"Космический Апокалипсис" - читать интересную книгу автора (Рейнольдс Аластер)

Глава четвертая

Вольева покинула борт шаттла суперсветовика и проследовала за Триумвиром Хегази по выходному туннелю на искусственный спутник Йеллоустона — «Новую Бразилию». Миновав несколько герметичных переборок, они попали в помещение, где сила тяжести отсутствовала. Оно располагалось в «ступице» и представляло собой сферическую гостиную для транзитных пассажиров. Это было самое сердце «карусели».

Здесь можно было встретить представителей любой ветви человечества. Люди в одеждах всех цветов радуги плавали в воздухе гостиной, которая больше всего напоминала аквариум с экзотическими рыбками во время кормежки. Ультра, Пираты, Конджойнеры, Демаристы, каботажные торгаши, пассажиры межзвездных кораблей, вольные торговцы, механики — все они перемещались по, казалось, случайным траекториям, но при этом не сталкивались, хотя от столкновения их нередко отделяли миллиметры. Некоторые, которым позволяло это строение тела, обладали подшитыми под рукавами перепончатыми крыльями. У других крылья были укреплены прямо на обнаженном теле. Те же, кто не обладал столь авантюрным складом характера, ограничивались крошечными ракетными ранцами, которые уносили их в нужном направлении, а другие передвигались на буксире миниатюрных тягачей. Личные слуги-роботы тащили багаж, а разодетые в ливреи крылатые обезьянки-капуцины шныряли между людьми, подбирая мусор и складывая его в сумки, расположенные под грудью. Воздух был насыщен китайской музыкой, которая непривычному уху Вольевой казалась завыванием ветра в каминных трубах, специально рассчитанным на создание наибольшего диссонанса. Йеллоустон, висящий в тысяче километров от «карусели», казался огромной грязно-желтой каплей, зловеще нависшей над всей этой суетой.

Вольева и Хегази добрались до дальнего конца этой транзитной сферы и через мембрану, специально созданную для пропуска людей, попали в таможенную зону. Здесь тоже не было силы тяжести. Закрепленное на стенах автоматическое оружие отслеживало каждого входящего. Центральная часть сферы была занята прозрачными «пузырями», имевшими диаметр около трех метров и открывавшимися по экватору. Почуяв новоприбывших, «пузыри» подплыли к ним, раскрылись и обволокли Вольеву и Хегази.

Внутри «пузыря» Вольевой висел небольшой робот в виде японского шлема-кобуто, снабженный сенсорными датчиками и считывающей аппаратурой, выступавшей из-под гребня. Вольева ощутила легкую щекотку, когда робот стал анализировать ее. В голове было такое ощущение, будто кто-то перекладывает там цветочки.

— Я чувствую привкус русских лингвистических структур, но определяю, что вашим привычным языком является современный норт. Достаточно ли его для выполнения необходимых формальностей?

— Сойдет, — ответила Вольева, не слишком довольная, что женский голос так легко определил русскую ржавчину, осевшую на ее норте.

— Тогда перехожу на норт. Кроме незначительных последствий глубокого сна я не нашла ни церебральных имплантатов, ни экзосомных нарушений. Нужно ли вам временное вживление для продолжения нашего интервью?

— Дай свое лицо на экран.

— Отлично.

Под краем шлема возникло лицо. Лицо женское, с незначительной монголоидной примесью. Волосы подрезаны коротко, как у Вольевой. Она решила, что чиновник, говорящий с Хегази, обязательно мужчина, усатый, темнокожий и явный химериец — словом, похож на Хегази.

— Назовите себя.

Вольева представилась.

— Последний раз посетили нашу Систему в… минуточку… — глаза женщины опустились, — восемьдесят пять лет назад. В 2461 году. Я не ошиблась?

Чувствуя, что она делает что-то не то, Вольева приблизила лицо к экрану.

— Конечно, ты права. Ты ведь запись, сделанная на уровне гамма. А теперь прекрати валять дурака и переходи к делу. Я веду торговые операции, и каждая лишняя секунда, на которую ты меня задержишь, — это лишняя секунда платы за стоянку возле той кучи собачьего дерьма, которую вы именуете планетой.

