькином слове метнул своим пенсне разящую молнию. И стал нервно кидать костяшки на счетах. Потом еще раз изверг молнию и в сердцах начал расшвыривать по столу папки и скоросшиватели.

Наконец он встал, подошел к Таньке, брезгливо охватил промокашкой голое Танькино предплечье (она была в кофточке-безрукавке) и, ни слова не говоря, выпроводил ее за дверь.

Танька потом плакала за своим барьером над пищущей машинкой «олимпия», а Светлана ее утешала. Танька даже собиралась пожаловаться Брызгалову и в местком, но потом, наверное, забыла, потому что у нее было очень доброе сердце.

Однако Светлана Панышко с той поры старалась не замечать Инихова. Тем более — не разговаривать с ним.

Совсем.

И вот теперь ей придется разговаривать с Иниховым, разговаривать ежедневно. Во-первых — служба. А во-вторых, когда старший геолог Панышко состоит в контрах со старшим плановиком Иниховым, то это их личное дело: производство не страдает, и сами они тоже не страдают.

Совсем другой оборот, когда имеются контры между начальником и подчиненным: тут совсем другой оборот. Недопустимый с точки зрения этики. Никак не желательный.

— Геннадий Геннадиевич, — сказала Светлана, — покажите мне, пожалуйста, последние данные по дебитам скважин.

Конечно же, Инихов знал, что она к нему обратится. Конечно же, он ждал этого обращения, — наверное, с самого утра ждал.

Поскольку он тотчас поднялся, взял со стола папочку с увязанными в бантик тесемками и явился с этой папочкой перед Светланой.

— Вот самые последние данные, — сказал Геннадий Геннадиевич. — На вчерашний день.

Светлана проследила взглядом колонку цифр, обозначавших суточный выход нефти по каждой из ста семидесяти трех действующих скважин, составлявших актив Унь-Ягинского промысла.

«Так, 3 тонны, 4,5 тонны, 1,5 тонны, 5,2 тонны…»

— Небогато, Геннадий Геннадиевич, небогато.

— Чем богаты… — развел руками Инихов.

— …тем и рады, — закончила Светлана.

Теперь она читала сводку слева направо: номер скважины — дебит скважины, номер — дебит… Скважина № 131 — три и две десятые тонны, № 174 — четыре тонны, № 156 — полторы тонны…

— Как полторы? — удивилась Светлана. — Не может быть.

— Полторы тонны, — подтвердил Инихов.

— Но я всего лишь две недели назад была на этой буровой. Скважина давала пять тонн в сутки!

— Да. Две недели назад… — согласился Геннадий Геннадиевич. И, корректно усмехнувшись, добавил: — А во время воины эта скважина давала в сутки че-ты-ре-ста тонн нефти. Между прочим, тогда над скважиной висел плакат: «Фашисты у Майкопа. Даешь стране печорскую нефть!»

Светлана, оторвавшись от сводки, внимательно посмотрела на Инихова: она слыхала, что Инихов — старожил промысла, но не знала, что он работал на Унь-Яге еще в войну.

— Да, четыреста тонн — фонтанчик!.. — продолжал Инихов. — А теперь — полторы. И никаких надежд: скважина окончательно выдохлась. Вот синий крестик. Так я отмечаю скважины, которые дают добычу ниже плановой.

Обширный лист сводки был сплошь усеян синими крестами.

— Кладбище… — сказала Светлана.

— Похоже, — согласился Инихов. И резюмировал: — Июньский план мы не выполним.

— А июльский?

Геннадий Геннадиевич подумал, шевельнул бровями, ответил:

— Июльский тоже не выполним.

— Август? — уже машинально спросила Светлана.

Но Инихов пропустил мимо ушей насчет августа. Он тоже согнулся над сводкой, ткнул в бумагу пальцем.

— Вот: девяносто девятая. Разве только она выручит…

Палец Инихова проследовал вправо и замер на цифре «28». Скважина давала двадцать восемь тонн в сутки.

— При плане — шесть! — торжествующе заключил Геннадий Геннадиевич.

— Вы сказали «выручит»? — переспросила Светлана. — Значит, это единственная надежда? Единственный выход?

Инихов усмехнулся корректно.

— Нет. Есть еще один выход…

— Какой же?

— Самый разумный. Закрыть промысел.

— А-а, — протянула Светлана. — Кажется, его уже предлагал товарищ Брызгалов. На бюро райкома партии…

В тоне Светланы сейчас отчетливо проступили ледяные интонации, и Геннадий Геннадиевич не мог их не заметить. Он пожал плечами, забрал папочку и вернулся за свой стол.

Примирение между ними состоялось лишь наполовину. В комнате, где сидели двое, опять воцарилось молчание.

Но ненадолго. Отворилась дверь — Роман Григорьевич Антонюк, мастер добычи и секретарь первичной партийной организации Унь-Ягинского промысла, как всегда, не вошел, а вплыл в комнату.

Антонюку — лет сорок. Он широкоплеч, коротконог, с брюшком округлым, добродушным. Но во всей фигуре его чувствуется не рыхлость, а именно плотность сложения, сила крутых мышц. Лицо Антонюка тоже круглое, щекастое, густо покрытое солнечной глазурью: только что из отпуска человек.

У него — слегка раскосые глаза, зрачки которых, сдается, смотрят откуда-то из глубины, будто на шаг отступя.

