"Приходи в воскресенье" - читать интересную книгу автора (Козлов Вильям Федорович)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Я всегда восхищался людьми, которые ясно видели свою главную цель в жизни, несокрушимо, иногда пробивая лбом стену, шли к этой цели и в конце концов добивались своего. По правде говоря, что они чувствовали потом, достигнув желаемого, я не знал, хотя однажды и попытался выяснить. Помню, в детстве (нам тогда было по пятнадцать-шестнадцать лет) через дорогу от меня жил Миша Пискунов. Весьма невзрачный паренек: маленького роста, узкоплечий, большеголовый, весь в крупных веснушках, скошенный подбородок, рот с большими редкими зубами выдавался вперед, отчего Миша немного напоминал верблюда. А светло-серые глаза у него были добрые и всегда почему-то печальные. Будучи слабосильным, в наших мальчишеских драках он не принимал участия, однако мы терпели его в своей компании. Миша был безвредным парнем, умел держать язык за зубами и никогда никого не подводил. Так вот, этот Миша Пискунов в четырнадцать лет твердо знал, что будет военным моряком. Он бессменно носил синие матросские парусиновые брюки клеш с откидным клапаном и вылинявшую от частых стирок тельняшку. Мы подтрунивали над ним — ведь мальчишки народ жестокий, — говорили, что на флот его никогда не возьмут. С таким-то ростом! К восемнадцати годам он с трудом набрал метр шестьдесят пять сантиметров. Рост Венеры Милосской.

И тем не менее Миша Пискунов стал моряком. Больше того, он дослужился к сорока годам до звания капитана первого ранга. Сейчас он где-то на Севере командует атомной подводной лодкой. Вот у него, у Миши Пискунова, когда мы с ним встретились в Ленинграде, я и стал выяснять, что же он сейчас чувствует, добившись в жизни всего, чего хотел. Капитан первого ранга с суровым, обожженным полярными ветрами лицом несколько растерялся от такой постановки вопроса. У него даже проступили поблекшие веснушки на скулах. Он стал говорить, что работа ему нравится, хотя на море, особенно в длительном походе, бывает ой как не сладко, сетовал на своего непосредственного начальника, который из-за какой-то чепухи взъелся на него, и теперь хоть увольняйся в запас или переводись в другое соединение. А выпив коньяка в ресторане «Парус», начал жаловаться на боли в пояснице: третий год мучают! А врачи лечили кто от чего: один от радикулита, другой от ревматизма… Я обратил внимание, что глаза у него все такие же печальные, как и тогда, в детстве.

Я восхищался людьми, идущими напролом к своей цели, еще и потому, что сам я не стремился к какой-то одной цели. В детстве я мечтал стать летчиком, а стал железнодорожником. Поезда и тепловозы мне понравилось водить, поэтому я и поступил после железнодорожного техникума в Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта. Я думал, что после института снова вернусь к своим тепловозам, да так оно и было поначалу, но через два года горком партии направил меня в «желдорстрой». Это случилось в Мурманске.

Строить мосты, вокзалы, прокладывать новые железнодорожные ветки мне тоже понравилось. Последнее время там, в Мурманске, я работал начальником довольно солидного строительства. Только вошел во вкус, как вдруг совершенно неожиданно получил приглашение в крупнейший трест «Севзаптрансжелдорстрой». Не стану скрывать, в Ленинград я поехал с удовольствием. Я всегда любил этот город. Однако после северных просторов и самостоятельной работы мне не очень-то понравилось сидеть в кабинете на Фонтанке и копаться в бумагах. Правда, скоро меня назначили главным инспектором треста, и я стал разъезжать по разным городам страны. В месяц одна-две командировки. Такая жизнь была по мне. Я любил встречаться с новыми людьми, окунался с головой в их дела и, надо сказать, довольно успешно разрешал их. Управляющий трестом это заметил и стал еще чаще посылать меня в командировки, причем на длительные сроки. Иногда я торчал на каком-нибудь строительстве по два-три месяца. И вот однажды, возвратясь из очередной командировки…

Впрочем, все по порядку.

