"Поведение" - читать интересную книгу автора (Крылов Константин)

ЧАСТЬ V. ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЕ БЛОКИ

Помимо реальных объединений людей (то есть коллективов), объединенных общим делом, и общностей, косвенным образом объединенных отношенями к собственности,[52] следует выделить еще два типа социальных образований.

Во-первых, это структуры, образованные властными отношениями. Это разного рода организации, самым известным примером каковых являются государства. Но, вообще говоря, к ним относятся все управляемые объединения людей, в которых имеют место отношения руководства и подчинения.

Во-вторых, это образования, объединяющие людей общей культурной сферой. Самым известным примером таковых являются культуры, но сюда же относятся и локальные образования, именуемые «субкультурами» или как-то еще.

Каждое социальное образование может охватывать какое-то количество людей (большее или меньшее). Самыми «узкими» являются образования, функционирующие в сфере коммунальных отношений, то есть коллективы. Коллектив не тождественен "контактной группе", но тяготеет к ней. Идеальный коллектив — это небольшая контактная группа, в которой каждый знает, что ему делать.

Более «широкими» являются общности, образованные отношениями собственности. Общность может состоять из людей, не имеющих никаких общих дел и даже не общающихся между собой (если, конечно, отношения собственности не меняются): чтобы входить в общность, вполне достаточно учитывать чужие права и интересы, и пользоваться таким же признанием своих прав со стороны других членов общности.

Властные отношения способны объединить еще большее количество людей. Так, государство (через свои органы управления) может координировать деятельность миллионов людей. Это связано со спецификой отношения P S. Власть есть обладание тем, частью чего является сам управляющий. Но из этого не следует, что «управляемое» непременно должно быть единым коллективом. Один и тот же человек может быть членом нескольких коллективов — и, тем более, один и тот же начальник может управлять несколькими коллективами подчиненных. Например, государственная власть участвует в деятельности различных объединений людей (или вмешивается в нее) "по определению".

Наконец, культуры (разумеется, не все) могут охватывать сколь угодно большое количество людей. Сам принцип отношений в этой сфере (признание права не совершать опредленные действия и поиск заменителей) настолько широк, что позволяет включить в одну культурную сферу всех, или почти всех людей.

Различия в этических системах вносят дополнительные различия в человеческое общество. Как уже было сказано, этические системы являются основой существования цивилизационных блоков. Все четыре цивилизационных блока в совокупности составляют человеческую цивилизацию, — которая, впрочем, не тождественна «человечеству» в целом (поскольку не все человечество "цивилизовано").

Цивилизационные блоки состоят из коллективов, общностей, государств, культур, образующих единое целое. Удобно считать, что ядро каждого цивилизационного блока составляют государства, а также и иные организации, имеющие отношения к властной сфере. В некоторых случаях, однако, цивилизационные блоки взаимодействуют более сложным образом — например, в каком-то «пограничном» обществе одни отношения основаны на одной этической системе, а другие — на другой (особенно это касается сферы культуры). Последней границей каждого блока, однако, является сфера коммунальных отношений: по ней можно судить о том, к какому цивилизационному блоку "на самом деле" принадлежит данное общество.

В каждом цивилизационном блоке функционирует считается одна, и только одна, этическая система. Разумеется, среди жителей государств, составляющих основу каждого блока, имеются люди, придерживающиеся другой этической системы, или не принимающие вообще никакой. Главным является то, что данная этическая система является общепринятой, и все отношения между людьми, особенно официальные, устанавливаются и регулируются, исходя из нее.

Границы между блоками являются достаточно произвольными. В силу различных исторических случайностей за цивилизационными блоками закрепились «географические» названия: Юг, Восток, Запад, Север. Мы будем пользоваться этими названиями, не придавая им, однако, какого-либо значения: это просто условность, не имеющая отношения к реальному положению дел. Так, «западной» сейчас называют любую страну с определенным типом общественных отношений (в том числе Австралию или Южно-Африканскую Республику).

Кроме четырех цивилизационных блоков, существуют объединения людей, чье поведение основано на «внеморальных» принципах, и даже на принципах, противоположных этическим. Последние являются силой, противостоящей человеческой цивилизации в целом, а первые — неким промежуточным звеном между цивилизацией и ее противоположностью.

Рассмотренные выше общие нормы поведения, относящиеся к четырем сферам деятельности, являются универсальными. Однако, в каждом цивилизационном блоке существует своя специфика поведения, зависящая от принятой этической системы и соответствующего ей типа полюдья.

Я должен вести себя по отношению к другим так, как они ведут себя по отношению ко мне.

Относись к другим людям так же, как они относятся к тебе.

Будь как все.

Как все, так и я.

Поведение в рамках Первой этической системы, в общем, подчиняется принципу "Будь как все". То есть, если другие что-то делают тебе, ты должен поступать с ними так же. В дурном варианте человек вообще во всех случаях будет делать то же самое, что и все остальные (в данный момент.) Надо выть вместе со стаей. Если тебя кусают, ты должен укусить в ответ. Если тебя хвалят, ты должен ответить тем же (хочется тебе этого или нет). Если с тобой говорят, поддерживай разговор. Если все идут куда-то, иди вместе со всеми. И так далее, и так во всем.

Главной добродетелью в рамках данной этической системы является честное подражание. Возникает, правда, вопрос, откуда берутся образцы для такого подражания. Ответ ясен: из властной сферы. Некто берет на себя право инициативы — делает что-то первым, никому не подражая, а все остальные делают то же самое следом за ним. Тот, кто может так себя вести, является лидером, вождем, главарем данного сообщества людей. Управляет такой лидер не столько приказами, сколько личным примером. Если он бежит куда-то, все бегут за ним. Куда он свернет, туда и все остальные. Что он делает, то же пытаются делать и другие, и так далее. В рамках Первой этической системы приказы воспринимаются плохо, а лидер, который дает много указаний, быстро теряет авторитет, поскольку он сам не делает того, к чему принуждает других. Власть в рамках Первой этической системы всегда устроена просто.

Такое поведение возникает, скажем, в подростковых кампаниях. Стайка ребят, вьющихся вокруг заводилы, следуют именно таким моделям поведения. То же самое можно видеть в среде некоторых примитивных народов.

Не следует, однако, считать подобное поведенеие конформистским. Человек, следующий Первой этической системе, подражает другим потому, что считает подобное поведение моральным долгом. Его можно не принуждать к этому — он это делает сам, своими силами и по своей воле.

Возьмем, к примеру, такую вещь, как "национальная солидарность" у каких-нибудь горских народностей. Каждый из них по отдельности достаточно слаб и труслив. Но если их много, их поведение меняется. Они становятся беспредельно наглыми, а страх куда-то отступает. Если их надо запугать, их придется запугивать сразу всех вместе. Это тяжело, поскольку каждый из них следит за реакцией других и никогда не покажет первым, что он испугался. По идее, первым должен продемонстрировать новое поведение лидер группы: если удается повлиять на него, это автоматически влияет на всех, они теряют уверенность в себе и начинают нервничать, а то и откровенно трусить. Другое дело, что лидер старается держаться до последнего, поскольку такие эпизоды подрывают его авторитет, то есть право принимать самостоятельные решения и быть образцом для подражания.

Чем все это объясняется? Подражание друг другу (в том числе, разумеется, и поддержка друг друга в разных жизненных ситуациях) воспринимаются как нечто в высшей степени похвальное, а нежелание быть вместе со всеми — как предательство. Не стоит, однако, усматривать в этом какую-то твердость характера, несгибаемую волю и иные "свойства национального духа". Эти ошибки широко распространены среди тех, кто сталкивался с подобным поведением, но все-таки это ошибки. Например, такие люди очень часто кажутся честными, верными своему слову. Это действительно так: они честны и верны слову, но вполне могут нарушить любые клятвы и даже не вспоминать о них, если только они это сделают коллективно, все вместе. Они стыдятся только друг друга, больше никого, индивидуальной совести у них нет, и если они все вместе (всем коллективом) решат кого-то предать, чего-то не сделать и вообще совершить любую подлость, они это сделают, и никакие угрызения совести их не будут беспокоить.

Народы, имеющие в качестве основы поведения Первую этическую систему, как правило, живут, разбитые на небольшие группы или кланы, каждый со своими, отличающимися от соседей, обычаями, преданиями, а главное — авторитетами. Размер клана определяется возможностью непосредственного знакомства и контакта каждого человека с группой лидеров клана (а по возможности и со всеми остальными людьми клана), поскольку нужно все время иметь перед глазами образец для подражания. По этой причине такие народы никогда не бывают большими, поскольку они все время делятся на мелкие группы, относящиеся обычно друг к другу безразлично или (чаще) враждебно.

Разумеется, сознание представителей народа, принадлежащего цивилизационному блоку Первой этической системы, воспринимает в каком-то виде все основные ценности — разумеется, воспринимает по-своему, в своей интерпретации. Это значит, что у таких людей есть стыд, совесть, представления о добре и зле, чувство справедливости, желание превосходства над другими людьми и какие-то мечты о свободе. Остается разобрать все это по существу.

Начнем с представлений о справедливости. Первое этическое правило гласит: относись к другим так же, как они — к тебе. Из этого вытекает ряд необходимых следствий. Например: веди себя во всем так же, как остальные. Такого рода общества не поощряют оригинальности ни в чем, особенно во внешних проявлениях: необходимо даже выглядеть одинаково. Например, такого рода люди очень часто одинаково одеваются — как будто существует некая униформа или неписаная мода. Достаточно вспомнить внешний вид тех же самых горцев, чтобы убедиться в этом. Другое дело, что в современных условиях полная униформа настораживает, и ее приходится избегать по прагматическим соображениям. На худой конец, должна быть какая-нибудь деталь одежды (скажем, кепка или шляпа), играющая роль стандарта.[53]

Еще один вывод из первого этического правила: поступай с другими так, как они поступают с тобой. Это относится и к друзьям, и к врагам (из своих). Понятно, что первое порождает своеобразный культ приятельства (сводящийся обычно к демонстрации щедрости), второе — к идеям мести, нередко доходящей до мести кровной.

