ГЛАВА XII

Доктор по очереди обошел всех пансионеров, справляясь об их болезнях. Бертельсен был совершенно здоров, он просто жил пансионером. Он с интересом расспрашивал о фру Рубен. «Я и фру приехали сюда вместе, — объяснил он, — и я не могу уехать без нее». Фрекен Эллингсен слышала это; она кинула на Бертельсена укоризненный взгляд, но это не произвело на него никакого впечатления:

— Я думала, что вы со мной сюда приехали, — убийственно-серьезно пошутила она.

— А вы зачем здесь, фрекен? — спросил врач.

— Я здорова. Впрочем, я завтра уезжаю.

— Конечно, я здесь не только для того, чтобы ждать фру Рубен, — сказал тогда Бертельсен. — Вы, ведь знаете, фрекен, что я небезразлично отношусь к делам санатории Торахус, мне приходится следить здесь то за тем, то за другим.

На следующий день фрекен Эллингсен уехала одна. Она поняла, что дальше надеяться бесполезно.

— Я после приеду, — сказал Бертельсен, — мне только надо наладить дело с постройками.

На другой день под тем или другим предлогом Бертельсен получил разрешение навестить фру Рубен; он выразил ей свое сожаление, утешал ее и дал ей понять, что она не одинока в своем страдании. Фру начала понемногу есть и спала уже лучше, она беседовала с Бертельсеном, как здоровая, шутила и была очень мила; она прекрасно провела время.

Выйдя из ее комнаты, он был великолепно настроен. У ног своих нашел он носовой платок фрекен Эллингсен; платок совершенно еще не был в употреблении и был бел, как снег; он поднял его и передал по принадлежности.

— Посмотрите, что я нашел, ваш носовой платок, ваша монограмма. Он такой белый и невинный, непохоже на то, будто его умышленно уронили на моем пути.

— Умышленно?..

— Я пошутил, фрекен. А вы уже уезжаете? Давайте-ка я взгляну на вас в санях. Передайте привет в городе.

Она была так беспомощна; возможно, что она умышленно уронила у двери фру Рубен свой платок, не придумала ничего лучшего, услышав, что Бертельсен там. Конечно, трудно ей было так решительно покинуть сегодня раз навсегда Бертельсена; а с другой стороны, чего было ей ждать с его стороны? Разве она не видела, что надоела ему, что он к ней совершенно равнодушен? Так бесплодно оборвался этот эпизод в ее жизни, как оборвались все ее детективные рассказы. Фрекен Эллингсен была красивая девушка, высокого роста, и была недалека от того, чтобы выделиться из толпы, она была наделена чувством и воображением, но у ней они были ни к чему: чувство свое она, как дура, растрачивала зря, а воображению давала исход в рассказах, выдумках и лжи. Она и не могла удержать в своих руках лесопромышленника Бертельсена и, в конце концов, вынуждена была отказаться от него. Что другое могла она сделать? Она до смерти надоела бы ему, надоедала бы понемногу каждый день и каждую ночь…

Доктор, обходя больных, пришел к Самоубийце. Может быть, он кое-что и слышал об этом чудаке и был сообразно с этим настроен, а, может быть, ему отчасти была известна его история в Христиании, бог его знает.

Самоубийца с самой нахальной рожей встретил его и сказал:

— Вы приехали, конечно, за тем, чтобы осмотреть кладбище здесь и на горе?

Доктор сказал:

— Суровая зима. Вы один, как я вижу, разумно одеваетесь.

— Великолепное дело заняться вывозом трупов отсюда, — продолжал Самоубийца. — Я могу указать вам место, где можно будет закопать вас, остающихся еще пока в живых.

— Если у вас есть время, я с удовольствием осмотрю сейчас это местечко, — сказал врач.

И они вышли. Но Самоубийца, очевидно, не подготовлен был к тому, что его сейчас же поймают на слове, он не знал твердо направления, сбивался, потом остановился в лесу и сказал:

— Впрочем, глупо с вашей стороны идти за мною, повернем обратно.

Самоубийца разозлился и продолжал:

— С вашей стороны это была притворная решимость. Доктор смотрел на него и не мешал ему болтать.

— Что же это вы гладите на меня, словно исследуете? Я сказал, пойдем домой.