— Ваша грубость отмечена, — сказала женщина, будто делая запись в невидимом блокноте. — Для вашего сведения: многие архивы на Йеллоустоне весьма неполны по ряду разделов благодаря беспорядкам во времена Эпидемии. Когда я задаю вам вопросы, то делаю это еще и потому, что хочу проверить неподтвержденные записи, — она немного помолчала. — Между прочим, моя фамилия — Вавилова. Я сижу с чашкой дрянного кофе и с последней сигаретой в офисе, где гуляют сквозняки, уже восьмой час из своей десятичасовой смены. Мой босс решит, что я спала, если я сегодня не заверну обратно десяток приезжих. Пока я нашла лишь пятерых. Через два часа я должна уйти, а мне еще предстоит выполнить эту квоту. Так что, пожалуйста, следите за своими нервами, — она затянулась и выдохнула клуб дыма прямо в лицо Вольевой. — Так что, будем продолжать?

— Извините, я думала… — сказала Вольева, — … разве у вас для такой работы не используются записи?

— Было такое счастливое время, — со вздохом произнесла Вавилова, — но с ними та беда, что они пропускают к нам слишком много всякой дряни.

Из таможенной сферы Вольева и Хегази на лифте величиной в дом спустились в одну из четырех спиц «карусели». Их вес нарастал, пока они достигли обода. Здесь сила тяжести равнялась йеллоустонской, каковая не слишком сильно отличалась от земной, принятой среди Ультра.

«Новая Бразилия» делала виток вокруг Йеллоустона за четыре часа по орбите, исключавшей попадание «карусели» в так называемый Пояс Ржавчины — кольцо обломков и мусора, возникшее после Эпидемии. «Карусель» имела десять километров в диаметре и одиннадцать сотен метров в ширину, причем основная жизнь сосредотачивалась в зоне «обода». Здесь были рассыпаны городки, крохотные деревушки и создан ландшафт типа бонсай с искусными перелесками, лазурными горами с ледяными шапками и врезанными между ними обрывистыми долинами. Все это должно было создавать иллюзию перспективы. Округлая крыша над вогнутой поверхностью колеса была прозрачной и поднималась на полкилометра вверх. По ее поверхности были уложены металлические рельсы, с которых свешивались искусственные облака. Форму облаков подбирал компьютер в соответствии с планируемыми погодными условиями. Облака содействовали и изменению перспективы в этом вогнутом мире. Вольевой они казались вполне реальными, но это потому, что настоящие облака она видела только сверху.

Из лифта Вольева и Хегази вышли на террасу, лежавшую над главным населенным пунктом «карусели» — Рим-тауном. Это была группа домов, расположенных между двумя обрывистыми склонами долины. Глазам было больно смотреть на этот разнобой архитектурных стилей, возникших благодаря чехарде арендаторов домов, сменивших друг друга за годы существования «карусели». На земле стояла очередь рикш, дожидавшихся пассажиров. Один из самых близких к началу очереди пил ананасный сок из банки, вставленной в специальный поддон, приваренный к оглобле повозки. Хегази протянул рикше бумажку, на которой был написан адрес — куда ехать. Рикша пробежал ее своими черными, близко посаженными глазами, затем пробурчал что-то, означавшее согласие. Вскоре они уже влились в поток электрических и педальных машин. Те старались обогнать друг друга, создавая невероятную сутолоку, а пешеходы вклинивались в каждый наметившийся просвет между машинами.

Почти половину людей на улице составляли Ультранавты. Их было легко отличить по бледности, худобе, шегольскому увеличению некоторых частей тела, любви к черным оттенкам в кожаной одежде, квадратным километрам всяческих украшений и татуировок, а также профессиональным трофеям. Никто из попавшихся на глаза Вольевой Ультра не был истинным химерийцем, возможно, за исключением Хегази, который по своим размерам, вероятно, входил в пятерку самых крупных мужчин «карусели». Большинство носило прически по моде — густые косички или пряди, символизирующие число погружений в глубокий сон. Многие делали разрезы в одежде, чтобы стали видны протезы рук или ног. Вольевой пришлось себе напомнить о том, что и она принадлежит к этой субкультуре.

