"Мать Иоанна от ангелов" - читать интересную книгу автора (Ивашкевич Ярослав)

6

На другой день поутру сестра Малгожата, оставив присматривать за калиткой послушницу, племянницу настоятельницы, побежала к своей подруге, пани Юзефе. Сестра Малгожата была примерной монахиней, но этот один-единственный грешок она частенько себе разрешала: вопреки монастырскому уставу, вопреки строгому запрету настоятельницы, время от времени заглядывала к пани Юзефе посплетничать о делах местечка. Этим нарушалось безмерное однообразие монастырской жизни — и, быть может, именно поэтому сестра Малгожата не искала других развлечений, ей не являлись видения, она не участвовала в бесчинствах прочих сестер, после которых тем приходилось всенародно каяться; она одна во всей обители ни на миг не поддалась нечистому.

— Меня бесы не трогают, — смеясь, сказала она Володковичу, который сразу принялся допрашивать ее на этот предмет. — Такая уж, видно, у меня душа неприступная и тело незаманчивое.

— О нет, нет! — закричал Володкович, увиваясь вокруг нее. Глаза у него разгорелись, будто у кота на сало; любопытствуя узнать про монастырские делишки, он даже забыл о беседе, которую вел с новоприбывшими придворными королевича Якуба.

В корчме сидело несколько этих важных панов; Одрын и Винцентий Володкович так и прилипли к ним с самого утра — попивали в их компании мед да водку. Казюк, двигаясь нехотя, словно еще не проснулся, прислуживал им в большой горнице. Пани Юзя со своей, неизменной улыбкой сидела за стойкой, увешанная монистами, как восточный идол.

— Сестра Акручи, сестра Акручи, — сказала она, отворяя дверцу, заходи, пожалуйста, ко мне.

Сестра Малгожата быстро скользнула за стойку, будто спасаясь от Володковича.

— Здесь мне удобней, — сказала она с веселой усмешкой, — я привыкла сидеть за решеткой.

Володкович, вытащив из-за пазухи красный платок, обтирал мокрые усы и с неистовым любопытством таращился на сестру Малгожату. Один из придворных тоже подошел к стойке и поклонился сестре.

— Безмерно рад видеть особу из знаменитого монастыря, — молвил он. Надеюсь, вы, сестра, расскажете нам что-нибудь интересное.

— О, да что я могу рассказать? — смущенно засмеялась сестра. — Это вы бы могли, вы из большого света приехали, из Варшавы.

— Кабы не ваши сестрички да не ваш монастырь, — сказал придворный, звали его пан Хжонщевский, — мы бы и не приехали. Его высочество королевич только ради вас сюда явился и завтра будет в костеле.

Сестра погрустнела.

— О, конечно, — огорченно прошептала она, — но ведь это такая беда!

И она умоляюще взглянула на пана Хжонщевского. Ей не хотелось, чтобы он задавал вопросы.

На помощь пришла пани Юзефа. Чтобы отчасти переменить тему, она спросила:

— А как там наш новенький ксендз?

Увы, здесь, вблизи монастыря, любой разговор переходил все на тот же предмет, от этого наваждения нельзя было избавиться. Сестра Малгожата все же немного повеселела.

— Вчера провела я ксендза в его покои, после беседы с матерью настоятельницей он был бледный, как мертвец, еле шел. Нет, он для нашего монастыря слабоват. То ли дело ксендз Лактанциуш, ксендз Игнаций… Те-то — львы! — засмеялась сестра, блеснув глазами. — А этот! Конечно, она показала ему обычный свой фокус с закопченной ручкой!

— Значит, мать Иоанна обманывает? — спросил Володкович.

— Да нет, какой тут обман? Разве не дьявол велит ей каждый день закоптить восковой свечкой дверную ручку в трапезной? Самое настоящее бесовское дело… Нет, нет, в нашем монастыре доподлинно орудуют бесы! Вы ничего такого не думайте!

Хжонщевский посмотрел на Володковича, как бы ища одобрения в глазах маленького шляхтича, но тот не обращал внимания на разодетого придворного и, уставясь на сестру Малгожату осовелыми глазками, постукивал грязным пальцем по стойке и бессмысленно повторял:

— Нечего обманывать, нечего обманывать, все должно быть настоящее. Иначе я не согласен.

