"Взгляд василиска" - читать интересную книгу автора (Мах Макс)Глава 4. Нелегалы– Вадим! – Окликнула его обеспокоенная Полина, уже во второй раз, появляясь, в дверях дома. – Может быть, вы с господином в дом зайдете? На улице холодно, а я вам чай заварю, или кофе… – Благодарю вас, сударыня, – улыбнулся Марик, прежде чем Реутов успел ей что-нибудь ответить. – Но мне уже надо ехать. Жена, дети, то да се… – Вадиму показалось, что при этих словах в сухих внимательных глазах Греча что-то дрогнуло, но, впрочем, ему могло и показаться. – А, может быть, все-таки зайдешь? – Спросил он, на самом деле, не то, что бы не желая, чтобы так неожиданно возникший из небытия прошлого фронтовой товарищ остался еще на какое-то время, но, опасаясь, что продолжение этого разговора может оказаться сейчас слишком сильным испытанием для него самого. По-хорошему, ему вообще следовало бы побыть теперь одному, привести разбегающиеся мысли в порядок, успокоиться, придти в себя. Но, как это, спрашивается, сделаешь, в присутствии Полины и остальных? А если еще к ним Марик присоединится… – А, может быть, все-таки зайдешь? – Спросил он из одной только въевшейся в плоть и кровь вежливости. – Да, нет, – Греч был как бы задумчив, но разобраться в его состоянии мешали глаза. Не помнил Реутов у Марика – Ну, надо, значит, надо, – не без облегчения в душе, согласился Вадим. – Ты вот что, – сказал Греч, уже вроде бы совсем собравшись уйти. – Дело конечно хозяйское, но учти, если смог я, другие тоже смогут. Так что, времени у вас, максимум до завтра, а потом отсюда надо уходить. И Коч, лучше всего, здесь оставить. Приметная машина. Во всех смыслах. Я бы, если хочешь знать мое мнение, добрался бы на лодке до Котлов или Ягодного и оттуда вызвал бы извозчика до Вящева, Черкасова, или даже до Выборга. А оттуда уже по чугунке, хочешь, в Ревель, а хочешь, в Петров. Все дороги открыты. В принципе, Греч был прав. И здесь, в этом доме, надолго оставаться было нельзя, и машину, если по уму, следовало сменить. Однако положение беглецов на самом деле было куда, как сложнее. И именно это обстоятельство Реутов осознал сейчас со всей ясностью. Ведь теперь, чтобы даже просто уцелеть, им надо было все время бежать, и, возможно даже, бежать – в полном смысле этого слова – из России к чертовой матери. И как же это прикажете сделать без денег и документов? Но даже если и не эмигрировать, то и тогда, до тех пор, пока дело это не распутается и не прояснится, ему, вернее, всем им четверым – потому что и Полина теперь в этом дерме по глаза – предстояло находиться на нелегальном положении, чтобы, в свою очередь, оставаться живыми и на свободе. И что с того, что охотится за ними все-таки не государство Российское – а Реутов чем дальше, тем больше убеждался, что так оно и есть – а только некая группа заинтересованных (знать бы, в чем?) лиц, этому государству служащих. Что ему, Вадиму, или, скажем, Полине, до этого факта? Скрываться-то придется на полном серьезе, а для этого опять-таки нужны деньги и документы. Но ни того, ни другого у них не было. Не пойдешь же в банк за своими честным трудом на ниве народного просвещения заработанными деньгами! Ни кредитки той, ни паспорта, ничего у него на данный момент не осталось, да если бы и осталось… – Если захочешь повидаться, – с какой-то странной интонацией, оставшейся Вадиму до конца не понятной, продолжил, между тем, Греч. – Завтра и послезавтра я буду ждать тебя в чешской пивной на Гороховой. Знаешь, о чем говорю? – Знаю, – кивнул Вадим, не слишком уверенный в том, что захочет, даже если сможет, пойти на эту встречу. – Вот и хорошо. Там. С девяти до половины десятого вечера, – уточнил Марик. – Завтра и послезавтра. – И еще, – добавил он спустя мгновение так, как если бы до последнего момента сомневался, стоит ли об этом говорить. – Тебе сейчас деньги, вероятно, нужны будут. – Ну… – Начал, было, Вадим, на самом деле, не знавший, что на это ответить. Но Греч его, вероятно, понял правильно. – Держи, – сказал он, протягивая Реутову пластиковую карту "Триумфа". – Карта на предъявителя, на счету десять тысяч марок. "Восемь тысяч рублей, – машинально перевел Вадим. – Это…" Но додумать эту мысль Греч ему не дал. – И вот, еще что, – сказал он и, быстро оглянувшись по сторонам, вынул из кармана плаща и протянул Реутову рукояткой вперед револьвер. – Матеба, – пояснил Греч. – Но ничего лучше нет. Да и ствол не новый, ты это учти. Бог его знает, что на нем висит, но, с другой стороны, в твоих обстоятельствах с оружием как-то спокойнее будет. Как полагаешь? Греч уехал, только следы шин на раскисшей от дождя дороге остались, да муть в душе, поднятая с самого ее дна его внезапным появлением. "Застрелиться, что ли?" – с тоской подумал Реутов, все еще глядя вслед исчезнувшему уже среди деревьев Майбаху. Но стреляться было, вроде бы, как глупо, а зажатая в руке рукоять револьвера, наводила, как ни странно, на совсем другие мысли. Вадим посмотрел на револьвер, потом перевел взгляд на озеро, равнодушно скользнул им по серой недвижной воде, по мокрым унылым деревьям на том берегу, и остановился на старой иве, едва удерживавшей равновесие на подмытом водой глинистом мыске… "Метров сто шестьдесят… ветер восточный, метра три в секунду, никак не более… " Он опустил веки, прислушался к себе, увидел внутренним зрением покосившееся дерево, купающее нижние ветви в высоко поднявшейся воде, и вдруг рывком взбросив руку с оружием вверх, открыл глаза. "Бинго!" – револьвер выцеливал ровно то место на стволе, которое он себе загадал, и, как ни был удивлен этим Вадим, в душе он твердо знал, будь там, в ста шестидесяти метрах от него белая мишень с черными кругами, и прогреми сейчас выстрел, пуля легла бы, как минимум, в девятку. "А если человек? – спросил он себя с поразившим его самого холодным любопытством, и сам же себе ответил. – Тогда, только в грудь… У этой дуры рассеивание, должно быть, не слабое…" Он постоял еще минуту, бездумно рассматривая противоположный берег, потом пожал плечами и пошел в дом. – Кто это был? – Спросила за всех Полина. Во взгляде ее читалась тревога, усилившаяся, кажется, еще больше, когда она увидела, как выкладывает Вадим на стол – прямо среди чашек и блюдец – принесенные им с улицы дары ("А что, если это дары данайцев?"): револьвер, картонку с патронами и пластиковую карточку ганзейской кредитной фирмы "Триумф". – Это был… – Сейчас Реутов чувствовал на себе напряженные взгляды всех троих, но сам смотрел только на Полину, прямо ей в глаза. "Желтовато-золотистые… золотисто-желтые… А почему, собственно, нет? В одной лодке плывем". – Ты не знаешь – спросил он, не очень, впрочем, надеясь на положительный ответ. – У твоей тети здесь нет, случайно, терминала? – Случайно знаю, – удивленно моргнула Полина. – Есть. У Леонида Егоровича в кабинете. Только