"ПОВЕСТЬ О ДУПЛЕ УЦУХО-МОНОГАТАРИ часть 1" - читать интересную книгу автора

Генезис романа как литературного произведения

Повесть о дупле» занимает особое место в истории японской литературы. Создание ее является событием огромной важности в становлении японского литературного языка. Первыми произведениями, созданными на японском языке, были сборник мифов и исторических легенд «Записи о деяниях древности» («Кодзики») и поэтическая антология «Собрание мириад листьев» («Манъёсю»), записанные в VIII в.; наиболее древний пласт в них восходит приблизительно к III в. (периоду разложения родового строя). К этому же времени относится формирование молитвословий норито, которые были письменно зафиксированы только в X в. Язык этих памятников отражает систему магического сознания древних японцев и условия существования общества, мало затронутого континентальным влиянием[62].

К V–VI вв. относится мощное влияние на Японию континентальной культуры. Это привело, в частности, к тому, что государственным языком молодого государства стал китайский: на нем писались императорские хроники, авторы которых подражали композиции и стилю китайских исторических сочинений, на нем же велось делопроизводство. Китайский язык был языком буддийской литературы.

До начала X в. на японском языке не бьшо создано ни одного прозаического произведения. Писание и чтение на родном языке считались подобающими только детям и женщинам. Таким образом, главной проблемой, которая стояча перед авторами первых прозаических произведений, было создание японского литературного языка. Язык книжных памятников VIII в., язык мифов и японской поэзии не мог стать основой для прозы X в.: он был слишком архаичен. В поэзии IX–X вв. культивировался архаический язык первой антологии «Собрание мириад листьев», а кроме того, поэтика накладывала множество ограничений на использование лексики, не допускалось употребление ни китаизмов, ни простонародных выражений. И хотя внутри поэтического канона язык был чрезвычайно разработан, он не мог стать языком прозы по причине его крайней изощренности, повышенной метафоричности, риторических украшений, обилия застывших оборотов, а также по причине довольно ограниченного круга тем.

Следует отметить особенность литературы эпохи Хэйан: в Heir не было переводов, которые вообще играют огромную роль в период становления литературного языка, так как знать читала и писала по-китайски. Буддийский канон на японский язык не переводился. Произведения буддийского содержания, создававшиеся монахами в Японии, писались по-китайски. И хотя первые моногатари X в., предшествовавшие «Повести о дупле», были написаны по-японски, они не решали проблемы языка в рамках огромного произведения, в котором обстоятельно изображалась жизнь современного автору общества. Многое в «Повести» сказано на японском языке впервые, и в этом огромная заслуга ее автора перед японской словесностью.

Стиль «Повести» неровен, что не должно удивлять, принимая во внимание сказанное выше[63]. Часто автор прибегает к сухому лаконичному стилю. Например, в первой главе, в эпизоде путешествия Тосикагэ по семи горам, где живут сыновья Небожительницы, автор семь раз повторяет практически одну и ту же фразу. Аналогичным примером является и описание в начале третьей главы семьи Минамото Масаери: по номерам перечислены двадцать шесть детей с единственным указанием, от какой матери они родились. Но иногда даже в таком лаконичном изложении автор добивается сильных художественных эффектов, например в сцене явления Будды перед Тосикагэ и его учителями.

Кроме выработки литературного языка, автор произведения столкнулся с другой, не менее сложной проблемой: проблемой композиции, развития сюжета, приемов создания разнообразных характеров. Японские мифы не достигли в своем развитии той степени, когда складывается героический эпос, являющийся у многих народов основой для последующего создания повествовательных жанров. Мало давала для развития повествовательной прозы крупных размеров и китайская литература того времени. В X в. в ней ничего подобного длинным японским моногатари создано не было. Китайская философская или эссеистическая проза не содержала стимулов для развития японских повестей ни с точки зрения сюжета, ни с точки зрения приемов отражения психологии. Новелла танского периода также не может быть сравнима с «Повестью о дупле», хотя бы из-за своего незначительного объема. Несомненно, автор «Повести» был человеком очень крупного литературного дарования, но даже подобный талант не может одним махом создать новый жанр, если в литературе его времени к этому нет никаких предпосылок.