Польза (и добро) как ценности в рамках Первой этической системы понимаются в самом приямом смысле. "Сделать добро" (себе или другому) — значит принести пользу, материальную или какую-то другую. Если совместить представление о добре и принцип: "делай другим то же, что они тебе", получим понятие о добре, как оно функционирует в рамках Первой этической: делай другим больше, чем они сделали тебе. Например, если тебя пригласили в гости и хорошо приняли, ты сам должен пригласить этих людей к себе и принять еще лучше: это и будет значить, что ты хороший (добрый) человек. И так во всем. Это приводит к своеобразному соревнованию за право называться "самым лучшим".

Здесь важно понять, что это самое «больше» является чем-то чисто количественным, а потому не противоречит понятию "то же самое", поскольку оно — качественное. Разумеется, в рамках понятия о справедливости лучше всего воздавать абсолютно тем же самым, но (как мы уже это обсуждали) чаще всего существует набор представлений о взаимной компенсации тех или иных действий. Так что совсем не обязательно в ответ на какую-то услугу оказывать ту же самую в большем объеме (это зачастую бывает просто бессмысленно и ненужно), но ее можно чем-нибудь заменить.

Интересно, что тот же самый механизм работает и в тех случаях, когда речь идет о воздаянии за зло (понимаемое как вред). Справедливым кажется воздаяние за зло равным количеством зла, а понятие добра требует нанесения даже большего ущерба противнику. (Например, в отместку за кражу хочется убить, за убийство — истребить всю семью и т. п.) Заметим, что ничего «эгоистического» в таких желаниях нет. Это именно следствие представлений о добре и справедливости, не более того. Очень часто месть превращается в опасное и дорогостоящее занятие, требующее огромных затрат сил и времени. В фольклоре народов, живущих по Первой этической системе, всегда имеются истории о великих мстителях, потративших на это занятие всю жизнь и жестоко страдавших при этом.

Теперь о понятии превосходства. Человек, каким-либо образом его заслуживший (то есть имеющий власть или авторитет), может позволить себе инициативу, то есть имеет возможность задавать другим нормы поведения — в тех случаях, когда их еще нет. Допустим, происходит что-то новое, как на это реагировать — непонятно, и все ждут, что другой отреагирует раньше: тогда можно просто подражать его реакции. Лидер имеет право первым отреагировать на сложившуюся ситуацию. Когда никто не знает, куда идти, именно он первым поворачивает направо или налево, а остальные бегут за ним. Но в случае неудачного выбора в нем обвиняют именно того, кто его сделал первым, а не себя. В этом смысле моральная ответственность лидера за поведение группы очень велика. Сами же члены коллектива не чувствуют почти никакой моральной ответственности за то, что они делают, — пока они это делают в рамках привычного подражания друг другу (и в конечном итоге лидеру группы).

Из этого прямо следует, что представители таких народов (в каком-то смысле) безынициативны и не способны создавать ничего нового. Всякое принципиальное новшество может исходить (с их точки зрения) только от "уважаемых людей", а "уважаемые люди", имеющие право на инициативу, думают в основном о том, как бы не уронить свое положение, не потерять лицо, не ошибиться, не вызвать сомнений в своих правах — короче, они совершенно не заинтересованы в поведенческих новшествах. Если оставить такое общество в покое, оно будет существовать сколь угодно долго, совершенно не изменяясь, и даже болезненно реагируя на любые попытки что-то поменять, откуда бы они ни исходили — извне или изнутри.[54]

Такого рода неприятие чужого не всегда выглядит просто как упрямство. Как правило, общества, основанные на Первой этической системе, агрессивны, и эта агрессивность не случайна: она является следствием самой же Первой этической системы. Дело в том, что поведение (в отличии от мышления) не различает себя и других: человек может относиться к своим и к чужим совершенно по-разному (и, как правило, так и делает), но вести себя он будет по отношению к ним одинаково, если только не вспомнит, что перед ним чужие — то есть не подумает. Общество, основанное на Первой этической, в принципе не может быть терпимым ни в каком смысле — ни к своим, ни к чужим. Все, кто не подражают заданному поведению, плохи — вот его кредо. Это распространяется и на представителей других обществ. Какой-нибудь мелкий горский народец презирает земледельцев только за то, что они земледельцы и ведут другой образ жизни. Это презрение больше ничем не обоснованно: земледельцы могут иметь более высокий уровень жизни, быть более культурными, они даже, как правило, не причиняют никакого зла горцам (и даже наоборот, страдают от их набегов) — но они ведут себя не как горцы, и этим все сказано.

Именно среди народов, следующих Первой этической системе, возникает агрессивный национализм, то есть ненависть и отвращение к другим народам (даже тем, которые не сделали лично им ничего плохого). Они верят, что все, кто ведет себя иначе, чем они — дурные люди, заслуживающее презрения или ненависти. И это презрение или ненависть не остаются просто "чувствами про себя": такие народы считают себя вправе обходиться со всеми остальными как угодно, — если, конечно, на это хватает сил и позволяет обстановка.

Такое отношение к другим может показаться аморальным. На самом деле это следствие одного из видов морали. Разумеется, с позиций какой-нибудь другой этической системы подобный агрессивный национализм кажется дикостью и варварством. (Например, с позиции Второй этической системы можно, конечно, презирать других про себя, но нельзя же их грабить и убивать, пока они же не сделали тебе ничего плохого.)

С другой стороны, люди, ведущие себя в некоторых отношениях так же, как представители данного народа, могут вызвать у них нечто вроде уважения, даже если те люди причинили им зло. Сам факт подражания оценивается положительно и вызывает понимание. В этом плане поучительны истории войн, которые более развитые нации на протяжении веков вели с такими народами. Очень часто противник, демонстративно берущий на вооружение какие-то модели поведения, свойственные подобному народу, вызывал больше понимания, чем даже союзник, но действующий иначе. Не стоит, однако, обольщаться этим. Демонстративная симуляция некоторых элементов поведения, свойственных этим народам, нисколько не увеличивает взаимопонимание между ними и всеми остальными. Реальная разница в этических системах остается, и она все равно проявится в самый неожиданный и неподходящий момент.

Теперь поговорим о понятии свободы, как оно функционирует в рамках Первой этической системы. Если справедливость определяется через подражание друг другу, то свобода выглядит как право на произвол.

Это может быть выражено примерно в таких выражениях: "Делай то же, что и все — зато все остальное можно!" Это значит, что, пока ты исполняешь некоторый обязательный минимум (то есть подражаешь окружающим в некоторых важных для общества делах), ты волен делать все остальное как угодно и сколько угодно: общество этого не замечает.

Это не такая тривиальная мысль, как может показаться на первый взгляд. Существуют общества, в которых действует другое понимание этого вопроса: "Делай то, что разрешено, а все остальное делать нельзя". (Таковы, например, традиционные общества, живущие в рамках Второй этической системы.) Границы разрешенного могут быть куда шире — зато и ограда, отделяющая от запрещенного, прочнее.

Со стороны это общество кажется крайне жестким в одних отношениях и крайне свободным в других. Эта свобода выражается в виде разгула и произвола — везде, где это только можно устроить. Эта свобода включает в себя право на насилие и бесчинство, если только это насилие совершается всеми коллективно. В общем, это та самая свобода, которой могут похвалиться разбойничьи шайки: не столько «свобода», сколько «вольность». Интересно, что к области произвола относятся и взаимоотношения с властной сферой. Как уже говорилось, в обществах такого типа лидер не столько приказывает, сколько показывает личным примером, что именно нужно делать. Отчужденное «управление» с помощью приказов и распоряжений вызывает недоверие и нежелание подчиняться — так же, как и слишком значительные различия в поведении лидера и народа. В идеале этих различий вообще не должно быть. Лидер в среде подобного народа — воистину "первый среди равных". Ничего «демократического» в этом нет. Положение лидера в этом случае — это положение вожака в стае. Он имеет право задавать модели поведения, вести остальных за собой — но это только пока он постоянно демонстрирует, что является "самым-самым".

Со стороны (особенно с точки зрения представителей других цивилизационных блоков) такого рода отношения могут показаться действительно свободными. Периодически возникает увлечение образами "благородных разбойников", "вольных цыган", "маленьких, но гордых народов" и т. п. Причина тому — слабое знакомство с реальной жизнью такого рода коллективов и той жесткостью и нетерпимостью, которая существует внутри них.[55]

Общества, функционирующие в рамках Первой этической системы, можно назвать закрытыми. Они лишены механизмов саморазвития и исторической памяти. Это не значит, что они являются абсолютно неизменными. Общество может оставаться неизменным только в том случае, если оно активно сопротивляется всем изменениям, в том числе случайным и малозаметным, а для этого необходимо иметь историческую память и какой-то образ "идеального прошлого". Общества Первой этической системы могут меняться, но незаметно для себя. Такие перемены, кстати говоря, могут быть достаточно быстрыми. Но они всегда вынуждены, инерционны, — в лучшем случае они происходят как попытки приспособления к меняющейся среде. Другое дело, что именно приспосабливаться общества такого типа могут и умеют, причем даже лучше, чем другие.

В настоящее время общества, основанные на Первой этической системе, не играют сколько-нибудь заметной роли в мире. Первая этическая система остается уделом отставших в своем развитии народов, иногда — социально-этнических «низов» многонациональных обществ. Но это вовсе не означает, что "исторический проигрыш" Юга является окончательным.

Я не должен вести себя по отношению к другим так, как они не ведут себя по отношению ко мне.

Не поступай с другими так, как они не поступают с тобой.

Я не должен делать ничего такого, чего не делают другие.

Это этическое правило кажется мало отличающимся от предыдущего. Добавление в обе части формулы двух отрицаний вроде бы ничего не меняет. На самом деле разница есть, и немалая.

Именно это правило может быть сформулировано в виде "золотого правила морали": не делай другим того, чего не хочешь себе. Эту фразу, знакомую всем нам с раннего детства, сочинили на Востоке. Впрочем, в этой фразе есть одно слабое место: оно — в слове «хочешь». На самом деле имеется в виду, что нельзя делать с другими того, чего они с тобой не делают (хочешь ты этого или нет).