Строительное управление, которое я некогда возглавлял, находилось неподалеку от агентства Аэрофлота. По роду своей работы мне часто приходилось летать в Ленинград, Москву и другие города. И в одну долгую полярную ночь я познакомился в агентстве с черноволосой Ларисой, которая оформляла билеты. При неоновом свете лампы густые волнистые волосы Ларисы блестели. Блестели и карие, глубоко посаженные глаза. У Ларисы была нежная белая кожа, высокая грудь, полные ноги, обтянутые высокими сапожками, и ей очень шла серая летная форма. Но, очевидно, все-таки жену надо выбирать при нормальном дневном освещении…

Когда наступил полярный день, я обнаружил в моей черноволосой жене массу недостатков. Впрочем, она утверждала, что я тоже не подарок. Какая жена потерпит, чтобы муж сутками пропадал на работе? А эти командировки, собрания, совещания? Не только в театр, в кино некогда сходить… Как бы там ни было, мы прожили с ней три года. Детей у нас не было. Что у меня осталось хорошего в памяти от нашей семейной жизни — это пельмени. Лариса умела делать великолепные пельмени. Впрочем, я ни разу досыта ими не наелся. Дело в том, что моя жена имела в Мурманске обширные знакомства, и у нас в доме всегда были гости. Главным образом моряки дальнего плавания и летчики Гражданского воздушного флота. Я ничего против них не имею, многие из них славные ребята, и мне они даже нравились, но когда в твоем доме без конца толкутся моряки и летчики — это начинает надоедать. Поэтому я обрадовался, когда мне предложили работу в Ленинграде. Уж там-то, думал я, мне будет поспокойнее…

Лариса тоже обрадовалась моему новому назначению. Оказывается, ей давно уже надоели и Мурманск, и полярные ночи, и все эти одни и те же лица. А в Ленинграде она всегда мечтала пожить. Там столько музеев, театров, а какая архитектура!..

Однако музеи, театры и архитектура очень быстро наскучили моей милой жене. И в нашей новой квартире снова стали появляться моряки и летчики, — в этом отношении вкусы моей жены не изменились. Я только диву давался, когда Лариса успела оповестить своих многочисленных мурманских знакомых. Кроме мурманчан к нам стали захаживать и ленинградские моряки и летчики.

Я понимал, что Ларисе скучно одной без работы, в пустой квартире, а я то и дело уезжал в командировки. Признаться, уезжал я в командировки с удовольствием: последнее время в своей квартире я стал чувствовать себя лишним.

Детей у нас по-прежнему не было: Лариса считала, что ребенок свяжет ее по рукам и ногам, а она хочет пожить в свое удовольствие. Меня-то воспитание ребенка не коснется, подчеркивала она, ведь я постоянно в разъездах. Если жена не хочет ребенка, понятно, мужу трудно настоять на своем. А потом наша семейная жизнь стала такой, что я и сам больше не заикался о ребенке, и потом я не был уверен, что он будет похож на меня. Мне хотелось, чтобы мои командировки никогда не кончались.

И вот однажды, когда я вернулся из командировки на несколько дней раньше… Впрочем, на эту тему существуют десятки анекдотов. Наверное, поэтому их так и много, что в жизни такое часто бывает. Я сам когда-то любил рассказывать такие анекдоты и смеялся громче всех. Не знаю, можно ли из того, что произошло на квартире в угрюмом доме на углу Старо-Невского и Полтавской, сочинить новый вариант анекдота на эту избитую тему, но атрибуты были все: и разгневанный муж, и перепуганная жена, и застигнутый врасплох любовник…

Наш развод с Ларисой состоялся через два месяца. Надо отдать должное моей бывшей жене: на суде она вела себя благородно, и когда народный судья сказала, что, может быть, не стоит разрушать молодую советскую семью, Лариса печально улыбнулась и посмотрела на меня своими темно-карими загадочными глазами — дескать, дорогой, я согласна вернуться в наше уютное гнездышко… Она и вернулась туда, а я, захватив чемодан, транзистор и рюкзак с книгами, перебрался в общежитие.