Хжонщевский тоже был пьян, он потянул Володковича за лацкан кунтуша, и они вернулись к компании. Стаканы с медом стояли наполовину выпитые, немало меду было разлито, господа придворные уже изрядно налакались. Хжонщевский и Володкович опять принялись пить мед большими глотками. Хжонщевский гневно спросил:

— Чего мы сюда приехали? Лучше бы на отпущение грехов в Сохачев, канатоходцев бы повидали да у цыганок поворожили! Верно, пан Пионтковский? — обратился он к другому придворному. — А на этих здешних монашек да на их пляски мне смотреть неохота, ну их!

— Вот кабы бесы с них платья снимали, — вставил пан Пионтковский, переводя пьяные глаза с одного собутыльника на другого.

— А они иногда сбрасывают одежу и по саду бегают, — доверительно сообщил Володкович пану Пионтковскому. — Мне здешний истопник сказывал, что пока Гарнеца не сожгли, они бегали по саду нагишом и вопили; "Гарнец! Гарнец!"

— Досада, да и только! — заявил пан Хжонщевский.

— Это тот самый Гарнец? — спросил пан Пионтковский, внимательно глядя на пана Хжонщевского.

— Тот самый, — отвечал придворный, предпочитавший Людыни Сохачев, королева этого пса невзлюбила, чересчур много лаял.

Володкович насторожился.

— А при чем тут ее величество королева? — спросил он.

— Больно ты, друг, любопытный.

— Скоро состаришься, — важно добавил истопник.

— А кто ты, собственно, такой? — обратился к Володковичу Хжонщевский, уже вполне отрезвев. — И чего здесь крутишься?

Володкович принял смиренный вид, съежился, как собачонка.

— Милостивый пан, — заскулил он, — милостивый пан, я, значит, шляхтич из здешнего края, усадебка у меня под Смоленском, глядеть не на что. Земля неурожайная, говорят, проклятая она, родить не хочет…

— Так чего ж ты, приятель, за хозяйством своим не смотришь? — сказал пан Пионтковский. — У нас, вокруг Сохачева, тоже один песок, да если руки приложишь, так пшеница — ого! От хозяйского глаза конь добреет, пшеница зреет.

Володкович причитал:

— Что я могу поделать? Есть у меня братец, вот он хозяйство любит. Все трудится, трудится. С утра до вечера, от зари до зари. А у меня такая уж натура — мне бы только на отпущение грехов ходить. Иной шляхтич сеймики предпочитает, иной — суды, иной — поездки, а я — где отпущение грехов, там и я. Во как! — И он дурашливо рассмеялся, вылупив маленькие глазки. Мокрые от меда усы свисали у него из-под приплюснутого носа, напоминая усы какого-то зверька.

Пан Хжонщевский усмехнулся с видом человека, много на свете повидавшего и не дивящегося глупости малых сих.

— Так вот, пан Володкович, — молвил он, — на отпущения грехов можешь себе ходить, сколько хочешь, но о королевских делах — ни, ни! — И он приложил палец к губам.

В эту минуту вошел в горницу невысокий, русоволосый молодой человек с коротким носом и холодными, удивительно красивыми глазами. Он быстрыми шагами подошел к столу и, ни с кем не поздоровавшись, обратился к Одрыну.

— Пан истопник, смотри, не подведи меня, — заговорил он очень четко и по-городскому чисто, чувствовался урожденный краковчанин, — приходи завтра раздувать мехи. От старухи Урбанки уже никакого толку, опять посреди обедни заснет, а орган у меня петуха даст. Завтра в костеле такие важные особы будут, музыка должна быть самая наилучшая. Вчера я целый день упражнялся, а старуха еле шевелит мехи. Тут надобна сила кузнеца, любезный пан Одрын!

Пьяный Одрын смотрел на юношу, тупо ухмыляясь.

— Что ж это вы, пан Аньолек? — сказал он. — Такое знатное общество сидит за столом, а вы даже не здороваетесь? Разве этому учили вас в Сандомире? Присаживайтесь.

Аньолек смутился. Он снял шапку с четырехугольным верхом и сделал круговой поклон, поблескивая светлыми волосами.

— Представляю милостивым панам, — возгласил Одрын, — пан Аньолек, органист сестер урсулинок. Играет, как истинный ангел [8]. Садитесь, любезный пан Аньолек.

Аньолек стал извиняться:

— Нет, нет, мне некогда. Я еще должен два хора повторить.

— Садитесь и выпейте с нами, — закричал Володкович, радуясь, что появление нового человека прервало неприятный для него разговор.

Казюк, подходя, от стойки к столу с кувшином и стаканами, наклонился к органисту.

