ГЛАВА XIV

По-видимому, все могло идти гладко.

Снова наступили каникулы и снова на пути в санаторию виднелись люди в экипажах и пешком; все это тянулось туда, чтобы отдохнуть, поправиться, а полные — надеялись похудеть. Инспектор и экономка всех встречали; доктор приходил, когда его звали; в этой лечебнице всюду был замечательный порядок, всюду барометры, плакаты и прислуга, и директор, адвокат Руппрехт, тоже был доволен.

Несколько недель работали над проведением электричества; но конечно, как всякая подобная работа, она была приостановлена и затем уже медленно подвигалась вперед; представлялись различные затруднения: то надо было разрушить скалу, что вызвало бы оглушительный взрыв; то нужно было принять во внимание в известные часы покой больных. Но электрическое освещение во всяком случае будет, — сказал адвокат. — И могучий водяной двигатель тоже, — сказал он.

Стали приходить возы с съестными припасами, возы с обстановкой для необставленных еще комнат в доме, возы с материалом для новой стройки, которая должна была вдвое увеличить помещение, возы с железом и цементом, досками, матрацами, большими зеркалами, печами, обоями.

И вот в один прекрасный день приехал со станции господин; да, он приехал…

Он приехал, но багаж его был невелик, только изящный ручной чемодан; одет он был тоже в изящное, хотя не совсем уже новое, платье. На пальце у него было бриллиантовое кольцо и маленький бриллиант в булавке в галстуке. Привез его Гельмер.

Господин вышел из повозки у большой веранды, прошел мимо многих гостей, приветливо поклонился экономке и сказал:

— Если возможно, я желал бы поселиться опять в своей старой комнате, в которой я прежде жил. Я — Флеминг.

— Экономка немного смущенная:

— Не знаю… вы — господин Флеминг? Мужчина улыбнулся и кивнул головою.

— Да, ваша комната… я справлюсь…

Тут подошел инспектор, поклонился и взял у господина сак. Они прошли в курительную, и экономка по пути сказала:

— Это господин Флеминг!

Подошел адвокат Руппрехт и моментально узнал приезжего:

— Вот так сюрприз! — вскричал он. — Как поживаете, граф? Разве вы не узнали графа? — спросил он экономку.

Господин Флеминг ответил:

— Ничего в этом нет удивительного, — я отпустил бороду с тех пор, как был здесь.

— Я бы узнал вас среди тысяч! В какую же комнату поместим мы графа Флеминга?

Выяснилось, что прежняя его комната была занята, но это можно будет уладить, адвокат все уладит. Он сиял, как хозяин, позвонил девушке, приказал принести портвейну и предложил стакан гостю, все время величая его графом так, чтобы гости это слышали. Впечатление было сильное.

И все было улажено; господин Флеминг получил свою прежнюю комнату, и инспектор принес туда его сундуки с чердака. Ключи висели тут же в запечатанном конверте; господин Флеминг так равнодушно сломал печать, словно то была его, а не ленсмана печать; вероятно, опасно было ломать печать полиции, но нет, ничего.

Инспектор, желая подольститься, сказал:

— Тут был только писарь ленсмана и это он наложил печать.

Господин Флеминг ответил:

— В этом не было никакой надобности; здесь в санатории наверно никто не полез бы в мои сундуки в мое отсутствие.

Он умылся, и, по старой привычке, тщательно приоделся, сошел вниз и прошелся между пансионерами; очень мало кого он знал, присел на минутку около Самоубийцы и предложил ему сигару.

Самоубийца отказался. У него был опять тяжелый период, он как-то весь поник и почти не подымал глаз, все дул на свою раненую руку и молчал.

— Здесь, по-видимому, много пансионеров, — сказал господин Флеминг.

Самоубийца неожиданно:

— Да, много дураков. Толстые приезжают сюда, чтобы спустить жир, и бог его знает, как это им удается, мы питаемся консервами и водою Торахуса.

Господин Флеминг улыбнулся. Он знал знакомый ему по старому времени недовольный тон Самоубийцы.

— А худые? — спросил он.

— Худые живут надеждою. Пауза.

Когда господин Флеминг сказал: — Вы неизменный пансионер Торахуса, Самоубийца ответил: — Я здесь затем, чтобы не быть в других местах. Но когда господин Флеминг захотел продолжать разговор и прогуляться немножко, Самоубийца даже не ответил ему, он находил, что сказал уже достаточно.

Вокруг него кишел народ — они вовсе не были дураки по внешнему виду, но безобразны каждый на свой образец; некоторые от худобы, другие от жиру, какие-то уродливые бочки на ногах, или замученные службой учительницы и конторщики с длинными, тонкими, как у насекомых, членами. Попадались очень красивые головы с беспомощными, добрыми глазами. Одна дама пространно рассказывает, в каком крупном предприятии она служит, какие большие счета она все время пишет, на тысячи, и все эти большие суммы только на датские яйца и датские окорока. И казалось, что ее тощие слушатели ничего не имели против того, чтобы слушать о таких количествах хорошей еды.

Господин Флеминг встал и поздоровался с ректором Оливером: по случаю своей новой бороды ему приходилось каждый раз называть себя. Стареющий учитель точь в точь тот же, что и раньше был, в том же платье, с тем же поношенным, серым лицом, терпеливо поучает всех, с кем ни разговаривает. Было что-то безнадежное в неизменяемости этого человека, казалось, что он даже своего черного галстука не переменил; руки его были такие же длинные и костлявые, сапоги такие же прочные. Олицетворение долголетия в Торахусе.

— Voila un homme! — сказал он, раскланиваясь с господином Флемингом. — Вы знаете эти слова? Это сказал Наполеон, когда встретился с Гете. — Ректор рассказал, что он еще никого не встретил здесь, с кем мог бы беседовать; он не хотел этим сказать, что у всех этих пансионеров не было никаких интересов, совсем нет, он просто не нашел еще симпатичных ему людей. Для одного, впрочем, он делал исключение: для инженера, занятого работой по установке электрического освещения — большой драматический талант. — С ним вам следует познакомиться.

Ректор был очень рад встрече с господином Флемингом: это человек, с которым можно говорить и который поймет тебя, человек отлично воспитанный и понимающий тонкое обращение. Он спросил о здоровьи семьи ректора, о его прекрасных мальчиках. Да, на этот раз они были с ним; но, впрочем, они вечно бегают и бог их знает, где они сейчас! Ректор не был особенно доволен своими сыновьями, они далеко не обнаруживали тех же способностей и той же охоты к учению, которое он обнаруживал в их возрасте; но что ему было делать с ними? Конечно, они кое-что знали; иначе было бы позорно для детей ректора, выросших в городе, если бы он сам должен был признаться в полном их невежестве.