Иногда и теперь мне Лариса звонит и приглашает в гости на пельмени. Я слышу в трубке ее мелодичный грудной голос, слышу и другие голоса, мужские и женские, музыку и, мысленно ощущая запах горячих пельменей, вежливо отказываюсь. Должен сознаться, что иногда для этого требуются героические усилия. Лариса всегда была доброй женщиной и по-своему любила меня, а теперь вот согласна на дружбу. И очень бы хотела, чтобы я на правах старого друга иногда захаживал к ней. Это даже интересно: среди летчиков и моряков будет один инженер…

Уже год, как мне дали однокомнатную квартиру. У меня мало мебели: письменный стол, диван-кровать, кресло, торшер и десятка два застекленных книжных полок. Ими заставлена вся стена. Есть у меня еще стереофонический магнитофон и проигрыватель. Музыкой я увлекаюсь со студенческих лет. Когда мне бывает грустно, я слушаю Моцарта, Вивальди, Баха, Бетховена, Чайковского. А когда боевое настроение — мой магнитофон выдает современные эстрадные мелодии. И, ей-богу, иногда мне бывает очень хорошо и одному.

Сегодня, три часа назад, я прилетел из Риги. Принял ванну и, включив торшер, улегся с книжкой на диван-кровать. И тут зазвонил телефон. Я отложил книгу в сторону и уставился на зеленоватый, тускло поблескивающий аппарат. Я решил считать гудки до пяти. Если не повесят на том конце провода трубку, то тогда встану и подойду к телефону. Аппарат прозвенел пять раз, и я снял трубку.

Позвонила Нина. В ее голосе была неподдельная радость, что я дома, она совершенно не надеялась застать меня. Думала, что я еще не вернулся из командировки. У нее есть билеты а Горьковский драматический на «Мещан», и если я… Я сказал, что только вылез из ванны и как-то сразу в театр… Нина решительно заявила, что билеты она отдаст подруге — та давно мечтала посмотреть этот спектакль, — а сама через час будет у меня. Она так давно меня не видела, что ради того, чтобы взглянуть на меня, готова пожертвовать билетами.

Мне ничего другого не оставалось, как по достоинству оценить эту жертву и приготовиться к встрече.

Первым делом я спустился вниз — жил я на седьмом этаже — и отправился в гастроном, который ярко сверкал зеркальными витринами у нас во дворе. Толстая пожилая кассирша улыбнулась мне и сообщила, что завтра утром привезут сухую копченую колбасу. Я уже давно заметил, что кассирши мне симпатизируют. Я тоже улыбнулся ей и поблагодарил. Копченую колбасу я любил и всегда брал про запас, правда, последнее время ее что-то редко стали привозить в наш магазин.

Купив бутылку рислинга — я знал, что Нина это вино любит, — колбасы и сыра, я вышел из магазина. Хотя я и живу в этом доме второй год, но почти никого не знаю. Хлопнула дверь, и из подъезда выскочила белая лайка. Вслед за ней, придерживая длинный поводок, вышла молодая симпатичная женщина в легкой темной шубке и блестящих резиновых ботах. Женщина взглянула на меня глубокими бархатными глазами и, по-моему, хотела улыбнуться, но вырвавшаяся на свободу собака дернула за поводок, и женщина, воскликнув: «Найда! Сумасшедшая!», поспешила за собакой. Я уже давно обратил внимание на эту миловидную женщину. Всякий раз, видя ее, я вспоминал Ларису. У них что-то было общее. А что именно, я узнал совсем недавно от ее мужа художника. Он часто гулял с Найдой. Длинный, с худым недобрым лицом, этот художник, уже изрядно охмелев, громко рассказывал своему приятелю, по-видимому тоже художнику, как его жена изменяет ему. Случилось так, что мы все вместе попали за один стол в ресторане «Россия», где я иногда обедал.

— Если я ее, стерву, застукаю — убью! — мрачно проговорил длиннолицый художник. — Ты понимаешь, я чувствую, что изменяет, но вот поймать не могу…

— Не похоже это на твою жену, — усомнился приятель.

