"ПОВЕСТЬ О ДУПЛЕ УЦУХО-МОНОГАТАРИ часть 1" - читать интересную книгу автора

Глава IV У ОТРЁКШЕГОСЯ ОТ ПРЕСТОЛА ИМПЕРАТОРА САГА

Как я рассказывал раньше, правый генерал Канэмаса после состязания в борьбе устраивал в своём доме пир, и на нём, как обычно в таких случаях, присутствовал левый генерал Масаёри[303].

Как-то вскоре после этого императорский сопровождающий Накатада, выйдя из дворца императора, направился к левому генералу. Он постучал в ворота, и к нему вышел управляющий Фудзивара Кадзутика.

— Доложите императорскому сопровождающему Накадзуми, что пришёл Накатада, — попросил гость.

Управляющий пошёл к Накадзуми, доложил о визите, и тот распорядился:

— Пригласите его сюда!

Он велел провести Накатада в свои покои и принял его там.

— В тот день, когда мы познакомились, я выпил слишком много вина и являл собой зрелище плачевное. Боюсь, что в разговоре с вами допустил какую-нибудь неучтивость. Я пришёл принести вам свои извинения, — начал Накатада.

— Это мне нужно просить у вас прощения, — ответил Накадзуми. — Думаю, что это я в ту ночь был недостаточно любезен с вами. Я был очень пьян и ничего не помню.

У них завязалась задушевная беседа.

— Обычно я провожу время в одиночестве, как сегодня, — сказал Накадзуми, — заходите ко мне время от времени. Дамы, которую бы я постоянно навещал, у меня нет, и я целыми днями скучаю.

— Отчего это? — спросил Накатада. — Мне вот, кроме как в императорский дворец, ходить некуда. Домов же, куда вы можете пойти, так много, как шерстинок у быка!

— Не находится ли такой дом на роге у цилиня?[304] — усмехнулся хозяин.

Беседа их была очень сердечной. При прощании они обменялись уверениями, что будут во всём помогать друг другу, и Накатада отправился к себе.

С тех пор Накатада стал время от времени приходить к Накадзуми, и Масаёри, узнав об этом, сказал своим молодым сыновьям:

— Когда императорский сопровождающий Накатада приходит к нам, оказывайте ему, дети мои, подобающий приём. Он вряд ли станет учить вас играть на кото, но и в игре на других инструментах он столь искусен, что сравниться с ним никто не может. Когда он будет исполнять музыку, слушайте его внимательно и старайтесь запомнить хоть что-нибудь.

В сердце Накатада запала мысль написать письмо Атэмия, и он всё чаще навещал Накадзуми. Юноша стал своим человеком в доме Масаёри и часто заводил разговоры с прислуживающими госпожам дамами. Среди них была одна молодая девушка из хорошей семьи, по прозванию Соо, которая состояла при Атэмия. Накатада давал ей обиняками понять о своих чувствах к Атэмия, но девушка отвечала холодно и, по-видимому, ничем помочь ему не собиралась. Однажды Накатада, отломив очень красивую ветку хаги, написал на листьях его такое стихотворение:

Он вручил ветку Соо и попросил:

— Когда будет удобный случай, передай, пожалуйста, твоей госпоже.

Соо тотчас принесла ветку Атэмия, и красавица долго её рассматривала.

Пришло письмо от наследника престола:

Атэмия написала в ответ:

Пришло письмо от принца Хёбукё:

Атэмия написала в ответ:

Правый генерал Канэмаса был в это время болен, и, опасаясь, что больше не поднимется с постели, он написал письмо Атэмия:

«Вот уже несколько дней, как я тяжело болен. Мне сделалось нестерпимо грустно при мысли, что я скончаюсь, не сказав Вам о своём положении.

Как бы я радовался, если бы Вы могли навестить меня!»

Атэмия ничего ему не ответила.

Пришло письмо от второго советника министра Масаакира:

Советник Санэтада отправился в это время в паломничество в храм Сига. Возвратившись, он преподнёс Атэмия очень красивую ветку клёна, мокрую от росы, приложив к ней письмо:

Ответа на это письмо не последовало.

Улучив время, когда возле Атэмия никого не было, в покои к ней вошёл императорский сопровождающий Накадзуми.

— Знаю сам, как постыдна моя страсть. Но знаю и то, что ты бесчувственна до жестокости, — сказал он.

Атэмия не произнесла в ответ ни слова.

Юкимаса в то время должен был сопровождать жрицу из храма в Исэ[307], направлявшуюся в столицу. Он прислал Атэмия письмо с острова Тамино, который находится в провинции Сэтцу:

Мы знаем, что многие писали Атэмия письма. Когда влюблённые находили возможность вручить ей письмо, они уже были в некоторой степени счастливы. Если же такой возможности не представлялось, они мучились, как в огне. Некоторым Атэмия иногда отвечала на послания, другим же она не) отвечала никогда, и они, изведённые напрасным ожиданием отступали от задуманного. Всех влюблённых в красавицу нам; не перечесть.

Если так страдали посторонние, что же сказать о её родном брате, Накадзуми! Уже несколько лет он любил Атэмия тайно, хотел было забыть её, но побороть свою страсть не мог. Он всё ещё питал какие-то надежды и ни о чём другом не мог думать. «Как мне сказать о своей любви? Я несколько раз пытался ей намекнуть, но она притворяется, что ничего не понимает. Как она бессердечна!» — терзался он.

Из всех своих сестёр Накадзуми был наиболее близок с восьмой, Тигомия, которая вышла замуж за военачальника Левой дворцовой стражи. Она была ещё молода, отец не отвёл ей отдельного павильона, как другим замужним дочерям, но оставил жить её в северном доме, где жил сам со своей второй женой. Тигомия целые дни была вместе с Атэмия и только на ночь уходила к себе. Вместе с сестрой она проводила дни в развлечениях: играла в шашки, занималась музицированием. Ей-то Накадзуми решил излить душу.

— Вот уже несколько месяцев, как я хочу поговорить с тобой, — начал он.

— О чём же? — спросила Тигомия. — Было бы досадно, если бы вы, наши братья, начали скрывать что-то от нас.

— Я хочу открыться тебе, но мне так стыдно, что не знаю, как начать. Как бы ты ни была поражена тем, что я скажу, не, проговорись об этом ни одной живой душе. Ты услышишь постыдное признание. Я страдаю уже несколько месяцев, но никому не решаюсь открыть своё сердце. Я ношу всё в моём сердце, грудь моя переполнена, и вот, не зная, что делать, я решил признаться тебе одной.