На обратном пути доктор спросил:

— С какого времени вы здесь?

— От сотворения мира. Со времени открытия санатории.

— А чего вы ждете здесь, на горе, так долго?

— Я дольше ждать не буду, во всяком случае, долго ждать не буду. А вам что здесь нужно?

Молчание. Самоубийца продолжал:

— Я спросил не за тем, чтобы сделать вам неприятность, а чтобы обсудить этот вопрос. Смерть безошибочно работает и без вашей помощи.

— Что это вы дуете на свою руку?

— Вы заметили это? Притворная проницательность.

— Если вы зайдете ко мне, я угощу вас грогом, — сказал доктор.

Самоубийца, пораженный:

— Что? Спасибо, зайду.

Когда они сидели в приемной врача, каждый со своим стаканом грога, Самоубийца пошел на попятный и заговорил разумно. Доктор стал было его расспрашивать о санатории и пансионерах, но получал от него уклончивые ответы. Вдруг Самоубийца протянул вперед руку и сказал:

— Почему я дул на нее? Взгляните, что вы скажете, какого рода эта рана?

Доктор:

— Это совсем не рана.

— А что же это?

— Ничего.

Самоубийца:

— Я предполагал, что это проказа. Доктор улыбнулся:

— Вздор. Вы просто расцарапали себе кожу.

— Может из этого выйти что-нибудь?

— Да, может выйти еще стакан грога. Самоубийца, казалось, почувствовал облегчение, когда узнал, что рана его совершенно невинного свойства, а когда он получил следующий стакан грога, настроение его стало таким радужным, каким давно уже не было. Доктор рассказывал разные мелкие случаи, он был такой молодой еще врач, что все особенные случаи из его практики еще сохранялись у него в памяти. Так, он рассказал, как его однажды позвали к — избитой женщине, у которой была исполосована вся спина.

— Вот как, — сказал Самоубийца.

— То была молодая женщина, красивая и немного легкомысленная. Когда я исследовал ее, муж стоял тут же; он объяснил, как все это было и показал мне испанскую тросточку, которую он тогда пустил в ход.

— Так это муж?..

— Исколотил ее? Да. Она слишком стала брать верх над ним, хотела исполнять только свою волю, обращалась с ним, как с дураком, и взяла себе любовника.

Самоубийца подозрительно:

— Какое мне дело до этого мужа с женою?

— Как это?

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Это был смешной случай. Итак, я должен был лечить спину этой женщины, а муж лечил ее от своеволия. Но в сущности, вы правы, какое нам дело до них. Но, как сказано…

Молчание.

— В общем это не лишено интереса, — сказал Самоубийца. — И вы говорите, он вылечил ее?

— Основательно. Я потом следил за ними. Они счастливы; с тех пор у них родилось двое детей. По воскресеньям они вместе выезжают за город.

— Великолепно! — вскричал Самоубийца. — За их здоровье!

— У меня были разные такие переживания, — тихо, словно про себя, сказал доктор. — В противном случае, посещения больных были бы очень скучны.

Тут Самоубийца утратил свою наглость, он стал наивным и любопытным:

— Не могу забыть этих мужа с женою. Кто они были такие?

— Ремесленники, муж был кузнец.

— Вот что, — сказал Самоубийца разочарованный, — кузнец и жена кузнеца.

— Ну, а как же? Понятно, что не во всякой среде трость является подходящим средством; средства должны применяться индивидуально. Иногда годятся цветы.

— Многие могут пожаловаться на присутствие слишком большого своеволия у себя дома, — прошептал Самоубийца, обводя взором стены и потолок.

Словно погрузившись в воспоминания, доктор рассеянно ответил.

— Да это так. Я сам чуть не пустил раз в ход трость. Самоубийца с напряженным любопытством:

— Вы женаты?

— Нет, — улыбнулся доктор и замолчал. Самоубийцу разобрало нетерпение, и он смотрел на него вопрошающими глазами. Доктор сказал:

— Нет, то была моя ключница. Впрочем, она была необыкновенная жена кузнеца; правда, то была девушка из народа, немного взбалмошная, но обладала также и многими хорошими качествами.

— Ключница только, — сказал, вторично разочарованный Самоубийца.

— Она была молода и красива, великолепное тело, замечательно играла на рояле и на гитаре, очень музыкальная особа.