— Я ее и сам ни с одним мужчиной не видел… Но, понимаешь, чувствую… — распалялся художник. — Был с ней в магазине — мясник глаза на нее таращит…

— Ты не думай об этом, — рассудительно отвечал приятель, судя но всему умный и спокойный человек. — Если все время думать об этом и подозревать жену, то можно свихнуться…

— Подхожу к телефону, снимаю трубку, спрашиваю, кто звонит, — молчат, — продолжал художник. — А потом вешают трубку… Кто, спрашиваю жену, звонил, а она: «Откуда я знаю!»

— Действительно, откуда же ей знать, если трубку повесили? — резонно заметил друг художника.

О чем они дальше говорили, я не стал слушать. Подозвал официанта, рассчитался и ушел. Такие разговоры на меня плохо действуют, наводят на грустные размышления. Поневоле приходишь к мысли, что почти все женщины изменяют своим мужьям… Может быть, не стоило из-за этого и разводиться с Ларисой? Или теперь вообще больше никогда не надо жениться?.. А может, просто муж ревнивец?..

Нина, как и говорила, пришла через час. За это время я накрыл стол. Рислинг в холодильнике охладился в самый раз. Нина, щебеча про какой-то кинофильм с потрясающей актрисой, разыскала в прихожей тапочки, включила магнитофон, поставив бобину со своей любимой мелодией из кинофильма «Шербурские зонтики», уютно забралась с ногами на единственное мягкое кресло и, держа в тонкой руке фужер, подняла на меня глаза.

Нина высокая, тоненькая и хрупкая. У нее хорошая фигура, высокий чистый лоб, овальное белое лицо, на котором ярко выделяются маленький рот и большие черные глаза. Что бы она ни делала: протягивала ли тонкую с узкой ладонью руку за сигаретами, поправляла ли за спиной густой пук пышных черных волос, который она иногда заплетала и длинную косу или закручивала на затылке в тугой узел, брала ли со стола длинными пальцами фужер с вином, — любое ее движение было грациозным и женственным. Этому изяществу двигаться, держать себя, бросать на собеседника быстрый лукавый взгляд, чуть приметно улыбаться маленьким пухлым ртом невозможно научиться. Все это врожденное.

Нина умела, не перебивая, слушать, что совсем не свойственно многим женщинам, обладала чувством юмора, любила искусство. Судя по всему, жизнь у нее сложилась не очень удачно: она ушла из университета с третьего курса факультета журналистики и поступила на работу. Какова действительная причина ее ухода, я не знал. Мне же Нина сказала, что вовремя поняла, что из нее журналистки никогда не получится. Студенткой она влюбилась в преподавателя, но любовь была неразделенной. Я подозреваю, что это и было главной причиной ее ухода из университета. Сейчас она работала художником-модельером в Доме мод. Вот, собственно, и все, что я знал об этой двадцатишестилетней женщине. О себе она не любила рассказывать, и если я пытался что-либо выяснить, Нина мягко, но решительно обрывала этот разговор. Еще я знал, что она не замужем и живет с матерью.

Любил я в своей жизни однажды, очень сильно и безнадежно. Мне казалось, что я и Ларису любил, но потом понял, что это была не любовь. Когда мы расстались, я недолго переживал, даже, больше того, где-то в глубине души был доволен, что наконец все кончилось.

Нина мне нравилась. Я чувствовал, что ей тоже небезразличен. С некоторых пор я боюсь говорить «люблю». Моя бывшая жена при каждом удобном случае говорила, что любит меня. Наверное, то же самое говорила летчикам и морякам…

Однажды, когда мне было очень одиноко и тошно и вдруг без звонка ко мне пришла Нина, я ей искренне предложил выйти за меня замуж. Бывает, у холостяков вдруг пробуждается жгучее желание поскорее жениться, наладить семейный быт, чувствовать всегда рядом женщину… Это чаще всего бывает после того, как ты побывал в гостеприимном семейном доме, где уютная милая женщина подает на стол, неторопливо ведет беседу, бросая на ухоженного умиротворенного мужа ласковые взгляды. Чистенькие дети подходят к родителям и говорят: «Спокойной ночи, папа! Спокойной ночи, мама!»