— Что же это такое? — забеспокоилась Тигомия. — Почему же до сих пор ты ничего не говорил? Расскажи мне всё без утайки.

— Видя, как трудно мне выговорить то, что я хочу сказать,

ты можешь догадаться, как я страдаю. Совершенно неподобающие желания гнездятся в моём сердце, и я думаю: не лучше ли было бы мне покинуть этот мир? Не об этом ли сказано: «Никому не открою свои думы»?[308] У тебя со всеми сёстрами прекрасные отношения, но особенно ты близка с Атэмия. Если ты расскажешь ей: так, мол, и так, — разве кто-нибудь узнает об этом? Уже давно люблю я её, но стараюсь убедить себя в том, что это сумасшествие, что это постыдное чувство, и так продолжается до сих пор. Мне не хочется жить на свете. Посмотри на меня, разве я тот Накадзуми, каким был когда-то? Я не говорю, что измучен, что скоро умру, потому что боюсь навлечь этим несчастье. Больше всего меня заботит то, как будут печалиться родители, поэтому я и гоню от себя мысли, что скоро расстанусь с миром. Я всё равно пропаду, признаюсь ли я Атэмия в своих чувствах или откажусь от этой мысли. Если я ей и откроюсь, ни к чему это не приведёт… Но иногда мне кажется, что если она узнает о моей любви, душа моя и после смерти ещё некоторое время будет пребывать здесь. Поэтому-то я и завёл с тобой этот разговор, хоть мне и стыдно признаться в любви, близкой к безумию. Милая моя сестра, расскажи об этом Атэмия. Просил бы я тебя, если бы это была обычная любовь?

Он говорил с такой скорбью и так проникновенно, что Тигомия, в полной растерянности от того, что она услышала, вместе тем чувствовала к брату жалость.

— Ты совершенно прав — то, о чём ты мечтаешь, не может исполниться, — сказала она наконец. — Ты не должен давать Волю своим чувствам. Но если бы ты и признался сестре в том, что поглощает все твои мысли, разве кто-нибудь мог бы догадаться об этом? Когда представится возможность, я обо всём расскажу Атэмия.

— Как ты меня обрадовала! — воскликнул Накадзуми. — Как ты добра, сестрица!

Тигомия отправилась к Атэмия. Там, как часто бывало, исполнялась музыка. Согласно звучали цитра, японская цитра и лютня. Затем пошли разговоры, и Тигомия сказала Атэмия:

— Ах, какую печальную историю узнала я как-то вечером от Накадзуми!

— Я тоже хочу знать. Не расскажешь ли ты и мне? — попросила ничего не подозревавшая Атэмия.

— Конечно, расскажу. Сказать откровенно, Накадзуми заявил, что ты жестокосердна. Когда я начала расспрашивать, о чём идёт речь, он мне вдруг произнёс неподобающие брату слова: «Я давно уже хочу открыть Атэмия свои чувства. Попроси её, чтобы она не отнеслась ко мне с холодностью». Я рассердилась, но он был так жалок и сказал, что скоро умрёт. Если он заведёт с тобой разговор, ответь ему хоть что-нибудь, чтобы утешить его. Посылаешь же ты ничего не значащие ответы даже посторонним людям. Да и кто узнает, о чём ты говорила со своим братом? Сделай это для того, чтобы другие и не заметили, как он страдает.

Атэмия покраснела и рассмеялась:

— Что же я ему отвечу, если он мне ничего не сказал?

— Но ведь говорят: «Ничего не сказал я, но горное эхо ответило»[309]. Никак нельзя допустить, чтобы он и дальше так страдал от любви. Он постоянно погружён в мрачные думы, бродит вечно раздражённый, лицом страшно изменился, весь будто потускнел. Как его жалко! Как представишь себе его чувства, становится не по себе. Да и то, разве слыханное это дело, чтобы так любить свою сестру?

Но Атэмия сделала вид, что не слышала слов Тигомия.

Шли дни, и наступил девятый месяц, называемый «долгим». Задул прохладный ветер, в саду в ухоженных деревьях и травах раздавалось стрекотание цикад, листва на деревьях пожелтела и покраснела, в зарослях травы распустились цветы, хвоя пятиигольчатых сосен посвежела, и красные листья клёнов как будто были выкрашены краской мураго[310] — то густо, то бледно. Когда светила яркая луна, лик её отражался в пруду. В одну из таких прекрасных ночей Тигомия, Имамия и Атэмия, подняв занавеси, расположились на веранде и стали играть на цитрах. Услышав их, мужчины не могли усидел в комнатах.

— Как удивительно красиво звучат инструменты в этот вечер! — С такими словами к сёстрам подошли Мимбукё и правый министр Тадамаса[311].

Они начали вторить музыкантшам, первый на органчике, второй — то на флейте, то на хитирики[312]. Было сыграно множество пьес. Услышав столь несравненную музыку, кто бы мог спокойно оставаться в своих покоях? Всю ночь до рассвета провели красавицы на веранде.

Принц Тадаясу, сын их старшей сестры, считался одним из самых умных молодых людей. Он начал было писать Атэмия любовные письма, но потом перестал, поскольку не хотел, чтобы о нём думали как о повесе; тем не менее, и не показывая виду, принц не переставал мечтать о ней. В ту ночь он подошёл к веранде, где друг подле друга сидели сёстры при поднятых занавесях, и в рассветных лучах мог любоваться ими. Они были невыразимо прекрасны, но Атэмия была краше обеих своих сестёр. При виде её у Тадаясу безудержно забилось сердце. Он не мог произнести ни одного слова и тяжело вздыхал. Опершись на перила, юноша весь погрузился в созерцание. Он не говорил никому о переполнявших его чувствах. Ему казалось, что он стоит на горящих углях, страсть охватывала его всё сильнее и сильнее. Принц увидел в саду необычайно красивую высокую хризантему, которая начала увядать. Цветок был весь в росе и в утреннем свете казался особенно чарующим. Сорвав его, принц Тадаясу написал письмо и прикрепил к цветку:

Ах, как печально на сердце!»

Он преподнёс хризантему сидевшей среди сестёр Атэмия со словами:

— На этот цветок лучше смотреть вблизи.

Было ещё довольно темно, и, не разобрав того, что сочинил принц, Атэмия написала в ответ:

Когда стало немного светлее, Тигомия смогла прочитать письмо принца и ответила ему:

— Ах, как это горько! — воскликнул принц, получив эти письма.

Когда наступило утро, господа отправились на службу в императорский дворец. Остальные разошлись кто куда.

Вскоре после этого второй советник министра Масаакира пришёл в усадьбу левого генерала. В помещении управляющего его встретил второй военачальник Личной императорской охраны Сукэдзуми.