он старый, наверное… – Не беда, – махнул рукой Вадим. – Лишь бы работал. Показывай! Как ни удивительно, никто его ни о чем не спросил, только пока шли наверх, в кабинет покойного хозяина дома, Реутов буквально кожей чувствовал напряженные взгляды Давида и Лилиан, а спина идущей перед ним Полины была красноречивее иных взглядов. – Итак, – Вадим сел в кресло перед терминалом и поднял тумблер, включив машину в сеть. Загорелась красная лампочка, потом на приборной панели перемигнулись несколько зеленых, и экран засветился ровным голубовато-зеленым светом. Однако прошло ни как не менее трех минут, пока появилась рабочая заставка. Молчание затягивалось, начиная действовать на нервы. – Умеешь ты, Вадик, интриговать, – сказал с усмешкой в голосе Давид, разряжая обстановку. – Не торопи, – отмахнулся Вадим. – Увидишь, поймешь… "Если Марик меня, конечно, не разыграл". Еще минут пять ушло на поиски в сети, а когда открылась главная страница мемориального сайта Казачьих войск, "зрители" выразили дружное недоумение, проявившееся, впрочем, лишь в невнятном сопении и нечленораздельных звуках. – Сейчас! – Успокоил их Вадим и не без внутреннего страха впечатал в окошко поисковой системы свою фамилию. Греч не обманул. Упоминаний фамилии Реутова на сайте нашлось ровно одиннадцать. – Ты казак? – Кажется, Полина была в который уже раз за это утро искренно удивлена. – Да, – ответил Реутов, оборачиваясь к ней. – Казак. В смысле служил… когда-то. – Сотник Реутов, – прочел вслух Давид. – По нашему, выходит, лейтенант. Взвод? – Погоди! – Попросил Вадим, возвращаясь к терминалу. – Вот. – Полковник Реутов… – В голосе Полины прозвучало недоверие, смешанное с удивлением. – Постой, сколько же тебе тогда было лет? – Давида спроси, – предложил Вадим, не оборачиваясь. – Мы с ним ровесники. А дальше ты прочла? – Двадцать четыре, – послушно объяснил Давид. – В шестьдесят втором… Похоронен… Что это значит? – Это значит, – сказал Реутов во вдруг наступившей тишине. – Что человек, который здесь был, твердо помнит, что 17 апреля 1962 во время ночного боя в Вене, в районе технического университета – улицы Брюкнер, Мадер, точнее он не помнит – я получил пулевое ранение в голову. "Пуля пробила каску, – сейчас Реутов слово в слово повторял сказанное ему Гречем. – И вошла в лоб несколько выше переносицы и чуть правее…" – Ой! – Такого голоса Полины он еще не слышал, но, честно говоря, сейчас ему было не до ее эмоций. – Вообще-то верная смерть. – Тихо, как затухающее эхо, произнес Давид. – Ты воевал? – Спросил Реутов, подозревая, впрочем, какой получит ответ. Но и это его, по большому счету, не слишком волновало. Он и спросил-то чисто автоматически, по-прежнему, тупо глядя, на черные строчки на алом фоне. "Место захоронения полковника Реутова не известно…" – Да, – ответил Давид после секундной паузы. – 82-й аэромобильный полк… Войну закончил капитаном, но я, Вадик, во Вьетнаме воевал и в южном Китае. С корейцами. "В Китае… с корейцами… ну, и, слава богу!" – Пуля в лоб, – напомнила Лили. – Да, – кивнул Вадим, возвращаясь к теме рассказа. – Греч сказал, что я был еще жив. Меня перевязал санитар, а Марик был все время рядом, он… Он командование батальоном принял, как мой заместитель… Потом германцы стали обстреливать наши позиции из ста двадцати миллиметровых минометов. Санитара убило, еще кого-то… Он говорит, что я получил еще несколько ранений… осколочных… в грудь, живот, возможно, в ногу, но он просто уже не помнит подробностей. В любом случае, не жилец. Однако мы с Мариком с пятьдесят восьмого были все время вместе, сначала я у него заместителем, потом… Не важно. Потом он у меня. Греч просто не мог оставить меня там умирать, вот и вытащил в тыл. То есть, это был оперативный тыл, там тоже постреливали, но гораздо меньше, и, главное, туда садились вертолеты, подбрасывавшие нам боеприпасы. Мы тогда оторвались, вроде бы, и сплошной линии фронта не было, тем более, ночью… В общем он отправил меня с вертолетом. А на следующий день командир бригады сообщил в батальон, что я умер в госпитале. Вот, собственно, и все. – Что значит все?! – Возмутилась Полина. – Ты же жив! – Я тоже так думал, – не весело усмехнулся Реутов, чувствуя ее руки на своих плечах. – Но Марик был тогда моим заместителем, это он так говорит, и утверждает, что я умер. И тут вот, – кивнул он на экран. – Тоже написано. – Мутная история, – сказала по-французски Лилиан. – А сам ты…? – Спросила она, снова, переходя, на русский. – Сам я ничего такого не помню, – объяснил Реутов. – И шрама у тебя нет, – задумчиво протянул Давид. – На груди и спине есть, – возразила Полина и тут же осеклась. – Возможно, – согласился Давид. – Но на лбу-то нет! – Нет, – подтвердил Вадим. – Но, понимаешь, Давид, Марик Греч не тот человек, чтобы такие вещи перепутать, и он твердо помнит – в лоб! Он помнит, а я – нет. Сотником себя помню, как призвали прямо из университета тоже помню. Как пришел в бригаду, первый бой, как взвод принял, как начальником штаба батальона был, тоже вроде бы помню. Но войсковой старшина? – Почему старшина? – Не понял Давид. – Там же написано полковник. – Это у нас так принято, – устало объяснил совершенно сбитый с толку Вадим. – Погибшим присваивается очередное звание. А мне, это Марик так сказал, как раз в феврале шестьдесят второго присвоили войскового старшину. – Вадим, – спросил Давид, когда они снова вернулись к столу. – А не может так быть, что это просто какая-то глупая ошибка? Путаница с похожими фамилиями, или однофамилец, скажем… – Я Марика помню, – возразил Вадим. – А он помнит меня. Мы ведь с ним вместе с начала войны были, и до шестидесятого года я все прекрасно помню. Но вот потом… Ничего! Как так? У меня и в военном билете записано: с 58 по 62. То есть, выходит, что я всю войну провоевал! И понимаешь, я об этом никогда даже не задумывался. – Вадим чувствовал себя, как внутри дурного сна, но и то сказать, действительность, рухнувшая ему на голову два дня назад, ничем существенным от ночных кошмаров не отличалась. "Просто шизофрения какая-то!" – Я вот только сейчас сообразил, – сказал он вслух, вытягивая из пачки очередную сигарету. – Там написано девять наград, но они же у меня все дома лежат. Ровно девять! Но вот я сейчас пытаюсь вспомнить, когда и за что я их получил, и помню почему-то только первые четыре… Святой Георгий третьей степени… Это август пятьдесят восьмого, оборона Константинополя… восточный фас. Вторая степень, октябрь, Родопская операция… Полярная Звезда… – У тебя есть Звезда? – Казалось желтовато-золотистые глаза Полины увеличились ровно вдвое, заняв пол-лица, и, если разобраться, она была совершенно права. Но вот какое дело, сам-то Реутов сообразил, вернее, осознал, – Да, – подтвердил он, вставая и направляясь к буфету за коньяком. – Июль пятьдесят