Но в грамматике и в языках они отстают. Удивительно, как раз в тех предметах, которые легче всего давались ректору! Но если им удастся удрать в лодке или вы дадите им поручение в город, то наверно найдете их в какойнибудь кузнице, или на верхушке строящегося здания!

— Да ведь все мальчики таковы, — улыбаясь сказал господин Флеминг.

— Но я не хочу, чтобы они были такими, они должны учиться и пробить себе дорогу в жизни! — Ректор развил это поподробнее, с удовольствием поговорил. С господином Флемингом было так приятно беседовать; он был так вежлив, так все понимал, он склонялся перед человеком, знавшим больше его.

Господин Флеминг спросил:

— А вас не стесняет, что здесь столько народу, так много чужих?

— Немного, если сказать правду, да. Ведь мы не можем стоять все на одном умственном уровне, н приходится по всей линии одному равняться по другому, а это немного мучительно. Но в общем я доволен, местность удивительная.

О, ректор Оливер не был требовательным человеком; он всегда скромно, одинаково бедно жил, ел то, что ему давали, и не ждал, чтобы ему почистили сапоги. Теперь ему, конечно, понравилось даром жить на каникулах в этой большой санатории, и он жил там так долго, как только мог. Он сосчитал, что он здесь уже в третий раз и ему здесь нравилось; почему же ему ехать в другое место? Он и не думал менять.

Когда господин Флеминг повидал своих старых знакомых, он стал бродить по лесу. Маленький сеновал стоял там же, где раньше, и в нем снова было свежее сено; пастбище Даниэля по-прежнему мирно красовалось на своем месте; он только сделал открытие, что на окнах постройки появились занавеси.

Однажды он увидел фрекен д'Эспар на пороге домика с ребенком на руках.

Ждала ли она его, или он невольно кивнул головою, но она быстро поднялась и вошла в дом; немного погодя она вышла и пошла ему навстречу.

Встретились они в лесу таинственно и долгое время спустя после последней встречи. Оба покраснели, вероятно, от замешательства, а, может быть, и от чего-нибудь другого. Они подали друг другу руки и в первую минуту не знали, о чем заговорить. Он заметил в ее рту пустоту на месте зуба и заметил также, что она и не пытается скрыть этого, указал на шрам на ее подбородке и сказал:

— Как это вы так жестоко расшиблись?

— Давно уже, это было еще зимою. А вы хорошо выглядите. Вы не кашляете?

— Нет. Вы знали, что это я приехал сюда?

— Я догадалась. Тут нет никакого колдовства, я узнала от Гельмера, который привез вас, что вы приехали.

Господин Флеминг кивнул головой и сказал:

— Гельмер и мне рассказал кое-что.

— Ну, — вздыхая, сказала она, — значит, вы знаете, что здесь было.

Пауза.

— Вы хорошо выглядите, но вы какой-то чужой. Зачем вам борода?

— Это от того… я, видите ли, я немного похудел, не принимайте этого близко к сердцу, я порядочно потерял в весе, Но я думал, что приехав сюда, я смогу поправиться; я вспомнил Торахус и сэтер, и горшки с простоквашей. Кроме того, я думал, что если приду к этому человеку, как он там называется, к Даниэлю, обросший бородою, то по некоторым причинам, явлюсь перед ним совсем другим.

— Он сейчас узнал бы вас; и он, и Марта узнали бы вас. — Да, это было придумано по-детски. Но давайте говорить о вас.

— Нет, не обо мне. Вы видите, какова я! — И чтобы переменить разговор, она неожиданно сказала: — Посмотрите, я зуб потеряла!

— Каким образом?

— Во всяком случае, ничего красивого в этом нет. Он сказал, улыбаясь:

— Было бы лучше, если бы у вас на этом месте был звериный клык. Нет, вы мне лучше вот что скажите, вы замуж выходите?

Пауза.

— У меня родился ребенок, — сказала она.

— Ребенок… да…

— Его зовут Юлиус. Большой, красивый ребенок, поверьте мне. Он сказал, чтобы назвать его моим именем.

— Кто сказал?

— Даниэль.

Пауза. Каждый из них занят был своими мыслями.

— Значит, вы должны выйти замуж, — задумчиво сказал он.

— Расскажите же мне, — сказала она, — хорошо ли вы себя чувствуете, выздоровели ли?

— Я еще держусь на ногах. Я возлагал, впрочем, известную надежду на Торахус, но теперь я уже не знаю; все так изменилось…

— Вы поправитесь, вот увидите. Много зубоскалили на ваш счет после того, как вы уехали, и в конце концов я даже стала думать, что с вами приключилась беда. Но ведь это все вздор, как я слышала?

— Сущий вздор. В Христиании я попал в госпиталь, и мне было там хорошо. О, я упрям, и болезнь моя капризная; морской переезд домой, в Финляндию, окончательно вылечил меня, так что кровь горлом более не идет у меня. Это было чудное путешествие: Каттегат, Балтийское море, перемена воздуха… лучшего лечения я придумать бы не мог.

— Да. Но когда вы приехали в Финляндию?.. — спросила она и подумала, может быть, о тюрьме и заключении.

— Никакой перемены, — объяснил он. — Но, конечно, все-таки была отчасти перемена, мать продала усадьбу, он не мог поехать домой и жить там…

— Она продала усадьбу?

Да, что же ей было делать? Он не мог заняться ею, он был болен. Вот она и продала ее, превратила ее в деньги.

— А где мать ваша сейчас?

— Да ведь она была стара… она заболела воспалением легких…

Пауза.

— Как грустно! — сказала фрекен.

— Не будем говорить об этом, это случилось раньше, чем я домой приехал, это случилось, когда я лежал в госпитале, в Христиании, меня только письмом известили. Это, впрочем, было вероятно не воспаление легких, у нее был порок сердца; я не в силах был слушать рассказа об этом, возможно, что это был удар.

Он взял ее за руку; слабое рукопожатие, для дерзости оно было слишком незначительно; пожатие Даниэля было совсем в другом роде. Но хрупкая и худая рука конторщика произвела на нее свое действие: она была тонкокожая, горячая от слабой лихорадки, приятно было держать ее, дрожь пробежала по фрекен. В ней так долго копилась тоска по прежней жизни и обстановке, что она разом поддалась этому и бросилась ему на шею.

Это и его подбодрило: он стал смелее, поцеловал ее и размяк.