— Давненько я не наносил вам визита и теперь пришёл с извинениями, — приветствовал его Масаакира.

— Я передам ваши слова отцу, — сказал Сукэдзуми и отправился к генералу: — Пожаловал второй советник Масаакира.

«Везде полно народу. Приму-ка я его здесь», — решил Масаёри. Он велел вынести подушки на веранду и пригласил гостя туда. Между ними начался разговор.

— Вас давно не было видно в императорском дворце, и многие начали беспокоиться, — сказал советник.

— Благодарю вас, — ответил хозяин. — Разыгралась моя старая болезнь, бери-бери. Несколько дней назад я представил записку об этом и с тех пор на службе не появлялся.

— Недавно во дворце наследника престола состоялось пиршество по поводу распустившихся цветов. Вы не пришли, и наследник был явно этим огорчён.

— Кто же присутствовал на этом пиршестве? — поинтересовался хозяин.

— Там были правый министр Тадамаса, правый генерал Канэмаса, Мимбукё, принцы, учёные книжники. Были также приглашены учёный Масамицу, старший помощник главы Палаты обрядов Тададзанэ, второй ревизор Правой канцелярии Корэфуса, чиновники, выдержавшие государственные экзамены первой и второй степеней. Все присутствовавшие соревновались в сочинении китайских и японских стихотворений.

— Это все люди беспредельных талантов, — сказал Масаёри — Какие же сочинялись стихотворения?

— Стихотворения были на четыре рифмы[315]. Темы предложил сам наследник престола.

— Много, вероятно, было сочинено блестящих стихотворений, — заметил хозяин.

— В тот день я нежданно-негаданно подвергся нападкам, — продолжал гость.

— Кто же это осмелился? — удивился Масаёри. — Неужели кто-нибудь из моего дома?

— Не исключено, что из вашего.

— Что вы хотите этим сказать?

— В тот день во дворец наследника престола прибыло много народу, и все гадали, почему вы не смогли прийти. Тогда я, без всякого умысла, произнёс: «Действительно, это странно. Наверное, генерал не пришёл из-за болезни». Принц Камуцукэ очень удивился этим словам и громко обратился ко мне: «Почему вы позволяете себе говорить такое?» Правый генерал Канэмаса, принц Хёбукё, да и все остальные были очень озадачены таким выпадом и говорили друг другу: «Как это странно!» Даже наследник престола очень удивился. Принц же Камуцукэ продолжал: «Вы не должны говорить подобных опрометчивых слов наследнику престола. Если вы при мне, связанном с генералом нерасторжимыми узами, позволяете говорить такие вещи, то как, должно быть, вы проклинаете его, какие несчастья вы призываете на его голову в других местах! Вы хотите извести генерала. Но если даже своими проклятиями вы и приведёте его к смерти, в Поднебесной много придворных, которые выше вас по чину[316]. К тому же, прокляв человека, жди его смерти три года[317]. И если у генерала чуть-чуть заболят руки и ноги, я буду знать, что это вы навлекли на него несчастье», — кричал принц, всё более и более озлобляясь. Даже наследник престола был в недоумении и спросил принца: «Какими такими узами связаны вы с генералом Масаёри?» На это принц Камуцукэ ответил: «Я, Ёриакира, связан с ним нерасторжимыми узами: девятая дочь этого генерала — моя жена». Все присутствующее так и ахнули. Тогда наследник престола спросил: «Как же вы получили в жёны дочь генерала?» — «Мать её — принцесса, — ответил Камуцукэ. — Жена моя очень умна. Слава о ней гремела повсюду, многие страдали от любви к ней, но получить её так и не смогли. Мне же с помощью одной уловки удалось похитить её». — «Как же так? — произнёс наследник престола и после некоторого раздумья добавил: — Предположим, что это правда. Но тогда на сей счёт должны были бы возникнуть подозрения у Мимбукё и у военачальника Левой дворцовой стражи[318]. Да и невероятно, чтобы государь ничего не слышал об этом. Очень странно!» Все были ошеломлены. Вам не рассказывал об этом господин Мимбукё? Я сейчас передал лишь одну десятую из того, что говорилось тогда. Много было сказано нелепостей!

Масаёри не стал рассказывать гостю о ловушке, которую он в своё время подстроил принцу Камуцукэ. Он рассмеялся и ответил:

— Всё, что вы рассказали, совершенно невероятно. Дочь моя ещё совсем ребёнок, и я пока не собираюсь отдавать её в жёны ни принцу, ни кому-нибудь другому. Он же говорит так, будто это чистая правда. Что это ему взбрело в голову?

Вскоре Масаакира откланялся.

Не было дня, чтобы императорский сопровождающий Накадзуми не жаловался на свою судьбу, шёл ли он во дворец, возвращался ли домой, бодрствовал или ложился спать. Как-то раз, охваченный страшной тоской, глядя в сад, он обратил внимание на куст мисканта, ветви которого поднялись высоко, но на котором, несмотря на наступившую осень, не было колосьев. Сорвав одну ветку, Накадзуми написал на её листьях:

О, как это печально! Доколе же, доколе…» — и отправил Атэмия.

Она написала в ответ стихотворение и, приложив к нему колосья мисканта, послала брату:

Ведь росли вместе…»

— О, какое горе! — воскликнул, прочитав это, Накадзуми.

Юкимаса тем временем прибыл в провинцию Сэтцу, на горячие источники Арима. Он посетил много красивых мест, видел много удивительного, но мысли его были далеко. Томимый тоской, он отправил молодого слугу с письмом в усадьбу Масаёри.

написал он и вложил это стихотворение в письмо, предназначенное Мияако: «Передай, пожалуйста, это стихотворение Атэмия. Мне бы хотелось, чтобы она так или иначе узнала о моих мучениях».

Получив послание, Мияако отнёс стихотворение сестре. Почерк прекрасный, придраться было не к чему.

— Из такой дали он прислал тебе письмо. Ответь-ка ему, — сказал мальчик.

— Не буду отвечать! Зачем ты взялся передавать письмо? Не берись за такие дела и впредь скажи своему учителю: «Если об этом узнают батюшка и матушка, они будут бранить меня», — выговаривала Атэмия брату, и ответа она писать не стала.

Мияако вручил посланцу Юкимаса письмо, которое написал сам: «Как Вы просили, я показал Ваше послание сестре, но ответа на него, видимо, не будет. На меня она, кажется, рассердилась. За время Вашего отсутствия и я узнал, что значит мучиться. Возвращайтесь скорее.

