IX

Прекрасная Сита ничего не ответила, даже «спасибо» не сказала, она вскочила и пустилась бежать так быстро, как это ей позволяло сари, обратно в храм Матери Кали. Она пробежала предхрамие, а затем предвратный придел, ворвалась в материнское лоно и перед наводящим ужас ликом богини с лихорадочной поспешностью взялась за предписанный ей урок. Сила притяжения между головами и туловищами оказалась не столь велика, как о том говорила Деви. Ощутимой она, конечно, была, но не настолько, чтоб представлять опасность для своевременного возвращения крови вверх по желобам, что происходило с волшебной быстротой под частый-частый чавкающий рокот. Благословение мечом и имя богини, которое Сита с едва сдерживаемым ликованием выкрикнула даже по три раза на каждого воскрешаемого, безошибочно сделали свое дело: с крепко сидящими головами без порезов и шрамов восстали перед нею оба юноши, взглянули на нее, потом каждый глянул вниз на свое тело, вернее: сделав это, глянул на тело другого, ибо, чтоб увидеть себя, ему надо было глядеть на другого — такое уж у них получилось воскресение.

Сита, что ты натворила? Или что случилось? Или чему ты дала случиться, торопыга? Одним словом (попробуем поставить вопрос так, чтобы граница между поступком и случаем осталась подобающе зыбкой): что с тобой стряслось? Волнение, которое тебя обуяло, вполне понятно, но неужто ты не могла пошире раскрыть глаза, приступая к этому делу? Нет, головы своим юнцам ты не насадила задом наперед, лица у них не там, где должен быть затылок,  — этого с тобою не случилось. Но,  — пора уже сказать, как ты оплошала, назвать по имени невообразимое приключение, несчастье, беду, напасть, или как там теперь вы все трое захотите это называть,  — голову одного ты насадила другому и еще накрепко ее приблагословила: голову Нанды — Шридаману, если туловище его без самого главного еще можно именовать Шридаманом, и голову Шридамана — Нанде, ежели безголовый Нанда еще оставался Нандой,  — короче говоря, не прежними восстали из мертвых муж и друг, а так сказать, в обратном порядке: узнаешь ли ты Нанду — если это Нанда с простонародным своим лицом — в рубахе и в подобии широких шаровар, облекающих изящное, с жирком, тело Шридамана; а Шридаман — если можно этим именем назвать фигуру, увенчанную нежной его головой; вот он стоит перед тобою на стройных и сильных ногах Нанды с «завитком счастливого теленка» под жемчужным ожерельем на «его» широкой и загорелой груди.

Какая напасть — из-за неразумной поспешности! Принесшие себя в жертву жили, но жили подмененные: тело мужа было увенчано головою друга, на теле друга красовалась голова мужа. Не диво, что несколько минут кряду в скалистом лоне отдавались изумленные возгласы этих троих. Юноша с головою Нанды, ощупывая себя, ощупывал тело, некогда бывшее незначащим придатком к мудрой голове Шридамана; а этот последний (если судить по голове), полный изумления, как свое собственное трогал тело, что в сочетании с миловидной головою Нанды играло когда-то первостепенную роль. Что касается учредительницы этого нового статуса, то она с криками восторга и отчаяния, кляня себя и взывая о прощении, металась от одного к другому, попеременно их обнимала и наконец бросилась им в ноги, чтобы, то всхлипывая, то смеясь, поведать о своих мучениях и ужасной оплошке.

 —  Простите меня, если можете!  — восклицала Сита.  — Прости меня, любезный Шридаман,  — почтительно обратилась она к его голове и скользнула взглядом по телу Нанды, приданному этой голове,  — прости и ты меня, Нанда,  — она опять воззвала к соответствующей голове, которая, несмотря на ее незначительность, и теперь представлялась ей самым главным, тело же Шридамана, приданное этой голове, несущественным привеском.  — Ах, вы должны найти в себе силы простить меня, если вы подумаете об ужасном деянии, на которое у вас достало сил в прошлом вашем воплощении, и об отчаянии, в которое вы меня ввергли, подумаете, что я совсем уже собралась удушиться, а затем у меня состоялся головокружительный разговор с громовым заоблачным голосом самой Неприкасаемой, то вы поймете, что, выполняя ее веления, я была не в себе,  — у меня все плыло перед глазами, и я не отдавала себе отчета, что у меня под рукой — чья тут голова и чье тело… Я понадеялась на удачу, понадеялась, что свое найдет свое. Наполовину можно было подумать, что я все делаю правильно, и наполовину, что нет,  — так вот все у меня и сошлось, да и у вас так все сошлось и прилепилось… Откуда же было мне знать, такая ли должна быть сила притяжения между головой и телом? Притяжение-то было, даже очень сильное, но в другом сочетании оно, возможно, было бы и еще сильнее. Неприкасаемая тут тоже немножко виновата, она меня только предостерегала, чтобы я не насадила вам головы задом наперед, об этом я и заботилась; что все может получиться так, как получилось, высокая Матерь не подумала! Скажите, вы в ужасе от такого воскресения? Вы навеки меня проклинаете? Тогда я пойду вон из храма и завершу деянье, которое Бесконечная повелела мне прервать. Или вы в силах меня простить и считаете возможным, что в тех обстоятельствах, которые создал слепой рок, для нас троих может начаться новая, лучшая жизнь,  — я говорю лучшая, потому что прежнее наше положение так печально закончилось, и если бы оно восстановилось, то, по человеческому разумению, разве все опять не пришло бы к тому же самому? Ответь мне, Шридаман! Просвети меня, благородно сложенный Нанда!