Ультранавты, конечно, не единственная категория людей, постоянно путешествующих в космосе. Пираты, например, составляли среди них достаточно заметную долю, насколько могла судить Илиа. Их бесспорно можно было считать жителями космоса, но в составы команд межзвездных кораблей они записывались редко, и внешне весьма отличались от похожих на привидений Ультра с их локончиками, косичками и старинными лексическими оборотами. Были и другие. Ледовые скитальцы, отколовшиеся от Пиратов, в психическом отношении были кондиционированы для перенесения одиночества, а потому чаще всего использовались для работы в поясах Куйпера, и отличались тем, что непоколебимо стояли друг за друга и ни с кем не смешивались. Жабраки — люди, измененные для пребывания в воде, — могли дышать растворенным в ней воздухом. Они работали в командах кораблей, ходивших на малые расстояния, но с большими перегрузками. Их было много в полицейских силах Системы. Некоторые Жабраки настолько отвыкли от обычного способа дыхания, что их, когда они не работали, перевозили в огромных роботизированных баках, предназначенных, вообще-то говоря, для перевозки рыбы.

Наконец, были еще Конджойнеры — потомки одной экспериментальной группы с Марса, которые систематически усиливали свои умственные способности, заменяя живые клетки механизмами, до тех пор, пока не произошло скачкообразное и странное изменение. В считанные годы они достигли совершенно непредставимого уровня мышления, но в процессе подобного преобразования им пришлось пережить страшную, хотя и короткую, войну. В толпе они сразу угадывались: недавно они с помощью биоинженерии обзавелись большими и очень красивыми черепными гребнями с перфорацией, чтобы сбрасывать часть жара, генерируемого работающими в мозгу механизмами. В последнее время их стало меньше, но тем больше внимания они привлекали, когда появлялись. Были и другие фракции или расы людей — в частности, Демаристы, которые иногда причисляли себя к Конджойнерам, но все знали — только настоящие Конджойнеры умеют строить машины, дающие кораблям возможность идти со скоростью света.

— Подожди тут, — сказал Хегази. Рикша отъехал к тротуару, где на сложенной стопке столов для игры в карты и ма-джонг сидел старый седой человек. Хегази вложил рикше в ладонь плату и последовал за Вольевой по тротуару. Прямо к бару, который был им нужен.

— «Трюкач и Странник», — прочла Вольева надпись на вывеске. Голографическая вывеска изображала нагого мужчину, выходящего из моря. На заднем плане виднелись страшные, совершенно фантасмагорические существа, играющие в волнах прибоя. На мутном небе висел большой черный шар. — Что-то тут не то.

— Здесь собираются все Ультра. Привыкай.

— Ладно, намек поняла. Думаю, я ни в одном баре для Ультра не буду чувствовать себя хорошо, по определению.

— Ты нигде не будешь чувствовать себя хорошо, Илиа, если там не будет навигационных систем и уймы вонючего топлива.

— Что ж, на мой взгляд, вполне грамотное описание примет здравого смысла.

Из дверей на улицу вывалилась группа молодежи, воняя потом и тем, что Вольева приняла за пролитое пиво. Очевидно, они только что занимались армрестлингом: один держал протез руки, оторванный от плеча, другой пересчитывал толстую пачку денег, которую выиграл в баре. У всех были традиционные косички за долгий сон и обычные звездные татуировки, что заставило Вольеву почувствовать себя старой и завистливой. Она сомневалась, что проблемы ребят выходит за рамки того, где сегодня добыть выпивку и ночлег. Хегази бросил на них испытующий взгляд, и ребята, хотя притворялись настоящими химерийцами, несколько сдрейфили — ведь у него на лице не было ни единой детали, которая не была бы протезом.

— Пошли, — сказал он, продираясь сквозь толпу. — Улыбнись, и вперед, Илиа.

Внутри бара было темно и накурено, отчего в сочетании с музыкальными синкопами — на пульсацию ритмов Бурунди накладывались дикие человеческие вопли — и резким запахом духов и галлюциногенов, примешанных к табаку, просто захватывало дух. Вольевой потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Хегази указал ей на незанятый столик в углу, и она последовала за ним с полным отсутствием энтузиазма.