Как долго длится разлука! Возвращайтесь скорее!»

Получив письмо, Юкимаса заплакал так горько, что хоть рукава выжимай. Он спешно возвратился в столицу.

Молодой человек, не находя ни минуты покоя, горько сетовал на судьбу.

Как-то раз осенним вечером Юкимаса, сидя в одиночестве, любовался сиявшей луной. Множество печальных мыслей теснилось в его голове, и он горько заплакал. Рукав его белого платья стал мокрым от слёз, и на нём показалась красная краска[322]. Юкимаса оторвал рукав и, написав:

Удивительно, что эти слёзы не находят отклика в Вашем сердце», — послал Атэмия.

Она, по-видимому, была несколько тронута его печалью и поэтому приписала к его стихотворению:

Вид этого рукава вновь и вновь заставляет меня грустить».

Пришло письмо от советника Масаакира:

Как печально, что нет никого, кто бы знал об этом!» Ответа на письмо не последовало.

Советник Санэтада проводил всё время в усадьбе Масаёри, И люди, не зная подлинных обстоятельств, начали подозревать: «Должно быть, есть причина, почему всё время он остаётся в этом доме. Может быть, он втайне от Масаёри и его супруги добился расположения Атэмия?»

Правый генерал Канэмаса тоже питал подозрения на этот счёт и послал Атэмия такое письмо:

«Теперь бесполезно говорить о своих чувствах. Стороной я узнал о переменах в Вашем доме. Что ж, Вы всегда пренебрегали мной.

Ответа на письмо не последовало.

Пришло письмо от принца Хёбукё:

«Много послал я Вам писем, но ни разу не получил ответа. Надо, верно, самому прийти к Вам и рассказать о том, что у меня на душе.

Атэмия написала в ответ:

Императорский сопровождающий Накатада стал постоянно бывать в доме Масаёри и, случалось, играл на цитре в присутствии хозяев, но на кото не играл никогда, обычно предпочитал другие инструменты. С Накадзуми он обменялся клятвой братской верности.

Как-то раз Накатада спросил Накадзуми:

— Почему тебя не было в императорском дворце? Я пришёл на службу, но тебя нигде не нашёл. Мне стало очень скучно, и я покинул дворец.

— Хотел я сегодня пойти туда, но чувствовал себя плохо, и душа так изнывала… — ответил Накадзуми.

— Отчего ты так сильно страдаешь? Уж не влюблён ли ты?

— Я не таков, как все остальные, и у меня нет возлюбленной. А ты любишь кого-нибудь? — поинтересовался в свою очередь Накадзуми.

— Если ты при своём блестящем положении живёшь один, то как же такому, как я, найти возлюбленную? — ответил Накатада. — Ничего нет на свете хуже, чем одинокое житьё. Мне некуда ходить, и если уж я могу что-то назвать своим домом, то только вашу усадьбу. Отсюда мне трудно уходить, мне никогда не хочется оставлять вас.

— Не надо так говорить, — возразил Накадзуми. — Весь мир открыт перед тобой, ты можешь делать всё, что пожелает душа.

— Ты хочешь польстить мне. В действительности всё обстоит иначе, — сказал Накатада.

Тайно от всех он беспредельно любил Атэмия. И сам Масаёри, и его жёны ставили Накатада выше своих сыновей и считали его очень утончённым молодым человеком. Обычно Накатада не играл на людях, но в доме Масаёри он время от времени садился за цитру. Даже неприступная Атэмия обратила-таки внимание на Накатада. «Как бы мне увидеть её хотя бы мельком», — думал молодой человек, но подобного случая не представлялось. «На первый взгляд он прост, — размышляла о Накатада Атэмия, — но в действительности он вовсе не таков. Это человек незаурядный и утончённый».

Однажды ночью, приблизительно в двадцатых числах девятого месяца, лил дождь и громко завывал ветер. Накадзуми и Накатада проговорили всю ночь напролёт, а на рассвет! Накатада сложил:

Голос его был очень красив. Атэмия услышала его и не могла не отметить, что это человек необыкновенный.

В то время в столице проживал младший военачальник Левой личной императорской охраны Минамото Накаёри, второй сын левого министра Сукэнари. Накаёри вызывал всеобщее восхищение — он был человеком незаурядным, обладал разнообразными талантами: прекрасно играл на духовых и струнных инструментах, знал множество танцев. Хорош собою, был он известнейшим повесой.

Если он не прикасался к каким-то из существующих музыкальных инструментов, то только потому, что эти инструменты были, как все считали, недостаточно хороши для него. Он учил играть на флейте императора и наследника престола и, по их мнению, был учителем несравненным. Накаёри всё время проводил в императорском дворце.

Среди придворных не было никого, кто бы мог превзойти талантами Накаёри, Юкимаса, Накатада и Накадзуми. Император жаловал бы им новый чин не один, а пять, а то и шесть раз в году, если бы они обращались к нему с подобными просьбами. Что касается детей левого генерала Масаёри, то поскольку его старшая дочь, высочайшая наложница Дзидзюдэн, пользовалась тогда беспредельной монаршей милостью, государь думал, что её родственникам или людям, как-то с ней связанным, он передал бы даже свой сан. ‹…›

Из них самым блистательным был императорский сопровождающий Фудзивара Накатада[325]. Он ещё ни с кем не связал себя нерасторжимыми узами, и многие хотели видеть его в своей семье, но не было случая, чтобы, проведя ночь у какой-нибудь девицы, он навестил бы её во второй раз. Непостоянный нравом, Накаёри стал посещать третью дочь императора, но и этот брак не состоялся. Молодой человек не придавал значения ни серебру, ни золоту, ни шелкам, ни парче, но, любя всё необычное, думал про себя: «Я женюсь только на небожительнице, спустившейся в этот мир. В земном мире нет ни одной женщины, с которой я бы хотел связать свою жизнь». Так он жил, не находя себе пристанища.

У главы Ведомства внутридворцовых дел Аривара Тадаясу была дочь, слава о которой гремела в столице. Отец её был человеком незначительным и к тому же бедным. Император пожаловал ему должность, не приносившую больших доходов. С годами Тадаясу становился всё беднее, а дочь его всё хорошела. Даже наследник престола поговаривал о приглашении её на службу в свой дворец. И вот в то время, как она собиралась приступить к службе у наследника престола, но ещё оставалась дома, Накаёри стал усиленно свататься к ней.