Соревнуясь в милосердии, обмененные юноши склонились над нею, подняли ее, один руками другого, и все трое, смеясь и плача, обнялись, являя собой весьма трогательную группу. При этом стали очевидны два обстоятельства: первое, что Сита поступила правильно, обратившись к воскрешенным по их головам, ибо от голов все зависело, что, несомненно, головы определяли сущность, неповторимое «я», и Нандой чувствовал и сознавал себя тот, на чьих узких и светлых плечах покоилась простонародная голова сына Гарги, а Шридаманом вел и держал себя тот, чьи великолепные, смуглые плечи несли на себе голову потомка брахманов; и второе: что оба они и вправду не гневались на Ситу за ее оплошку, напротив — от души радовались новым своим обличьям.

 —  Предпошлем,  — сказал Шридаман,  — что Нанда не стыдится тела, которое ему досталось, и не очень сожалеет о «завитке счастливого теленка» — это было бы мне огорчительно; я же, со своей стороны, могу только сказать, что отныне почитаю себя счастливейшим человеком. Я всегда мечтал именно о таком телесном воплощении, и когда я ощупываю мускулы на своих руках, смотрю на свои плечи или опускаю глаза, чтобы видеть великолепные свои ноги, меня обуревает неукротимая радость и я говорю себе, что отныне совсем по-иному, высоко, стану носить свою голову, во-первых, от сознания своей силы и красоты, а во-вторых, потому, что склонности моего духа будут теперь находиться в полном согласии с моим телесным складом, и уже нельзя будет счесть неподобающим или извращенным, если я стану под деревом ратовать за опрощение, за шествие коров вокруг горы Пестрая Вершина взамен суемудрых ритуалов, ибо теперь это мне подобает,  — чужое отныне стало моим. Милые друзья, есть, конечно, и доля грусти в том, что чужое стало моим и нет у меня больше чего желать, чем восхищаться, разве только самим собой, и еще в том, что я более не служу другим, когда служение Горе превозношу над праздником Индры, а только тому, кем я стал. Да, признаюсь, мне немного грустно, что я теперь тот, каким всегда хотел быть. Но эта печаль далеко отступает перед мыслью о тебе, сладостная Сита, мыслью, которая для меня куда важнее размышлений о себе самом; я думаю о преимуществах, какие ты извлечешь из моего нового обличья, и заранее радостно ими горжусь. И что касается меня, то все это чудо я могу только благословить словами: «Сья, да будет так!»

 —  Ты мог бы, правда, сказать «Сьят!» после столь отлично построенной речи,  — заговорил наконец Нанда, потупившийся при последнем слове друга,  — не позволив своим устам подвергнуться воздействию моих простецких членов, из-за которых я тебе нисколько не завидую, потому что они слишком даже долго были моими. Я тоже, Сита, ничуть на тебя не сержусь и в свой черед говорю «Сьят!» об этом чуде, потому что я всегда желал для себя такого изящного тела, какое мне теперь досталось. И когда я в будущем стану защищать премудрое учение Индры против поборников опрощения, мне это будет больше к лицу или, скажем, к телу, которое для тебя, Шридаман, всегда было второстепенным, для меня же самым главным. Я и не удивляюсь, что наши головы и тела, впопыхах соединенные тобою, Сита, обладали такой силой взаимного притяжения; эта сила свидетельствовала о дружбе, которая связывала нас со Шридаманом, и я могу только надеяться, что ей не положит конец все случившееся. Но вот одно я должен сказать: моя бедная голова волей-неволей должна думать о теле, на которое она насажена, и отстаивать его права, поэтому я удивлен и огорчен, Шридаман, что ты как о чем-то само собой разумеющемся обмолвился о супружеской будущности Ситы. В моей голове это не укладывается, и ничего тут само собой не разумеется; напротив, это еще большой вопрос, и моя голова отвечает на него, видно, по-другому, чем твоя.