девятого, Плоешти… И он вдруг вспомнил тот бой, да так явственно, как никогда не вспоминал. Казалось, он снова был там, под Плоешти, в жирном дыму, стелющемся над землей, среди черных от грязи и копоти бойцов, отразивших пятую или шестую атаку итальянских панцергренадеров. Горели нефтяные скважины и город, горели сожженные "Фиаты" и "Мерседесы", и земля горела, корчась в чадном пламени напалма, которым поливали их с черных небес двухмоторные "Дорнье". Вообще, что делалось выше пелены дыма, сказать было трудно, потому что за сутки непрерывного боя Вадим видел небо всего один раз, когда налетевший порыв ветра разорвал на миг сплошную занавес копоти и дыма, показав в разрыве высокое голубое небо южного лета. Но зато Реутов видел, как утром – если это действительно было утро – упал среди горящих танков такой вот "Дорнье", а ближе к обеду на правом фланге их батальона разбился их собственный, русский, истребитель. Однако опознать его было трудно, так мало от него осталось. Реутов взял бутылку, вернулся к столу и, не спрашивая, стал разливать коньяк по высоким граненым рюмкам. – Четыре помню, – сказал он, закрывая тему. – Остальные – нет. Марика хорошо помню. Он был кадровый, и, если бы не дурацкая дуэль – это было в шестидесятом, в марте или апреле, это я тоже помню – я бы, по-прежнему, оставался его заместителем… – А ведь эти тоже тебя о службе спрашивали, – задумчиво сказал Давид. – Совпадение? – Не знаю, – пожал плечами Вадим. – Может быть… Но, в любом случае, глупость получается. Посмотреть бы мое личное дело в Военном Министерстве… – Он залпом выпил коньяк и тут же снова потянулся за бутылкой. – Но кто же меня туда теперь пустит? И тут его, как громом поразило. "Идиот! – Мысленно покрутил он головой. – Кретин!" Получалось, что ситуация с его прошлым не так безнадежна, как ему только что казалось. – Ладно, – сказал Реутов, стараясь не выдать охватившего его возбуждения. – Вопрос, конечно, интересный, но мы еще первый круг не закончили. Хотелось бы услышать, каким образом оказались на месте наши милые дамы. – А, как этот Греч нас нашел, рассказать не хочешь? Как ни странно, вопрос этот задала Полина. – Он за мной следил, – объяснил Вадим, закуривая. Папирос не было, а турецкие сигареты, которые купили женщины, были для него слабоваты. – Что значит следил? – Сразу насторожился Давид. – То и значит, что следил, – нехотя, ответил Вадим, который этот вопрос с Мариком до конца выяснить не успел. – Увидел на улице, узнал, удивился, стал искать… и увидел, как меня "арестовывают"… – Значит, это он мелькал на набережной в ту ночь, – сказала Полина. – А он кто вообще-то? – Не знаю, – развел руками Вадим. – Тридцать лет назад был есаулом, потом хорунжим… А кто теперь не знаю, но нам он, судя по всему, не враг, – кивнул он на револьвер и кредитную карточку. – Да и потом, будь он враг, совсем другие люди бы приехали. – И то верно, – согласился Давид. – Но сдается мне, товарищ твой не простой человек. – Да, пожалуй, – согласился Вадим, только сейчас по-настоящему оценивший факт появления в их тайном убежище Марика Греча. – Но давайте все-таки закончим первый круг! – Сказал он, имея в виду, прежде всего, тему, которая обязательно должна была всплыть по ходу разговора. "Если Марик не ошибся… ", – но в том, что Греч ошибается, Реутов сильно сомневался. Их то он нашел. – Ну, мне почти не о чем рассказывать, – сказала, закуривая Лилиан. – Я решила спуститься в бар… Увидела, как Звучало все это, мягко говоря, несколько странно, поэтому Вадим решил уточнить. – На чем поехала? – Спросил он, выходя на кухню, чтобы поставить кофейник. Есть он по-прежнему не хотел, но вот от кофе сейчас не отказался. От нормального кофе, а не от той подкрашенной кофейным порошком водички, которую сварила утром Полина. – На машине, – ответила Лили ему в спину. – А машина откуда? – Уточнил он свой вопрос из кухни. – Угнала. – Коротко ответила женщина. "И в самом деле, чего проще! Взяла, и угнала". – А… Понятно, – он всполоснул кофейник под краном и стал засыпать в него кофе. Давид отчетливо хмыкнул. По-видимому, он знал о Лилиан много интересного. – Вадим, – сказала Лилиан, повышая голос, чтобы он мог ее слышать. – Ну ты же понял уже, что я умею не только биржевые сводки анализировать. – Разумеется, – он бросил с пальцев несколько капель на плиту и, удовлетворенно хмыкнул, когда увидел, как испарилась вода. Плита еще не остыла, и жара вполне должно было хватить на целый кофейник. – А ты, красавица? – Спросил он Полину, возвращаясь в комнату, и сразу же ей улыбнулся. Он просто не мог ей не улыбнуться. – А я в окно все видела, – сказала она. – А когда он тебя ударил, я подумала, что это бандиты, схватила отцовский дробовик и побежала вниз, но они уже уезжали, – глаза ее снова расширились. Сейчас Полина, наверняка, по новой переживала случившееся в тот вечер. – Ну, тогда, я бросилась во двор, у меня там мотоцикл… – Цундап? – Спросил Вадим, любуясь девушкой и одновременно мысленно, качая головой, потому что, зная ее полгода, совершенно не представлял себе, какая она на самом деле. – Да, а ты откуда…? – Греч видел твой мотоцикл, и тебя видел тоже. – Ну, собственно, и все, – Полина встала и хотела пойти в кухню, но Вадим ее задержал. – А дальше? – Лили меня днем нашла, – объяснила, остановившаяся в дверях Полина. – Мы обсудили положение и решили, что вас надо выручать. "Естественно. Это же так просто – выручать…" – А где ты научилась плавать в холодной воде? – С интересом в голосе спросил Давид, избавив, таким образом, Реутова от необходимости самому докапываться до печенок любимой женщины. – Ребята, – сказала Полина. – У меня отец военный и выросла я на севере. Там и летом-то вода в речках студеная… – Но дело ведь не в этом? – Спросил Вадим, которому показалось, что в объяснении Полины звучит некая недоговоренность. – Кофе не убежит? – Неожиданно расстроенным голосом спросила Полина. – Нет, – успокоил ее Реутов и вдруг понял, что зря он ее об этом спросил. – Не надо, – сказал он. – Не объясняй. – Да, нет, отчего же, – она вернулась к столу, взяла из пачки сигарету и тоже закурила. – Мне было двенадцать лет, – сказала она. – И я поехала на лето к папе, на северный Кавказ. Как-то вечером, к нему зашли приятели. Старшие офицеры, генералы… Они думали, что я сплю и не слышу их разговоров, а я не спала и подслушивала. Они войну вспоминали, было интересно. А потом один генерал сказал, что отцу повезло в жизни, такая у него дочка красивая. И блондинка… А папа вдруг возьми да скажи, что, мол, все блондинки дуры и бляди… – Вот ведь, прости господи! – Вырвалось у Лили, а у Вадима даже сердце сжалось от жалости. "Ну, да, – подумал он, подходя к Полине и обнимая за плечи. – Этот мог!" Полина благодарно прижалась к нему спиной, и Вадим не удержался, наклонился и поцеловал ее в