Отец её подумал: «Этот человек славится своим непостоянством, и неизвестно, будет ли он, женившись на моей дочери, жить с нею до самой смерти. Но, может быть, у них есть предопределение в предыдущих рождениях. Предположим, что в конце концов он не останется жить у нас, — разве другие не испытали такого позора? Ведь Накаёри оставил и третью дочь императора, и дочерей министров и важных сановников. Необъяснимо, почему, видя, как он ведёт себя, столь много людей стремится, чтобы он женился на их дочерях. Ведь сколько ни расстилай перед человеком шелка и парчи, если он не захочет жить в доме, никто его не удержит. Моя дочь живёт в зарослях хмеля, среди сора и соломы[326], но если есть предопределение свыше, — Накаёри будет жить с ней. А привязать мужчину к дому, как ни старайся ему угодить, нельзя!»

Накаёри женился на дочери Тадаясу и воспылал к ней подлинной страстью. С первой же ночи, которую он провёл с ней, она овладела всеми его помыслами. Молодой человек отныне совсем не посещал других домов. Целиком предавшись своей любви, Накаёри уже не относился к службе с прежним рвением, в императорском дворце появлялся редко и, придя, сразу же стремился вернуться к жене. В других домах для него шили роскошные одежды, курили ароматы из аквилярии и мускуса, богато убирали комнаты, но на него мысль остаться там производила такое же впечатление, как житьё в горах с чертями и дикими зверями. Для Накаёри во всём свете существовала только одна его жена. Счастье их было безграничным. «О нашей любви в этой жизни уже говорить излишне, но даже в последующих воплощениях мы будем мужем и женой», — клялся Накаёри. Так прошло лет пять-шесть.

В восемнадцатый день первого месяца проходили соревнования в стрельбе из лука, победила левая сторона, и по этому случаю у левого генерала Масаёри состоялся пир. На нём присутствовали подчинённые Масаёри, сановники, принцы, чины Правой и Левой личной императорской охраны. Пир был устроен самым великолепным образом. Все заняли свои места, слуги внесли столики, поставили чашки, и началась трапеза.

Накаёри играл на этом пиру изумительно. Здесь было много превосходных музыкантов. Юкимаса затмил всех танцовщиков, а Накаёри — виртуозов Музыкальной палаты[327]. За занавесями расположились друг подле друга все дочери Масаёри, начиная с высочайшей наложницы Дзидзюдэн, все необыкновенные красавицы, — и разглядывали гостей. Накаёри сидел в южных передних покоях, за ним стояли ширмы высотой в четыре сяку. У столбов расположились сановники и принцы. Громко звучала прекрасная музыка.

Заглянув в просвет между ширмами, Накаёри увидел, что в восточной части внутренних покоев, отделённой от пирующих занавесями, собралось много женщин, каждая из которых блистала изумительной внешностью. Молодой человек забыл, где он находится. «Ах, как они прекрасны!» — думал он, вне себя от восторга. Среди этих дам, превосходивших своей сияющей красотой всех женщин, которых он видел до сих пор, одна показалась ему небожительницей, спустившейся на землю. «Это, должно быть, та самая Атэмия, о которой идёт такая слава!» — решил восхищённый Накаёри. Великолепные красавицы рядом с той, которой он любовался сейчас, выглядели жалкими. «Что мне делать?» — подумал в замешательстве молодой человек, и в этот момент Атэмия встала и вместе с Имамия направилась в глубину покоев. Её удаляющаяся фигура, грация её движений были ни с чем несравнимы. «И это так она выглядит издали, при мерцающем свете лампы! — Накаёри почувствовал неизъяснимую муку в сердце. — Ах, лучше бы мне не заглядывать за эту занавесь! Разве можно жить, как раньше, увидев такую красавицу? Как же быть?» Накаёри не знал, жив ли он или уже умер. Игра его при этом стала ещё великолепнее и ещё глубже проникала в сердца слушающих.

Пир затянулся. Но вот сановники, принцы и все мелкие чины получили подарки, гости стали расходиться. Наступил рассвет.

Собираясь покинуть усадьбу генерала, Накаёри думал: «Я наверное, скоро умру. Пусть же сегодня полностью проявится моё мастерство. И пусть услышит меня та, кого я так полюбил!» Он заиграл с неподражаемым искусством.

Кончив играть, молодой человек покинул дом Масаёри. Другие гости тоже ушли. Но Накаёри был не в силах отойти от ворот. Не зная об этом, почти сорок прислуживавших дам; желавших посмотреть на разъезд гостей, вышли на улицу. В рассветных лучах они выглядели особенно привлекательно. Увидев их, Накаёри подошёл к ним и сказал:

— Не лучше ли смотреть на гостей вблизи, чем издалека, из-за занавески?

— Мы и вблизи часто смотрим… — ответили ему.

Возле него стояла дама по прозванию Моку, и, задержав её, Накаёри сказал:

— Как приятно, что мы разговорились! Меня зовут Накаёри. Вы не знаете меня?

— Кто же вы такой? Я никогда не слышала о вас, — ответила та.

— В таком случае, мы теперь можем познакомиться. У нас есть, о чём поговорить.

Но в этот момент из ворот вышел принц Хёбукё.

— Мы поговорим позже, — бросил даме Накаёри и тут же исчез.

Накаёри поневоле вынужден был возвратиться домой. Пять-шесть дней он лежал в постели, не поднимая головы, погруженный в думы, и страдал донельзя. Жена, которая раньше казалась ему совершенством, теперь стала безразлична. Раньше, не видя её хоть малое время, он начинал тосковать, ему делалось грустно, теперь же жена стояла перед ним, а Накаёри не замечал её. Он был в полном смятении и не знал, что с ним станет.

— Отчего ты изменился? Чем так озабочен? — спросила его жена.

— Я думаю о тебе — вот моя забота, — ответил он. — А ты бы хотела, чтобы я был легкомысленным?

Глядя на мужа, жена не узнавала его.

— Так ли это? — воскликнула она. —

Хоть у Накаёри все мысли были в разброде, его охватила жалость к жене, и он, плача, сказал:

О, моя милая!