— Да, но все-таки…

— Я был влюблен в нее.

— А, это другое дело, — сказал Самоубийца. — И она довела вас до того, что вы пустили в ход палку?

— После того, как цветы не достигли цели — да. И после того, как подарки тоже не помогли. Нужно же найти какой-нибудь способ, не правда ли?

— Не могу судить об этом.

— Ну, конечно. Но в такой нерешимости всегда за что-нибудь хватаешься. Но, конечно, когда имеешь дело с женой, с вашей женою, с моею женою, с человеком нашей среды, тогда совсем другое дело. Тут можно было бы сговориться. Но ключница… Вы ведь тоже не женаты? — спросил доктор.

— Я? Не женат.

— Ну да, я так и знал.

— Я еще не сошел с ума, — сказал Самоубийца. Доктор продолжал болтать с ним, довел его до известного градуса, и оба они сошлись на том, что трудно иногда бывает избежать женитьбы.

— Чем же кончилось у вас с девушкой? — спросил Самоубийца. — Добились ли вы того, чего хотели, без применения испанской трости?

— Нет, — отвечал доктор, — я этого… пока еще не добился. Вместо применения трости, я сделал другое. Я поехал сюда. Взял здесь место врача.

Продолжительное удивление и молчание.

— Это очень интересно, — сказал, кивая головою, Самоубийца. — Ну, а если ваша поездка сюда не поможет?

Доктор решительно:

— Тогда я поступлю, как кузнец.

На Самоубийцу беседа с доктором произвела, по-видимому, впечатление; он все время думал об этом и смеялся про себя. Но только несколько дней реагировал он на это и скоро опять превратился в того же озлобленного мизантропа, каким был раньше. Он разыскал фрекен д'Эспар, но к своему несчастию, нашел ее в курительной комнате вместе с ректором Оливером и неизбежно пришлось ему вступить в разговор с ректором. Для начала, он, желая быть любезным, сказал:

— Привет, коллеги!

Те, не привыкшие к его шуткам, молчали.

— Дня два тому назад я обратился к нашему новому доктору с этой вот раной, — сказал он, обращаясь к фрекен д'Эспар.

— Получили вы что-нибудь против этого? — спросила она.

— Да, два стакана грога.

— Два, стакана чего?

— Два стакана грога. Он применяет необыкновенные лекарства, временами пускает в ход испанскую трость.

— Шпунскую мушку, хотите вы сказать, — подсказал ему ректор, — но это лекарство обыкновенное.

Самоубийца отнесся с презрением к нему и ничего не ответил.

— А иногда он пускает в ход цветы. Он оригинал. Ректор, желая быть любезным, ответил:

— Да, цветы, это бывает иногда хорошо, они могут оказывать на больных благотворное действие.

Самоубийца продолжал обдавать его презрением. Фрекен сказала, кивнув головою:

— Да, это верно.

— Что верно? — спросил Самоубийца, — что цветы хороши? А почему не посылают пуговиц: перламутровых, роговых, оловянных?

Смех.

Ректор опять принял достойную осанку, он не хотел больше шутить:

— Да, завтра я заканчиваю свое пребывание здесь.

Фрекен:

— О, уже завтра…

— Завтра я уезжаю. А вы когда уезжаете, фрекен?

— На днях. В один из ближайших дней.

— А вы, молодой человек?

На этот прямой вопрос Самоубийца задорно ответил:

— Я не уезжаю.

— Вот как, значит вас не призывают никакие обязанности?

— Но вас, насколько я понимаю, призывают?

— Понятно. У меня есть обязанности, и вы, конечно, не будете этого отрицать? — улыбаясь спросил ректор. — Мы, учителя, преподаем в школах и, по мере сил наших, приобщаем людей к тому, чему сами учились.

— Не верьте ему, фрекен, — сказал Самоубийца, — это не так невинно.

Фрекен чувствовала неловкость при мысли, что ее затягивают в разговор, и спросила примирительно:

— Ну, конечно. Школа ведь невинна?

— Школа извращает природу, она старается направить ученика по ложному пути, идущему совсем по другому направлению, нежели нормальный. Школа приводит по этому ложному пути прямо в пустыню.

Ректор сделал вид, что это очень забавно, больше ему нечего было делать.