— Так вот, где руководство прячется от масс! — воскликнул Антонюк, направляясь к Светлане. Пожал ей руку. — А я сегодня с буровой звоню, звоню в кабинет заведующего — никто не откликается… Милей, значит, насиженное место?

— Привычней, — объяснила Светлана. — Да и отвыкать не к чему: я — временное руководство. Стоит ли вводить в заблуждение массы, Роман Григорьевич?

— Ясно, ясно… — Антонюк уселся на стул рядышком со Светланой. — А я вот по какому делу. — Улыбнулся: — На девяносто девятой-то — чудеса! Скважина дает добычу вчетверо к плану… Ведь неслыханное дело на Уиь-Яге, а?

— Да, очень интересно, — согласилась Светлана. — Кстати, кто у вас на этой скважине оператором?

Зрачки Романа Григорьевича взглянули на нее с укором — из глубины, отступая на шаг. Дескать, то-то и оно, товарищ старший геолог! Вот к чему, дескать, приводит кабинетная замкнутость: людей на производстве не знаем…

— Оператор Горелова на девяносто девятой. Горелова Анна Ильинична…

Светлана отвернулась к окну. Отвернулась, мучительно стараясь угадать, заметен ли горячий румянец на ее щеках.

Геннадий Геннадиевич Инихов перелистнул страницу «Экономической газеты» и продолжил свое чтение.

…Впрочем, с какой такой стати ей краснеть? Оттого, что оператор Анна Горелова — бывшая жена Глеба Горелова?.. Но ведь в ту пору, когда Светлана приехала в Унь-Ягу, эта самая Анна Горелова уже была бывшей женой!

И вообще, кому какое дело… Кто знает, каковы на самом деле ее отношения с Глебом? Да и эти отношения теперь — в прошлом.

Ерунда.

Нет, но как она сама посмела вдруг вообразить, что это острое чувство стыда, внезапно стеснившее грудь, могло быть вызвано причинами личными, интимными? Какая глупость… Ей просто стыдно из-за того, что задала дурацкий вопрос: «А кто там оператором, на девяносто девятой?» Действительно — позор: не знать людей… Светлана снова повернулась к Антонюку:

— Что ж, Роман Григорьевич, это очень хорошо — девяносто девятая… Может быть, подготовим приказ о премировании Гореловой?

— Правильно! — одобрил Антонюк. — Заслужила… Но это, пожалуй, лишь половина дела. Одна сторона… Нужно бы нам поразмыслить, Светлана Ивановна, насчет опыта Гореловой. Сделать его, как говорится, достоянием… Вот если бы нам такой плакатик отпечатать: «Методы работы оператора Анны Гореловой»? А? Можно в типографии заказать. На других промыслах уже выпускали — я сам видел.

— Не возражаю. Сделаем и плакат.

— Добро! — еще больше оживился Антонюк. — Знаете что, Светлана Ивановна, давайте, не откладывая, завтра, и поедем на девяносто девятую. Посмотрим, что и как… Найдете время?

Светлана посмотрела на Антонюка почти с нежностью. Вот наконец-то нашелся хоть один человек, который не хнычет, не бубнит о том, что пора Унь-Ягу закрывать. Который хоть что-то предлагает. «Плакатик отпечатать…» Этим, конечно, промысла не поднимешь. А все-таки дело!

— Хорошо, — сказала Светлана. — Завтра утром.

Роман Григорьевич, очень довольный состоявшимся разговором, попрощался и пошел к двери. Там, однако, обернулся.

— Да… — вспомнил он. — Вы уж, будьте добры, Светлана Ивановна, перебирайтесь-ка в кабинет заведующего.

Заметил, что Светлана намеревается возразить, и поспешил предупредить возражение:

— Слыхал, слыхал: вам здесь удобней. А для нас все же затруднительно разыскивать начальство по всей конторе. Тем более — секретарша в отпуске. Для нас удобней будет адресоваться прямо — в кабинет заведующего промыслом. Значит, договорились?

И выкатился, исчез, помахав рукой.

Что ж, придется действительно перебираться.

Светлана собрала нужные бумаги, взяла готовальню, логарифмическую линейку. Не поднимая глаз, ощутила украдчивый взгляд Инихова, который поверх газетного листа наблюдал за ее сборами…

Еще на пороге брызгаловского кабинета услышала настойчивые, протяжные звонки телефона.

«Наверное, с утра так трезвонят!» — успела подумать она, снимая трубку.

— Да… Да. Панышко. Слушаю.

Звонили из треста. Голос в трубке был раздраженным, резким, — вероятно, оттого, что долго не отвечали на вызов.

— Что? — переспросила Светлана. — Не в графике? С минусом? Разумеется, знаю… Июньский план? Вряд ли… Я говорю, что план июня вряд ли будет выполнен.

Брови Светланы сердито сдвинулись. И по мере того как в телефонной трубке звучал голос, брови сдвигались все туже. Она отстранила от уха трубку, мембрана которой напряженно дребезжала, — и на отлете слышно.

Впервые с ней, Светланой Панышко, разговаривали в таком тоне.

— Послушайте, — решилась наконец она перебить говорящего. — Не слишком вы поторопились с этой нотацией?.. Что? Приняла ли дела? Да, приняла. Но…

Она осеклась. От негодования задышала чаще. Потянулась было положить трубку на рычаг. Но не решилась — и снова поднесла трубку к уху. Дослушала все до конца. Сухо ответила:

— Хорошо. До свидания.

И, положив трубку на место, отерла ладонью со лба испарину.