— Сядем здесь? — предложил он.

— Не думаю, что у нас такой уж богатый выбор. Мы должны выглядеть так, будто нам по меньшей мере хорошо вдвоем. Иначе люди заподозрят неладное.

Хегази покачал головой и осклабился:

— Наверняка мне в тебе что-то очень нравится, Илиа, иначе я бы тебя давно ухлопал.

Она села за столик.

— Только бы Саджаки не услышал твоих слов. Он не потерпит угроз со стороны одного Триумвира в адрес другого.

— Это не у меня проблемы с Саджаки — напоминаю на всякий случай. А теперь, что будем пить?

— Что угодно, лишь бы мой желудок это выдержал.

Хегази заказал выпивку. Его физиология пить не запрещала, и они стали ждать, пока линия доставки, проходившая под потолком, пришлет им стаканы.

— Тебя еще тревожит эта склока с Суджикой?

— Нет, — ответила Вольева, скрестив руки на груди. — С Суджикой я сама управлюсь. Кроме того, я вряд ли успею притронуться к ней хотя бы пальцем до того, как ее прикончит Саджаки.

— Он может предоставить тебе второй сбор урожая! — прибыла выпивка в виде небольшого плексигласового облачка со съемной крышкой. Облачко свисало с небольшой тележки, бегавшей по рельсам, вмонтированным в потолок. — Я полагаю, Саджаки мог бы прикончить любого из нас, если бы дело дошло до этого.

— А ведь раньше ты ему верил? Что же заставило тебя изменить свои взгляды?

— Саджаки перестал быть собой с тех пор, как Капитан снова заболел.

Вольева оглянулась по сторонам, чтобы проверить, нет ли тут Саджаки. Ничто не может ему помешать оказаться здесь, даже рядом с ними. Хегази продолжал:

— До того, как это произошло, они оба побывали у Трюкачей. Ты об этом знала?

— Ты хочешь сказать, что Трюкачи что-то сделали с мозгом Саджаки? — она вспомнила голого мужика, выходящего из волн океана Трюкачей. — Ведь они именно этим и занимаются, Хегази?

— Да, по просьбам желающих. Ты думаешь, Саджаки захотел стать еще свирепее?

— Не обязательно. Может быть — еще более целеустремленным. Эти дела с Капитаном… — она покачала головой. — Символично.

— А ты говорила с Капитаном? — этот вопрос она скорее прочла по губам, нежели расслышала.

— Нет. Я не думаю, что он знает, кого мы разыскиваем. Хотя все это очень скоро перестанет быть секретом.

— А твой личный поиск?

— Я же не ищу определенного человека. Мое единственное условие — он должен быть нормальнее Бориса Нагорного. Ну а отыскать такого, сам понимаешь, нет проблем, — она позволила своему взгляду скользнуть по лицам алкашей, сидевших в зале. Хотя среди них не было явных психопатов, но зато не было и тех, кого смело можно было назвать совершенно нормальными. — Во всяком случае, я на это надеюсь.

Хегази закурил сигарету и предложил другую Вольевой. Она с благодарностью приняла ее, и минут пять они курили в полном молчании, пока сигарета не стала крохотным красным угольком, окруженным оранжевыми лепестками. Вольева подумала, что следует пополнить запас курева.

— А вообще-то мой поиск только начинается, — сказала она. — И действовать надлежит с осторожностью.

— Ты хочешь сказать, — произнес Хегази, усмехаясь с намеком, — что ты не собираешься сообщать людям о характере ожидающей их работы, пока не решишь, подходит ли тебе кандидат?

Вольева поперхнулась дымом.

— Разумеется, нет.

Окрашенный в лазурный цвет шаттл, в котором он сидел, должен был вскоре завершить полет. Ему предстояло лишь сделать прыжок от семейного поместья Силвестов до орбиты вокруг Йеллоустона. Силвесту удалось добиться своего с трудом. Кэлвин был крайне раздражен тем, что его отпрыск имеет какие-то контакты с тем существом, которое сейчас находится в Институте. Как будто состояние разума этого существа могло заразить Силвеста в процессе таинственного симпатического резонанса. Как-никак, Силвесту уже двадцать один! Он имеет право выбирать тех, с кем хочет общаться! Да провались он, этот Кэлвин! Пусть выжжет свои нейроны в процессе того идиотства, в котором он завяз вместе со своими семьюдесятью девятью апостолами! Да и в любом случае нет у него права диктовать Силвесту, с кем ему водиться, а с кем — нет!