— А я-то думал, что вышел из пустыни, — сказал он. Фрекен тоже засмеялась и приняла его сторону.

— Но вы должны же быть справедливым, господин Магнус, ведь ректор — большой ученый — доктор!

— Ректор, наверно, очень доволен собою, — равнодушно ответил Самоубийца. — Такими и должны быть все ректоры, иначе им невмоготу будет на кафедре.

— Ну, кафедра — не мучение, для нас это удовольствие.

Молчание.

— Так вы тоже уезжаете, фрекен? — спросил Самоубийца. — Ах, да, мы странники на земле, странствуем здесь и там, многие навсегда остаются в санатории. Вот давеча мы с доктором посетили кладбище, предназначенное нам, оставшимся…

Никакого ответа на эту непонятную речь.

— Может быть, я не точно понял вас, сударь, — сказал, стараясь быть любезным, ректор, — но что же, вам не нравится наша деятельность на кафедре?

Молчание.

— Ректор спрашивает вас, — напоминает фрекен.

— Ректор поступает по совести, — сказал Самоубийца, — в его школе дети учатся всевозможным наукам по всевозможным направлениям. Потом, после долгих, долгих лет, дети выходят из школы, конечно, но поступили-то они в нее телятами и жеребятами. Невозможно чтобы они запомнили все, чему учились, а если и помнят, то это все равно ни к чему. Они забывают, что составляет западную границу озера Эйерна, забывают, что у корнеплода нет чашечек. Первоначально школа посещалась в свободные часы, то было времяпрепровождение для взрослых, она превратилась в ад для детей. Когда же они вырываются из этого ада на волю, они уже состарились: многие облысели, многие наполовину ослепли, и еще многие — умерли. Детей не следует посылать в школу.

— Забавно, очень забавно, — сказал ректор. Фрекен спросила:

— Но скажите же, голубчик, как же в дальнейшем люди будут выпутываться из разных затруднительных положений в жизни, если не пройдут школы?

— Ведь школа никого не делает человеком. В те времена, когда человек стоял на низкой ступени, еще могла быть речь о школе, в которой он нуждался тогда.

— И то в ограниченном количестве? — спросил ректор вставая, чтобы закончить разговор. Он слышал достаточно. Собственно говоря, ректор Оливер мог бы сказать свое слово, и он остался бы победителем; все преимущества были на его стороне, и он знал языки, в своей области был ученый, знаменитый человек. Но ректор Оливер не мог оспаривать этого идиотства, ему было противно обсуждать это. Но когда он хотел уже уйти, какой-то дьявол вселился в Самоубийцу и, обратившись непосредственно к ректору, он сказал:

— Насколько я понимаю, замечания мои заинтересовали вас.

— Нет, не могу этого сказать, — холодно ответил ректор.

— Ну, конечно, этого отрицать нельзя.

— Вот как! Правду сказать, я наткнулся на… как бы это назвать… на галиматью, вроде вашей, еще раньше, среди моих родных; но там все-таки это не было так преувеличено, так абсолютно ложно. К сожалению, много есть людей, гордящихся тем, что они невежды, ничего не знают, не знают ни одной страны, ни одного языка. Нет, откровенно говоря, это все-таки интересует меня. Может быть, как курьез, как нечто совершенно бессмысленное, ложное, что я назвал бы…

— Не беспокойтесь, об остальном я могу догадаться, — перебил Самоубийца с иронией, приходя на помощь ректору.

— Это как со шведским профессором, о котором я рассказывал вам, — сказал ректор, обращаясь к фрекен д'Эспар. — Там-то я серьезно, по пунктам, опровергал его заблуждения. Но это как будто ни к чему не ведет. Сами боги понапрасну ведут борьбу со многим здесь на земле.

То, что ректор почувствовал себя оскорбленным, поощрило Самоубийцу, понравилось ему.

— Вы упомянули о земле, — сказал он, — о земном шаре, — поправился он. — Ваши школьники придают, наверно, большое значение углам наклонения, но люди, к сожалению, топчут землю, не вспоминая об этих углах. Ваши дети изучают языки и искусства, им читают о кораблях и звездах, о деньгах и войнах, об электричестве, калориях, математике, деревьях и языках. Но ведь все это не имеет само по себе никакого реального значения. На основании этого можно только установить жизненные формы, это механическая дрессировка без этической ценности. Ну, а как же вы поступите с тем, кто обитает внутри человека, с душой, с самой природой? Наш жилец не в особенно хороших отношениях с тем, что мы изучали в книгах, а именно с тем, чего в книгах нет. Ведь жилец наш — это и есть человек, это — я.