Когда я это сказал Нине, она, точь-в-точь как сейчас, сидела в кресле, поджав под себя стройные ноги, и, наклонив голову, смотрела на меня.

— Замуж? — удивилась она. — Ты это серьезно?

— Чего там, — сказал я. — Поженимся, и точка.

— Когда мне было восемнадцать, я мечтала поскорее выйти замуж, а теперь… теперь мне этого совсем не хочется.

— Почему? — наивно спросил я.

— Я не умерена, что мы подходим друг другу, — ответила она. — Ты сам-то уверен: что-либо получится?

Отрезвленный ее рассудительностью, я подумал, что она, пожалуй, права. А потом, вспоминая этот разговор, размышлял: женился бы я на ней, если бы она тогда согласилась? А если бы женился, был бы счастлив?..

— По-твоему, мы вечно должны быть одинокими? — сказал я в тот вечер Нине.

— Мы ведь не одиноки, — улыбнулась она. — Мы вдвоем.

— Но это может в любой момент кончиться.

— И ты думаешь, что брак что-либо изменит?

— У нас появятся какие-то обязанности… — неуверенно заметил я.

— Вот именно обязанности! — рассмеялась она. — А я не хочу быть никому обязанной. Да и ты мне ничем не обязан… Ты уезжаешь в командировки и не вспоминаешь про меня…

— Неправда!

— Хорошо, ты иногда вспоминаешь, но не думаешь обо мне. Ты приезжаешь и никогда ни о чем меня не спрашиваешь, как я тут была без тебя. И я тебя никогда ни о чем не спрашиваю. Мы не ревнуем друг друга, не выясняем отношения… Пусть так и будет впредь.

Иногда у женщин бывает убийственная логика, и им невозможно возражать. Сейчас-то я понимаю, что мое предложение было вызвано минутным порывом, в противном случае я нашел бы убедительные слова и почти уверен, что смог бы уговорить Нину. Но я не стал искать этих слов. Я прекратил этот разговор, и больше мы к нему не возвращались. Как-то в пылу откровенности Нина сказала, что она, наверное, любит меня, потому что совершенно точно знает тот день, когда я возвращаюсь из командировки. А такая интуиция бывает только у влюбленных. И еще она сказала, что, пока ей хорошо со мной, она будет приходить, когда я только захочу, но если встретит мужчину, который ей будет больше нравиться, чем я, она тут же уйдет от меня.

Я ответил, что в таком случае постараюсь не слишком сильно к ней привязываться, чтобы потом, когда она меня покинет, не очень-то переживать. Нина рассмеялась и сказала, что я умница и все правильно понимаю. Однако глаза у нее стали грустными, и позже, когда мы уже говорили о другом, Нина задумчиво сказала, что, она надеется, мы еще не скоро расстанемся…

Из двух колонок стереомагнитофона лилась чистая нежная мелодия, слышно было, как внизу по Московскому проспекту шуршали машины, иногда возникал густой раскатистый гул — это с аэропорта стартовал очередной пассажирский лайнер. Нина подняла фужер, чокнулась и сказала:

— С возвращением, Максим… Я соскучилась по тебе!

Пила она вино, как птица, по одному глотку, наверное потому никогда не пьянела. Мне хотелось дотронуться до ее гладкой нежной щеки, подержать в ладонях мягкие волосы, но я не стал этого делать: Нина была слишком отзывчивой на малейшую ласку. Стоило дотронуться до ее коленей, прижать к себе или поцеловать, как на белом лице ее проступал нежный румянец, глаза начинали блестеть еще ярче и все ее существо тянулось ко мне, властно требовало ласки. Но вот что всегда меня поражало: даже в те минуты, когда она уже не могла управлять своим телом и лицом, глаза ее всегда были ясными и чистыми. Меня это всегда сбивало с толку, казалось, что Нина притворяется, хотя на самом деле это было не так. Нина не умела притворяться ни в чем. Как избалованный любовью и вниманием ребенок, она привыкла поступать и делать так, как ей нравится. Я ни секунды не сомневался в искренности ее слов: если ей встретится мужчина, который понравится больше, чем я, она не колеблясь уйдет к нему.