Вторая этическая система не требует прямо, чтобы человек был как все. Тем не менее она существенно ограничивает его оригинальность и инициативу, поскольку запрещает ему поступать иначе, чем другие. На первый взгляд может показаться, что в обоих случаях имеется в виду одно и то же. На самом деле активное требование делать то же, что и другие, является куда более жестким, чем пассивное требование не делать того, чего не делают другие, поскольку оставляет человеку возможность хотя бы не участвовать в том, что ему не нравится. Это не очень большая свобода, но это все-таки свобода.

Итак, система пассивного подражания (как еще можно было бы назвать вторую этическую систему) принципиально консервативна. Она может эволюционировать только в сторону сужения сферы допустимого поведения, отбора (из всего возможного спектра действий) наиболее приемлемых. Это значит, что культура такого общества является консервативной (то есть подавляющей свои возможности ради сохранения традиции). При этом традиционность такого общества только нарастает с течением времени, поскольку сфера допустимого поведения неуклонно сужается. Происходит это так. В начальный период существования такого рода общества можно делать многое или почти все. Некоторые люди, однако, отказываются участвовать в некоторых делах, которые им (по разным причинам) не нравятся. Такое поведение (в рамках Второй этической системы) вполне допустимо. С другой стороны, если их пример будет заразителен и достаточно много людей тоже перестанут совершать эти действия, это начинает давить на все общество в целом: согласно логике Второй этической системы, раз уж много людей не поступает каким-то образом, значит, в самих этих действиях есть что-то нехорошее и делать так не следует.

Итак, общества, основанные на Второй этической системе, не являются совершенно неизменными: если их предоставить самим себе, они медленно коллапсируют, схлопываются, ставя все более жесткие рамки человеческому поведению.

В учебниках по истории такие культуры называются "традиционными". При рассмотрении их истории очень важно не сделать одной типичной ошибки, а именно напрашивающегося предположения, что эти общества всегда были такими, какими мы их видим сейчас[56] — несвободными, замкнутыми, скованными репрессивной моралью и отягощенными множеством бессмысленных запретов и предписаний. На самом деле в период расцвета этих обществ в них имел место определенный прогресс. Особенно замечательными были те моменты в их истории, когда культура уже отфильтровала и отсекла наименее приемлемые виды поведения, но еще не сузила границы допустимого слишком сильно. Расцвет классической Индии или древней Персии приходился как раз на такие моменты.

Назвать эти общества закрытыми (как общества в рамках Первой этической системы) нельзя. Их, скорее, можно было бы определить как закрывающиеся или сжимающиеся. "Нельзя" становится со временем слишком много, и кончается это тем, что «нельзя» становится делать почти все. Таким образом, именно то, что в какой-то момент содействовало прогрессу общества (очищая его от некоторых форм поведения), в дальнейшем обрекает его на застой.

Общества, основанные на Второй этической системе, являются историческими. Происходящие события не являются просто актами приспособления к меняющейся среде — например, описанный выше "этический коллапс" происходит независимо от обстоятельств (хотя последние могут его ускорить или задержать). На Востоке существует и поддерживается память о прошлом, и возможно сравнение настоящего с ним.

Следует отметить, что консервативные настроения и даже идеализация прошлого, столь характерные для Востока, имеют совершенно иную мотивацию, нежели на Западе. Дело в том, что на Востоке они продиктованы воспоминаниями об утраченных возможностях: их общества более открыты в прошлом, нежели в настоящем, хотя и более хаотичны.[57]

В сжимающееся общество импульсы развития могут прийти только извне. Очень часто ценой за это оказывается разрушение сложившейся культуры и норм традиционной морали. Например, войны, неурожаи, какие-то несчастья, заставляющие людей думать прежде всего о выживании любой ценой, способствуют появлению и развитию новых моделей поведения. В дальнейшем это поведение проходит через фильтр этической системы, постепенно делаясь все более приемлемым и окультуренным. Примером могут послужить события, произошедшие на Востоке в XVII–XX веках в связи с агрессией европейцев. В некоторый момент истории все или почти все традиционные общества Востока были практически разрушены, или, во всяком случае, деморализованы. В наше время некоторые из этих обществ, преодолев этот кризис и усвоив (во время кризиса) некоторые новые модели поведения (частично пришедшие извне вместе с европейцами, частично же выработанные самими этими обществами), успешно встают на ноги и даже процветают (как, например, Япония или Корея). При этом они продолжают оставаться восточными обществами, со своей этической системой. На какое-то время они даже могут в чем-то обогнать или превзойти Европу или Америку, поскольку в период "золотого века" таких обществ (когда худшие варианты поведения уже отброшены, а схлопывание еще не зашло далеко) они могут быть очень эффективны. Однако этот расцвет со временем завершится так же, как и в прошлый раз — постепенным коллапсом, выход из которого может быть только кризисным.

Очевидно, что основной целью, признаваемой этими обществами, является стабильность. Прежде всего здесь имеется в виду стабильность сложившихся отношений между людьми, их ясность и определенность. Зачастую такие общества достигают в этом отношении поразительных успехов. Примером тому может послужить Китай, где в результате тысячелетнего развития была выработана очень сложная система взаимоотношений между родителями и детьми, начальством и подчиненными и т. д. и т. п. Все допустимые виды поведения были строго регламентированы, а недопустимые быстро пресекались. Только события последних двух столетий (европейская и японская оккупации и революция) смогли нарушить эту замкнутую систему. В этом отношении действия Мао во время культурной революции (как бы отвратительно они не выглядели) действительно ломали устоявшиеся нормы поведения, создавая тем самым некоторый простор для будущего — так что название "культурной революции" эти акции имели вполне законно.[58] В сочетании с европеизацией, также несущей новые модели поведения, все это предотвратило схлопывание общества и обеспечило базу для нового расцвета, который уже начинается в Китае.[59]

Развитие и дальнейшее "этическое схлопывание" обществ Второй этической системы можно было бы изобразить в виде графика:

Как и общества, существующие в рамках Первой этической системы, данные общества, естественно, не одобряют никаких новшеств, особенно в поведении. Но идеал человека в обществах первого и второго типа сильно различается. Если "самым лучшим" в обществах первого типа считается "свой парень", ничем не отличающийся от окружающих (то есть выдающаяся посредственность), делающий то, что делают все (и делающий это лучше всех), то в обществах второго типа складывается идеал праведника, то есть человека, который не делает ничего сколько-нибудь сомнительного с точки зрения общества. В идеале "абсолютный праведник" не делает вообще ничего. С точки зрения Первой этической системы такой идеал абсурден, равно как и с точки зрения третьей ("западной"). Но в рамках восточной логики это действительно идеал, к которому можно и нужно стремиться: человек, никогда никому не делающий ничего плохого.

Довольно интересным явлением в сжимающихся обществах является распространенность лицемерия. Постоянному сжатию сферы допустимого поведения противостоит "суровая правда жизни": людям часто приходится делать вещи, выходящие за (все время сужающиеся) рамки общепринятого. Это провоцирует то, что можно назвать "эффектом айсберга": некоторые способы поведения в обществе реально остаются, но как бы "уходят под воду": о них становится не принято говорить, их надлежит прятать, скрывать от посторонних глаз. В результате сильно сжавшиеся общества действительно становятся похожими на айсберг: на первый взгляд, в обществе существует всего несколько допустимых моделей поведения (верхушка айсберга), на самом же деле их гораздо больше.

Это проявляется даже в мелочах. Например, внешнее поведение людей, принявших вторую этическую систему, с нашей точки зрения кажется неискренним. Это знаменитое "восточное лицемерие" кажется нам признаком аморальности. На самом деле оно продиктовано как раз нормами морали. Идеалом внешнего поведения и хороших манер становится, таким образом, бесстрастие (или демонстративная вежливость). Это показное бесстрастие — аналог бездействия как идеала поведения. Внешне этот идеал выглядит так: всегда ровный голос, неподвижное лицо, легкая улыбка. Так, проявление сильных эмоций с точки зрения человека Второй этической системы — признак неуважения к собеседнику, то есть аморальности или слабости.

То же самое можно сказать и о знаменитой восточной скрытности. Если идеальное поведение сводится к полному бездействию, то социально приемлемым компромиссом можно считать показное бездействие, то есть сокрытие своих действий от других. Как правило, в каждом обществе такого типа существует нечто вроде перечня приемлемых для обсуждения действий. Об остальном распространяться не принято, а излишнее любопытство бывает наказуемо. "Демонстративное бездействие" весьма интересно проявляется даже в сложившихся на Востоке правилах общения. Например, "зайти по делу" на всем Востоке считается крайне неприличным. Сначала надо сделать вид, что общение вообще не преследует никаких целей, кроме приятного времяпрепровождения. То же самое (в еще большей степени) касается правил ведения дел. Европейцы очень часто принимали демонстративное бездействие за настоящую пассивность, в результате чего сложилась легенда о "восточной лени". На самом деле никакой восточной лени в природе не существует: есть желание завуалировать свои дела. Другое дело, что многие занятия, которые европейцы хотели навязать восточным людям, просто нельзя (технически невозможно) делать тайком. В результате такие занятия вызывают на Востоке глухое неприятие и не прививаются. Только отдельные восточные общества, прошедшие через кризисы, могут вместить в себя эти новшества — и в таком случае это бывает очень эффективно, как показывает опыт Юго-Восточной Азии.[60]

Народы, принявшие вторую этическую систему, могут создавать большие государства. Появление первых централизованных империй связано как раз с возникновением и развитием Второй этической системы. В рамках данной этической системы появляются и первые законы, понимаемые как ограничения, наложенные на поведение человека. Эти законы имели обычно вид «заповедей», заданных через отрицание — "Не делай того-то". Это связано прежде всего с отказом от идеологии «вождя» как "первого среди равных", принятой в обществах Юга. Напомним, что в них руководитель не столько отдает приказы, сколько подает пример: его слушаются только пока он сам является образцом для подражания. Это, во-первых, ставит жесткие ограничения на уровень централизации власти (вождя должны лично знать большинство его подданых, иначе он потеряет авторитет), и, во-вторых, ставит его права на власть в зависимость от его физических и умственных способностей (недостойный и малоуважаемый человек не сможет удержать власть). Последнее кажется на первый взгляд скорее плюсом, чем минусом. Что плохого в том, что у власти могут находиться только сильные люди, и только пока они сильны? На самом деле издержки подобной системы превышают выгоды, поскольку стабильность и преемственность власти оказывается стратегически более важным фактором, чем кратковременные выгоды от "естественного отбора" вождей, поскольку каждая новая смена власти обходится обществу, как правило, слишком дорого. Отсутствие потрясений в момент смены правителей стоит многого.[61] Но самое главное — общества Второй этической системы смогли выработать понятие управления, не сводящееся к следованию личному примеру. Авторитет власти стал основываться на других началах. Стала возможной ситуация, когда правителя не видят и не знают лично большинство подданых, и тем не менее подчиняются его приказам. Возникла иерархическая система управления, при которой приказы стали "спускаться по инстанциям". Стало возможным, наконец, делегирование полномочий, то есть временная или постоянная передача власти от одних людей другим. Все это позволило создать нечто новое и небывалое в истории, а именно централизованные государства.