Исследователи ищут истоки японского романа в предшествующих японских жанрах, что, на наш взгляд, не дает положительных результатов. Н. И. Конрад отыскивает истоки японского романа в прозе отрывков, обрамляющих стихотворения «Повести об Исэ». Кроме того, исследователь старается найти в структуре этого же произведения единую линию, представить последовательность отрывков как повесть, построенную на одном сюжете, хотя, как он пишет, автор произведения не старался выявить эту линию (по мнению Н. И. Конрада, несомненно присутствующую в сознании автора), но, наоборот, разбил ее на ряд разрозненных фрагментов. Исследователь даже сближает «Повесть об Исэ» с фабулистической повестью[64]. Исследовательница «Повести о Ямато» Л. М. Ермакова утверждает, что это «не собрание коротких и разобщенных историй жанра ута-моногатари, а единое цельное произведение с обдуманной композицией»[65]. Но как бы далеко ни зашел автор «Повести о Ямато» в своем стремлении создать цельное произведение, это сочинение никак не может считаться непосредственным предшественником «Повести о дупле», ни с точки зрения психологических портретов, ни с точки зрения разнообразия ситуаций, ни с точки зрения объема. Что касается «Повести об Отикубо», ее можно соотнести всего лишь с эпизодом в структуре «Повести о дупле».

Истоки «Повести о дупле» надо искать не в каком-то определенном литературном жанре и, еще менее, в определенном произведении японской литературы того времени. Японский роман возник в результате сочетания самых разнообразных компонентов, заимствованных автором из различных источников. Как уже говорилось, концепция «Повести» основана на буддийских и конфуцианских положениях. Важнейшим фактором, обеспечившим создание крупной прозаической формы, был выбор бодхисаттвы как героя произведения. Это дало возможность автору построить его земную биографию, обозначить его позиции по отношению к грешному миру и описать этот мир. Буддийские и конфуцианские идеи не присутствуют в романе в отвлеченном виде, как, например, в приведенной выше цитате из «Повести о Гэндзи», когда персонажи рассказывают о том, что бывало когда-то, но что уже не имеет места в реальной жизни. В «Повести о дупле» все буддийские и конфуцианские положения и легенды воплощаются непосредственно в сюжете произведения. Например, тезис, что исполнение музыки может спасти страну от опасности, под кистью автора «Повести» развертывается в эпизод нашествия на страну восточных варваров, игры дочери Тосикагэ на волшебном кото и спасения столицы. Кроме того, игра на волшебном инструменте мотивирует появление в лесу Канэмаса: он слышит лгу зыку, отправляется в горы и находит жену и сына.

Можно предполагать, однако, что иноземное влияние на «Повесть о дупле» не ограничивается буддийской и конфуцианской литературой религиозного и философского характера. Возможно, что на японское произведение оказала влияние и индийская повествовательная традиция, основанная на мифологии, которая проникла в Японию вне связи с буддизмом. Индийская мифология породила множество легенд и сказок, получивших распространение в различных странах. Можно предположить, что они проникли и на японские острова.

Остановимся на эпизоде из первой главы «Повести» о жизни Накатада и его матери в лесу. Отшельничество в лесу носит явно буддийский характер, идею этого важного эпизода автор мог заимствовать из житийной литературы. Но буддийское влияние на этот отрывок не исключает вопроса о других литературных влияниях. Уход в лес, отшельничество в лесу — центральный эпизод индийских эпопей «Махабхараты» и «Рамаяны». В обоих случаях уход в лес мотивирован внешними причинами: в «Махабхарате» пандавы, проиграв в кости кауравам свое царство, должны провести в лесу двенадцать лет; в «Рамаяне» мачеха Рамы, Кайкеи, добивается у царя Дашаратхи изгнания героя, чтобы обеспечить царствование своему сыну Бхарате. Но чем бы ни было вызвано отшельничество в лесу, это подготовка к подвигу, к которому призваны герои. Так, пандавы должны истребить кауравов (которые являются воплощением злых духов на земле), а Рама уничтожить Равану и царство ракшасов. Жизнь в лесу является периодом становления, морального совершенствования. Сходное значение несет в «Повести о дупле» эпизод, когда Накатада в лесу овладевает игрой на кото[66].