Нина взяла большое розовое яблоко, обтерла его бумажной салфеткой, надкусила. Я с удовольствием смотрел на нее: когда она надкусывала яблоко, ее алые губы (Нина всегда ярко красила их) раскрывались, показывая ровный ряд белых острых зубов.

— Что же ты делал в Риге? — спросила она. — Волочился за белокурыми латышками?

В Риге я был всего полдня, а две недели провел в ста километрах от Риги на небольшой станции с незапоминающимся названием Выра. Здесь полным ходом шло строительство нового здания вокзала. До руководства трестом дошли слухи, что строители используют для кладки здания бракованный списанный кирпич и другой некачественный строительный материал. На месте эти слухи подтвердились, и по моему указанию сложенное почти до крыши здание было разобрано… Что это было: хищение государственной собственности, преступная халатность мальчишки-прораба или что-то другое — это уже было не мое дело. Этим занялись судебные органы. А эти стычки с начальником строительства, прорабом, бригадирами, рабочими?! Я ломал, долбил некачественный цемент, руками выворачивал полусгнившие балки перекрытий, совал им под нос отслуживший свой век кирпич, доказывал, что белое это белое, а черное — черное… Увесистый обломок кирпича с этого строительства каким-то образом пробил оконное стекло в маленькой гостинице и упал на тумбочку, где лежали мои часы… Интересно, если управляющему трестом положить на письменный стол разбитые часы и потребовать, чтобы мне их заменили, что он скажет?..

Не стал я Нине все это рассказывать, пусть думает, что я провел эти две недели в Риге, волочась за белокурыми девушками.

Нина поставила на журнальный столик, который служил мне и обеденным, фужер с недопитым вином. Она всегда оставляла на стекле розовую подковку губной помады. Потянувшись ко мне через стол гибким движением, сказала своим немного высоким голосом:

— Максим, почему ты меня не целуешь?

Я шагнул к ней, и в этот момент требовательно зазвонил телефон. Круто изменив направление, я подошел к аппарату.

— Не снимай трубку! — встревоженно сказала Нина.

Но я уже снял.

— Максим Константинович, здравствуй… Ты не мог бы сейчас приехать в «Асторию»?

Я не успел сказать и слова, как тот же голос властно продолжал:

— Машина придет за тобой через полчаса… Напомни твой адрес.

Я машинально взглянул на часы: было половина девятого.

— Четыреста вторая комната, — рокотал в трубке голос. — Мы тебя ждем с заместителем министра… Ты меня слышишь?

— Я приеду, — сказал я и повесил трубку.

Это позвонил мне управляющий нашим трестом. Впервые за все время моей работы в тресте «Севзаптрансжелдорстрой».

— Ты уезжаешь? — упавшим голосом спросила Нина и вяло, что было ей совсем несвойственно, опустилась в низкое кресло.

— Управляющий и заместитель министра приглашают в ресторан «Астория», — сказал я. — Мне еще не доводилось пить с таким высоким начальством… Разве я мог отказаться?

Нина молча налила в фужер вина и залпом, чего она никогда не делала, выпила.

— Можешь убираться ко всем чертям! — сказала она, закуривая. — Можно подумать, что если ты туда не поедешь, весь мир перевернется.

— Выходит, так, — сказал я и, нагнувшись, обнял ее за узкие плечи. Нина отворачивала в сторону лицо, пряча губы, но уж я-то ее хорошо знал: она не умела долго сопротивляться…

Спускаясь на лифте вниз — Нина осталась слушать музыку, — я еще раз подивился ее интуиции, когда она сказала, чтобы я не снимал трубку.

Кто знает, может быть, если бы я тогда не подошел к телефону, моя жизнь не изменилась бы так круто?..