Он увидел перед собой огромное строение СИИС и подумал, каким нереальным это все кажется. Отрывочек из его биографии. Паскаль дала ему черновик и попросила прокомментировать. Вот он и переживает все наново, сидя в тюремной камере в Кювье, и одновременно, подобно призраку, скользит сквозь прошлое, выслеживая себя — такого еще юного! Воспоминания, давно похороненные, вдруг забили фонтанами, хотя их никто не будил. Биография все еще далека от завершения. Все еще есть возможность подходить к отдельным ее кускам с разных точек зрения и с различной степенью аналитичности в отношении внутренних связей. Это будет сложная серьезная вещь, достаточно детальная, чтобы какой-нибудь исследователь мог посвятить всю свою жизнь изучению какой-нибудь одного эпизода.

СИИС выглядел достаточно реально. Таким Силвест его и запомнил. Организационный центр Силвестовского Института Изучения Странников имел форму колеса. Эта постройка относилась еще к американскому периоду, хотя тут не было ни одного кубического нанометра, который не был бы многократно перепланирован за прошедшие столетия.

Ступица «колеса» представляла собой две серые полусферы, похожие на шляпки грибов, на которых виднелись впадины ангаров для причаливания шаттлов, а также амбразуры для весьма скромных оборонительных вооружений, разрешенных моралью Демаристов. Обод колеса был занят довольно беспорядочно размещенными жилыми модулями, лабораториями, офисами, которые соединялись сложной матрицей хитиновых полимерных труб для подачи питания, воды и так далее.

— Вот здорово! — произнес он.

— Вы в самом деле так думаете? — голос Паскаль звучал издалека.

— Он тогда был точно таким, — сказал Силвест. — Вернее, таким он мне казался, когда я туда прилетел.

— Спасибо… Я… В общем, это было легко — самая простая часть. У нас были синьки СИИСа, а в Кювье оказались люди, которые даже знали вашего отца — например, Жанекин. Самое трудное началось потом. Не с чего было начать — только то, о чем вы рассказали тогда, вернувшись со спутника.

— Уверен, что вы с этим отлично справились.

— Что ж, сами увидите, и скорее рано, чем поздно.

Шаттл подошел к ангару. Охранники-роботы уже ожидали за шлюзом — проверили личность прибывшего.

— Кэлвин вряд ли будет обрадован, — сказал Грегори, управляющий спутником. — Но я полагаю, что отправлять тебя домой уже немного поздно.

Такие же разговоры имели место раза два-три за последний месяц, и Грегори, говоря о последствиях, каждый раз умывал руки. Теперь ему уже не надо было сопровождать Силвеста через все эти трубы-туннели к тому месту, где содержали Существо.

— Не стоит беспокоиться, Грегори. Если отец будет к вам приставать, скажите ему, что я приказал вам показать мне, что тут у вас и как.

Грегори высоко поднял брови, что означало насмешку и удивление.

— А разве не это ты делаешь в данную минуту, Дэн?

— Я просто стараюсь поддержать дружеские отношения.

— И совершенно напрасно, мальчуган. Всем нам было бы куда лучше, если бы ты прислушался к указаниям отца. При тоталитарном режиме по крайней мере знаешь, чего от тебя требуют.

Потребовалось целых двадцать минут блужданий по туннелям, ведущим к «ободу» колеса, чтобы миновать научные отделы, где группы мыслителей — людей и машин — безостановочно бились над главной загадкой Странников. Хотя СИИС установил свои базы мониторинга у всех ныне известных Завес, большая часть информации перерабатывалась и хранилась вот тут — возле Йеллоустона. Именно здесь создавались невероятной сложности теории, здесь они проверялись на фактах, которых было мало, но которые игнорировать было нельзя. Ни одна теория не протянула больше нескольких лет

Место, где содержалось Существо, представляло собой хорошо охраняемую пристройку к ободу колеса. Кубатура была выделена щедро, хотя ничто не давало повода думать, будто получившее ее Существо может оценить этот дар. Это Существо — этого бывшего человека — звали Филипп Ласкаль.