 —  Как так?  — в один голос воскликнули Сита и Шридаман.

 —  «Как так»?  — повторил субтильный друг.  — Не понимаю, что тут спрашивать? Для меня всего важнее тело, и, значит, я раздумываю о смысле брака, в котором оно тоже всего важнее, потому что дети родятся от тела, а не от головы. И хотел бы я посмотреть, кто теперь станет оспаривать, что я отец зернышка, созревающего в утробе Ситы.

 —  Сумасбродная твоя голова!  — крикнул Шридаман и в сердцах дернулся своим могучим телом.  — Подумай немножко, кто ты есть! Нанда ты или кто-нибудь еще?

 —  Конечно, я Нанда,  — отвечал тот,  — но раз я по праву называю это мужнее тело своим и говорю о нем не иначе, как «я», то и Сита, прекрасная, куда ни глянь, по праву — моя жена, а ее зернышко — мое творение.

 —  Ты полагаешь?  — отвечал Шридаман дрогнувшим голосом.  — Полагаешь, что так? Я бы не решился это утверждать в пору, когда твое нынешнее тело еще было моим и покоилось подле Ситы. Ведь, собственно, она не его обнимала, что, к величайшему моему горю, явствовало из ее шепота и бормотания, а то, которое я теперь называю своим. Нехорошо с твоей стороны, друг мой, что ты коснулся этой прискорбной истории и меня заставил говорить о ней. Ну можно ли так решительно утверждать: это-де моя голова, или, вернее, мое тело, и делать вид, что ты сделался мною, а я тобой? Совершенно ясно, что если бы здесь имел место обмен и ты сделался бы Шридаманом, супругом Ситы, я же стал бы Нандой,  — то это бы значило, что никакого обмена не произошло и все осталось по-старому. Меж тем счастливое чудо как раз в том и состоит, что под руками Ситы произошел обмен только голов и членов, которому радуются наши мыслящие головы, ибо он послужит к радости пышнобедрой Ситы. Ты же, упрямо ссылаясь на свое супружеское тело и присваивая себе супружеские права, мне же отводя место друга дома, выказываешь непростительное себялюбие, думаешь только о своих сомнительных правах, а не о счастье Ситы и о тех преимуществах, которые воспоследуют для нее из этого обмена;

 —  Преимущества,  — не без горечи возразил Нанда,  — и то, что ты собираешься ими гордиться, словно они и впрямь твои, говорят о самом откровенном твоем себялюбии. И это же себялюбие виною тому, что ты так неправильно меня понимаешь. На самом деле я вовсе не полагаюсь на благоприобретенное супружеское тело, а только на свою собственную привычную голову, которая, как ты изволил заметить, служит всему мерилом и заодно с новым и более изящным телом делает меня Нандой. Ты очень несправедливо утверждаешь, что я меньше тебя заинтересован в счастье Ситы и в преимуществах, которые она может из всего этого извлечь. Когда она смотрела на меня в последнее время и со мной говорила сладостно-трепетным, звучным голосом, который я и слушать-то боялся, опасаясь, что стану так же отвечать ей, то она смотрела мне в глаза, своими глазами старалась читать в моих и называла меня «Нанда» и еще «милый Нанда», что мне казалось уже излишним, однако излишним не было, как я теперь понял, а, напротив, было исполнено величайшего значения. Ибо эти слова подтверждают, что она не имела в виду мое тело, которое само по себе, конечно, не заслуживает этого имени, как ты сам наилучшим образом доказал теперь, когда оно стало твоим, продолжая именовать себя Шридаманом. Я ей не отвечал или говорил в ответ только самое необходимое, чтобы не заразиться этим трепетом, этой звучностью, даже по имени ее не называл и отводил глаза, чтобы она ничего не прочитала в них,  — все из дружбы к тебе, из уважения к твоему супружеству. Ну а теперь, когда глазам, в которые она так глубоко, так вопросительно заглядывала, голове, которой она говорила «Нанда» и «милый Нанда», еще придано тело супруга, а его телу голова Нанды,  — теперь положение коренным образом переменилось в пользу мою и Ситы. И прежде всего в ее пользу! А раз уж мы так радеем о ее счастье и довольстве, то ничего лучше и совершеннее меня в нынешних моих обстоятельствах для нее и не придумаешь.