«Нет, не из-за меня он льёт слёзы», — подумала его жена и ушла на половину родителей. Она провела там день, и когда с наступлением ночи собралась ложиться спать, мать спросила её:

— Почему ты не идёшь к себе, а ложишься здесь? Ты не должна делать этого. Нельзя забывать, что у человеческого сердца свои законы. Сколько на свете людей, живущих в невыразимой нужде, но вряд ли найдутся такие бедные, как мы. Твой муж привык бывать в роскошных хоромах, в домах богатых аристократов, поэтому каким неказистым, должно быть, кажется ему наше жилище! Разве оставался бы он здесь хоть один день, если к тому же ты была бы невзрачной женщиной? Мы воспитали тебя, как воспитывают всех благородных девиц, потому-то даже такой ветреник, как Накаёри, все эти годы оставался с тобой. Если теперь он покинет тебя, Пойдут прахом все усилия твоего отца услужить зятю. Разве это не будет прискорбно? Нынешние мужчины, прежде чем взять в жёны девицу, интересуются, есть у неё родители, есть ли дом, умеет ли она стирать и шить, регулярно ли в её доме выплачивают слугам жалованье, есть ли там лошади и быки. Пусть она и раскрасавица, характера распрекрасного, мила, но живёт в заброшенном месте, в бедности и унынии, в таком маленьком доме, что и не поймёшь, дом это или хибарка, — только он это увидит, тотчас начинает размышлять: «Ах, как всё выглядит нищенски! Хлебну я с такой женой горя», — и к ней ни ногой. А спросят его: «Почему ты больше не бываешь у неё?» — он начинает городить, что, мол, навещает её монах или ещё кто, — а сам и близко туда не подходит. Возьми другую: неизвестно, из какого рода отец и дед, лицом похожа на чёрта, голова вся седая, согнута в пояснице пополам — ну точно обезьяна со связанными сзади лапами, — но очень богата, — и тут уж в Поднебесной никто этого мимо ушей не пропустит, и поднимется такой шум![330] Вот каковы теперешние люди! Я не думала, что под нашей крышей кто-нибудь решит остаться хотя бы на одну ночь, но Накаёри, не обратив внимания на дочерей знатных чиновников и богачей ‹…›. Я не хочу, чтобы моя любимая дочь сделалась всеобщим посмешищем, чтобы её считали легкомысленной женщиной. Не давай никому повода судачить о тебе: «Он когда-то жил у неё в доме, а теперь туда и не показывается». Сколько лет он не слушал ничьих предложений, но кто об этом вспомнит? Поручи себя провидению. Кроме того, если опостылеешь ты ему, перестанет он навещать тебя, и все подумают только одно: «Что же, это всегда был непостоянный человек!» Для того, чтобы Накаёри не покинул тебя, мы всё, что осталось нам от наших родителей, даже лакированные шкатулки для гребней, продали без всякого сожаления, продали усадьбу в провинции Оми, которую сдавали в аренду в течение многих лет, — лишь бы он был тебе мужем. И за все наши труды мы получили воздаяние: до сих пор он постоянно навещает тебя — как мы этому радуемся! А никто из тех, кто живёт в роскошных хоромах, не может женить его на своей дочери. И как мы должны быть благодарны, что всё это время он каждый день, каждую ночь проводит в нашем доме! Как же можно не ценить такого мужа! О, дочь моя, не пренебрегай Накаёри! — Так говорила она, заливаясь слезами.

— Я столкнулась с тем, что видеть нестерпимо больно. Мне показалось, что нет уже смысла жить. Поэтому я и решила не смотреть на это более.

— Что же всё-таки произошло? — спросила мать.

— Верно, меня перед ним оговорили. После пиршества по поводу соревнования в стрельбе из лука он, вернувшись домой, не находит покоя ни днём, ни ночью. Думаю, что он жаждет встретиться с какой-то женщиной, а на меня ему смотреть противно. Поэтому я и ушла, чтобы не показываться ему на глаза.

— Сделай вид, что ничего не замечаешь, и иди к нему, — плача, убеждала её мать.

Поддавшись на её уговоры, дочь пошла к мужу. А Тадаясу принялся расспрашивать жену, почему Накаёри целыми днями сидит дома.

Когда жена Накаёри вошла к себе в комнату, муж её по-прежнему лежал в постели.

— Почему ты не приходила до сих пор? — спросил он.

— Я не хотела раздражать тебя.

— Без тебя я так страдаю. Иди же скорее ко мне, — сказал Накаёри. И она легла рядом с ним.

На следующее утро Тадаясу прошёл в покои зятя.

— Ты и сегодня остаёшься дома, — сказал он. — Наверное, ты думаешь, что тебя все забыли. Очень хотелось бы помочь тебе, но не знаю, в чём дело. Мне очень досадно, что не могу быть тебе полезным.

— Я глубоко тронут, — поблагодарил тестя Накаёри. — Я не думаю, что все меня забыли. Несколько дней назад я почувствовал себя плохо. Такого со мной ещё никогда не было. Поэтому я решил не ходить на службу и остаться дома.

— Что же с тобой произошло? — поинтересовался Тадаясу.

— Сам не знаю. Когда я был у левого генерала на пиршестве по поводу победы в стрельбе из лука, хозяин дома всё время подносил мне чаши с вином, и я выпил слишком много. Наверное, от этого я и заболел.

— Я тебе очень сочувствую, — покачал головой Тадаясу. — Нет ничего хуже такого похмелья.

Он отправился к дочери и сказал ей:

— Накаёри нездоров. Утешь его как-нибудь. Его очень жалко ‹…›.

Жена же видела, что Накаёри не в себе, и думала: «Как это Горько!» Обмакнув кисть в тушечницу, она написала красивым почерком:

Она скомкала листок и оставила его лежать на столе.

Прочитав стихотворение, Накаёри подумал: «Горе мне! Я живу, как во сне, питаю бесплодные думы, несбыточные мечты. Теперь жена уверена, что у меня жестокое сердце. А если бы это была другая женщина, не жена, которая любила меня столько лет…» Его охватила глубокая печаль, и он обратился к жене:

Я страдаю, как никогда раньше. Прости меня, если я был холоден с тобой.

В этот вечер они легли спать вместе.

В усадьбе генерала Масаёри шла подготовка к подношению отрёкшемуся от престола императору Сага молодых трав[331], которое должно было состояться в день крысы, приходившийся на двадцать седьмой день. В церемонии собирались принять участие все члены семейства — и мужчины, и женщины. Все сделали заранее самым великолепным образом.