Сейчас у него бывало сравнительно мало посетителей, а в первые дни после его возвращения от них не было отбоя. Интерес снизился сразу же, когда выяснилось, что Ласкаль не может сообщить своим инквизиторам не только ничего важного, но и неважного — тоже. Но, как вскоре выяснил Силвест, тот факт, что все перестали интересоваться Ласкалем, лично для него был весьма выгоден. Хотя редкие — раза два в месяц — приезды Силвеста, казалось, также были явно недостаточны, чтобы наладить какой-нибудь контакт между ним и тем Существом, которым стал Ласкаль.

Помещение, отведенное Ласкалю, представляло собой садик под искусственным темно-синим небом. Здесь даже дул ветерок, покачивая колокольчики, свисавшие с ветвей искривленных деревьев по краям садика.

Были в саду и дорожки, и каменные горки, и холмики, и шпалеры, и прудики с золотыми рыбками. Все это создавало своего рода лабиринт, и, чтобы обнаружить Ласкаля, нужно было затратить не менее минуты с хвостиком. Существо всегда пребывало в одном и том же состоянии: голым или полуголым и изрядно грязным, причем пальцы у него постоянно были измазаны во все цвета радуги мелками или пастелью. Силвеста обычно бросало в жар, когда он видел на вымощенной камнем дорожке рисунки Ласкаля. Это были или сложные симметричные узоры, или попытки подражания китайской или санскритской письменности, причем найти знакомые буквы или иероглифы было невозможно. Иногда то, что видел Силвест, чем-то напоминало символы математической логики или теории графов.

Затем, спустя какое-то время, Силвест сворачивал за угол и находил там Ласкаля, занятого или изображением новых рисунков, или тщательным стиранием старых Его лицо было абсолютно неподвижно и крайне напряжено необходимостью концентрировать внимание на работе. Точно так же напрягались и мышцы тела. Иногда они казались одеревеневшими. И все это происходило в полной тишине, нарушаемой лишь слабым позвякиванием колокольчиков, шепотом воды и царапанием мелков по камню.

Силвест иногда часами ждал, чтобы Паскаль хотя бы обратил внимание на его присутствие, что, впрочем, выражалось лишь в том, что он медленно поворачивал лицо в сторону Силвеста и тут же возвращался к своей работе. Но в это мгновение происходило и еще что-то: казалось, что оцепенение мышц слабеет, а на лице проступает призрак улыбки. То ли улыбка гордости, то ли усмешка, то ли что-то недоступное разуму Силвеста.

А потом Паскаль снова возвращался к своим мелкам. И ничто не говорило, что он — человек — единственный человек — единственное разумное существо, — которое встретилось со Странниками и вернулось назад живым.

— В любом случае, — сказала Вольева, жадно гася выпивкой жажду, — я не думаю, что это будет просто, но и сомнений в том, что я отыщу волонтера, у меня тоже нет. Я уже дала объявление и указала наше следующее по плану место назначения. Что касается работы, там сказано лишь, что человек должен иметь вживленные датчики.

— Но ты же не возьмешь первого попавшегося?

— Конечно, нет. Хотя они и не будут об этом знать, но я отсею всех кандидатов, у которых нет военного опыта. Я вовсе не хочу, чтобы мой новобранец сломался при первом же намеке на опасность или чтобы он отказался подчиняться дисциплине, — она уже начала расслабляться и постепенно избавлялась от воспоминаний о Нагорном. На маленькой сцене выступала девушка с золотым обручем, через который она прыгала, сопровождаемая бурей спиралевидно мечущихся лент. Музыка Вольеву не слишком интриговала, но было что-то математически завораживающее в этой музыке, что на какое-то время победило предвзятое мнение Вольевой. — Я уверена в успехе, — сказала она. — Проблемой может быть только Саджаки.