ухо. – Но нет, худа без добра, – неожиданно весело продолжила свой рассказ Полина. – Осенью я на зло всем перешла в математический лицей и закончила его третьей по выпуску. И плавать научилась, и моржевала, – хихикнула она. – И на мотоцикле гоняла, и на плотах на Урале сплавлялась, и на стрельбище в Царском Селе всех папиных адъютантов краснеть заставила… – А почему ты носишь фамилию матери? – спросил Вадим. – Мама так захотела, но у меня с отцом теперь все в порядке. – Это его квартира в Шпалерном? – Да. – И Коч его? – А почему ты спрашиваешь? – Обернулась Полина, выкручиваясь из его объятий. – А потому, Полина Разговор с Реутовым оставил у Ильи очень странное впечатление. С одной стороны, он, как ни странно, вполне поверил в искренность Вадима. Похоже, что, не смотря на всю абсурдность ситуации, тот не лгал и не пытался обвести Илью вокруг пальца. Что-что, а такие вещи Караваев чувствовал великолепно. Илья ведь был не мальчик, и опыта ему было не занимать. Иначе давно бы уже лежал трупом в какой-нибудь безвестной могиле, потому что охотились за ним не желторотые новички – хотя и такие иногда попадались – а битые жизнью и выдрессированные на волкодавов профессионалы. А эти умели порой устроить такой "театр Кабуки", что мать родная и та усомнилась бы, ее ли это чадо любимое прикидывается теперь придорожным кустом, или это действительно всего лишь можжевельник. Однако Реутов был в своих реакциях более чем естественен, и потом люди, работающие под прикрытием, имеют обычно и подобающую легенду на такой вот непредвиденный случай. А тут что? "Не помню, не знаю… " Смех один, а не легенда. Потому и поверил, что все так и обстоит, как Вадик говорит. Но с другой стороны… Вот эта другая сторона Илье категорически не нравилась. Дерьмом от нее за версту несло, страшным и опасным дерьмом. Ведь что получается? Или он сам спятил ненароком, в чем Илья сильно сомневался, или тут идет такая игра, что "мама не горюй"! И вот какое дело, чутье, которое Караваева никогда пока не подводило, однозначно говорило, "Беги, друг, беги!" Однако кроме чутья, интуиции, шестого чувства, или, что там у нас, внизу живота припрятано для такого рода случаев, имелось ведь еще и кое-что в груди, там, где за тонкой кольчужкой ребер и мышц стучит – то ровно, то заполошно – обыкновенное человеческое сердце. Душа? Совесть? "У меня?" – попробовал сыронизировать Илья, но ни иронии, ни сарказма, который ему всегда хорошо удавался, сейчас не вышло. Потому, вероятно, что речь шла о Вадике Реутове. Вот в чем дело. А дело было, разумеется, не чисто. Илья прекрасно помнил ту ночь семнадцатого апреля 1962 года. Помнил, что тут поделаешь! И помнил, как споткнулся вдруг бежавший впереди и несколько левее Реутов. Как мотнулась назад и в сторону его голова… И как снимал с него шлем, и как похолодел разом, увидев в мертвенном свете всплывавшей над ними осветительной ракеты, входное отверстие раны на лбу… Помнил и не мог забыть, потому что Вадик Реутов был ему, как брат. Впрочем, даже слово "брат" не способно выразить того, что их связывало. Братья ведь тоже разные бывают. Иной раз, одно слово, что родная кровь. А тут четыре года вместе, и не где-нибудь, а в самом пекле, потому что восьмую бригаду всегда бросали туда, где было всего жарче. На острее наступления или дырки рваные затыкать при вражеском прорыве, или и того хуже… "Летите голуби, летите…", а оттуда, куда они тогда летали, из-за линии фронта, мало кто обычно возвращался, если возвращался вообще. Однако и на войне люди разные встречаются. Вот только Вадик был действительно золотой мужик. Умный, быстрый, понятливый, он за считанные недели усвоил такое, чего иные и за три года в офицерском училище постичь не могли, потому что не дано. А ему было дано. Одно слово, "интель", как обычно называли таких умников с университетским прошлым старослужащие. Но Реутов, ко всему, был еще и человеком не мерянной отваги, что солдаты на войне замечают сразу и ценят в напарнике или командире, в особенности если это холодная, разумная смелость, идущая от ума и воли, а не истеричная "пьяная" удаль, способная погубить не только самого "героя", но и всех остальных. Но и это, если подумать, не главное. То есть, тогда и там, ум и способности командира, его воля и хладнокровие дорого стоили. Однако и тогда и, тем более, теперь, главными Илье представлялись именно человеческие качества Реутова. Это надо было прожить с человеком столько времени бок о бок – и не где-нибудь, а на войне – побыть его непосредственным начальником, а потом в одночасье превратиться в подчиненного, спасти пару, другую раз жизнь, и столько же, если не больше, раз быть обязанным ему жизнью, чтобы понять, кем был для Марка Греча Вадим Реутов. И когда, восемнадцатого, Шуг сказал, что Вадика больше нет… "Проехали!" – приказал себе Илья. Вспоминать то, что случилось восемнадцатого, он не любил и более того, считал излишним. И вот Реутов снова жив. Как это возможно? Возможно, конечно. В конце концов, Илья не врач и рану видел ночью, в бою… Пуля ведь могла мозг и не задеть. По касательной, скажем, пройти… Бывали такие случаи. Тоже не сахар, конечно, но не смертельно, а в госпиталях тогда такое творилось, что вполне могла выйти какая-нибудь обычная в общем-то для того времени путаница. Сколько их было таких, кому даже не по разу, а по нескольку, похоронки домой приходили? На него самого в пятьдесят восьмом, на второй месяц войны, извещение родным посылали. Так что случится, конечно, могло все, что угодно, однако у Реутова не осталось даже шрама! С этим как быть? Должен быть шрам, не может не быть, а его нет! И все-таки в том, что это Вадим, Илья теперь нисколько не сомневался. Однако если это Реутов, то, что означает все остальное? Вот тут и начинались зыбкие пески, от которых тянуло настоящей стопудовой опасностью. Ведь что получается? Илья приезжает в Петров и случайно ("А случайно ли?") видит живого Реутова, проезжающего по улице в машине. Мог ли он обознаться? Разумеется, мог. Но в городской телефонной книге записан Реутов В.