Очевидно, нетерпение ректора делало Самоубийцу все наглее и наглее; казалось, подергивания в лице ученого подзадоривали его, и он сказал:

— Я вижу, что университет еще в прошлом году обратил на вас внимание.

— Каким образом?

— Тем, что назначил вас цензором.

— Ха-ха! — засмеялся ректор. — Да, университет обратил на меня внимание в прошлом году и назначил ректором, ха-ха. Да, дорогой мой, вы — чудный молодой человек.

Самоубийца сказал:

— На вашем месте я не взял бы на себя роли палача в школе. Цензор — это ведь известное мерило школьного прилежания, он сидит и спрашивает, как итальянцы называли то-то и то-то две тысячи лет тому назад. Стоит маленький автомат: цензор опускает ему в отверстие трудный вопрос, и он приводится в движение, жужжит. Таков экзамен. Человек с вашим именем, человек науки не должен бы наниматься на такое дело.

— Ну! — вскричала фрекен, снова вмешавшись в дело, — теперь вы больше не шутите.

Но ректор, надувшись, ограничился тем, что сказал только:

— Шутка это или серьезно, мне решительно все равно. В эту минуту вошла девушка и сказала фрекен д'Эспар, что пришел какой-то мужчина, Даниэль с сэтера, и желает поговорить с нею.

Дрогнуло лицо у фрекен д'Эспар, когда она поднялась и вышла. Ректор тоже встал и вышел из комнаты.

У лестницы, около маленьких санок, стоял Даниэль; он не снял шапки, а только просто и приветливо сказал:

— Здравствуй, как дела?.. Я думаю, я мог бы взять тебя сейчас с собою?

— Взять меня?

— Взять вещи, а ты разве не поедешь?

О, боже, как громко говорит этот парень! Она прокралась вперед и украдкой взглянула вверх, на дом; конечно, там стояли пансионеры в окнах, даже фру Рубен притащилась к окну и выглядывала в него.

— Конечно, приду, конечно, — сказала фрекен, — я только не уложила еще вещей.

— Я могу обождать, — сказал Даниэль.

Впрочем, он был мил, и ведь это был тот, за кого она должна была выйти замуж.

— Придется ждать до завтра, добрый мой Даниэль, — сказала она.

— Хорошо, — сказал Даниэль. — Я привез сюда теленка, и вот подумал, что заодно могу взять тебя. А на теленка поди взгляни, чудный теленок, в хлеву стоит, пойдем, я покажу тебе.

— Не теперь, мне кое-что сделать нужно.

— Хорошо. Но это чудесный теленок. Скотник сказал то же самое.

— Я уложусь и приду завтра, — сказала фрекен.

Она вернулась в дом. Посещение это вовсе не понравилось ей, она обрадовалась, найдя в курительной комнате Самоубийцу: ее тянуло к комунибудь.

— То был Даниэль, он приехал за моим сундуком, — сказала она правду, как оно и было. — Но я не могу так внезапно уехать отсюда, не правда ли?

— Даниэль хочет, чтобы вы поскорее переехали к нему, ему нужны деньги.

— Да, вы правы.

— У Даниэля свое, у нас свое. Даниэлю, наверно, хорошо живется, он здешний, живет здесь, на горе, работает здесь, живет и умрет в свое время. Может быть, хорошо, если бы о нас все так же забыли, как о нем, бог знает, ему незачем переезжать куда-нибудь. Его, пожалуй, и любовь не мучает.

— Конечно, нет.

— Чертовски счастливый человек.

— Вы находите?

— Не по собственному опыту, — поспешно ответил Самоубийца. — Единственно, что человек должен ценить, это жизнерадостность, благодарность за жизнь; но этого-то любовь не дает. Наоборот: любовь — это путы.

— Да, наверно, частенько так бывает.

— Такой человек, как, например, Мосс — я просто вспомнил о нем, он не принадлежит к этой категории, у него совсем другой крест, у каждого из нас другой.