Выезд был устроен необыкновенно красиво. Со взрослыми ехали дети и внуки. Было приготовлено шесть экипажей, украшенных цветными нитками, четырнадцать — украшенных листьями пальмы арека, пять — для молоденьких прислужниц, делающих причёску унаи, и пять — для прислужниц низшего ранга. Впереди шествовали двенадцать чиновников четвёртого ранга, сорок — пятого ранга, бесчисленное множество чиновников шестого ранга. В свите были все зятья Масаёри. Музыкантов было не счесть, танцовщики и молодые господа изумляли толпу своими роскошными одеждами. В шести экипажах, украшенных цветными нитками, которые были окружены пешими сопровождающими, ехали вторая жена Масаёри и молодые госпожи; в двух экипажах, украшенных листьями пальмы, — прислуживающие дамы, далее — прислужницы низших рангов, все садились в экипажи по нескольку человек. В экипажи для слуг должны были садиться по четыре прислужницы. Взрослых было сорок человек, детей — двадцать, слуг низших рангов — десять. Все были одеты великолепно. У двадцати человек взрослых на красное платье было надето верхнее платье красного цвета с чёрным отливом, у других двадцати поверх красного платья было платье красного цвета с чёрным отливом на голубой подкладке или платье из узорчатого шёлка, окрашенного травами. Все юные служанки, делающие причёску унаи, были одеты в зелёные одежды и в накидки красного цвета с чёрным отливом, в штаны и одежды из лощёного шёлка — о цвете я и не говорю. Прислужницы низших рангов были в одеждах, окрашенных травами, в одеждах цвета коры кипарисовика и в белых на розовой подкладке. Танцовщики выглядели прекрасно и были в таких же роскошных нарядах. ‹…› Об этом Масаёри позаботился прежде всего, но из-за множества дел оказалось, что старики не получили столь красивых платьев, как молодые. Низкие души, они плакали и злились на Масаёри, не сознавая, что выглядят отвратительно. Но в конце концов, когда все приготовления были закончены, Масаёри велел и им что-то пожаловать. Столики и подносы — обо всём ром Масаёри подумал сам, всё было великолепно.

Приглашая знаменитых музыкантов для участия в празднике, Масаёри не забыл и Накаёри. Тот в это время был в доме Тадаясу, он так и лежал в постели, возвратившись с пиршества по поводу победы в стрельбе из лука, и ничем не интересовался.

— К вам от левого генерала, — доложили ему.

— Что он изволит сказать? — спросил Накаёри.

— Завтра, в день крысы, генерал посетит отрёкшегося от престола императора Сага и хотел бы, чтобы и вы пожаловали туда.

— Сейчас я нездоров и не смогу быть там, — сказал Накаёри и остался дома.

Узнав об этом, Масаёри огорчился: «Какая досада! Если к императору не поедут Накаёри и Накатада, праздник будет совершенно неинтересным». Он сам сел за письмо Накаёри. Попеняв за то, что тот долго у него не показывается, Масаёри написал: «Мы собираемся поднести отрёкшемуся императору Сага молодые травы, и я буду очень огорчён, если Вы не сможете присутствовать при этом. Я всей душой желаю, чтобы Вы исцелились. Как я буду радоваться, видя Вас в добром здравии на пиру! Для меня эта церемония имеет большое значение. Мне было бы очень приятно, если бы Вы смогли присутствовать на ней».

Прочитав письмо, Накаёри очень изумился и, пересилив недомогание и плохое настроение, отправился к Масаёри. Генерал опять попросил его быть у отрёкшегося императора на следующий день.

— Наследник престола объявил через главу Личной охраны Нагамаса, что он завтра собирается нанести визит отрёкшемуся от престола императору. Чувствуя себя последнее время плохо, я доложил, что вряд ли смогу быть в его свите. Но узнав о вашем желании видеть меня у отрёкшегося императора, я переменил решение, — сказал Накаёри.

— Да, наследник престола заявил о своём решении посетить отрёкшегося императора, — ответил Масаёри. — Когда обсуждался вопрос, кто будет его сопровождать, придворный Нагамаса сказал, что вы обязательно должны быть в свите, и я думаю, он так и доложил наследнику.

— В таком случае, я обязательно пойду во дворец, — сказал Накаёри.

— Это чрезвычайно приятно.

Таким образом, на праздник собрались непревзойдённые музыканты. А в свиту наследника престола были зачислены принцы и сановники высших рангов.

Двадцать седьмого дня, рано утром, во двор Масаёри въехали экипажи, и господа, собираясь садиться в них, стояли друг возле друга. Муж кормилицы второй супруги Масаёри, бывший правителем провинции Бинго, и двоюродный брат самого Масаёри, младший сын его тётки, принявший постриг в миру, — люди, которые обычно императорский дворец не посещали, — тоже стояли здесь и просили: «И мы когда-то были в чести! Возьмите нас в свиту». Но на них никто не обращал внимания. Им только оставалось посмотреть на выезд.

Наконец все сели в экипажи и двинулись в путь. Впереди шествовали слуги четвёртого, пятого и шестого рангов — их было около двухсот человек.

Раньше советник Минамото Санэтада жил в просторно» красивом доме на Третьем проспекте, около канала Хорикава. В четырнадцать лет он женился на единственной дочери пользовавшегося в то время большим влиянием знатного сановника, которую родители воспитывали в большой холе. Санэтада с женой жили душа в душу, у него и в мыслях не было обратить внимание на какую-нибудь другую женщину. «Об этом мире и говорить нечего, но и в будущих перевоплощениях, родимся ли мы деревом или травой, зверем или птицей, даже тогда мы будем любить друг друга» — такими обменивались они клятвами.

У них родились сын и дочь. Девочку звали Содэмия, а мальчика Масаго. Отец не мог прожить ни минуты, не видя сына, и чрезвычайно заботился о нём. Дом Санэтада был отделан со всевозможной роскошью, изукрашен золотом, серебром, лазуритом. В доме было множество слуг.

Но когда Санэтада полюбил Атэмия, он забыл все свои клятвы, которые давал жене. С тех пор он всё время проводил в усадьбе Масаёри, не интересуясь ни женой, ни детьми, которые влачили дни в тоске. Санэтада не приходил домой ни когда завывал ветер, ни когда пели птицы. Так день тянулся за днём. Жена его только печалилась и сетовала на судьбу.

Дом Санэтада постепенно разрушался, слуг оставалось всё меньше, пруд зарастал ряской, в саду буйно разрослись сорные травы. Ни почки на деревьях, ни цветы — ничто не напоминало прежних дней. Каждое утро госпожа из северных покоев думала: «Не придёт ли сегодня?» — и весь день проводила в ожидании. Когда наступала ночь, она надеялась: «Не покажется ли хотя бы тень его?» Так она жила, проливая слёзы.

Как-то раз во втором месяце шёл дождь, наводящий на Душу уныние. Дети не могли выйти из дому и, тоскуя об отце, горько плакали. Мать их от этого печалилась ещё больше. Послав слугу взять из соловьиного гнезда птенца, мокрого от Дождя, она написала:

Трудно найти более жалкое жилище! Что до Масаго — кто может знать, сколько на свете песчинок?»[332] — и велела отнести письмо и птенца Санэтада.

Он, прочитав письмо, подумал: «Наболело, должно быть, у них на сердце!»