Б. Но, может быть, это всего лишь тезка и однофамилец? Однако и это не так. Он самый и есть. И в тот момент, когда Илья хочет уже к нему приблизиться, чтобы поговорить, расспросить… В этот именно момент, и прямо у него на глазах, происходит захват Реутова и начинается обычная, в принципе, история разворачивающейся в современном городе секретной операции спецслужб. Но как это сочетается со вполне легальным статусом Вадима? Он же настоящий доктор и профессор – Илья это тщательно проверил, но там все было настолько аутентично, что и сомневаться не приходилось – и ничем таким, вроде уже не занимается. Или все-таки занимается? Побег-то классический, да еще с ночным заплывом… И много ли пятидесятилетних профессоров найдется в Петрове, способных на такие фокусы? Но и это, как говорится, не криминал. Вадька ведь и на войне был здоровый, как бык, может он все эти тридцать лет из спортзалов не вылезал. Однако, когда Караваев узнал, что квартира на Шпалерной и машина, на которой уехали беглецы, принадлежат генералу Шугу, и что блондинка, за которой ухаживает Вадим, родная дочь Спиридона Макаровича, а "домик в деревне" – имение Алены Викторовны Нейгауз, между прочим, родной сестры Натальи Викторовны Шуг – второй жены генерала… Что он должен был подумать? Что это опять совпадение, недоразумение, случайность, гребанная? Что?! Но, похоже, Вадим не знал не только о собственной смерти, но и о том, за кем ухаживает! "Бурлеск! – подвел он итог своим долгим размышлением, как раз на въезде в город. – Бурлеск и есть!" Впрочем, как верно замечено – и не раз – думать не вредно, а, напротив, полезно, и размышления над всеми этими и прочими обстоятельствами не только помогли Илье "скоротать" время (путь был все-таки не близкий), но и сформулировать для себя те моменты, которые должны были определять все остальные его действия на ближайшую перспективу. И, выходило, что, хотя есаул Греч и исчез давным-давно в тумане неизвестности, тому единственному человеку, для которого Илья по-прежнему оставался "Мариком", он поможет, чего бы это ему не стоило, если, конечно, Вадим придет к нему на встречу. Однако, если обстоятельства заставят его выбирать, то – "Прости, Вадик, но каждый мужчина прежде всего должен заботиться о своей женщине" – он, разумеется, выберет Зою, для которой он был и останется Ильей, какие бы имена он не носил в прошлом, или не принял в будущем. Поэтому, вероятно, Илья Караваев и не исчез, как личность, в тот момент, когда перестали существовать его документы. В Петрове, он прежде всего, позвонил Зое и предложил ей пойти с Вероникой на кукольный спектакль в Театр Марионеток на Ингерманландской. – Билеты в кассе, – сказал он на прощание и повесил трубку. Погода снова испортилась, и начал накрапывать мелкий дождь, но Илье это даже понравилось. Было в этом что-то символическое и, на редкость, соответствующее его теперешнему настроению. Впрочем, никакое настроение никогда не мешало ему делать дело, а дел у него на сегодня было более, чем достаточно. До шести часов вечера, он успел побывать в трех разных сетевых центрах, где отправил и принял едва ли не два десятка электронных писем; на Главпочтамте, где Максима Николаевича Коломийца уже ожидали две бандероли, прибывшие с курьерской службой "Гермес" из Амстердама и Иерусалима (Карварский продолжал честно отрабатывать полученные им от Ильи деньги); сделал несколько звонков из телефонов-автоматов, и даже успел зайти в контору по найму жилья, но, что естественно при таком плотном графике, не успел не то, что бы поесть, но даже попить чего-нибудь горячего или заскочить в туалет. Так что, придя в театр, а случилось это уже после третьего звонка, Илья в зал не пошел, а направился прямиком в туалет, откуда несколько позже перешел в кафе, и там уже дождался антракта. Когда в фойе появились Зоя с Вероникой, Илья встал из-за столика и помахал им рукой, стараясь при этом улыбаться так, чтобы о его настроении и душевном состоянии не догадалась даже чуткая к фальши, как и все, впрочем, дети, Вероника. – Извини, зайка! – сказал он, поднимая Веронику под мышки. – Папка твой совсем заработался. Даже в театр опоздал. Он прижал хрупкое тельце к груди и поцеловал девочку в щеку. – Где ты был? – спросила Вероника, кося хитрым глазом на стол, где ее уже дожидались вазочка с разноцветным мороженым, стакан клубничной воды Лагидзе, и упаковка детского шоколада "Мадам Павловой". – На работе, солнышко, – объяснил Илья, осторожно сажая девочку на стул и вручая ей ложку. – А меня? – С какой-то странной, "кривоватой", улыбкой спросила Зоя. – И тебя, – ответил Илья и, шагнув к ней, наклонился и тоже поцеловал в щеку. – И это все? – В глазах у нее, по-прежнему, стояла тревога, но лицо немного расслабилось, и улыбка стала более естественной. – Будет и еще, – ответил он по-фламандски, пододвигая ей стул. Фломандский язык он выбрал с умыслом. Его не понимала не только Вероника, но и абсолютное большинство жителей Петрова, а на слух для большинства из них он будет восприниматься без отторжения и излишнего любопытства, потому что отчасти похож на шведский и норвежский, которые здесь не экзотика, но на которых, тем не менее, мало кто говорит. – Я заказал тебе кофе и белое вино, – сказал он, усаживаясь напротив нее. – Не помню, ты ведь, кажется, любишь Мозельское? – Люблю, – улыбнулась она ему и подвинула к себе бокал. – Как ты? – Не плохо, – сказал он, откровенно тяготясь обстановкой вынужденной недоговоренности. – Я принес тебе подарок. – Да? – Зоя с любопытством посмотрела на маленький продолговатый футляр, который он положил рядом с ее бокалом. – Что это? – Это сотовый телефон, посмотри, надеюсь, он тебе понравится. – Ох! – Сказала она, открыв футляр. Телефон и в самом деле был очень маленький – Илья и сам еще таких не видел – и очень красивый. Заказ делал Карварский, и Илья волновался, что "Лунатик" выберет что-нибудь не то. Однако обошлось. Крошечная серебряная игрушка замечательно смотрелась в смуглой изящной руке Зои, ну а то, что аппараты фирмы "Исраэл электроникс" принципиально не локализовывались с точностью большей, чем квадратный километр, и то, что в этом, как и еще в пяти полученных Ильей телефонах была предусмотрена возможность кодирования сигнала, знал пока только он один. – Нравится? – Улыбнулся Илья. – Очень! – Вот и славно. Мой номер у тебя записан, но когда будешь говорить со мной, не забывай дважды нажимать на звездочку сразу после набора. Она подняла на него глаза, но единственное, что он мог ей сейчас сказать, было: – И тогда, можешь без опасений говорить обо всем. Ну, и еще одна улыбка. Однако, похоже, Зоя все поняла правильно, потому что и ее ответная улыбка была гораздо шире, чем раньше. – К сожалению, – сказал Илья. – Мне надо сейчас идти, но у меня для тебя есть еще один подарок, – и он положил перед ней запечатанный конверт. – Здесь деньги, адрес нашего нового дома, и телефон одной очень милой девушки, – сказал он, продолжая глядеть ей прямо в глаза. – Ее зовут Рита Готлиб. Рита родилась в Миддельбурге, знаешь где это? – Да, – кивнула озадаченная таким поворотом разговора Зоя. – Рита говорит на американе, – объяснил Илья. – И заинтересована в чистой и необременительной работе в вечернее и ночное время. Она студентка, видишь ли, и будет рада остаться с Вероникой на вечер, – он отвел взгляд, как бы интересуясь рекламой нового спектакля. – Или на всю ночь… За нее поручились, и о ней в Петрове никто не знает. Я имею в виду, что никто не знает, что она говорит на американе. Она приехала их Вестиндии… Позвони ей после спектакля… А