Если в обществах Первой этической системы центральной фигурой является вождь, то в обществах второго типа — царь. Разница между этими фигурами огромна. Иногда она доходит до прямой противоположности. Например, в сражении вождь всегда сражается в первых рядах, воодушевляя людей личным примером. Разумеется, правитель должен сам быть воином, и не последним, а (желательно) самым лучшим и самым сильным. Царя же везут в обозе и тщательно охраняют. Он может быть старым и немощным, а с действиями на поле боя он знакомится только по донесениям. Никто и не ждет от него проявлений высокой доблести. Однако, как показала дальнейшая история, цари выигрывали сражения чаще.

Другие должны вести себя по отношению ко мне так, как я веду себя по отношению к другим.

Не мешай другим поступать с тобой так, как ты сам поступаешь с ними.

Все должны делать то же самое, что делаю я. Все должны жить так, как я.

Данную этическую систему можно назвать либеральной.[62] Наиболее последовательно она реализована в культурах современного Запада, особенно в Соединенных Штатах Америки.

Прежде всего, заметим, что формула, описывающая Третью этическую систему, представляет из себя перевернутую формулу Первой этической системы. Напомним, что там речь шла о том, что каждый должен относиться к другим так, как они относятся к нему.

В рамках Третьей этической системы дело обстоит как раз наоборот. Человек свободен поступать как ему вздумается. Он не обязан подражать во всем окружающим людям, и даже может делать то, чего они не делают. Только в этой этической системе у индивида появляется право на индивидуальность, оригинальность поведения и т. д. и т. п. Человек действительно свободен. Единственное, на что он не имеет морального права — это ограничивать свободу других, то есть мешать им вести себя так же по отношению к нему самому. Это можно сформулировать так:

Не мешай другим поступать с тобой так же, как ты поступаешь с ними.

Главным здесь является требование "не мешать", "не вмешиваться", предоставить другим право на ту же свободу, которую имеет данный человек (и в том же объеме). В принципе, если человек чего-то никогда не делает с другими людьми, он вправе ожидать, что и они не будут поступать с ним таким образом; если же это все-таки произойдет, у него имеется моральное право защищаться.

Либерализм как система теоретических взглядов на человека и общество охватывает, как и все остальные этические системы, все сферы деятельности. Окончательную форму либерализм приобрел у Канта в "Критике практического разума", где соответствующая этическая система получила, наконец, точную (хотя и не для всех понятную) формулировку. Не меньшее значение имела и классическая политэкономия Адама Смита с его принципом "свободы рук" для экономической сферы.

Главным принципом либерализма можно считать принцип невмешательства, а целью развития общества — создание такой системы отношений между людьми, при которой они как можно меньше мешали бы друг другу.

Либеральная система ценностей противостоит консервативной (то есть Второй этической системе). Это связано прежде всего с тем, что они развиваются в противоположных направлениях. Как было описано выше, сфера допустимого поведения в рамках Второй этической системы постепенно сжимается, оставляя разрешенным все меньше и меньше способов делать свои дела. Напротив, либеральная система ценностей, будучи принята неким обществом, приводит к тому, что сфера допустимого все больше расширяется, разрешая сегодня то, что вчера считалось предосудительным или недопустимым.

Общества Третьей этической системы (впервые в истории человечества) открыто признают права личности на оригинальность поведения. Если в восточных обществах последовательно реализуется принцип "Нельзя делать ничего, кроме того, что можно (специально разрешено)", то в рамках либеральной цивилизации этот принцип как бы переворачивается: можно делать все, кроме того, что нельзя (специально запрещено). Разница здесь очень велика, поскольку в первом случае набор возможных моделей поведения конечен (и к тому же век от века сужается), а во втором — потенциально бесконечен, открыт для расширения.

Таким образом, либеральное общество можно назвать расширяющимся, или инфляционным.[63] Эти термины не несут никакого оценочного смысла, будь то положительного или отрицательного. Как правило, апологеты либеральной цивилизации именуют ее открытым обществом (open society), используя термин «открытость» как положительную самооценку. Критики либерального общества, напротив, склонны рассуждать об "инфляции моральных ценностей в рамках либеральной цивилизации", понимая под «инфляцией» процесс обесценивания моральных норм (то есть "падение нравов"). В принципе, и первое, и второе не вполне правильно. Как консервативное общество (восточное) нельзя именовать закрытым (closed),[64] а только сжимающимся, так и либеральное (западное) общество не является открытым, а только расширяющимся. В то же время разговоры об "инфляции морали" тоже неуместны, поскольку эта инфляция является необходимым следствием самих же моральных норм, более того — их основы, то есть этической системы.

Но, все-таки, почему сфера допустимого в обществах этого типа увеличивается? Некоторые люди по разным причинам ведут себя нетривиально. В отличие от обществ Юга и Востока, сам факт отклоняющегося поведения здесь не может осуждаться. Человек рискует только одним — что с ним самим будут поступать так же, как он поступает с другими. Если его действия окажутся неприемлемыми или опасными для окружающих, он рано или поздно сам пострадает от чего-то подобного. Но общество может благосклонно отнестись к новшествам, подхватить их и усвоить.

Вначале это приводит к быстрому росту возможностей общества. Появляются новые модели поведения, а значит — новые моды, новые занятия, новые профессии, новые изобретения и открытия. Новшество, развитие, прогресс — все эти понятия могут считаться хорошими только в либеральных обществах. При этом изначальная «зажатость» общества, суженность сферы допустимого в нем является скорее плюсом. Открывающееся общество успевает достичь больших успехов во всех сферах жизни, а остатки былых запретов и ограничений делают жизнь в данной обществе относительно приемлемой.

Дело в том, что неограниченное расширение сферы допустимого приводит к тому, что «можно» становится практически все. Общество все более снисходительно относится к вызывающему, опасному, а потом уже и преступному поведению. Предоставленное само себе, оно может просто «взорваться».

Разумеется, общество пытается удержаться от чрезмерного раздувания сферы допустимого. При этом не следует забывать, что возможные следствия такого раздувания в перспективе куда опаснее, нежели следствия сжатия сферы допустимого в традиционных обществах. Последние рискуют только остановкой в развитии и следованием слишком жестким нормам жизни. Это неприятно, но подобное «загнивающее» общество может существовать довольно долго. Либеральному обществу грозит хаос и война всех против всех. Единственный способ удерживать ситуацию в пределах допустимого — "временное" резкое сужение сферы допустимого поведения (неважно, чем это мотивировано) с последующей корректировкой сложившихся норм поведения. Лучшим поводом для этого является какой-либо серьезный кризис. До сих пор, впрочем, западные общества успешно справлялись с инфляцией этических норм.[65]

Впрочем, последнее нельзя считать строго доказанным. Запад до сих пор остается относительно молодой цивилизацией. Либеральные ценности окончательно восторжествовали там только в последние два века (по историческим меркам срок ничтожный). Поэтому не исключено, что в дальнейшем либеральная цивилизация найдет какой-то другой способ избежать взрыва. Тем не менее наболее вероятный вариант развития либеральной цивилизации должен выглядеть примерно так:

Очевидно, что западное общество является историческим. Более того, история играет в нем не меньшую, а то и большую роль, нежели на Востоке, хотя прошлое оценивается по-другому: прошлое для Запада не идеал для подражания, а нечто неразвитое, ограниченное, во всех отношениях несовершенное. Запад не подражает прошлому, а отталкивается от него.

Особый интерес представляет подчеркнутый «экономизм» западного общества, то есть особое устройство сферы собственности. «Рынок» в западном смысле слова держится не на правах покупателя приобрести то, что ему нужно, а на правах продавца выставить на продажу все, что угодно. На Западе такое право за продавцом признается, на Востоке — нет. Впрочем, на Западе это право тоже претерпело весьма длительную эволюцию, прежде чем свелось к простой формуле: если ты чем-то владеешь, ты можешь это выставить на продажу.

Эта формула является более жесткой, чем кажется на первый взгляд. Речь идет о собственности, и только о ней. В рамках подобной системы ценностей нельзя выставлять на продажу, например, свою должность, поскольку она не является твоей собственностью. Но вполне допустимо продать свою почку, поскольку твое тело признается твоей собственностью.

Споры о том, что считать собственностью человека, а что — его частью (или целым, куда входит человек), ведутся до сих пор. Например, гражданство не считается собственностью, поэтому продавать свой паспорт нельзя. Но в принципе возможно так переопределить само понятие гражданства, что это будет вполне допустимо.

Точно так же нельзя купить, скажем, услуги по управлению государством. Президента страны все-таки не нанимают, а выбирают. Но большая часть государственных чиновников уже сейчас являются наемными специалистами, продающими свой труд. В конце концов, можно так переопределить некоторые понятия, связанные с демократической процедурой, что весь государственный аппарат можно будет рассматривать как "фирму, оказывающую услуги по управлению обществом". В таком случае «народ» превращается в коллективного нанимателя, а политические силы рассматриваются как конкуренты за денежный заказ на "управление государством".

Ко всем этим темам еще придется вернуться в связи с обсуждением перспектив развития западной цивилизации.