— Нам надо быть поосторожнее, — сказала она, — он может прийти по этой дороге.

— Кто?

— Даниэль. Он на воде и удит для санатории рыбу, но этой дорогой он может пойти домой.

Это опечалило его и сделало молчаливым.

— Так приятно снова сидеть с вами, — сказала она. — Сколько времени тому назад это собственно было?

— Не знаю, я не смею думать об этом, это было давно. Она сбоку наблюдала его.

Он, конечно, был прав, говоря, что похудел; виски у него впали, ногти были синие, бог знает, как много тяжелого пережил он, может быть, он получал через окошечко пищу в металлической чашке. И богат-то он не был с виду, у него было его бриллиантовое кольцо и его шик, надето на нем было его изящное платье из сундука, но он словно потерял свою осанку, словно ему впредь и жить-то нечем было.

Вдруг она стала внимательно приглядываться:

— Это не… это то же кольцо?

— Конечно, то же самое, — ответил он и сделал так, что кольцо засверкало в солнечных лучах.

— Мне показалось, будто оно уже не так сильно блестит.

— Оно просто запылено, это дорожная пыль. Впрочем, я его больше носить не буду, — сказал он, — засовывая кольцо в жилетный карман.

— Благодарю вас за все, — сказала она, — все деньги… Он отрицательно покачал головою и, улыбаясь, спросил:

— Вы их спрятали?

— Конечно!

— Вы не сожгли их?

— Вот еще! Напротив: я взяла немного из них, то Даниэлю, то себе, то на лошадь и еще кое на что в доме…

— Не стоит говорить об этом.

— Не хотите ли получить немного оттуда обратно, наличными?

— Зачем? Нет! — сказал он.

— На всякий случай, что-нибудь, немного? Он покачал головою:

— Но все так изменилось, я даже не знаю, что со мною будет теперь. Я вернулся, потому что вы были в санатории и потому, что мне было здесь хорошо: надзор, уход, уют, на сэтере я получал простоквашу, хорошо спал там, укрываясь овчиной. Вас я мысленно видел каждый день, я тосковал по вас, я ничего не помнил, кроме вас.

— Вы и сейчас можете ежедневно видеть меня.

— Как же это устроить?

— Я буду приходить в санаторию, если хотите. Он ничего не имеет против этого.

Он снова покачал головою:

— Это не совсем то же самое. Разве вы не собираетесь замуж?

Она медленно протянула:

— Да.

— Ну, вот видите! Как же вы можете приходить ко мне? Нет, этого уж не будет!

Он замолчал, оба помолчали, затем он продолжал:

— Вы говорите, наличными? Я и думал, что в случае необходимости хватит и мне, и вам, и выведут нас денежки тем или иным путем на дорогу. Вот почему я хотел приехать сюда и поговорить с вами. Но теперь все это прошло, главное исчезло, теперь вам до меня никакого дела нет.

— Неправда, не говорите так, я очень интересуюсь вами.

— Интересуетесь, да; но не настоящим образом.

— Нет, настоящим! Да что же мне было делать? Я была одна и тоже была в отчаянии, ожидала ребенка, пришлось переезжать, мне нужно было найти себе приют.

— Конечно.

Долгое молчание; оба обдумывали положение.

— Обстоятельства, — задумчиво сказал он, — обстоятельства сложились так, что я не мог быть для вас тем, кем должен был быть…

— Напротив, — перебила она, утешая, — вы были тем, кем должны были быть, и даже больше, вы были великодушны! Как бы я могла существовать, если бы вы не дали мне возможности прожить без службы в городе?

— Ну… да, да, если так, то хорошо!

— Ведь вы мне дали массу денег; вы не подозреваете, что это значило для меня.

— Хорошо! Но ведь обстоятельства так сложились, что я не мог вас взять с собою. Тогда вы, может быть, уехали бы со мной?

— Да.

— Вот видите! А теперь не можете.

— Теперь я должна идти, — сказала она, вставая, — малыш, может быть, проснулся, а меня нет.

— Могу я снова прийти? — спросил он.

— Да, — задумчиво сказала она, — конечно.

— Или не придете ли вы ко мне?

— Может быть.

— Потому что я очень хотел бы побеседовать с вами и узнать обо всем…

Время от времени приходила она в ораторию; это случалось большею частью рано утром; она вставала в шесть часов и приходила с таким расчетом, чтобы застать его еще в постели; раза два это случилось и вызвало в санатории скандал. Прислуга легко возмущается такими поступками, если сама не пользуется этим. Однажды утром, когда фрекен нужно было проскользнуть туда, и она пришла уже в коридор, она натолкнулась на директора, адвоката Руппрехта.

Он поклонился, улыбка разлилась по всему его лицу, он с радостью узнал ее.

— Уже целая вечность прошла, как я не видел вас, фрекен, нехорошо с вашей стороны так основательно забыть о нашем существовании. Что мы вам сделали? Пожалуйте сюда! Выпейте кофейку! Я не отпущу вас, прежде чем вы не расскажите, как вам живется. Так, теперь посидим тут. Вы, конечно, желаете видеть господина Флеминга? Он еще не встал, он не такая ранняя пташка, как мы с вами; но мы можем послать за ним. А мы пока выпьем кофе, как раз пора его пить. Ловиза, будьте добренькой, дайте фрекен д'Эспар и мне кофе. Потом постучите осторожненько графу в дверь и скажите ему, что здесь его ожидает молодая дама.

Таким образом, свидания были впредь расстроены.

Фрекен подготовила Даниэля и Марту к известию о том, что граф снова вернулся в санаторию; они помнят, конечно, изящного, богатого графа? Так вот он вернулся и снова хочет получать простоквашу.

У Даниэля промелькнула самодовольная улыбка, а Марта стала со смущением оправлять в кухне свое платье:

— Но вот, что я скажу, — потребовала она, — пусть он ест в пристройке, здесь, в кухне, невозможно!

Фрекен, конечно, протестовала против того, чтобы граф приходил к ней в комнату, но должна была уступить.

Граф ежедневно стал приходить, съедал простоквашу и начал поправляться; серьезно: опять пополнел. Если бы это была честная игра, а не обман, то и тогда не могло бы лучше идти, чем шло у них; часто они даже спускали толстые занавеси на окнах так, чтобы ничего не видно было снаружи, они защищались, конечно, от солнца. После того, как господин Флеминг, бывало, поест и положит на стол большую монету в две кроны, если ребенок спал, фрекен провожала его немного по дороге домой; иногда заходила и в санаторию и оставалась там некоторое время с пансионерами.