я заеду за тобой в десять, и мы сходим в ресторан… – Значит, так, – Вадим уже все обдумал и, в принципе, не видел никакой необходимости затягивать с этим разговором. – Завтра, с утра, сплавимся на лодке до Ягодного, вызовем с почты такси и поедем в Выборг. Оттуда вы трое едите в Ревель… – Почему в Ревель? – Спросил Давид, наливая себе в чашку чай. – В Ревеле есть ваше консульство, – пожал плечами Вадим. – Тогда не понятно, почему трое, а не четверо. – Я за границу не поеду, – покачал головой Вадим, стараясь не смотреть на Полину. – Я понимаю, – кивнул Давид и потянулся за сахарницей. – Ты патриот и… – Я не патриот, – попробовал объяснить Вадим. – То есть, конечно, патриот, но не в этом смысле. Просто из-за границы мне будет в этом деле не разобраться. А я хочу знать, что происходит. – Уверен, что сможешь узнать? – Спросила Лили. – Вообще-то я ученый… – Вообще-то это совсем иной род деятельности, – все так же спокойно (без эмоций) возразил Давид. – Да уж как-нибудь, – отмахнулся Вадим, начиная раздражаться. – Вот с генералом поговорю… – Вадим, – мягко остановил его Давид. – Ты же умный человек. Ну, что ты в самом деле! Ты же видел, это профессионалы. Их подвело только то, что они тебя недооценили. Ну, кто же мог подумать, что ты способен выломать голыми руками, – при упоминании слова "голый", женщины дружно прыснули. – – Возможно, ты прав, – кивнул Вадим. – Но если они такие профессионалы, что им мешает добраться до меня в Аргентине? – Ну, там у меня есть кое-какие связи, – усмехнулся Давид. – Хорошо, – чуть отступил Вадим, которого слова Давида ни в чем не убедили. – Допустим, – прихлопнул он ладонью по столу. – Но как ты себе это представляешь? Мне что, политическое убежище в вашем консульстве просить? – А мне? – Тихо, но очень четко спросила Полина. – С тобой проще, – отмахнулся Вадим. – Господин Казареев, оказывается, у нас холостой. Можно сказать, что ты его невеста… – Я Первая часть этого заявления заставила Вадима испытать приступ очень сильных и крайне противоречивых чувств, которые он, впрочем, усилием воли тут же и задавил, как не своевременные, оставив их себе, как десерт на "после обеда". А вторая часть была просто беспомощным лепетом, о чем он тут же и сказал. – Глупости! – Сказал Вадим, сосредотачиваясь на том, что можно и должно было, по его мнению, сейчас обсуждать. – Если ты дашь мне его адрес и телефон… – Не обсуждается! – Категорическим тоном остановила разогнавшегося, было, Реутова Полина, и по этому тону Вадим сразу понял, что продолжать дискуссию бесполезно. Она не уступит. "Твою мать!" – выругался он в душе, но вслух, разумеется, сказал другое: – Хорошо, – сказал он. – Тогда сделаем по-другому. Мы с Полиной поедем в Новгород к Спиридону Макаровичу, а вы в Ревель. Когда выберетесь из страны, попробуете нам помочь. А пока нас, Полинин папа, куда-нибудь спрячет… – Ты меня прогоняешь? – С фальшивым удивлением поднял брови Давид. – Мы поссорились? – Не понял, – опешил Вадим. – Ты о чем? – О том! – Давид встал из-за стола и посмотрел на Реутова холодным жестким взглядом ("Никак не меньше генерала, – автоматически подумал Вадим. – На худой конец – полковник".) – Я остаюсь с вами. Вам может понадобиться еще один боеспособный мужчина. А Лили действительно поедет в Ревель… Но, по-видимому, в этой компании ни один план не мог появиться на свет без того, чтобы все по очереди не продемонстрировали свое непреклонное Эго. – Давид! – сказала Лилиан таким тоном, что будь на столе не коньяк, а молоко, оно бы наверняка тут же скисло. – Можно тебя на минуту? Вы нас извините, надеюсь, господа, – сказала она, поворачиваясь к Вадиму и Полине, и, соответственно, меняя тон. – Буквально две минуты тэт-а-тэт. – Да хоть десять! – через силу улыбнулся Вадим, отметив, впрочем, что, как ему и почудилось прежде, Лилиан, по всей видимости, была совсем не так проста, как пыталась показать окружающим. Красивая женщина, это да. И блондинка к тому же… Но при том умная, волевая, и себе на уме. – Извините, – усмехнулся Давид, на которого, похоже, выступление Лилиан особого впечатления не произвело. – Семейная сцена. И, галантно пропустив, Лили перед собой, пошел вслед за ней в курительную комнату. – Пойду пока баню истоплю, – сказал Вадим, когда за "четой Казареевых" плотно закрылась дверь. – Хорошая идея, – Полина, задумчиво смотревшая до этого вслед Лили и Давиду, повернулась к Реутову и внезапно улыбнулась. – Просто замечательная. А можно я тебе буду помогать? – Давай, – согласился Вадим, которому ее присутствие было только в радость. В принципе, там и делать было нечего. Все, что требовалось, они еще ночью с Давидом наладили, а сейчас Вадиму оставалось только воды в котел напустить, да печь растопить. – Давай предложим им мыться парами, – неожиданно сказала Полина. – А…? – Пока Вадим поворачивался, Полина успела покраснеть, что называется, до корней волос, и, увидев, что с ней происходит, он быстро – ну, иногда, для разнообразия, он умел соображать и быстро – изменил готовый сорваться с губ вопрос. – А Лили… – У них все хорошо, – сказала Полина, отводя глаза. – Лили давно его любит, я это точно знаю, и он ее, по-моему, тоже, но Давид, знаешь ли, такой же старый болван, как и ты, сам бы еще долго не собрался… – Почему ты сам не предложил мыться вместе? – А вот теперь ее тон резко изменился, и смотрела она ему прямо в глаза. – Потому что, – начал, было, Вадим и осекся, не зная что сказать. – Наверное, потому что постеснялся. Неудобно как-то… – А мне, значит, удобно?! – Глаза ее налились золотом, предвещавшим не шуточную бурю. – Почему я все должна делать первой? "Вот же, мать твою, дурак!" – Получалось, что он опять что-то сделал не так. – Ты права, – сказал он вслух, пытаясь скрыть за улыбкой свою растерянность перед очередным фактом своей жизненной не состоятельности. – Я права, а ты мог бы быть и порешительней, – Ты же еще вчера об этом подумал, – сказала Полина совсем с другой, несколько напоминающей кошачье урчание, интонацией. – Ну сознайся, подумал? – Да, – признался Вадим, хотя правды ради следовало отметить, что вчера ему было как-то не до того. – А почему, тогда, не предложил? – Потому что дурак. – Ты не дурак, – совершенно серьезным тоном сказала Полина и, подойдя к нему вплотную, посмотрела – снизу вверх – прямо в глаза. – К стати, сегодня я не смогу… Ну, ты понимаешь… – Значит, мне не померещилось. – Он и в самом деле, был удивлен. Полине ведь было двадцать три и по нынешним временам… – Не померещилось. Ты удивлен? – Пожалуй, нет, – взяв себя в руки, серьезно ответил Реутов. – Я имею в виду, после твоего рассказа… – Ты прав, – тихо, почти шепотом, сказала она, по прежнему, глядя ему в глаза. – Я так боялась стать блядью, – что характерно, она даже не споткнулась на этом бранном слове. – Что, кажется, немного