— Садись, — сказал он, — стакан меда тебе не повредит.

Аньолек сел и, сразу же обернувшись к своему соседу, которым оказался пан Пионтковский, начал быстро и подробно рассказывать, сколько у него хлопот из-за того, что старухе Урбанке не под силу раздувать мехи. Пан Пионтковский вежливо слушал, но вскоре очередная волна хмеля захлестнула его так крепко, что он уже ничего не понимал в речах органиста. Пана Аньолека это, правда, нисколько не смущало.

— Стало быть, это ты играешь нашим сестрицам плясовую? — крикнул Володкович, хлопая его по плечу. — Ничего, славный у них музыкант. Твое здоровье! — И он поднял стакан с медом.

— А, да что мне их пляски! — с досадой ответил органист, пожав плечами, но мед выпил. — Беда в том, — продолжал он, — что часть труб испортилась, а денег на починку не дают. Все высокие регистры прохудились, пищат, как эти самые монахини, не в обиду им будь сказано, а мать Иоанна говорит, что денег нет, монастырь, мол, бедный.

— Вестимо, бедный, — пробасил Одрын. — Разве кто-нибудь такому монастырю что даст? Дьяволу угождать?

— Э, иной раз и дьяволу надо свечку поставить, — вскричал Володкович, не переставая стрелять глазами в сторону стойки.

— Да на мой орган еще хватило бы! — вздохнул пан Аньолек и выпил второй стакан меда.

Казюк, наклонясь к нему, сказал:

— Первый я сам тебе предложил, второй прощаю, но трех уже будет достаточно. Опять напьешься!

— А что тут еще делать? — уныло спросил органист. — У нас в Сандомире хоть женщины как женщины. Выйдешь на рынок, поглядишь на красоток. А тут или монашки, или такие, как эта за стойкой…

Казюк усмехнулся.

— Баба толще — поцелуй слаще.

Но Володковичу уже стало невтерпеж.

— Слушай, ваша милость, — схватил он Хжонщевского за руку, — пошли учить монашку пить! — Он выскочил из-за стола, таща за собою соседей, и побежал за стойку. Там сестра Малгожата от Креста упоенно сплетничала с хозяйкой, уже совсем позабыв о своей калитке. Обе ахнули, испуганные внезапным нашествием мужчин.

— Боже милостивый, — взвизгнула Юзефа, — чисто татары!

— Сестрица, не будь я Винцентий Володкович, — кричал пьяный шляхтич, прошу выпить с нами стаканчик меду.

— Выпей, сестра, выпей, — убеждала пани Юзефа, — все равно грех, так попользуйся уж.

Сестра вспыхнула, щеки ее зарделись; подняв красивые руки ладонями наружу, она робко оборонялась:

— Что вы, господа, богом вас заклинаю, это же насилие!

Но господа не отставали, всем скопом они потащили сестру Малгожату и поднесли ей порядочную чарку меду.

— За ваш монастырь! — кричали они.

— И за мать настоятельницу! — прибавил пан Аньолек, уже изрядно подвыпивший.

Сестра Малгожата не заставила долго себя просить, храбро выпила чарку и, стараясь приладиться к общему настроению, затянула слабым голоском песенку, которую подхватили все присутствующие:

— Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! — заорали мужчины, поднимая свои стаканы.

Все стояли, один Аньолек сидел, развалясь и расставив ноги, да барабанил пальцами по столу, словно играл на органе. Ободренная успехом, сестра Малгожата вела песню дальше, поблескивая глазами. Володкович снова налил ей меду в чарку, которую она держала в руке:

— Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! — гремел хор.

Пан Хжонщевский обнял могучие плечи хозяйки и что-то ей говорил, но его слова заглушались шумом. Бледное лицо пана Аньолека раскраснелось, он топал ногами, будто брал басы, и взмахивал руками, как бы меняя регистры.

Сестра Малгожата перевела дух и, весело смеясь, опять приложилась к чарке, потом поставила ее на стол, хлопнула в ладоши и пошла петь дальше, уже окрепшим голосом, на мотив плясовой:

— Не все мужья такие, — молвил пан Хжонщевский, крепко прижимая к себе мощный торс пани Юзефы, который переливался через его руку. Песенка подошла к кульминационной точке:

— Го-го-го-го-го-го-го! — вдруг вывел в этом месте высоким фальцетом пан Аньолек фразу грегорианского хорала, хлопая себя по бедрам и по столу, будто танцуя казачка.

— Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! — визжала веселая компания, в Володкович даже пытался подкатиться к сестре Акручи, но та увернулась от него, прямо как в танце. Все били в ладоши, повторяя:

— Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть!

Пан Аньолек дубасил кулаком по столу так, что стаканы подпрыгивали. Пани Юзефа, с виду увлеченная общим весельем, поглядывала, однако, на стаканы и чарки и придерживала их, чтоб не разбились.

В эту минуту вошел отец Сурин. Он был погружен в свои мысли и даже не заметил, что творится в корчме, не обратил внимания и на то, что с его приходом шумное веселье вмиг оборвалось и воцарилась гробовая тишина. Учтиво молвив: "Слава Иисусу!" — он приблизился к стойке. Сестра Малгожата, побледнев как мертвец, спряталась за мощную спину пана Хжонщевского. Пользуясь ее смятением, Володкович взял ее за руку. Пани Юзефа проворно подбежала к капеллану.

— Чем могу служить? — любезно спросила она.

— Дай мне, хозяюшка, чарку водки, — сказал ксендз Сурин и досадливо поморщился. — Туман какой-то в голове, — вздохнул он, — сам не пойму, с чего бы это!

Пани Юзя налила ему мутной сивухи в синюю чарку, подала на тарелке ломоть хлеба и огурец. Ксендз Сурин разом опрокинул этот мужицкий напиток, взял огурец, быстро откусил от него несколько раз и заел хлебом.

— Такое торжество нынче, — ласково сказала хозяйка, — такие гости в обители!

— Ах да, — сказал ксендз, жуя хлеб. — Но все это суета! Бог этого не любит!.. — прибавил он, вперяясь глазами куда-то вдаль.

— Не все люди покорны богу, — убежденно молвила пани Юзя и взяла у ксендза из рук тарелку с огрызком огурца.

— Да, да, и я так полагаю, — бессмысленно повторил отец Сурин и опять загляделся на что-то вдали. Вытер мокрые от огурца руки об сутану и сказал: — Но где искать таких людей, что знают путь к господу?

Вдруг его поразило молчание, царившее в корчме. Он огляделся и заметил сестру Малгожату. Секунду задержав взгляд на ней, он посмотрел на остальных. Володкович учтиво поклонился. Видя, что его появление нагнало на всех тоску, ксендз и сам смутился.

— Бог мой, да ведь я вам испортил веселье, — сказал он, — надо поскорей уходить! — И словно бы печаль или сожаление прозвучали в его голосе. — Что ж, до свидания! Мир дому сему!

Все ответили хором. Склонив голову, ксендз ступил на порог. Казюк отворил перед ним дверь и прошел следом в сени. Выйдя из корчмы, ксендз на миг остановился, взглянул на Казюка, который, улыбаясь, стоял на пороге.

— И тут дьявол колобродит, — беспомощно прошептал ксендз.

— Что поделаешь, — сказал Казюк, — так уж идет на свете.

— Откуда тебе знать свет! — пожал плечами Сурин.

— А вам?

— Мне-то? Я тоже не знаю… Что я видел? Вильно, Смоленск, Полоцк. С двенадцати лет живу в монастыре. Но, пожалуй, не так уж любопытно все это. — И ксендз неопределенным жестом указал на местечко. — Все это…

Казюк опять усмехнулся.

— Нет, любопытно, любопытно, — убежденно сказал он.

— У моей матери были четыре прислуги, — сказал вдруг ксендз без видимой связи с предыдущим, — и она не могла управиться с хозяйством. А потом стала кармелиткой, и пришлось самой себя обслуживать. И она была счастлива…

— Спокойна была, — согласился Казюк.

— Вот-вот. А я?

В эту минуту сестра Малгожата от Креста выбежала из дверей, уверенная, что отца Сурина уже нет поблизости, и наткнулась прямо на него. Она поцеловала ему руку.

— Дочь моя, где я тебя вижу! — со вздохом сказал отец Сурин.

— У меня дело было к этой женщине, — прошептала сестра, прикрыв глаза.

— Ступай, дочь моя, и больше не греши, — с неожиданной важностью молвил ксендз Сурин.

Она низко поклонилась и быстро пошла по грязи к монастырской калитке. Ксендз смотрел, как она скрылась в воротах, потом покачал головой. Казюк стоял все с той же безразличной усмешкой на устах.

— Тут дьявол, и там дьявол, — сказал он вдруг басом.