Она встретила Самоубийцу и заставила его разговориться; да заставила его, он стал общителен, болтал:

— Я слышал, что две девушки у нас заболели, — оживленно сказал он. — Вы можете радоваться, что не живете здесь больше, фрекен.

— Почему это?

— Это новые девушки из села, они не привыкли к здешнему столу и слегли. Одна из них, говорят, уже при последней главе. Нет, ждать дольше нельзя, консервы эти чистый яд. Не может ли Даниэль снова продать нам быка?

— Не знаю, — улыбаясь ответила фрекен.

— Это все равно, что спасти нам жизнь!

— У вас не плохой вид, господин Магнус.

— Я подбадриваюсь, но я далеко не тот, что был. Ем без всякого удовольствия, если я сажусь на стул, то не потому, что хочу сесть, а потому, что еле на ногах держусь. Вечером играю в картишки. Как это вам нравится?

— Ах, дорогой господин Магнус, мы все должны стараться извлечь как можно больше хорошего изо всего этого.

— Где это написано?

— Не знаю. В нашей судьбе написано.

— Видите его? — спросил Самоубийца, указывая глазами кого-то. — Ректор, жонглер книгами — он-то извлекает возможно больше хорошего изо всего этого. Он знает «языки», а сам ни к чему. Он с величайшим вниманием погружается в свою школьную науку и механически изучает ее, чтобы в свою очередь преподавать ту же механику детям; он не видит в этом ничего смешного, не спрашивает: жизнь ли это? Напротив, когда он встает, окончив свое «дело», он самому себе кажется сверхпорядочным, он снова учился и снова может дальше преподавать. Он извлекает возможно больше хорошего изо всего этого. Он читает в клубе иностранные газеты, а на улицах люди ему кланяются, и он доволен. В этом его жизнь. Он даже не питает уважения к великим умам, не видит их, не подозревает их существования, всех этих пророков, мыслителей, которые сквозь века и нации…

— А слышали вы что-нибудь о вашем друге, Моссе? — спросила фрекен.

— О, Моссе, этом мошеннике! Посмотрите, что он со мною сделал, — сказал Самоубийца, вытягивая свою раненую руку. — Это не заживает; пробовал выжигать, но это нисколько не помогает, он заразил меня. Он, который выдавал себя за религиозного человека! Но у меня приготовлено письмо, которое я скоро пошлю ему, я ему покажу!..

— Пишет он иногда? — спросила фрекен, — или он умер?

— Умер, он? Конечно, пишет. Я не беру в руки его писем, доктор читает их, а он все пишет и пишет, у него совсем стыда нет. Он говорит, что все лучше и лучше видит и последнее письмо сам написал.

— Что вы! — воскликнула в величайшем изумлении фрекен.

— Ну, вот, и вы верите ему? — резко спросил Самоубийца. — Но допустим, что он сам написал… могу вас уверить, строчки были не особенно изящные. Я написал бы так, если бы мне глаза платком завязали. Но не это самое худшее: он хочет всех нас уверить, что то, что было у него на лице, была просто экзема. Как это вам нравится?

— Я в этом ничего не понимаю.

— Допустим, что на лице, действительно была экзема, ну, а на теле тоже была эта самая экзема?

— Да, но разве вообще у него были раны на теле?

— Этого я не знаю, но наверное были: он вообще был грязное животное, покрытое фурункулами и прыщами. Я не считаю невероятным, что он стал лучше видеть, когда ему хорошенько глаза прочистили; но как вы объясните, что он меня заразил при посредствии ульстера?

— Покажите мне еще раз вашу рану, — попросила фрекен.

— Оставьте, — уклончиво ответил Самоубийца, — рана есть.

— Что говорит по этому поводу доктор?

— Доктор? — презрительно уронил Самоубийца, — он должен принять слабительную соль! Разве доктор Эйен тоже не был врачем, а он сказал же, что Мосс прокаженный.

С ним нельзя было сговориться. Фрекен нагнулась вперед и спросила:

— Получили ли вы сведения из дому?

— Почему вы спрашиваете об этом? Молчите!

— Простите, но я подумала о малютке, о ребенке; не слышали ли вы чегонибудь о нем.

— Почему я мог слышать о нем! Я даже не знаю, как ее зовут; я здесь, а она там. Что у меня с нею общего?

— Это очень грустно.

— Я предполагаю первым делом поехать в Христианию и там решить все вопросы. Не должно быть больше никаких сомнений, хотя бы последствием были убийство, самоубийство и гибель нас всех! Все равно я буду рад! — И после этих мрачных слов Самоубийца прибавил: — Будьте добры, фрекен, спросите Даниэля, нет ли у него быка для продажи нам, речь идет о спасении жизни.

Даниэль начал поговаривать о венчании.

Да-а, фрекен готова, когда угодно. Но разве будет он венчаться в шерстяной куртке?

Об этом он не подумал; но, может быть, она права; у него, правда, есть праздничная одежда, но, конечно, к этому торжеству нужно иметь новый костюм. Впрочем, черт возьми, нечего и думать, чтобы до Троицы удалось сшить чтонибудь.

Венчание было отложено.

После Троицы он снова заговорил об этом. Она опять не сказала нет, этого она не сказала, но она не поторопилась предложить ему денег на экипировку. Странно: Даниэль, конечно, надеялся на это; она ведь раньше всегда говорила: поди и купи то-то и то-то, вот тебе деньги! Это немного избаловало его и теперь он не понимал ее скупости.

Он замолчал, немного обиженный, и долго не заводил речь о венчании.

А тут господин Флеминг стал приходить в пристройку, и фрекен провожала его в санаторию. Это продолжалось долго в течение лета. Но однажды, когда она опять собиралась уйти с ним, в дверях кухни показался Даниэль и позвал ее назад.

— Я слышу, он проснулся.

— Проснулся?

— Юлиус. Я слышу, что он плачет.

Тогда она повернула обратно и отпустила господина Флеминга одного: но назад она пришла медленно и лениво сказала:

— Это удивительно, он так крепко спал!

Даниэль прошел за нею в ее комнату, словно за тем, чтобы посмотреть, действительно ли проснулся мальчик… но нет, он крепко спал.

— Что это значит? — спросила она.

Даниэль был крайне удивлен: он так ясно слышал, что мальчик плачет, как же это понять? Трусил он, что ли? О, нет, ни за что на свете он не будет трусом!