перестаралась. Впрочем, я не жалею. Теперь точно нет. И тут, к счастью, их разговор был прерван. – Ну, что?! – Крикнул из дома Давид. – Как там у вас? Баня готова? – Еще минута! – Ответил ему Вадим и тихо, для одной только Полины, добавил. – Ты спроси Лили тихонько, а то, может быть, она все-таки будет против… – Хорошо, – улыбнулась Полина и, оторвавшись от Реутова, пошла в дом. – Лили! – крикнула она, скрывшись за дверью. – Ты где? Ровно в десять Илья остановил машину около стоящей перед входом в пансион Зои и, перегнувшись через пассажирское сидение, распахнул для нее дверь. Надо сказать, что то, что она его уже ждала, Караваева приятно удивило, но вот выражение ее лица ему решительно не понравилось. – Что случилось? – Спросил Илья, плавно трогая машину с места. – Ты телевизор смотришь? – Вопросом на вопрос ответила Зоя, и Караваев услышал в ее голосе очень специфические интонации, заставившие его мгновенно насторожиться. – Нет, – коротко ответил он, ожидая продолжения. – – Кто он? – В принципе им надо было свернуть направо, но тогда они уже через десять минут были бы около ресторана, где он заказал столик. Однако, судя по всему, ему для начало предстояло успокаивать Зою, и поэтому Илья свернул налево. – Домфрон. – Филипп Домфрон в Петрове? – То, что сказала Зоя было совершенно невероятно, потому что Филипп де Домфрон, хозяин едва ли не всей территории Шабы, Касаи и Итуи[35] и множества разбросанных по всей территории Германского и Французского Конго урановых, кобальтовых и медных рудников, был известен, как человек скрытный и не склонный к перемещениям. И Караваев уже не раз задумывался над тем, где и как ему сподручнее будет приблизиться к Князю, в Киншасе,[36] где находится центр его африканской империи, или в Новом Амстердаме, где он проводит обычно лето. – Сообщили, что он прилетел для переговоров о покупке контрольного пакета товарищества "Богатырь". "Вот ведь настырный! Ну, оно и не плохо…" – Вероника его дочь? – Спросил он, сворачивая на очередном светофоре. – Его, я… – Молчи, – сказал Илья. – Меня все это не касается. Захочешь, расскажешь, не захочешь, не обижусь. А теперь слушай меня внимательно. О том, что было, забудь. Об этом гавнюке тоже. Он теперь моя забота. Ты меня понимаешь? – Понимаю, – кивнула Зоя. – Но ты не знаешь, какой он человек. Он способен на такое… – Да, знаю я все, – усмехнулся Илья. – И какой он крутой знаю. А вот он не знает, с кем связался. "И хорошо, что не знает, – подумал он. – Легче будет справиться". – Забудь, – сказал он вслух. – Забудь совсем. Завтра переезжай на новую квартиру, покупай машину, и ни о чем не думай. В Петрове семь миллионов жителей, так что найти вас будет совсем не просто. А я пока постараюсь сделать так, чтобы никто вас и не искал. – Но ведь один раз нашли. – Возразила Зоя, однако голос ее звучал куда, как ровнее, чем раньше. – Это другая история, – объяснил Илья, снова выезжая на улицу, где располагался ее пансион. – Тогда нас просто сдали. Ну, вот и твой пансион. – А разве мы не идем в ресторан? – неожиданно спросила Зоя, когда он уже начал притормаживать. – Я подумал… – Ты зря так подумал, Илья! – Твердо сказала Зоя, не дав ему завершить фразы. – Вероника уже спит, а Рита согласилась побыть с ней до утра… Вадим проснулся, когда до рассвета было еще далеко. Впрочем, будет ли при такой погоде рассвет, являлось вопросом, на который у него не было положительного ответа. Однако по внутреннему ощущению, сейчас все еще должна была быть ночь. За окном мрак кромешный – только мотаются на ветру, как неприкаянные души, черные на черном фоне ветви березы – но дождь, начавшийся, было, вчера вечером, уже перестал. Часов у Реутова не было, и, соответственно, узнать, который теперь час, он не мог, но и искать в темноте часы Полины было бы полнейшей глупостью. Однако за ту минуту или две, что он бездумно пялился в темное окно, спать решительно расхотелось, зато захотелось курить. В результате, промучившись еще какое-то время в нерешительности – он боялся резким движением разбудить тихо спящую рядом с ним Полину – Вадим вылез, наконец, из под одеяла, нашел на ощупь свою одежду и, стараясь не дышать и не производить громких звуков, выскользнул за дверь. В коридоре второго этажа было темно и страшно холодно, во всяком случае по сравнению с хорошо протопленной с вечера спальней, и Реутов тут же начал одеваться. Завершив процедуру в рекордно короткие сроки, он с облегчением вздохнул и хотел уже спуститься вниз, но неожиданно вспомнил одну мысль, мелькнувшую у него накануне, и вместо залы отправился в кабинет покойного хозяина дома. Здесь он включил свет, закурил, плюнув на приличия, тем более, что на столе у Леонида Егоровича помещалась огромная и страшно тяжелая чугунная пепельница в виде половины раковины-жемчужницы, и сел перед терминалом. Идея, возникшая у Вадима накануне вечером, была проста до примитивности. Он решил найти других своих сослуживцев, во всяком случае тех, кого помнил, а помнил он, как ни странно, многих. Вообще, если разобраться, состояние, в котором он пребывал с того момента, когда к нему неожиданно – вот уж, действительно, неожиданно – пришел Марик Греч, было крайне странное. Ощущение было такое, как будто с глаз спала пелена, и он внезапно увидел мир не таким, каким привык его видеть, а таким, каким он, мир, был на самом деле. Словно действие наркоза кончилось, или в сознание после беспамятства пришел. Ведь действительно странно. С войны, как ни крути, прошло двадцать девять лет, и, не то чтобы он отрицал сам факт того, что вот, дескать, была война, и он был на этой войне. Вовсе нет. Реутов всегда это знал, и, более того, не раз и не два писал в анкетах, что с 1958 по 1962 год находился в действующей армии и принимал участие в боевых действиях в составе 2-го казачьего корпуса. Это был факт его биографии, точно так же, как и девять правительственных наград, которые он на той войне получил. Вернее, правительственными – были только восемь, девятая (на самом деле, третья по счету) – была императорской, потому что Полярной Звездой награждал самолично каган. Это была одна из не многих прерогатив, оставленных ему конституцией пятьдесят первого года. Однако о войне – а ведь это был, как ни крути один из самых ярких эпизодов его жизни, и длился этот "эпизод" целых четыре года – Реутов никогда почти не вспоминал, можно сказать, подсознательно игнорируя эти годы и все, что с ними было связано. И его никто не тревожил. Но и то верно, чего им было его тревожить, если он для них погиб? Но вот пришел Марик Греч, и все встало на свои места. Впрочем, не все, потому что внезапно выяснилось, что пустых мест – лакун – в этой истории гораздо больше, чем должно быть на самом деле. И, когда вчера, сразу после изучения мемориального сайта, он сказал, что ничего не