— Отправили вы какой-нибудь ответ на письмо Мосса? — спросила фрекен.

— На то наглое письмо? Нет, нет, я этого еще не сделал. Но ответ он получит, пусть ждет. Почему оставить последнее слово за ним?

— Нет. Но он был очень несчастный человек.

— Не знаю, — задумчиво ответил Самоубийца. — Возможно, что он был несчастен. — Вдруг он начал посмеиваться и качать головою. — Но он, должно быть, здорово призадумался над белкою, которую я ему послал, воображаю. — Но также быстро, как он воодушевился, омрачился и поник Самоубийца. — Взгляните на эту рану, — сказал он. То была та же маленькая ранка, которую он показывал доктору. Это ничтожное повреждение кожи, эта царапина сильно беспокоила его, он все время ощупывал, дул на нее и не давал ей заживать.

— Что мне делать с этим? — спросил он.

— Не думаю, чтобы это было что-нибудь. Что сказал доктор?

— Доктор этот дурак! Видите ли, это грозит мне опасностью, потому что это зараза.

— Ну, вот!

— Да, это висящая надо мною опасность. Я получил обратно ульстер, и он не был, как следует, вычищен. Кроме того, я получил это паршивое письмо от него. Такая свинья, такая муха, поднявшаяся с падали, разве он не расхаживал здесь, не дышал нашим воздухом, не разговаривал с нами, не ел за нашим столом? Его застрелить следовало. А сверх всего прочего, у него хватило нахальства прислать мне еще одно письмо.

— Новое письмо?

— Новое письмо, полученное два дня тому назад.

— Вы не рассказывали этого.

— Я, конечно, не вскрыл письма, даже не прикоснулся к нему.

— Вы не прочли его? — спросила удивленная фрекен.

— Доктор прочел его. Как вы думаете, что он писал? Ни слова правды, сплошная ложь: он говорит, что он вовсе не болен проказою, это оказалось ошибкой, говорит он. Фрекен:

— Никогда не слыхала ничего подобного.

— Значит, шарлатанство, Он рассказывает также, что к нему вернулось немножко зрение, видит чуть-чуть.

Фрекен вскричала:

— Как хорошо, что хоть что-нибудь на этом свете улучшается!

Это был не единственный сюрприз, пережитый в этот день фрекен д'Эспар. К ней пришла одна из дам, собственно, две дамы, но одна оставалась в коридоре. Дамы эти, раньше избегавшие ее, пришли к ней по делу. Не купит ли она этой скатерти?

Фрекен, пораженная, молчала.

Да, они предложили было скатерть эту фру Рубен, но она не обратила внимания, ей не нравился рисунок; о, эта фру Рубен, только в деньгах она знает толк. И фру Рубен указала им на фрекен д'Эспар: она мол, переезжает на какой-то сэтер, пожалуй, ей пригодится скатерть.

То была скатерть доктора Эйена, рождественский подарок, поднесенный ему дамами, за который он благодарил почти со слезами радости на глазах.

— Фрекен, может быть, немножко удивлена?

— Да, — ответила фрекен, — то есть это, может быть, и не так странно.

— Нисколько. Дамы ведь столько трудились над скатертью, столько потратили на нее. И она свое дело сделала, доставила доктору радость. Но теперь доктор Зйен умер, скоро приедут его родственники, заберут его вещи и поделят между собою. Да, это будет очень мило. Но ни одна из дам и не думала делать подарка родственникам доктора Эйена. Поэтому они забрали скатерть.

Рассуждение это было так очевидно, что фрекен д'Эспар была им убеждена; она взяла скатерть в руки, разостлала ее и стала рассматривать; немного польстило ей то, что дамы обратились с этим делом именно к ней.

— Конечно, — продолжала продавщица, — было бы другое дело, если бы скатерть могла последовать за своим хозяином в могилу и если бы ее закопали вместе с ним.

— Сколько вы хотите за скатерть? — спросила фрекен. Дама позвала другую даму из коридора, то была секретарша этого предприятия, та, которая записывала цены сукна, шелка и бахромы. Обе дамы стали совещаться, секретарша указала на то, что придется разделить деньги между многими, так что на долю каждой перепадет очень мало.

Фрекен д'Эспар купила скатерть.