Они немного поговорили об этом, и она осталась не совсем довольна, но покорилась; а так как Даниэль стал нежен к ней, то она все поняла, стала сопротивляться, но потерпела поражение. Видано ли что-либо подобное, что это, у него совсем стыда нет! Если бы она знала, ни за что не вернулась бы! Но она не позволила своему негодованию далеко увлечь себя, она только полушутя ругала и шлепала его; он настолько потерял самообладание, так не владел собою, что она почти испугалась: он стал ворчать. Даниэль был парень своеобразный, он был груб и вспыльчив, но неотразим; конечно, у него были недостатки, но и они не лишены были привлекательности. Фрекен значительно ограничила также его визиты в пристройку: она перестала бояться темноты, наступили белые ночи и она не нуждалась больше в стороже. Так что его почти выпроводили оттуда.

— Ну, теперь ступай, леший! — сказала она.

Она стала беспристрастно разбирать его: если бы ничего не помешало, она, может быть, была бы уже замужем за ним, и была бы хозяйкой сэтера Торахус. Даниэль не заслуживал презрения: он основательно ел и работал, как мужчина. Когда однажды зимою он вернулся из леса, поранив ногу топором, он прежде всего принялся за еду, и только когда на полу оказалась кровь, которая сочилась из зияющего носка его сапога, только тогда обратил он внимание на то, что ранен.

— Это только большой палец! — сказал он, крепко обвязал палец тряпкою и вообще обращался с ним, как с какой-нибудь вещью.

Хотя башка у него была упрямая, он никогда не буйствовал, не хватался за нож, хорошо обращался со скотиной и с людьми. Он, конечно, мог иногда, как в этот раз, например, пустить в ход насилие, но что с того? Тут, может быть, для него явилось вопросом чести победить, а, может быть, его немного и ревность мучила в последнее время, бог знает. Но обычно Он был скромен и даже стыдлив, несмотря на свою горячность.

Как отнесся он к своему падению весною с крыши гумна? Гумно на сэтере не было небоскребом, но построено оно было на невероятно высокой стене, под которой пролегала проезжая дорога; и вот оттуда-то покатился Даниэль вниз. Тут была, пожалуй, отчасти виновата фрекен: он лежал на гребне крыши и чинил там щель, она что-то крикнула, и ему пришлось изогнуться, чтобы услышать, что она говорит. Тогда-то и случилось это, а она стояла внизу и смотрела. Ему некогда было думать о бесконечной осторожности, нет, она отлично видела, что он не слетал с неба обычным красивым способом, медленно спускаясь на облаках, но катился, словно какой-то узел, стукаясь при этом всем телом, одним плечом вперед. Он не кричал, кричала фрекен. На лугу он встал на ноги и, казалось, размышлял: что же это, черт возьми, случилось? Недоверчиво глазел он пред собою, лицо его окаменело в бесконечном непонимании. Только некоторое время спустя, ему стало немного не по себе.

— Ты сильно расшибся, Даниэль? — спросила она.

— Не думаю, — ответил он, — но нужно же мне немножко постонать, как полагается.

Мысли фрекен идут дальше. Теперь о другом. Больной с юности господин, но какой внимательный, предупредительный; всегда заранее спрашивал разрешения, молился богу, возвышал ее своими беседами и способом выражения чувств. Он нуждался в уходе и помощи, но он этого заслуживал; если он и не был графом, то мог им быть: его манера держаться, прекрасная улыбка, лакированные башмаки, шелковое белье, бриллиантовое кольцо в жилетном кармане…

И он был ее первой любовью.

Как это началось? А бог ее знает, началось с пустяков: это было вечером, в санатории: он только подвинул свой стул ближе к ее стулу и сел; было ли это его дыхание, или, может быть, запах его волос, но в ней вдруг словно источник открылся, охватил ее всю. Что такое влюбленность? Она покраснела в душе и улыбнулась, он положил руку на спинку ее стула, и это было словно объятие: не успела она оглянуться, как стала смешной в глазах всего общества. Но он был благовоспитанный человек, он сказал:

— Здесь холодно, я надену пальто. — В отсутствии он пробыл довольно долго, и она пошла за ним и сказала:

— Да, там холодно, останемся лучше в комнате!

С каждым днем дело шло понемногу вперед; все больше появлялось доверия, отношения становились более близкими, была игра в безик, любовь, уход за больным и кризис.

Теперь уже немого времени прошло с тех пор, много месяцев она должна была устраиваться без него, жизнь этого потребовала. О, источник не иссяк в ней, он понемножку пробивался и пробивался…

Сердце болело у нее при мысли о том, сколько он, должно быть, пережил, а также о том, что кроме того, он уже небогатый и важный барин. Конечно, шелковое белье, но оно уже неновое и небогатое. Бросалось в глаза также то, что он все чаще и чаще забывал положить на стол большую монету в две кроны за простоквашу. Что бы это могло значить? Приходилось ей втихомолку класть Марте за него две кроны из своих денег.

Между тем, пришел Даниэль; он, очевидно, кое-что придумал и это лежало у него на сердце:

— Я пойду в село и закажу завтра вечером платье, — сказал он.

— Да, да, — ответила она.

И так как она больше ничего не прибавила, то он сказал:

— Я только хотел спросить тебя, нет ли у тебя заодно какого-нибудь поручения?

— Нет.

— Платье я могу получить в кредит, — сказал он.

— Конечно, можешь, — ответила она. Даниэль ушел.

Разве деликатно было говорить только о своем платье? Разве и ей не нужно было платье? По правилам, ей нужно было шелковое платье, белые туфли, фата в несколько метров и шлейф, который несли бы девицы. В ее романах молодые всегда совершали свадебное путешествие; этого у нее не будет; там были цветы и вино, и речи — и этого у нее не будет. У нее будет нищенская свадьба. Единственным свидетелем будет Гельмер. Не пригласить ли ей господина Флеминга?

Все, вместе взятое, начинало ей казаться невозможным. Она не отказалась от венчания, оно было для нее формальностью, которая должна была привести все в порядок. А что после будет, пусть решит судьба. Согласно ее французским романам, она отлично могла грешить против брака, если она не грешила против любви. С этим она окончила. Свое приданое она могла выписать, там все у нее было. Но могла ли она пойти к венцу под носом у того, кто больше имел прав и на нее, и на ребенка? Конечно, невинность ее отцвела; но при отсутствии безупречного прошлого, разве она не была все-таки образованным человеком; зачем же она столько работала и к чему изучала французский язык? Она не могла допустить, чтобы он сидел у окна в санатории и смотрел, как она пойдет с другим в церковь. Впрочем… к чему приписывать венчанию такую важность? В иных странах идут в фогту, в других — в консульство.