В западном обществе сложился свой идеал человека. Если на Востоке это праведник, вызывающий восхищение своей безвредностью и строгим соблюдением существующих норм поведения, то на Западе это гений — создатель новых эффективных моделей поведения. Культ "гениальных людей" на Западе глубоко отличен от культа великих мудрецов и святых, скажем, в Индии. Последние никогда не претендовали как раз на то, на что в первую очередь претендует западный гений, а именно на оригинальность. Даже новшества они старались подать как реставрацию старого, забытого знания (напомним, что на Востоке прошлое всегда «свободнее» настоящего). Напротив, на Западе культ новизны и личной оригинальности приводит как раз к обратному, а именно попыткам выдать старое за новое.

Все это проявляется, опять-таки, даже в мелких деталях поведения. Если Восток скрытен и лицемерен, то Запад можно определить как демонстративную цивилизацию. Такие явления, как мода, реклама и т. п., могли появиться только на Западе. Особенно же интересным является следующее: как на Востоке принято нечто делать, но скрывать это, так на Западе в порядке вещей как раз противоположное. Западный человек постоянно демонстрирует множество ложных или даже, так сказать, технически невозможных, типов поведения, которые на самом деле не реализует. Это касается всех областей жизни, но в целом каждый стремится изобразить из себя более интересного (на худой конец более оригинального) человека, нежели чем он является на самом деле.

Это вызвано очень простым обстоятельством. Существуют модели поведения, с виду вполне возможные и даже в чем-то привлекательные, но на деле нереализуемые. Есть вещи, которые можно изобразить, но не реализовать на самом деле. Речь не идет о каких-то физических или интеллектуальных подвигах. Но для нормального человека практически невозможно, например, все время быть в хорошем настроении и искренне радоваться обществу окружающих (хотя со стороны такое поведение кажется вполне возможным). Тем не менее такое поведение можно изображать. Это не является подобием восточного лицемерия: восточный человек скрывает те чувства, которые у него (на самом деле) есть, а западный, наоборот, изображает те, которых у него (на самом деле) нет.

Именно возможность демонстрировать ложное поведение (на самом деле нереальное) обусловило расцвет западного искусства — в том виде, в каком оно сейчас существует. На Востоке тоже существовала литература, но не могло появиться, например, психологического романа — именно потому, что изображение реальной психологии людей малоинтересно.

Политическое развитие Запада до сих пор не завершено. Если окончательная форма политического устройства, которую выработал Восток — это великие централизованные империи, то окончательная форма политического устройства Запада — отнюдь не "национальные государства", как это иногда представляют, а то, что называется "мировой системой" или "новым мировым порядком".[66] Становление и развитие национальных государств было только одной из стадий его возникновения.

Сущность этого "мирового порядка" следует описать несколько подробнее. Легче всего это сделать, сравнив его с восточными образцами политического развития. Великие восточные империи возникали путем объединения множества мелких политических образований в одно. Сами эти политические образования (деревни, города, мелкие деспотии) при этом не исчезали: просто на них извне накладывался некий дополнительный порядок, исходящий из некоего «центра». Местные обычаи дополнялись государственными законами, местные жители вынуждены были платить дополнительные налоги, и т. п. В общем, восточные империи были действительно «надстройками» над локальными местами проживания людей.

Складывающийся сейчас западный "новый мировой порядок" возникает совершенно иным образом: не путем "объединения сверху" некоего множества, а путем растворения границ элементов этого множества; не путем введения новых, дополнительных порядков и законов, а путем уничтожения и отмены старых. Разумеется, такая отмена вызывает необходимость в некоторых новых правилах. Здесь, однако, важна последовательность — что за чем следует.

Наилучшим примером реализации идеологии "нового мирового порядка" может послужить процесс объединения Европы. Он начался не с создания неких "всеевропейских органов власти" и постепенного расширения их полномочий. Напротив, он начался с отмены некоторых законов, касающихся границ государств, таможенных правил, ограничений на перевозки товаров, и т. п. Все наднациональные органы управления в Европе слабы и еще долго останутся таковыми. Зато процесс размывания границ между государствами идет достаточно быстро. Введение общеевропейской валюты, европейского гражданства и т. п. является не началом, а результатом этих процессов.

Восточные деспотические империи стремились объединить земли вокруг центра. Западные государства не пытаются делать ничего подобного: напротив, они стремятся растворить в "общем море" все границы и пределы. На Востоке централизованная власть появляется первой и начинает постепенно распространять свое могущество, присоединяя к себе все больше и больше земель, территорий, людей. На Западе единая централизованная власть может появиться только в последний момент, после «растворения». Это процесс, идущий не сверху, а снизу — не введение дополнительных ограничений, а отмена существующих.

Не следует думать, что подобный процесс может проходить полностью безболезненно. На Востоке окраины расширяющихся империй воевали за свою независимость, поскольку империи угрожали их свободе. На Западе люди сопротивляются логике "нового мирового порядка" потому, что он угрожает их идентичности.

Человек (равно как и народ) не может быть всем и принять все. В этом смысле "новый мировой порядок", размывая все и всяческие ограничения, может стать в конечном итоге столь же малопривлекательным, как и самое жесткое подавление личности и народа. Пока, однако, дело до этого еще не дошло: Запад переживает свой подъем, и в течении достаточно долгого времени положительные стороны либеральной морали, возможно, будут перевешивать минусы.

Скорее всего, однако, "новый мировой порядок" не будет доведен до своего логического завершения, как не достиг того же в свое время Восток. Идеалом политического развития Востока могла бы быть мировая империя, огромное централизованное государство, охватывающее всю планету, с универсальной культурой и единой мировой религией. Максимум, который был реально достигнут на Востоке — это Китай, гигантское централизованное государство-цивилизация.

Идеал "нового мирового порядка" совершенно противоположный. Это не "государство Земля", а Земля без государств, без границ, с минимумом явной централизованной власти. Это прежде всего единый мировой рынок, законы функционирования которого поставлены выше любых государственных законов. Это, во-вторых, единая юридическая система, гарантирующая права рыночных субъектов. И только в-третьих это единая (но не обязательно централизованная) власть над планетой, впрочем, весьма ограниченная и имеющая не слишком большие полномочия. Скорее всего, это будет некий аморфный конгломерат различных международных организаций, поддерживающий некоторый минимальный порядок, но прежде всего не допускающий появления сколько-нибудь жестких центров власти и влияния, то есть поддерживающий мир в растворенном, «ликвидном» состоянии.

Главным, однако, является не это. Новый мировой порядок является глобальным рынком не только по форме, но и по своей сути. Он не только поддерживает (как нечто внешнее) рыночные отношения — он сам на них основан.

Это касается прежде всего тех вещей, которые мы сейчас не рассматриваем как товар. Например, в рамках логики НМП такие атрибуты личности, как гражданство, не могут быть чем-то "священным и неотъемлемым", а должны быть признаны обычной собственностью, наподобие автомобиля или пылесоса. В частности, будет легализован рынок паспортов и других гражданских документов. Гражданство той или иной страны можно будет купить.[67] То же самое коснется и любых других прав (кроме основополагающего права покупать и продавать). В рамках НМП можно будет легально приобрести за деньги не только "гражданские права", но вообще почти любые права, в том числе и право участвовать в управлении. Понятие «правительства» (в современном смысле слова) атрофируется. Будут существовать частные организации, предлагающие свои услуги по управлению (в том или ином масштабе), и допускаемые к власти через процедуру, напоминающую не столько выборы, сколько аукцион. Понятие "политической идеологии" тоже атрофируется, коль скоро политические идеи тоже станут товаром. В частности, не будет ничего удивительного в том, что одна и та же организация управляет несколькими участками земной поверхности, причем следуя при этом различным программам.

Это описание можно было бы продолжать и дальше, но следует сразу оговориться, что речь идет об идеальной схеме, которой вряд ли суждено осуществиться в реальности во всех своих деталях. Скорее всего, НМП будет представлять из себя некий ограниченный вариант "глобального рынка", неполный и непоследовательный. Как на Востоке не удалось объединить весь мир «сверху», так на Западе, скорее всего, не удастся размыть его «снизу». В первую очередь этому препятствует не сопротивление незападного мира, а национальные интересы самого Запада. Не следует думать, что полностью логичный и последовательный Новый Мировой Порядок однозначно выгоден западным государствам. Они постараются закрепить свое преимущественное положение, достигнутое в наше время, на как можно более долгий срок. Это потребует ограничения логики НМП (то есть логики Третьей этической системы) ради нелогичных (и неэтичных), но реальных интересов конкретных западных государств.

Впрочем, не следует думать, что установление НМП в полном объеме невозможно в принципе. При определенных (не очень вероятных) исторических условиях и наличии политической воли это может произойти. Один из вариантов возможного развития событий — разумеется, гипотетический — см. здесь [Ссылка на работу "Новый Мировой Порядок"].

Разбирая поведение в рамках разных этик, мы не касались последнего цивилизационного блока, «Севера». Вполне возможно, что он находится в стадии формирования. Сложившийся цивилизационный блок предполагает, что все входящие в него цивилизации длительное время развивались в определенном направлении, исходя из норм и требований определенной этической системы. Для этого необходимо как минимум ее признавать, то есть понимать ее смысл, считать ее наилучшей из возможных (или хотя бы наиболее привлекательной) и пытаться выстроить все общественные отношения так, чтобы они ее утверждали (или хотя бы ей не противоречили).

Разумеется, все новые цивилизации, начиная с восточных, не могли строиться с пустого места. Долгое время целые культуры развивались, как в коконе, в чужих (зато уже готовых) формах. Особенно хорошо это заметно на примере Запада. Цивилизация, именующая себя Западом, существует довольно долго. Тем не менее основные принципы либерализма были сформулированы и приняты в качестве руководства к действию относительно недавно. В ходе утверждения этих принципов Запад пережил ряд общественных потрясений разной степени тяжести (от революций и войн до кризисов в области религии и культуры). При этом либеральные ценности все еще не реализованы полностью даже в самых «продвинутых» западных странах.

Следует отметить одно очень важное обстоятельство. Негативные следствия новых этических принципов начинают проявляться раньше, чем их позитивная сторона. Грубо говоря, полюдье возникает раньше этики. Запад начал свою экспансию (внешнюю и внутреннюю) задолго до утверждения либеральных ценностей. Можно даже сказать, что они были выработаны в результате борьбы с полюдьем.