Наберись терпения. Как сильно, думаю я, ты страдаешь! Скажи Масаго, что я вернусь, как только закончу считать песчинки!» — написал он жене.

Прочитав это, госпожа из северных покоев горько заплакала.

Шло время. Масаго исполнилось тринадцать лет, Содэмия — четырнадцать. Мальчик всё тосковал об отце, который раньше так заботился о нём. Он ничем не интересовался, ничего не ел и постоянно был погружён в грустные думы! «Прежде, когда отец любил меня и мы проводили время вместе, как он беспокоился, если я хоть ненадолго покидал его! А сейчас, даже проходя мимо нашего дома, он не заглядывает к нам. Я для него больше не сын. У человека без отца надежд па успех в жизни нет. Даже при талантах, трудно ему учиться и получить приличное место. А я стал именно таким человеком». От этих навязчивых мыслей Масаго заболел и вскоре совсем ослаб.

Однажды он сказал кормилице, заливаясь слезами:

— Тогда, когда я любил отца, я и не предполагал, что так всё может измениться. Как бы я хотел, чтобы ты оставалась и впредь служить матушке!

— Как вы можете произносить подобные вещи! — стала укорять его кормилица. — Хоть матушка ваша сейчас и бедствует, но поскольку вы есть на свете, она живёт надеждой на будущее. Если бы не вы, все слуги, начиная с меня самой, решили бы: «На что можно рассчитывать, служа в таком доме?» Не теряйте надежду на вашего отца, хотя он сейчас обращается с вами не так, как подобает родителю. Не бойтесь, что ваша жизнь пройдёт впустую! — Она горько при этом плакала.

— Я и сам так думаю, но нет сил жить мне! — ответил Масаго. — Когда меня не станет, служи матушке усердно.

В тоске об отце он скончался. Мать не находила себе места, но что можно было сделать?

Санэтада не знал ничего о смерти сына. Он весь был погружён в свои бесплодные мечтания и от одних и тех же дум даже заболел. В один прекрасный день Санэтада решил куда-нибудь уехать. Он провёл некоторое время далеко от столицы, предаваясь своей тоске и совсем не вспоминая о жене и детях, которых любил когда-то, поэтому и не знал, что сына его уже нет в живых, тогда как в течение семи[333] дней после смерти Масаго госпожа из северных покоев рисовала изображения будд, переписывала сутры, шила одежду для монахов и заказывала поминальные службы. Дни и ночи проводила она на горе Хиэй. Санэтада, в свою очередь, отправился туда же, дабы просить будд об исполнении своих желаний, и услышал там поминальную молитву, в которой с чувством описывалось, как из-за чёрствости отца погиб его единственный сын. Все, кто тогда находился на горе Хиэй, были охвачены скорбью и осуждали отца. Санэтада был потрясён, он залился горькими слезами, упал наземь, но что проку… Санэтада заказал службы и сам читал сутры в поминание сына. Вот каким образом он узнал о смерти Масаго.

Тем временем стал распространяться слух, что жена Санэтада, живущая в одиночестве и проводящая дни в томительной печали, стала ещё краше, ещё прелестнее, чем раньше. Дочь её повзрослела, и обе они получали от многих господ любовные письма. Среди тех, кто писал госпоже из северных покоев, особенно добивались её расположения Сукэдзуми, третий сын Масаёри, начальник Императорского эскорта[334], принц Хёбукё и главный императорский конюший. Те, кто имел возможность видеть жену Санэтада вблизи, были ослеплены её красотой. Она же не переставала тосковать о Масаго. Как-то раз она написала:

Содэмия написала такое стихотворение:

Погружённая в неотступные мысли о сыне, заливаясь с слезами, госпожа из северных покоев написала[335]:

Наступили последние дни одиннадцатого месяца. В день праздника нового урожая от наследника престола пришло письмо, адресованное Атэмия:

Красавица ответила на это:

Глядя на падающий снег, наследник престола написал ей:

Атэмия ответила:

Больно смотреть на это».

Правый генерал Канэмаса рекомендовал танцовщицу для исполнения пляски «Пяти мановений»[338] и отправился специально для этого в императорский дворец. В ту ночь он прислал Атэмия письмо:

Напрасно и сравнивать!»

Атэмия ответила ему:

Извините, что такая мысль пришла мне в голову».

Принц Хёбукё, который в то время должен был проводить церемонию очищения[339], прислал из императорского дворце письмо Атэмия:

Смогу ли я когда-нибудь забыть Вас? О, горе!» Атэмия написала в ответ:

Кто, кроме Вас, мог бы написать мне подобные вещи?»

Главный архивариус и второй военачальник Личной императорской охраны Накатада[340], отправляясь на внеурочный праздник в храм Камо[341], написал Атэмия:

Я сегодня отправляюсь туда в надежде на подобное чудо!».

Атэмия, прочитав письмо, воскликнула:

— Как замечательно! — и написала ему в ответ:

Боги со мной единодушны».

Пришло письмо от принца Тадаясу:

Как-то раз землю покрыл иней, и утром того дня пришло письмо от Минамото Судзуси[343]:

Что должен я думать?»

Атэмия ничего ему не ответила.

В первый день двенадцатого месяца императорский сопровождающий Накадзуми, отломив ветку сливы с только что распустившимися цветами, написал:

Он привязал стихотворение к ветке и послал Атэмия, но она ничего не ответила, как будто и не видела ветки.

В последний день двенадцатого месяца, придя домой по, еле чтения сутр в императорском дворце Чистоты и Прохлады, Сэйрёдэн, Накаёри написал Атэмия:

Ответа он не получил.

Наступил новый год, и в первый день его пришло письмо от Юкимаса:

Этот день кажется мне особенно многообещающим».

Фудзивара Суэфуса[344] на экзамене, организованном по высочайшему повелению, представил сочинения на шестьдесят тем, которые государю понравились. Когда наступил новый год, седьмого дня, во время пожалования чинов генерал Масаёри, проникшийся к молодому человеку сочувствием, ходатайствовал за него перед императором. Одиннадцатого дня Суэфуса был назначен первым секретарём Ведомства дворцовых служб и учителем наследника престола. Благодаря успеху на дворцовом пиру он сменил зелёную одежду на красную[345]. После этого он написал письмо Атэмия:

но послать письмо красавице не решился.

Святой отец Тадакосо[346] попросил Мияако передать Атэмия письмо:

Подобные мысли не пришли бы мне в голову, если бы я не любил Вас так сильно».

Долго Атэмия, прочитав это[347], не могла прийти в себя от страха и на письмо не ответила.