 —  Нет,  — возразил Шридаман,  — право же, я от тебя этого не ожидал. Я боялся, что ты станешь стыдиться моего тела, но прежнее мое тело с тем же успехом могло стыдиться твоей головы; вот в каких ты запутался противоречиях, объявляя, по собственному усмотрению, то голову, то тело наиважнейшим в супружестве! Ты всегда был скромным юношей, а теперь дошел до вершин наглости и самодовольства,  — подумать только, что ты выдаешь себя в нынешних твоих обстоятельствах за самое лучшее и совершенное из всего, что может составить счастье Ситы, хотя ясно, как дважды два, что один я могу ей предложить наилучшие, то есть наиболее радостные и успокоительные, условия для счастья! Но, право же, бессмысленно и безнадежно дальше тратить слова. Вот она стоит, Сита. Пусть сама скажет, кому ей принадлежать, пусть будет судьей над нами и нашим счастьем.

Сита в смятении смотрела то на одного, то на другого. Потом она закрыла лицо руками и стала плакать.

 —  Не могу я,  — рыдала она.  — Пожалуйста, не принуждайте меня решать, я всего-навсего бедная женщина, и мне это слишком тяжело. Поначалу мне все казалось легко, и хоть я и очень стыдилась своей ошибки, но все-таки радовалась ей, особенно когда видела, что и вы оба рады. Но от ваших речей у меня голова идет кругом и сердце разрывается так, что одна половина спорит с другой, точь-в-точь как вы спорите. В твоих словах, достопочтенный Шридаман, немало правды, хоть ты и позабыл сказать, что я могу вернуться домой только с тем супругом, у которого твои черты. Но доводы Нанды тоже в какой-то мере меня трогают, и когда я вспоминаю, как печально и безразлично было мне его тело без головы, то я думаю, что он прав, и я, наверно, прежде всего имела в виду его голову, однажды сказав ему «милый Нанда». Но если ты говоришь о спокойствии, милый Шридаман, спокойствии в счастье, то ведь это еще большой вопрос, и очень трудно ответить, что даст моему счастью больше спокойствия: тело супруга или его голова. Нет уж, не мучайте меня, я все равно не в силах вас примирить и понятия не имею, кто из вас двоих мой супруг.

 —  Если так обстоит дело,  — сказал Нанда, растерянно помолчав,  — и Сита ничего не может решить, не может рассудить нас, тогда решение должно быть вынесено третьей, вернее, четвертой стороной. Когда Сита сейчас сказала, что ей можно вернуться домой только с тем супругом, у которого будут черты Шридамана, мне подумалось: зачем нам возвращаться домой, мы будем жить в уединении, если покой и счастье она найдет во мне, своем телесном супруге. Я давно уже носился с мыслью об уединенном житии в пустыне и уже не раз намеревался стать отшельником, когда голос Ситы внушал мне опасения за верность дружбе. И вот я свел знакомство с некиим подвижником особо святой жизни по имени Камадамана, дабы получить от него наставление относительно жизни в безлюдье, и посетил его в лесу Дандака, где он обитает и где кругом полным-полно святых. Вообще-то его имя просто Гуа, но он присвоил себе отшельническое имя, Камадамана, и хочет, чтобы так его и звали, если вообще дозволяет к себе обратиться. Уже много лет он живет в лесу Дандака, строго блюдя обеты омовений и молчания, и, думается мне, уже близок к преображению. Давайте же поедем к этому мудрецу — он знает жизнь, он сумел ее преодолеть — и расскажем ему о случившемся с нами, поставив его судьей над счастьем Ситы. Пусть он решит, если, конечно, вы оба на это согласны, кто из нас двоих ее супруг; и да будет нерушим его приговор.

 —  Да, да,  — с облегчением воскликнула Сита.  — Нанда прав, поедем к святому старцу.

 —  Поскольку речь здесь идет о спорном вопросе,  — сказал Шридаман,  — который, видимо, должен быть решен не нами, то я вполне одобряю это предложение и обещаю подчиниться приговору мудреца.

И так как в этом пункте они пришли к согласию, то все вместе покинули храм Матери Кали и вернулись к своей повозке, все еще дожидавшейся их внизу, у входа в пещеру. Но здесь тотчас же возник вопрос, кому из мужчин взять на себя обязанности возницы: ибо, с одной стороны, это дело телесное, с другой же — для него нужна голова, а Нанда знал дорогу в лес Дандака, до которого было два дня пути, она была у него в голове; по телесной же стати Шридаман больше подходил к тому, чтобы править упряжкой, отчего Нанда до сих пор и исправлял эти обязанности. Но теперь он уступил их Шридаману, а сам с Ситой уселся позади и только указывал ему, куда ехать.