помнит о последних двух годах войны, Вадим сказал правду. Сейчас он легко мог вспомнить – даже лучше, пожалуй, чем можно было ожидать по прошествии стольких лет – как его внезапно выдернули из университета на военные сборы, неожиданно обернувшиеся для Реутова ускоренными офицерскими курсами, как гоняли и шпыняли почти всю весну, а потом, буквально за две недели до начала войны, присвоили звание хорунжего и направили в 8-ю бригаду. И первый день войны, начавшийся для него тревогой в половине четвертого утра и закончившийся контузией – правда легкой – на рассвете следующего дня во время боя в горящих руинах военного городка он помнил тоже. И множество других воспоминаний, впечатлений, фактов теснилось теперь у него в голове, едва он касался мыслью тех дней. И даже эмоции, связанные с войной, которых – вот ведь диво! – у него, казалось, никогда и не было, появились вдруг, как бог из машины в греческой трагедии. Но все это только до лета шестидесятого. Июнь, может быть, июль… А потом пустота, и следующие отчетливые воспоминания появляются только с августа шестьдесят третьего, когда, выписавшись из госпиталя – выходит он лечился больше года! – Реутов приехал в Новгород поступать в Лекарскую Школу тамошнего университета. Вот школу, как по традиции называли старейший в стране медицинский факультет, Вадим помнил прекрасно, и однокурсников, и ребят с других факультетов – Лену Калинину, например, с филологического, с которой у него был короткий, но бурный роман – и, разумеется профессоров. И всю последующую свою жизнь – Псков, Тарту, Ревель, Петров – он мог воспроизвести во всех подробностях. Однако, сидя, сейчас перед нагревающимся терминалом, Реутов понял, что и в этой жизни – при всей ее прозрачности и ясности – имелось несколько крайне странных моментов, на которые он раньше просто не обращал внимания. Ну, бог с ней, с войной! В конце концов, если ему попали пулей в лоб, то последствия могли быть и хуже, чем ретроградная амнезия, хотя по-прежнему было совершенно не понятно, куда мог деться шрам на лбу и почему у него нет после такого ранения никаких выраженных неврологических симптомов? Но, ладно. Допустим. Однако совершенно не понятно, почему он ни разу не съездил, ни в Саркел, ни Итиль? Это же родина! Да и родители там жили. Но, нет. Даже на конференции, которые проходили в тех местах, не ездил. Всегда находилась какая-нибудь веская причина, обстоятельства, настроение, состояние здоровья, наконец, и он, намеченную уже, поездку отменял. Иногда и в самый последний момент. И, если уж зашел разговор о здоровье, то и тут все было как-то не так. Это Реутов только сейчас вдруг сообразил. Ведь что получалось. Его, кабинетного ученого пятидесяти двух лет от роду, внезапно арестовывают поздно ночью, после длинного и трудного дня, после обильной выпивки, привозят на эту их гребаную баржу, бьют – впрочем, бить начали еще раньше – накачивают наркотиками, применяют к нему электрошок, а он после этого (спустя сутки, без сна и пищи), выламывает руками стальную трубу, переплывает студеную Неву, и спустя каких-то четыре-пять часов оказывается способен еще и девушку невинности лишить! При воспоминании о той ночи даже в жар бросило, и сердце зачастило, а потом сразу как-то – скачком – память без паузы и подготовки перебросила его во вчерашний вечер, и Реутов снова оказался с Полиной в сауне… и почувствовал, что краснеет. – Мы вчера перестарались, кажется, – со смущенной улыбкой сказала Полина, а он слушал и не слышал, совершенно завороженный зрелищем нагой красавицы, по белой коже которой – впрочем, от жара она тогда стала розовой – струился пот. – Извини, – сказал он, с трудом отрывая взгляд от ее груди. – Я же не знал… – И хорошо, что не знал. Я красивая? – Ты? Ты… Но договорить он не успел, потому что Полина вдруг плавно опустилась перед ним на колени и… "Господи!"– Реутов вскочил из кресла перед только что включившимся терминалом и опрометью бросился из кабинета вниз, стараясь, впрочем не шуметь, чтобы не перебудить весь дом. А внизу, в зале, горел свет, и за столом, один на один с бутылкой коньяка, сидел Давид. – Тоже не спится? – Спросил он, кажется, ни чуть не удивляясь тому факту, что к нему посередине ночи присоединился Реутов. – Да, вот как-то, – ответил Вадим, сразу приходя в себя. – Проснулся… – Присоединяйся, – предложил Казареев, наливая коньяк в еще одну рюмку. – Спасибо, – Реутов выпил коньяк одним глотком, и сам налил себе еще. – А ты чего не спишь? – Спросил он после того, как опрокинул в себя еще одну порцию. – Здоров ты пить, Вадик, – улыбнулся Давид. – У нас так не пьют, даже в армии. – Давид, – Реутов решил, что сейчас самое время спросить о том, что все время оставалось как бы за кадром. – А ты в каком звании в отставку вышел? – Бригадный генерал. – Ну, я где-то так и думал. Парашютист? – Нет, – отрицательно качнул головой Казареев. – Морская пехота. Разведка морской пехоты. Еще по одной? – Давай, – согласился Вадим и, достав сигареты, закурил. – А Лили? – Лили, – усмехнулся Давид. – Лили она… Ладно, откровенность за откровенность. Я знаешь, почему не сплю? – Догадываюсь, – усмехнулся Вадим. – Ничего ты не догадываешься, – Давид разлил коньяк и тоже закурил. – Когда я ей вчера твердо сказал, что иду с вами, – сказал он после паузы. – Ну в общем, не знаю, понял ты это вчера или нет, но посольство в Новгороде это только отмазка. Для нее, что Новгород, что Ревель все едино. – Она не захотела отпускать тебя одного, – сказал Реутов. – Да. – Ты удивлен? – Да, – так же коротко ответил Давид. – Почему? – Впрочем, Реутов уже знал ответ. – Потому что, это означает… – Что она тебя любит, – закончил за Давида Вадим. – Ты спросил, кто она, – Давид никак не прокомментировал его слова. Просто оставил, как есть. – Фирма, в которой я работаю, называется "Холстейн Биотекнолоджис". – Сказал он после короткой паузы, вызванной необходимостью проглотить восемьдесят граммов коньяка. – Холстейн? – Переспросил удивленный Казареев, естественно знавший, что такое "Холстейн Биотекнолоджис". Имя этого монстра знали даже те, кто был далек от мира фармакологии. Лекарства-то принимают все. – Ну, да… – Кивнул Давид. "Три Сестры", "Большой Боров"… Это все про нас. – Понятно, – протянул Вадим, пытаясь понять, какое отношение все это имеет к теме разговора. – Ничего тебе не понятно, – покачал головой Давид. – Холстейн уже глубокий старик, и реальными хозяевами корпорации являются его племянники Сол и Дэн. Но Сол, в основном, в дела не вмешивается, и управляет фирмой его брат Даниэль. Формально он всего лишь вице-президент, но… – И какую же фамилию носят братья? – Теперь Вадим все уже понял, но всегда остается место для "Но", не так ли? – Бург. – Бург? – Лили дочь Даниэля Бурга. – Черт! – Скал Вадим. – Вот именно, – согласился с ним Давид. |
||
|