Из этого следует, что цивилизационный блок, основанный на Четвертой этической системе, в лучшем случае находится на стадии возникновения.

Тем не менее есть основания полагать, что существует по крайней мере одна страна, способная в будущем (при благоприятных обстоятельствах) занять свое место в данном цивилизационном блоке — а именно, Россия.

Разумеется, подобное утверждение должно быть обосновано. Возможными обоснованиями суждений о принадлежности коллектива, общности, государства или целой культуры к тому или иному цивилизационному блоку могут послужить, во-первых, сведения об отношениях данного социального образования с другими, и, во-вторых, анализ норм и правил поведения внутри самого этого образования.

Очевидно, что, каковы бы ни были отношения России со всеми тремя цивилизационными блоками, существующими в настоящее время на планете, она не входит ни в один из них. Ни Юг, ни Восток, ни Запад не рассматривают Россию как «свою», а повторяющиеся попытки присоединиться к одному из них (в основном к доминирующему западному блоку) наталкиваются на внешнее и внутреннее сопротивление. То же самое можно сказать и о неоднократных попытках "обустроить Россию" путем внедрения норм и правил поведения, выработанных в иных культурах: начиная с известного момента, подобные попытки (особенно успешные) наталкивались на некое иррациональное сопротивление. Наиболее важным для нас является тот факт, что время не сглаживало, а обостряло противоречия в цивилизационной идентичности России: как известно, дело закончилось русской революцией и последующим разрывом с Западом (а также и со всеми остальными цивилизационными блоками).

В течении всей своей истории (которую лучше назвать предысторией) Россия развивалась, используя готовые формы общественного устройства, в основном выработанные на Востоке и Западе.[68] (Некогда и Запад в течении многих веков копировал Восток, пытаясь приспособить его принципы к своей реальности.[69]) В течении некоторого времени это успешно удавалось. Но по мере приближения России к критической точке (то есть к разрыву с Востоком и с Западом) моральное состояние населяющих ее людей становилось не лучше, а хуже, чем оно было раньше, поскольку усиливалось и укреплялось полюдье четвертой этической системы, притом ничем не сдерживаемое. О последствиях этого речь пойдет ниже; пока только отметим, что многие события русской истории XX века обусловлены именно этим обстоятельством.

По этой причине изложение принципов поведения, основанного на Четвертой этической системе, придется начать с ее полюдья, а именно с формулы ^f(I) = ^f(O), что читается как "Если я чего-то не делаю, пусть и другие этого не делают". Разные варианты этого утверждения хорошо известны: "Если у меня чего-то нет, пусть и у других этого не будет", "Если мне чего-то нельзя, пусть и другим это будет нельзя" и т. д. и т. п.

Подобного свойства чувства и эмоции приписываются русским очень часто, и не без оснований. Другое дело, что противопоставлять им достоинства западной этики несправедливо: полюдье можно сравнивать только с полюдьем, а полюдье Третьей этической системы выглядит, в общем, не лучше. Тем не менее долгое время единственное, что отличало Россию от Запада — это некоторые негативные стороны русской жизни. Грубо говоря, в России были заимствованные достоинства и самобытные недостатки. Последнее обстоятельство не так ужасно, как кажется на первый взгляд, поскольку по той же самой причине у нас отсутствовали многие чужие недостатки, что иногда давало повод для ложно понятой национальной гордости.[70] Тем не менее подобное положение дел с течением времени становилось все менее терпимым. Дело в том, что одной из задач любого общественного порядка является компенсация присущих данному обществу органических пороков. Как правило, они связаны с господствующей этической системой. Наиболее значимым пороком любой этики является ее собственное искажение, то есть полюдье. Общественный порядок обычно направлен на его нейтрализацию, подавление, оттеснение, в конце концов — на установление устойчивого компромисса между этическим поведением и полюдьем. Но российские общественные институты не могли этого сделать. Заимствованные частично на Западе, а иногда на Востоке, они просто не были предназначены для сдерживания негативного варианта новой, до сих пор не реализованной, этической системы. (Лекарства, лечащие чуму, не помогают от холеры.)

Это, разумеется, не означает того, что русское общество не пыталось как-то поправить дело. К сожалению, единственное средство радикально ограничить полюдье — это последовательная реализация соответствующей этической системы. Для этого требуются очень большие усилия по последовательной перестройке общества на новых принципах — а для этого, в свою очередь, требуется, чтобы эти принципы были, по крайней мере, осознаны самим обществом. Это предполагает соответствующую интеллектуальную работу. В Европе такая работа предпринималась неоднократно, и заняла в общей сложности несколько столетий. На Востоке то же самое потребовало еще большего времени.

К началу двадцатого века все средства, до сих пор сдерживающие набирающее силу полюдье, себя исчерпали. Россия вплотную подошла к точке разрыва с цивилизационными блоками Востока и Запада. Этот разрыв и произошел в 1917 году.

Проблемы, связанные с "эпохой социализма" в России — одни из самых тяжелых и запутанных. Можно даже утверждать, что никакая "концепция русской истории", не способная убедительно объяснить, чем был "советский строй" (не противореча при этом фактам), не может претендовать на истинность.

Существующие концепции русской революции не могут объяснить прежде всего ее результата: каким образом оказалось возможным построить социализм. Даже если несколько российских литераторов лелеяло какие-то странные и неестественные планы, непонятно, как и чем они склонили на свою сторону массы (между прочим, Маркса и Энгельса не читавшие и ничего не понимавшие в теории прибавочной стоимости). Если даже русский народ и «обманули», то каким образом? Большевики ничего и не обещали, кроме диктатуры пролетариата, всеобщей экспроприации и мировой революции — в этом смысле они были вполне честны. Если за ними пошли миллионы, то отнюдь не потому, что Ленин и Троцкий сулили им златые горы. Кроме того, не было недостатка в тех, кто эти самые златые горы действительно обещал. В России того времени не было недостатка в демократических и монархических партиях, суливших (в случае своего прихода к власти) скорое благоденствие. Большевики никогда не обещали, что все скоро станут богатыми. Они говорили прямо противоположное — что богатых вообще не будет.

Сейчас мало кто обращает внимание на то, насколько дикими и нелепыми кажутся сами эти слова при внимательном рассмотрении. В конце концов, идея, из которой следует, что богатых людей не должно быть, противоречит естественному желанию любого человека — быть богатым. Но люди этого не хотели, — а когда все-таки зарились на чужое добро, чувствовали себя предателями, ибо "не за это боролись". Как это не покажется странным, они действительно были согласны на то, чтобы все были бедными. Это самая удивительная политическая программа из всех возможных. Для сравнения представим себе, что некий кандидат в президенты какого-либо государства пообещает избирателям, что после его прихода к власти все они станут нищими. Тем не менее в 1917 году достаточно большое количество людей «проголосовало» именно за такую программу.[71]

Даже политические противники коммунистов в большинстве случаев не пытались обвинить их в вульгарном желании поживиться чужим добром (как это принято делать сейчас). Всем было понятно, что дело не в этом — или, по крайней мере, не только в этом. В конце концов, большевистское руководство могло бы поступить так же, как поступают современные российские коммерсанты — присвоив себе возможно большее количество материальных ценностей (а сделать это было вполне возможно), «верхушка» могла бы просто эмигрировать. Если бы большевики были бандой уголовников (как их сейчас принято изображать), они бы поступили именно так.

Разумеется, можно сказать, что большевиков интересовала власть ради ее самой. Эта теория, на первый взгляд более убедительная, не объясняет, ради чего они ставили какие-то странные эксперименты (типа "военного коммунизма" или последующей "коллективизации"), то и дело приводившие страну — и самих себя — к тяжелейшим кризисам. Обычное властолюбие могло бы привести к обыкновенной диктатуре, но диктаторы обычно не склонны заниматься подобными изысками. Разумеется, коммунистам нужна была власть — но не как самоцель.

Нельзя сказать и того, что большевики "хотели народу добра" (как бы ни понимать смысл этого слова) — хотя бы потому, что они были не склонны щадить ни отдельных людей, ни людей вообще. Нельзя сказать даже того, что благо коллектива они ставили выше блага отдельного человека — поскольку и ко благу отдельного человека, и ко благу коллектива они относились примерно одинаково, то есть без всякого уважения. Они мало ценили право на жизнь и личное счастье как отдельных индивидов, так и целых социальных слоев.

То же самое относится и к "стремлению к свободе". Очень часто революцию объясняли невыносимым угнетением народных масс, якобы имевшем место при царизме. Следует сразу отметить, что никакой свободы большевики даже не обещали. Они обещали диктатуру пролетариата — а это слово может означать все что угодно, но только не свободу.

Теперь мы, наконец, можем объяснить причины Октябрьской революции и последовавших за ней событий. Тогдашняя Россия была далеко не идеальным обществом, но и не самым худшим — даже по западным меркам. Русский народ никогда не отличался чрезмерным свободолюбием, и ради свободы (непонятно от чего) бунтовать бы не стал. Даже в недостатке справедливости — по европейским понятиям — российское государство упрекнуть было нельзя. Разумеется, существовало сословное неравенство, всевластие чиновников, мздоимство, взятки и многое другое. Но эти проблемы частично разрешимы путем введения обычной либеральной демократии, частично же неразрешимы вообще. В любом случае революция не является средством решения таких проблем.

Тем не менее в Росии имело место массовое разочарование в государстве как гаранте хотя бы минимальной моральности в общественных отношениях. Нарастающее напряжение между заимствованными формами общественного устройства и собственным содержанием проявлялось все сильнее и сильнее. Поэтому народ в конечном итоге не смог сопротивляться большевизму.[72]

Советский строй ("социализм") был, таким образом, попыткой реализации общественного порядка, соответствующего нормам Четвертой этической системы. Но всякий реальный общественный порядок является (прежде всего) компромиссом между этической системой и полюдьем. «Социализм» же предполагал нечто иное: компромисс между полюдьем и другой, заимствованной этической системой — хотя и на условиях, диктуемых полюдьем.

Последнее утверждение может показаться излишне категоричным, но его можно доказать. Если проанализировать все особенности советского строя за все время его существования, от политики и экономики до мелких деталей жизни, мы увидим две бросающиеся в глаза особенности:

если что-то невозможно было дать всем, то это всем запрещали;

если что-то можно было дать всем, то всех обязывали это иметь.