На ночь она заперла дверь, чтобы ничем не рисковать.

Утром пришел господин Флеминг и спросил:

— Не слишком ли рано я пришел?

— Нет, — и прибавила: — Даниэль пошел в село.

— Со мною случились две вещи, — сказал он и начал рассказывать: — Вчера пришел ленсман и предложил мне сломать печати на моих сундуках. Я сказал ему, что хотел избавить его от этого и поэтому сам сломал печати. Это ему не понравилось, и он сказал, что ему надо было это сделать. Я показал ему кое-какие бумаги, выданные властями у меня на родине, подписанные властями в Христиании, из которых видно было, что я имею полное право распоряжаться своими сундуками. Да, это согласно с теми бумагами, которые он получил, сказал ленсман, но вскрыть печати должен был во всяком случае он. Конечно, в этом отношении он был прав, я попросил извинить меня, я не мог ждать. Тогда он стал податлив; признался, что получил бумаги уже несколько дней тому назад и должен был раньше ко мне явиться, да у него времени не было. Мы расстались друзьями. Что же касается истории с деньгами, сказал он, то это болтовня; бывшие у меня деньги были мои, банк ошибся. Понятно, сказал я, что деньги, которые я занял в банке, я возвратил. Ленсман посоветовал мне даже потребовать удовлетворения за нанесенное мне оскорбление.

Господин Флеминг замолчал. Зачем рассказывал он все это фрекен? Это было, конечно, не без основания; он хотел, вероятно, реабилитировать себя в ее глазах и изгладить впечатление бесцельного признания, сделанного им в прошлом году осенью перед тем, как он бежал. Он никаких денег не присваивал себе, он просто занял их. Еще лучше: он уплатил свой долг.

Фрекен д'Эспар сделала вид, будто его сообщение очень обрадовало ее и сняло огромную тяжесть с ее души, но она, наверно, не особенно огорчалась сделанным им ложным шагом; она сама с младых ногтей бывала не раз вынуждена всячески выпутываться из стесненных обстоятельств и это было ей знакомо. Она сказала:

— Вот видите, я отлично понимала, что вы преувеличиваете, рассказывая мне.

— Может быть, я и преувеличил несколько, но я не хотел представить вам это в преуменьшенном виде. Понятно, я поступил неправильно: я был болен, у меня шла горлом кровь, я не хотел умереть, мог ли я ожидать, пока банковская дирекция удостоит дать мне в заем? Я и взял деньги. В этом вся история. Но теперь я совершенно свободен и чист и пришел к вам.

Она не выразила желания подробнее выяснить эту сторону дела, но спросила:

— Ну, а, во-вторых, что случилось с вами?

— Во-вторых, я явился прямо от доктора. Он исследовал меня и нашел, что я очень поправляюсь: одно легкое уже зарубцевалось, в другом тоже идет процесс рубцевания. Но я должен быть очень осторожен.

— Великолепно!

— Да. И вот больше, чем когда-либо меня потянуло к вам.

— Да… конечно.

Но что она могла сказать?

Пауза.

Она, конечно, ничего не имела против того, чтобы и один, и другой добивались ее, но надо же было принять в один прекрасный день решение. И она решительно спросила:

— Вы бы согласились на то, чтобы я вышла замуж за Даниэля?

Господин Флеминг беззвучным голосам:

— Это… а что вы сами думаете об этом?

— А вы?

Он размышлял:

— Мы столько пережили вместе, я не думаю, чтобы вам легко было покинуть меня.

— Конечно, нет, — сказала она. — Но разве мне легче покинуть другого?

— Не знаю.

— О нас было сделано оглашение в церкви, — сказала она.

Они еще поговорили об этом, он был очень мрачен и захотел уйти, она пошла проводить его, но они дошли только до сеновала и там остановились, оба они были в отчаянии. Они потеряли столько времени, ей нужно было вернуться к ребенку; и, чтобы немножко утешить его, она на прощание обвила его шею руками, поцеловала и жалобно проговорила:

— Вы, конечно, понимаете, кого я люблю и за кого хотела бы выйти замуж, но это очень трудно, он не захочет отпустить меня.

— Тогда остается один только путь: пойти со мною.

— Нет, это болтовня, мы что-нибудь придумаем, давайте думать.

Они расстались и пошли каждый своей дорогой.

Немного погодя, поднялся лежавший на сене Даниэль и вышел из сарая; он и не подумал сбросить с себя приставшие соломинки, но пошел, почти побежал, нагнал фрекен и остановил ее.

Он был бледен и задыхался, но сказал он немного; не горячился, не ругался, но она очень испугалась и, парализованная страхом, смотрела на него: его глаза, его стиснутые губы были весьма выразительны.

— Разве ты этой дорогой идешь из села? — спросила она.

— Я не был в селе, я иду из сарая, — ответил он.

Она отлично понимала это, но притворилась удивленной. Так как он не дрался, она овладела собою и одумалась; в сущности она только и сделала, что стояла около сеновала и была мила с больным.

— Ты идешь из сарая. Значит, ты слышал, о чем мы говорили?

— Да.

— Он больной человек. Я должна была что-нибудь придумать.

— Ты должна покончить с этим, — сказал, кивнув головою Даниэль.

— Покончить — каким образом?.. По мне, пожалуй. Может быть, он опять уедет. Я не знаю.

Она умно взялась за дело, и у Даниэля стало на душе легче после ее слов, и он сказал:

— Да, он может опять уехать.

Нет, Даниэль не внушал опасений. В сущности он в последнее время довольно часто был недоволен, но когда он сжимал губы или опускал вниз свои большие пальцы, то это вовсе не потому, что кто-нибудь, приговоренный к смерти, должен умереть. Когда она снова пустилась в путь, он пошел за нею и не удерживал ее больше. Тогда она перешла в нападение:

— Я не могу забыть, что ты лежал тут в сарае. Подумать только, лежать и подслушивать!

Этого он, откровенно говоря, не понимал; то был, должно быть, городской и книжный разговор. То, что он додумался до этого, показывало, что он был не дурак; она его не обманет, никто не обманет его! Он отвечал с сознанием собственного достоинства:

— Скажу тебе только одно: на мякине меня не проведешь!

Да, ее и обижало именно то, что он не питал к ней доверия и находил нужным шаг за шагом следить за нею, и она выразила свое неудовольствие в следующем резком выговоре:

— А я хочу тебе сказать, что тебе нужно покончить с подслушиванием. Я этого не допущу. И этим ты ничего не добьешься!

— Подумаешь! А что же по-твоему надо делать? — сказал он и снова поджал губы.