Огаль этого эпизода говорит скорее в пользу влияния мифологической традиции, чем буддийской литературы. Автор «Повести о дупле» довольно подробно описывает лесную чащу, обстановку, в которой живут герои: разнообразные деревья и животных, которые приходят к дуплу слушать музыку. Кроме того, в композицию этого фрагмента включена сцена, обнаруживающая близость к индийской повествовательной традиции: это встреча малолетнего Накатада с медведями. Коно Тама находит тут параллель с китайскими историями о сыновней почтительности. Но возможно и другое происхождение эпизода с медведями.

В третьей книге «Махабхараты», «Лесной книге», есть «Сказание об удаве» (гл. 173–178), повествующее о том, как Бхимасена был схвачен огромным удавом. Бхимасена умоляет змея отпустить его, спасает же его старший брат Юдхиштхира, он освобождает змея (царя Нахушу, который за свою гордыню был превращен в удава) от проклятия. Аналогию между этой историей и упомянутым эпизодом из «Повести о дупле» можно усмотреть в речах, которые произносят Бхимасена перед удавом и Накатада перед медведями. Бхимасена, в частности, говорит:

Как Бхимасена рассказывает удаву о своих братьях и матери, так и Накатада пытается разжалобить медведей рассказом о своей матери, которая без него погибнет. Обе речи чрезвычайно близки друг другу по своему содержанию и построению. Ничто не доказывает, что «Сказание об удаве» — в форме, зафиксированной в своде «Махабхараты», — было известно автору «Повести о дупле» и непосредственно повлияло на создание указанного эпизода. Но можно предположить, что какой-то вариант этого сказания, где роль агрессора могли играть различные животные (и медведи, часто упоминаемые в индийском эпосе, в том числе), был известен в Японии автору «Повести о дупле».

Индийским влиянием можно объяснить и следующую деталь в конце второй главы «Повести». Отец ушедшего в монастырь юноши хочет сделать из одного из волшебных кото, когда-то преподнесенного ему Тосикагэ, на котором любил играть его исчезнувший сын, статую Будды. «Но ни десять тысяч воинов, ни известные силачи не могли разрубить кото, на нем не осталось даже царапины, как не остается на металле следов от росы. Мастера измучились и не знали, что делать. В то время, как люди выбивались из сил, в небе неожиданно грянул гром, хлынул дождь, кото поднялось само по себе и исчезло в небесах».

Об исчезновении волшебных предметов, выполнивших свою функцию на земле, рассказывает и индийский эпос. Таким же образом в «Махабхарате» исчезает в небе копье Карны, убившее сына Бхимасены, Гхатоткачу: копье пронзило сердце Гхатоткачи и затем, сияя, улетело в ночное небо и заняло свое место среди созвездий[68]. Точно так же исчезает в небе колесница, на которой Рама после победы над Раваной возвращается в свое царство[69].