Тотчас же и стерлась память о докторе Эйене. Доктор Эйен даже и пустоты после себя не оставил, он имел слишком мало значения, люди уже переползали через его труп. Так как еще оказалось, что он ошибся в диагнозе Антона Мосса, то… конечно, несправедливо было так скоро забыть этого приветливого человека, но несправедливость-то была заслуженная. Было что-то невежественное в Эйене, он не отличался пытливостью, он был как вытянутая на сушу рыба. Но и он свершил свой путь здесь на земле, путь вперед и обратно.

На другое утро ректор Оливер уехал домой. В том же поезде уехали фру Рубен, Бертельсен и адвокат. Фру Рубен чувствовала себя теперь гораздо лучше, она ела и спала, посвежела лицом и пополнела немного. Она снова выздоровела и похорошела. Было просто чудо, как в короткое время эта удивительная женщина могла переродиться, не склоняя головы. Хорошая, выносливая порода.

К вечеру уплатила фрекен д'Эспар по счету в санатории и скромно перешла на сэтер Торахус. Она хотела прийти вечером, в сумерки. Она не щебетала, не радовалась, напротив, стеснялась немного самой себя и своего переселения, но глаза у нее были сухие. Конечно, она шла не прямым путем; но в последнее время она переносила свою участь, не падая на колени и не взывая о помощи; плач и молитвы не могут, оказалось, помочь чему-либо, нечего ей снова пытаться пускать в ход божественную машину. Шла ли ее дорога вниз? Ну, конечно, но в глубине души у нее был подъем. Знаменитую скатерть она несла под мышкой, она хотела сразу покрыть стол ею, и этим как бы зажечь огонь в новой комнате Даниэля. Разве это нехорошо придумано? Она улыбнулась, может быть, затем, чтобы не заплакать. О, если бы взглянуть на ее участь сквозь глаза, застланные слезами, она казалась бы гораздо мрачнее!

Последние недели в санатории протекли для нее неприятно. Ей приходилось прибегать к разным ухищрениям относительно самой себя: там надо было подкладывать, здесь шнуроваться; как трясогузка, прыгала она по лестницам, старалась, чтобы другие видели ее смеющейся и беззаботной, осмелились бы только другие дамы подозрительно взглянуть на нее! Но вечное ожидание этого было прямо мучением, она пошла поэтому по другому направлению. Она не пускала больше в ход высокомерия, не делала попыток скрывать зияющей во рту недостаток зуба, молодое тело ее изменило очертания, она не могла более оставаться одинокой и быть центром внимания.

А вечером пришел Даниэль. Он легко мог все испортить, все, и она с удовольствием думала о том, что встретила его без малейшей злости. Он, как и другой жених, вызвал в ней смущение, послал прислугу за нею и привлек к окнам физиономии жильцов. Она, правда, была с ним умеренно приветлива и умеренно чужда, и холодно назвала его «мой дорогой Даниэль», словно он был ее сосед.

Эти и тому подобные мысли мелькали у нее в голове, и она не становилась ни более серьезной, ни более подавленной. Вдруг у сарайчика в лесу выступил Даниэль и стал перед нею.

— Я так и думал, что ты придешь приблизительно в это время и пошел навстречу тебе, — сказал он. Он приволок санки, предполагая повезти ее сундучок. — Что у тебя под мышкой? — спросил он, чтобы что-нибудь сказать.

— Так тебе и нужно знать! — ответила она. Ободренный ее шутливым тоном, он осмелел до того, что пощупал пакет и заглянул, что в нем. Вдруг он поднял ее на руки и понес в сарайчик…

— Ну что это за парень! Уходи! Ты с ума сошел. Но быть так, без церемонии, приподнятой на минутку с земли не доставило ей неудовольствия.

Без больших приготовлений вступила она в новую жизнь на сэтере и старалась не удивляться непривычной обстановке. Ни гримас, ни жестов; она отлично проспала ночь и встала поздно утром следующего дня. Нельзя было отрицать этого: она вошла в своего рода гавань. Она окинула взором немногочисленные, стоявшие в комнате предметы; кроме ее сундука, там были: кровать, стол, пара скамеек, у печки белый таз, усаженный, как бы жемчугом — то был таз для умывания. Смешное приданое, но, во всяком случае, чисто и не без изящества; такова была обстановка на сэтере. А вокруг была полная тишина; Даниэля не было в доме, а Марта, если и занята была в кухне, то двигалась, во всяком случае, бесшумно. Когда фрекен умывалась в жемчужном тазу, она заметила, что попавшая на печку капля зашипела — ну конечно, в печке был огонь, в комнате было тепло. О, эта Марта! Фрекен сердечно поблагодарит ее за эту доброту в первое же утро. Сквозь стекло фрекен заметила Даниэля и сделала ему знак, чтобы он вошел.