Она была связана, в церкви было сделано оглашение, и для Даниэля этого было достаточно; поэтому он мог говорить, как хотел, он был уверен. Но именно то обстоятельство, что положение ее было запутанное, толкало ее на то, чтобы стараться вывернуться: нельзя ли все переделать? Она обсудит это с господином Флемингом.

Все пошло обычным ходом. Господин Флеминг приходил за своей простоквашей, и Даниэль терпел это, или делал вид, что не замечает, но фрекен д'Эспар мудро перестала приходить в санаторию, не бросала больше никому вызова.

Однажды Даниэль сказал:

— Я нахожу, что он должен уехать.

— Вот как! — сказала она.

— Ты ему скажешь это, или мне сказать?

— Я с удовольствием сказала бы, но не думаю, чтобы это подействовало.

— Я постараюсь, чтобы подействовало, — сказал он. Она сочла эти слова за обычное бахвальство и спросила:

— Что же мы делаем дурного, что ты все ворчишь? Он ходит сюда и ест свою простоквашу, чтобы выздороветь.

— Пускай он больше не ходит сюда.

— Ну, значит, со мною здесь не считаются? Хорошо, что я это узнала!

Даниэль вскричал:

— Неправда, считаются! Но он должен убраться.

— Ты же не можешь выгнать из санатории пансионера?

— Ты не знаешь этого. Я кое с кем поговорил, я могу донести на него ленсману.

— Ха-ха-ха! — расхохоталась она, — о чем донести? Боже, как ты глуп!

Теперь Даниэлю было все равно, и он решил немножко пугнуть ее, он сказал:

— Что ты ни говори, а он украл деньги из банка. А ты их прячешь.

— Старые сплетни! — отпарировала она. — Ты бы только видел его бумаги с печатью и короной и тому подобное! Полиция вынуждена была извиниться перед ним. Финляндский статс-секретарь вынужден был вернуть ему все его состояние; и заком, и все деньги. Молчи, ты сам не знаешь, что говоришь!

— Увидишь! — грозно пробормотал он. — И ленсман вел следствие по поводу этих денег, и ты их…

Она поднялась с места и открыла свой сундук, вынула оттуда конверт с деньгами и показала ему его. О, этот толстый конверт, в котором столько денег!

— Вот они, — сказала она, — попроси ленсмана, чтобы он пришел, и я ему покажу их, сосчитаю при нем. Это были деньги графа, а он мне их дал, и теперь они мои. Ступай! Постыдился бы!

Она бросила деньги снова в сундук, захлопнула крышку и щелкнула замком.

Даниэль, сказал гораздо менее задорно:

— Власти полагают, что бы ты ни говорила, что деньги эти достались ему не совсем честным путем. И они были у тебя в то время, когда ленсман вел следствие. И сейчас они еще здесь, в доме, на сэтере Торахус…

— И на горе, и в лесу, — насмешливо прибавила она, — на сэтере Торахус, на горе и в лесу. Деньги! — воскликнула она, а разве тебе не хотелось бы запустить в них руки?

Это его ошарашило, ударило, еще немного, и он зарыдал бы. В сущности, она была права, она его насквозь видела, и он очень огорчался тем, что сам, речами своими, с головою выдал себя. Он не отрицал того, что слазил к ней в сундук и кое-что взял себе, сказал он, тронутый собственным своим положением…

Этого она не говорила!

Господь бог до сих пор поддерживал его без ее денег и давал ему, по его скромным потребностям, хлеб насущный, и господь и дальше не, покинет его…

И так далее.

То были как раз речи, которые должны были и ее смягчить, повлиять на нее.

— Послушай, — воскликнула она, — не будем мучить друг друга!

А когда эта чертова девка обнимала его и прижималась к нему, он не мог устоять и снова становился добрым. Он объяснил ей:

— Вышло совсем не так, как я хотел сказать; я предполагал даже не упоминать о деньгах, а сказать только, что граф этот втянул тебя в большую беду, тебя стали подозревать, допрашивать…

— Конечно. Но теперь позабудем об этом. Ни слова больше!

В первый раз они так сильно поссорились, и она его хорошенько смирила, но это пожалуй, не в последний раз; такая сцена может повториться. Она серьезно стала обдумывать свое положение; не надежно было оно.

Она, конечно, могла сказать:

— Поди, Даниэль, возьми свой свадебный костюм, вот тебе деньги. Понятно, подобный поступок все уладил бы, но много ли прошло бы времени до следующего посещения Флеминга! Она не была дурой, эта Юлия д'Эспар, у нее был здравый смысл. Разве не кончилось тем, что она должна была взять целиком на себя уплату за простоквашу? Конечно, разве она сказала господину Флемингу, что это за глупость такая, что вы должны платить за горшок кислого молока, ведь я что-нибудь да значу на сэтере, а вы — мой гость!

Это она вынуждена была сказать. Ясно, что он не был больше богат; усадьба, превращенная в деньги, пошла, вероятно, на покрытие растраты — почем она знала! И вот несколько дней тому назад он пришел со счетом из санатории и попросил ее «пока уплатить за него»; что это могло значить, кроме одного? Хорошо. Она уплатила, щедро уплатила. Но много ли времени пройдет, пока получится следующий счет?

Она, действительно, не была дурой, она не могла «платить» за двух мужчин, надо было выбирать.

Господин Флеминг был прав, говоря, что деньги надо было употребить на какое-нибудь дело. Это разом перенесло бы ее назад в ту среду, откуда она была вытолкнута. Нельзя отрицать, у нее была тоска по родине, она не подходила к сэтеру: здесь она жила смешною и невыносимою жизнью на границе двух общественных слоев; жизнь эта была ей чужда, но она старалась убедить себя, что надо пустить здесь корни. Удавалось ли это? Однажды, когда она мылась на кухне, Марта простосердечно бросила ей мешок, чтобы вытереть об него руки.

Она должна была выбрать? Господин Флеминг наверно тоже не был героем; о, нет, героем он не был; но как-никак, а он зажег кровь в ее жилах, когда улыбнулся и положил руку на спинку ее стула. Как все это было странно. Герой, он. Боже, такой юноша, не дельный, ничего замечательного не представлял собою, самый обыкновенный и незначительный, как все люди на свете. Но господин Флеминг был изящен, он подымал ее на несколько ступенек вверх, таков он был. Когда он явился со счетом из санатории, у него на руках были перчатки, правда, немного поношенные, но все-таки он держал счет руками, на которых были перчатки, и просил ее уплатить.