Эти два правила никогда не формулировались в явном виде, но выполнялись очень последовательно. Первое правило, например, объясняет очень много, казалось бы, разнородных явлений — от экономического базиса социализма (общественной собственности на средства производства) до борьбы с элитным кино и литературой, "непонятной народу".

В самом деле, частная собственность на средства производства — это как раз то самое, что по определению не может принадлежать всем. Это не касается личной собственности (сколь угодно большой). У каждого может быть зубная щетка или же дом — но не фабрика. И не потому, что фабрика стоит дороже, чем дом — а потому, что кто-то должен работать на этой фабрике. Поэтому владеть собственностью на средства производства надо было запретить всем.

В этом смысле заводы и фабрики при социализме были даже не государственными,[73] и уж тем более не «общественными», а — если выражаться точно — ничьими. Они вообще были не собственностью (чьей бы то ни было), а, так сказать, деталями ландшафта — как горы или реки. Это не мешало работать на этих фабриках и заводах, точно так же, как ничто не мешает ловить рыбу в «ничьей» реке. Не обязательно приобретать реку, чтобы ловить в ней рыбу. Государство при такой системе было даже не собственником, а чем-то вроде сторожа, присматривающего, чтобы имущество оставалось в сохранности. Люди, впрочем, чувствовали, что это ничье — и вели себя соответственно.[74]

Другой пример — с гонениями на определенные направления в искусстве — объясняется точно так же. Если нечто может быть понятно только заведомому меньшинству населения — этого не должно быть вообще. Поэтому абстракционизм или некоторые направления в киноискусстве находились под фактическим запретом почти до конца социалистической эпохи.

С другой стороны, некоторые вещи были необходимы — например, определенный уровень образования. В таком случае его пытались навязать всем. Не существовало права на всеобщее среднее образование — существовала фактическая обязанность закончить минимум восемь классов средней школы. Точно так же не существовало права на труд — была обязанность иметь место работы.[75]

Итак, мы видим, что социализм — это общество, где всем запрещают одно и то же, или навязывают одно и то же. Причем это навязывание (даже если навязывают вполне нужные вещи, типа всеобщего среднего образования) всегда действует не как право, а опять-таки как запрет.

Особенно явно эти особенности социализма проявились при взаимодействии СССР со странами "социалистического лагеря" в Восточной Европе и странами "социалистической ориентации" в третьем мире. Страны Восточного блока не использовались Советским Союзом как "порабощенные провинции". Напротив, Советский Союз содержал эти государства — часто себе в убыток. Далее, нельзя сказать, что в эти государства шла широкая экспансия русской культуры или советского образа жизни. Даже политическое партнерство зачастую было под большим вопросом. Единственное, что объединяло Союз и Восточную Европу — это социальный строй, понимаемый как система ограничений. И в СССР, и в Восточной Европе было ограничено право частной собственности и существовало централизованное планирование. И тут, и там не было свободных выборов. Короче говоря, всем были запрещены одни и те же действия — но это было обязательным условием для союзнических отношений.[76]

Итак, социализм действительно был выражением "чаяний народа" — пусть и не самых лучших. Более того, эти «чаяния» возникли задолго до революции и оказывали соответствующее влияния на русскую историю последних столетий. С другой стороны, их реализация была вполне нормальным, можно даже сказать — неизбежным явлением.[77]

Начиная с 1917 года, Россия пережила три разных периода, сильно отличающихся друг от друга по стилю и формам жизни. Неизменным фактором оставалось полюдье Четвертой этической системы, оказывающее чрезвычайно сильное (если не определяющее) влияние как на поведение отдельных людей, так и на создаваемые ими общественные институты и государство в целом. Меняющимся фактором были заимствованные этические системы, служившие моделью для построения общественных институтов, а также оказывающие свое влияние на официальную идеологию.

Два первых периода имели примерно одинаковую продолжительность; в настоящий момент Россия находится в начале третьего периода. Вполне возможно, что он займет примерно столько же времени.[78]

Первый период советской истории (1917–1956) в настоящий момент ассоциируется в основном с "командной системой управления" в качестве основы политической и экономической системы, "марксизмом-ленинизмом" в качестве идеологии и "массовыми репрессиями" в качестве дисциплинарных мер, позволяющих поддерживать стабильность режима.

Рассуждая о т. н. «репрессиях», следует иметь в виду, что они были бы технически невозможны без массового участия и поддержки населения. Эта поддержка — хотя бы в виде лавины доносов — не могла бы, в свою очередь, иметь места без развязывания соответствующих чувств, описываемых той же самой формулой ^f(O) = ^f(I), в самой жесткой ее форме: "если кто-то отличается от меня, пусть его не будет".

Разумеется, «репрессии» были далеко не главным, и даже не самым разрушительным проявлением полюдья Четвертой этической системы. Оно оказывало всеобъемлющее влияние на советский образ жизни. При этом официальная советская идеология скорее препятствовала наиболее опасным проявлениям полюдья, нежели их поощряла.

Нельзя утверждать, что полюдье "выпустил на волю" Сталин и его сподвижники. Скорее наоборот, полюдье поддержало Сталина и дало ему власть. У него просто хватило смелости воспользоваться этим фактором, не обращая внимания на гигантские издержки. Все остальные политические силы просто не решились на это — не столько из человеколюбия, сколько из-за того, что не чувствовали в себе сил удержать разгулявшуюся стихию полюдья в каких-то рамках. Сталину, впрочем, тоже это не всегда удавалось. У него, однако, были определенные преимущества. Не последнюю роль сыграла и его национальная принадлежность.

Сталин был представителем очень древнего народа, до сих пор живущего по законам Первой этической системы.[79] Для него такие вещи, как всеобщая уравниловка, культ вождя, кровная месть и т. п. казались естественными и понятными. «Социализм» он понимал (вернее сказать, ощущал[80]) как цивилизацию Юга, то есть общество, построенное на первой этической системе (то есть на формуле f(I, O) = f(O, I), "как все, так и я"), а торжество коммунизма — как восстановление древнего Юга во всем его великолепии.[81]

Этим объясняется и его отношение к Западу: для него данный цивилизационный блок был не просто геополитическим противником, но, прежде всего, "старым врагом", некогда победившим Юг и Восток и установившим свою гегемонию на планете. «Марксизм-ленинизм» сталинского периода имел все характерные признаки реваншистской идеологии, — что кажется совершенно необъяснимым в рамках его «буквального» прочтения.

Таким образом, в начальный ("революционный") период существования советской власти поведение людей определялось в основном полюдьем Четвертой этической системы; далее оно было ограничено этикой Первой этической системы. Таким образом, «сталинизм» как стиль массового поведения определяется двумя формулами:

Главной особенностью «командной» системы управления было то, что объектом управления был прежде всего человеческий труд. Население страны рассматривалось прежде всего как "масса трудящихся", чья производительная (профессиональная, трудовая) деятельность и является тем, чем именно управляет административный аппарат. Все остальные ограничения следовали из этого. (В идеале, власть стремилась к тому, чтобы определять для каждого человека его профессию, должность и место работы.) В подобной системе управления носители верховной власти похожи на главнокомандующих во время сражения: они непосредственно распоряжаются действиями больших масс людей. Соответственно, "основным документом", удостоверяющим личность, в сталинский период был не столько общегражданский паспорт (большие группы населения паспортами не владели), сколько трудовая книжка (окончательно введенная в 1939 г.) или заменяющий ее документ.

Командная система во всех случаях предпочитала прямое направление человека на ту или иную работу. Различия в достатке и уровне жизни существовали и были довольно значительными, но они практически не использовались в качестве рычагов власти. Понятие «дохода» отсутствовало: заработок считался «содержанием», и был по сути дела просто формой выдачи продуктово-вещевого довольствия (часто заменяемого натуральным пайком). Разумеется, некоторые категории граждан жили в лучших условиях, чем другие, но это считалось "производственной необходимостью" (для специфического труда, особенно управленческого, считалось необходимым "создавать особые условия"). Трудовая дисциплина поддерживалась в основном карательными мерами. Фактически, правовая система сталинского периода знала только один вид преступления, а именно нарушение трудовой дисциплины. Уголовные и политические преступления понимались, по сути дела, так же: аполитичные разговоры и невыход на работу наказывались примерно одинаково, поскольку это были по своей сути одинаковые проступки.

При этом многие общественные институты, номинально существовавшие в СССР, были на самом деле своего рода камуфляжем. Это относится не только к регулярно проводимым процедурам типа "выборов в советские органы власти", но и, например, к налогообложению населения. Никакой налоговой службы, по сути дела, не существовало вообще: имела место система вычетов из заработка, которую легко можно было бы заменить обычным снижением заработков. При Сталине налогообложение не играло практически никакой роли в формировании доходов государства. Впрочем, почти то же самое можно было сказать и о финансовой системе вообще: деньги играли очень незначительную роль в функционировании народного хозяйства. Это касается и цен на товары: по сути дела, они были "пристойной заменой" прямого ("карточного") распределения.[82]

Командная система прошла три этапа развития, каждый из которых длился примерно 12 лет. На первом этапе (1917–1929) шел демонтаж сохранившихся институтов сословной монархии и вырабатывалась новая концепция управления. При этом люди, разрушившие прежнюю систему управления (В.И. Ленин и партия "профессиональных революционеров"), сами оказались не способны создать новую, и сошли со сцены. Им на смену пришел И. Сталин со своей "гвардией".

С 1929 г. (начало "сплошной коллективизации" сельского хозяйства) началось построение командной системы управления, в основном завершенное к моменту начала войны с Германией (1941). К этому моменту был завершен и идеологический синтез, что нашло свое выражение в идее "построения основ социализма в СССР".

Начиная с этого момента, система вошла в режим непрерывного функционирования, и, как известно, доказала свою эффективность для решения определенного класса задач. Казалось, это может продолжаться неограниченно долго. Тем не менее именно в этот период происходила постепенная «приватизация» полномочий государства по распоряжению средствами — от носителей верховной власти к крупным организациям (сначала наиболее важным министерствам). Этот процесс шел постепенно, незаметно для большинства населения страны. Но практически сразу после смерти И. Сталина началось «официальное» разрушение командной системы и становление системы "административного рынка".