Мифологическую основу имеет история путешествия Тосикагэ в первой главе «Повести», здесь явны элементы волшебной сказки. Два положения, основные в волшебной сказке, представлены в истории путешествия Тосикагэ с исключительной четкостью: странствование героя представляет собой не что иное, как путешествие в страну мертвых, и имеет значение инициации юношества[70]. Путешествие Тосикагэ — это странствование в загробном мире, для живых существ обычно недоступном. Тосикагэ достигает преддверия рая Чистой земли Западного мира, где, по верованиям амидаистов, сам будда Амитабха в сопровождении бодхисаттв встречает душу усопшего праведника[71]. Второе положение подчеркнуто в «Повести о дупле» еще и тем, что Тосикагэ обучается музыке, имеющей все признаки тайной науки волшебных сказок, которую юноши приобретают во время обряда инициации[72]. Имеются и другие соответствия — например, завязка, описывающая семью героя, счастливое и спокойное существование которой нарушается необходимостью отправить сына в путь[73], что в «Повести» мотивировано повелением императора, включившего Тосикагэ в состав посольства в Китай. В строгом соответствии с волшебной сказкой, где герой преодолевает возникающие на пути препятствия — пропасти, горы и реки — с помощью различных животных[74], Тосикагэ преодолевает препятствия на павлине, драконе и слоне.

Как и в случае с эпизодом жизни героев в лесу, можно предположить, что все эти элементы проникли в Японию в составе буддийской литературы. Но вполне вероятно, что история путешествия Тосикагэ происходит из другого источника. В Японии, однако, мифов, подобных путешествию Тосикагэ, не было. Один из японских мифов повествует о нисхождении в подземный мир Идзанаки после кончины его супруги Идзанами, но он относится к группе мифов космологического толка, а Идзанаки и Идзанами являются демиургами. С мифологическими представлениями связано и дерево павлония, из которого небожители делают волшебные музыкальные инструменты. Это дерево в «Повести» имеет некоторые общие черты с деревом Прозрения, первоначально — деревом, сидя под которым будда Шакьямуни обрел просветление. Такое дерево, в частности, растет в раю будды Амитабхи и является источником сладостных звуков. Звуки павлонии в «Повести» тоже ведут к прозрению. Музыка рая Чистой земли может исполняться только на инструментах, сделанных из его ветки. Но в описании павлонии очень сильны черты образа мирового дерева, который представлен в мифологиях различных народов. Как и мировое дерево, павлония в японском романе связывает небо и преисподнюю: корни его уходят в глубокую пропасть, вершина достигает неба, а ветви указывают на все соседние страны.

Откуда проник в Японию этот мифологический сюжет о путешествии Тосикагэ в страну мертвых? Если принять гипотезу о его континентальном происхождении, то предстоит ответить на вопрос: произошло ли соединение его с буддийскими мотивами до проникновения в Японию или эти элементы двух независимых друг от друга источников были соединены автором «Повести о дупле»?

Проблема установления происхождения того или иного эпизода «Повести о дупле» является чрезвычайно сложной, особенно в части, связанной с мифологическими образами. Но как бы ни был решен вопрос о заимствовании конкретных сюжетов, представляется возможным выделить в композиции произведения элементы, не связанные с китайской традицией. Наибольшее значение для автора «Повести» имела, по-видимому, индийская традиция, оказавшая влияние на становление многих литератур. Сама возможность не только индийских, но и более далеких влияний на японскую литературу X в. вполне допустима. Япония была восточным пределом Великого Шелкового пути, установление которого способствовало активному культурному взаимодействию различных народов, и влияние западных стран, вплоть до греко-римского мира, прослеживается в древнеяпонском искусстве: буддийской скульптуре, музыке, прикладном искусстве. Вопрос о возможных источниках «Повести о дупле» является, таким образом, исключительно важным. Сама основная идея произведения возникла у автора под влиянием континентальной литературы, религиозной и философской, а кроме того, большую роль в формировании композиции сыграли мифы и волшебные сказки, в той или иной форме проникшие в Японию. Однако автор «Повести о дупле» не пересказал какое-то одно произведение, но соединил в своем романе элементы, происходящие из совершенно разных источников, получив, таким образом, целое, которое нельзя отнести к какой-либо одной традиции. Он создал произведение в высшей степени оригинальное, положившее начало новому жанру. В этом проявился его огромный литературный талант.