— Даниэль, — сказала она, — что ты думаешь обо мне, что я только что встаю?

— А что тебе было делать? Я был рад, что ты еще лежишь. Хорошо ты спала?

— Как мертвая.

— Мы старались устроить все как можно лучше для тебя, — сказал Даниэль, — мы вот принесли сюда все эти вещи, которые тебе могут пригодиться. — Он с гордостью оглянулся, словно в комнате было невероятное количество мебели и всяких вещей, — и,- шепнул он, — если тебе еще что-нибудь нужно, скажи только.

Редкий парень, совершенно неиспорченный, наивный и неопытный, но очень симпатичный; она была тронута и устроила так, что он стал целовать ее.

— Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была моею, — сказал он.

— Ну и прекрасно, — сказала она.

И она снова подумала, что если бы этого самого Даниэля хорошенько умыть, он был бы не из уродов.

— Да, теперь тебе место здесь, — сказал он.

— Как это?

— Твой дом: сэтер, Торахус, гора и лес. Нравится тебе здесь?

Она улыбнулась и ответила, что еще очень мало знает его.

— Спроси меня об этом через год!

Ей дали поесть, и она съела больше, чем ожидала; то были не консервы, но горная, жирная пища.

— Сколько с меня в месяц? — спросила она. Вопрос этот сорвался с ее уст и показал, как мало вошла она еще в свою роль супруги и хозяйки.

Даниэль взглянул на это со смешной стороны:

— Ха-ха! Да, да, справься об этом.

А, Марта, хорошо, по-видимому, знавшая все отношения, тихо улыбалась.

Они пошли в теплый, маленький хлев; коровы и свиньи повернули головы и посмотрели на них.

— Славный бык это будет к осени, — сказал Даниэль, потрепав бычка. — У него совсем другой характер, чем у прошлогоднего человекоубийцы, можешь смело пролезть у него под брюхом.

Они пошли к лошади. Даниэль очень хвастался своей маленькой лошадкой, кобылицей, наделенной почти человеческим умом и могучими силами: невозможно было вычислить, сколько поклажи она могла тащить.

— Посмотри, какие у нее блестящие глаза, ты можешь глядеться в них. Бедная Фоля, ты после получишь свой галет.

Сказавши это, он вдруг спохватился.

— Подожди здесь минуточку, фрекен, я сбегаю сейчас за галетами, я не хочу обмануть ее, бедняжку.

Через минуту он явился с галетом, который сунул лошади в зубы.

— Дай ты ей, фрекен, — сказал он,

— Юлия, — поправила его фрекен.

— Дай ей это, почувствуешь, какая у нее мягкая морда. И только когда они вышли из конюшни, он заговорил об имени.

— Юлия, говоришь ты, тебя зовут Юлия? Какое хорошенькое имя, в селе нет никого, кто назывался бы этим именем.

Они обошли все и все осмотрели, он все показал ей, наконец откинул крышку ларя и сказал:

— Здесь простыни. Здесь припасы. Впрочем, здесь шерсть. У нас, на горе, слава богу, разное есть; здесь шерсть для тебя.

— Да, вижу.

Он показал ей свои два ружья на стене и объяснил ей, что одно из них было дробовик, а другое винтовка; показал ей свертки ткани — грубую шерстяную ткань и белую — для нижнего платья.

— Юлия, — сказал он, — я не могу забыть твоего имени. Когда говоришь его, то оно мягко, как бархат.

— По-французски выговаривается Сюли, — сказала она[4].

— Все-то ты знаешь, — качая головою, сказал он. — Ты мне и лошадь доставила.

— Ну, лошадь ты имел бы и без меня.

— Да, конечно, на лошадь у меня хватило бы, но помогли мне все-таки твои деньги,

Так вступила Юлия д'Эспар в свою новую жизнь.