В результате своих размышлений она снова взялась за одно дело, которое давно уже забросила было: она стала массировать свое лицо, чтобы похорошеть.

— Послушай-ка, — сказала она Даниэлю, — я хочу кое о чем спросить тебя: нельзя ли так сделать, словно между нами ничего не было?

Даниэль вытаращил на нее глаза:

— Что?

— Между мною и тобою… как будто все это прошло?..

Сначала он подумал, что она шутит, а он был из тех, которые ничего не имеют против удачной шутки. Но когда он понял, что это всерьез, лицо у него вытянулось и посерело, он стал чесать себе грудь, то растегивая, то застегивая свою куртку: она поняла, что трудны будут переговоры с ним и сказала:

— Не будем мучить друг друга, Даниэль, пойдем, сядем на опушке леса!

Они пошли. Даниэль следовал за нею, потому что он был сбит с толку; в голове у него немного помутилось, и он не в силах был противиться.

— Ты не можешь себе этого представить?

Нет, он считал это совершенно невозможным. И он покачал головою и даже рассмеялся, так невероятно это было.

— Видел ли ты что-либо подобное, — сказала она, — я взяла с собою в лес кошелек с деньгами, я совсем с ума сошла! Она раскрыла его и заглянула туда, о, то не был конверт, то просто был кошель, но в нем, по-видимому, были различные деньги, а также и ассигнации. Не будет ли он так добр, не спрячет ли его для нее; она может уронить его в вереске…

То было хитрое предложение, оно обнаруживало ум молодой девушки; но против всякого ожидания он отказал. Это вызвало в нем подозрительность; он испытующе посмотрел на нее и даже пересел на другую кочку.

Она расхохоталась и дерзко сказала:

— Нет, нечего было бояться! Я думала только дать тебе его на то время, пока мы домой вернемся, но я и сама могу хорошо его спрятать.

— Итак, ты думала, что мы можем сделать, как будто ничего не было? — спросил он.

— Да. Так как теперь жить нельзя, я думала об этом.

— Мы не можем этого уничтожить! — выразительно сказал он.

Она подумала над этим:

— Почему же нет?

Тогда он привел причину, абсолютно непонятную для нее, городской жительницы. Он указал на то, что он был сын хуторянина.

— Ну, так что же? — невинно спросила она.

— Это так, хоть ты и не понимаешь этого, — сказал он. — Одно я тебе скажу, что я не такой-то и такой-то из города. Со мной таким путем ничего не сделаешь.

Прогулка в лес оказалась неудачной; они еще поговорили немного о деле, но, во всяком случае, Даниэль оборвал разговор и встал с вереска, чтобы уйти:

— И не заикайся больше об этом! — сказал он. Отношения стали еще более натянутыми, исчезли виды на полюбовное соглашение о разлуке. Теперь она серьезно стала отбиваться; сопротивление разожгло ее, ее била лихорадка, она преувеличивала свою любовь к господину Флемингу и плакала с досады, что он не достается ей.

Из санатории к ней пришел посланный с письмом; приехала компания каких-то важных американцев, качавших головою по поводу английского языка инспектора Свендсена и предпочитавших говорить по-французски — не доставит ли фрекен д'Эспар санатории радость и удовольствие, не пожалует ли? Может быть, придумано это было не директором, адвокатом Руппрехтом, но он с приветом и с глубоким почтением подписал записку.

Даниэль не мог сказать нет в ответ на это приглашение, так как прежде бывал очень великодушен, но он просил фрекен, чтобы она, ради ребенка, не оставалась там долго. Очень обрадованная, она и его хотела обрадовать и сказала:

— Нечего тебе подозревать меня, Даниэль, я вернусь, как только мне можно будет. Впрочем, граф уже уехал, как я слышала.

Даниэль вскричал:

— Граф уехал?

— Говорят, что он должен был уехать.

— Одно только скажу я тебе, — заговорил Даниэль в восторге, — я ни к кому там не ревную тебя. И к кому мог бы я ревновать? К инспектору, скотнику, почтальону? Нет. А из пансионеров там есть один, которого зовут Самоубийцей, ха-ха-ха! Ступай и оставайся, сколько хочешь!

Первый, кого она встретила, придя в санаторию, был Самоубийца. Он был одет получше, чем обыкновенно, по-дорожному, и с палкой в руке. Он сказал:

— Одна из девушек, о которых я говорил вам, умерла.

— Умерла? — спросила равнодушно фрекен.

— Умерла вчера, как я слышал. Да, фрекен, так идут дела; мы странники, приезжаем сюда, в санаторию, на гору, и остаемся здесь навсегда.

— Это грустно.

— Очень грустно. Приехать из села здоровым и здесь погибнуть. Наверно, она съела какую-нибудь гадость, которую не могла переварить. Я приписываю это исключительно столу.

— Столу? — повторила все так же равнодушно фрекен.

— Понятно, подействовало на желудок, холера. Другая девушка еще жива, но как долго проживет, никто не знает.

Фрекен:

— Приехала сюда компания американцев?

— Нет.

— А может быть, то французы, которые говорят по-французски?

— Не думаю, я ничего не слыхал. Нет, у нас вовсе нет столько новостей; только то сегодня, то завтра один, другой смертный случай. Иногда появляется два-три туриста, которым нужно перемахнуть через горы, то приезжает семейство, которому нужно использовать неделю High life'a, вот и все. Но вот что я чуть не забыл: инженер заведывавший работами по проводке электричества, умер.

— Что?..

— Погиб от несчастного случая. Я все время говорил, что взрыв скалы грозит опасностью, но они не обращали никакого внимания на мои слова. На него упал обломок скалы и раздавил его.

— Когда это случилось?

— Сегодня утром, как я слышал. При первом же взрыве мины.

Здесь так много поумирало уже, к этому привыкли, интерес к смертным случаям отчасти ослабел, но Самоубийца вел им строгий счет. Он демонстративно подробно обсуждал смерть девушки из села, потому что причиной ее смерти была пища; остальные забыли было ее, потому что инженер умер непосредственно вслед за нею и отвлек на себя внимание:

— Да, инженер, конечно идет в счет, он имеет больше значения, — сказал Самоубийца. Но причиною его смерти является несчастный случай, который мог иметь место везде. С другим дело обстоит гораздо хуже! Может Даниэль продать нам быка?

— Нет, он не хочет продавать его раньше осени.

— Тогда мы должны достать себе съедобную пищу из других мест. Не можем же мы все подохнуть здесь.

— Вы уезжаете? — спросила фрекен.

— Нет, только ненадолго, в Христианию.