Второй период советской истории (1953–1989) сейчас принято рассматривать как время неудачной попытки реформ и последующего «застоя». Прежде всего, не следует считать «хрущевские» реформы неудачными. Напротив, они были вполне успешны. Главным их результатом была идеологическая реформа, связанная с заменой Первой этической системы в качестве стабилизирующего фактора на Вторую, и превращение Советского Союза в своеобразный аналог "восточного царства".

Поведение людей в этот период можно описать формулами

Несмотря на сохранение многих внешних атрибутов прежнего режима, после 1953 г. система управления претерпела кардинальные изменения, поскольку изменился объект управления. Власть оставила попытки непосредственно управлять трудовой деятельностью населения. Вместо этого под контроль было взято потребление и доходы — то есть не работа, а зарплата. (В идеале, власть стремилась к тому, чтобы определять для каждого человека его доход, условия жизни, и ее уровень.) Роль заработка принципиально изменилась. Из "необходимого зла" он стал основным рычагом управления. (Разумеется, именно по этой причине заработок не был прямо связан с результативностью труда: это было именно средство управления, а не результат продажи труда на рынке.) Не меньшее значение придавалось и другим формам материального вознаграждения: их было много (от унаследованных от прошлого спецпайков до санаторных и туристических путевок), поскольку имело смысл разнообразить рычаги управления. Разумеется, необходимым следствием подобной системы управления было и тарифное определение цен на товары (практически не связанное с издержками их производства), что привело к глобальным искажениям структуры цен.

Жители страны стали восприниматься не столько как «трудящиеся», сколько как «население», прикрепленное к разного рода источникам благ. Соответственно, роль трудовой книжки понизилась: "главным документом" стал паспорт, точнее говоря — прописка, удостоверяющая право на жительство в определенном месте, и, соответственно, на прикрепление к тем или иным системам распределения. Интересно, что изменилось и понятие преступления: практика правоохранительных органов была переориентирована на борьбу с так называемыми нетрудовыми доходами, то есть доходами, получаемыми помимо тарифной сетки. При этом "получением нетрудовых доходов" считалась (почти что в равной степени) и кража, и приписка, и вполне честный "левый заработок".

В подобной системе управления носители верховной власти выглядят уже не как боевые генералы, но, скорее, как работники Генштаба, разрабатывающие планы военных операций. Непосредственное руководство событиями уступает место использованию косвенных методов, предполагающих некоторую самостоятельность управляемых.

Демонтаж командной системы привел к тому, что государство перестало быть "владельцем всех денег". Основными держателями финансовых средств стали крупные организации — от министерств до заводов. Соответственно, деньги стали чем-то более реальным, нежели раньше.

Система "административного рынка" тоже прошла три этапа развития, каждый из которых длился примерно те же 12 лет. На первом этапе (1953–1964) шел демонтаж сохранившихся институтов позднего сталинизма и вырабатывалась новая концепция управления. При этом люди, разрушившие прежнюю систему управления (в данном случае имеется в виду Н.С. Хрущев и команда "реформаторов"), сами оказались не способны создать новую, и сошли со сцены. Им на смену пришел Л.И. Брежнев.

С 1966 г. (Л.И. Брежнев стал Генеральным Секретарем ЦК КПСС) началось построение системы "административного рынка", завершенное принятием новой советской Конституции (1977), в которой нашел выражение новый идеологический синтез, а именно идеологема "реального (или "развитого") социализма".

Начиная с этого момента, система вошла в режим непрерывного функционирования. Казалось, это может продолжаться неограниченно долго. Тем не менее именно в этот период происходила постепенная «приватизация» полномочий организаций по распоряжению средствами — от коллегиального руководства к частным лицам (сначала конкретным руководителям предприятий промышленности и торговли, постепенно расширявшими круг своих полномочий по распоряжению деньгами). Этот процесс шел постепенно и незаметно для населения страны. Но после смерти Л.И. Брежнева и двух его преемников началось «официальное» разрушение системы "административного рынка", известное как «перестройка» и последовавший за ней "период радикальных реформ".

"Перестройка", начавшаяся в 1986 г. и приведшая к событиям 1989–1991 гг., во многом напоминает аналогичные по смыслу (хотя, может быть, и не по масштабу) события 1953 гг. Можно предположить, что дальнейшее развитие событий будет похожим: снова изменился объект управления. Далее можно прогнозировать по крайней мере две стадии: на первом этапе (1991–2000 или 2001 гг.) произойдет демонтаж сохранившихся институтов социализма и будет выработана новая концепция управления. При этом люди, разрушившие прежнюю систему управления (в данном случае имеются в виду современные нам "демократические силы"), сами окажутся не способны создать новую, и сойдут со сцены. (Если учесть, что в 2000 году ожидаются очередные президентские выборы, подобный сценарий развития событий представляется очень вероятным.) В таком случае расцвета нового порядка можно ожидать, скорее всего, около 2001–2013 гг.

Следует иметь в виду, что, несмотря на подчеркнуто «антисоветскую» фразеологию, данный период развития России остается частью послереволюционной истории, и ни в коем случае не является реставрацией дооктябрьских порядков. Его специфика связана с очередной заменой официально принятой этической системы — на сей раз на «западную», Третью этическую.

Поведение людей в этот период можно описать формулами

Основные черты этого нового порядка ясны уже сейчас. Власть отказалась как от управления человеческим трудом, так и от контроля над доходами. Люди получают возможность заниматься любыми делами, равно как и предлагать свои услуги по любой цене, приемлемой для покупателя. Главным инструментом управления государством становится бюджет. Если власти хотят добиться какого-то результата, они должны за это заплатить.

В подобной системе управления институты верховной власти играют роль, сравнимую с ролью интендантства. Интендант не руководит боевыми действиями и даже не принимает участия в разработке планов операций. Однако от того, как снабжаются войска, зависят их возможности, и в этом плане интендантство вполне способно вмешиваться в ход военных действий, распределяя необходимые для этого ресурсы.

Как известно, демонтаж системы "административного рынка" привел к тому, что основные средства постепенно концентрируются в руках частных лиц и их объединений. В настоящий момент реальными собственниками денег являются не столько частные лица, сколько разного рода их объединения (в том числе и такие, как «кланы» или "группировки"), в рамках которых права номинального владельца денег распоряжаться ими как ему угодно сильно ограничено. Однако, процесс "приватизации средств" постепенно идет, и через несколько лет основными владельцами средств станут частные лица и семьи ("households", "домохозяйства").

Последнее обстоятельство позволяет определить экономическое устройство России как некоторую разновидность «капитализма». Строго говоря, «капиталистической» можно считать такую (и только такую) экономическую систему, в которой действуют законы рыночной экономики, прежде всего механизмы саморегулирования рынка труда. Все остальное (в том числе даже характер собственности на средства производства) можно считать менее значимым.[83] В частности, для любой капиталистической экономики выполняется (в какой-то мере) закон Сэя, а он справедлив только при условии свободных и достаточно эластичных цен как на товары, так и на труд.[84] Введение свободных цен, таким образом, создало предпосылки для включения механизмов рыночной экономики. Этого, тем не менее, недостаточно. Кроме свободных цен на товарном рынке и рынке труда, необходимо, чтобы владельцами средств были в основном частные лица (или небольшие группы частных лиц), руководствующиеся в своей деятельности чисто экономическими интересами. После распада крупных «группировок» и появления достаточного числа независимых владельцев финансовых средств Россия станет «капиталистической» страной. Соответственно, основными параметрами могут стать "платежные реквизиты личности".

Все сказаное не означает, что российский «капитализм» будет тем же самым явлением, что и капитализм западный. Точно так же, это не означает, что третий послеоктябрьский период будет последним. Напротив, если данная реконструкция ситуации верна, то имеются все основания утверждать, что заимствованная Третья этическая система сыграет ту же самую роль, что и предыдущие — а именно, роль временного стабилизатора ситуации. После этого можно ожидать новых перемен, связанных с переходом к общественному строю, основанному на Четвертой этической системе. Если предположить, что продолжительность третьего послеоктябрьского периода российской истории будет такой же, как и в предыдущих случаях, то последнюю трансформацию можно ожидать в тридцатых годах XXI века.

Первая этическая система

I. 1917

Октябрьская революция — конец самодержавия

Несколько лет гражданской войны, распад страны (далее восстановлена) Харизматический лидер (Ленин), быстро теряющий власть

! - 1922 — устранение от дел Ленина.

1922 — Сталин стал Генеральным Секретарем. 1924 — смерть Ленина.

II. 1929

Сталин, начало коллективизации

III. 1941

Начало Отечественной войны

Дальнейшее: ощущение вечности существующих порядков. Сталин кажется «вечным», а его режим — «навсегда». Руководство (а также культурная элита) страны заинтересованы новыми идеями.

Вторая этическая система

I. 1953

Смерть Сталина — конец сталинизма Несколько лет неопределенности. Харизматический лидер (Хрущев), быстро теряющий власть

II. 1965

(1964, удаление Хрущева — 1966, передача власти Брежневу), начало "застоя"

III. 1977

Новая Советская Конституция. Первый инсульт Брежнева и переход власти к Политбюро

Дальнейшее: ощущение вечности существующих порядков. "Развитой социализм" кажется «вечным», а застой — "навсегда".Руководство (а также культурная элита) страны заинтересованы новыми идеями.

Третья этическая система

I. 1989

! - 1982 — Смерть Брежнева. 1985 — начало перестройки

Конец "перестройки" — конец застоя, реальный конец "советской власти"

Несколько лет развала, начало распада СССР на независимые государства. Харизматический лидер (Горбачев), быстро теряющий власть

(1991 — Уход Горбачева, распад Союза)

II. 2001 — начало "российского капитализма"

III. 2013

Дальнейшее: возникнет ощущение вечности существующих порядков. Демократия будет казаться «вечной», а капитализм — «навсегда». Руководство (а также культурная элита) страны заинтересуются новыми идеями. (?)

Четвертая этическая система

I. 2025 — конец "российской демократии"?

II.

III.

(?)