В это мгновение Хегази кивнул на дверь. Яркий дневной свет заставил Вольеву прищурить глаза. В дверях стоял человек, чья мощная фигура величественно рисовалась на фоне солнечного дня. Человек был одет в черное пальто, свисавшее ниже колен, и в шлем странной формы, который солнечный свет превратил в подобие нимба. Его профиль казался разрубленным по диагонали длинной полированной палкой, которую он сжимал обеими руками.

Комузо вступил во тьму зала. То, что выглядело деревянным мечом кендо, оказалось всего лишь бамбуковой шакухачи — традиционным музыкальным инструментом. С хорошо отработанной быстротой вошедший сунул флейту в футляр, который тут же скрылся среди складок плаща, затем с аристократической медлительностью снял свой плетеный шлем. Лицо комузо было видно плохо. Набриолиненные волосы, гладко зачесанные со лба, собирались сзади в серповидную косичку. Глаза скрыты за стеклами очков с выпуклыми стеклами. Такие носят наемные убийцы. Видимо, они были приспособлены для видения в инфракрасном свете, а потому зал с его мрачным красным освещением был виден ему хорошо.

Музыка резко оборвалась, девушка со своим обручем исчезла со сцены, как по мановению волшебной палочки.

— Они думают, это полицейский налет, — еле слышно выдохнул Хегази. В зале воцарилась такая тишина, что говорить громче было не нужно. — Местные копы иногда посылают вот таких наемников, чтобы не марать кровью свои пальчики.

Комузо обвел зал своими почти стрекозиными глазами и наконец нацелился ими на стол, за которым сидели Вольева и Хегази. Его голова двигалась как бы независимо от тела, как это бывает у некоторых видов сов. Сопровождаемый шелестом накидки, он направился к ним — казалось, плывет по полу, а не шагает. Хегази молча выдвинул ногой из-под стола третий табурет. Все это он проделал, продолжая спокойно попыхивать сигаретой.

— Рад видеть тебя, Саджаки.

Тот небрежно швырнул плетеный шлем на стол и одновременно стащил с себя свои стрекозиные очки. Опустившись на табурет, он тут же развернулся лицом к посетителям бара и сделал жест, будто что-то пил из стакана, — это означало, что он предлагает всем заниматься своими делами, тогда как они — втроем — будут заниматься своими. Постепенно шум разговоров возобновился, хотя никто не спускал глаз с их столика.

— Хотел бы я, чтобы наши обстоятельства заслуживали заздравного тоста, — сообщил Саджаки.

— А они не заслуживают? — спросил Хегази. Он выглядел настолько огорченным, насколько позволяло его протезированное лицо.

— Отнюдь, и это я могу утверждать с полной ответственностью, — Саджаки внимательно исследовал уже опустошенные стаканы, потом взял стакан Вольевой и опрокинул в рот последние капли, оставшиеся на дне. — Я тут пошпионил помаленьку, как вы можете догадаться по моему маскараду. Нет его в этой системе. И уже пятьдесят лет как нет.

— Пятьдесят? — Хегази присвистнул.

— Значит, след уже остыл, — сказала Вольева. Ее совсем не радовало, что она оказалась пророком, но она всегда считала, что такой риск существует. Саджаки отдал приказ вести суперсветовик к системе Йеллоустона. Он сделал это, исходя из самой надежной информации. Для того времени, конечно. Но это было десятки лет назад, а к тому времени, когда решение принималось, и сама информация могла устареть на десятки лет.

— Да, — ответил Саджаки. — Но не такой уж он холодный, этот след. Я знаю, куда он отправился, и нет причин, по которым он бы двинулся оттуда дальше.

— И где же это? — спросила Вольева, чувствуя, как в желудке возникает ощущение пустоты.

— Планета, которая называется Ресургем, — Саджаки поставил стакан Вольевой обратно на стол. — Довольно далеко отсюда. Боюсь, дорогие коллеги, что именно туда мы и направим свои стопы.

Он снова погрузился в свое прошлое.

На этот раз гораздо глубже — туда, где ему было двенадцать. Отрывки, которые ему показывала Паскаль, не были последовательными. Биография составлялась без строгого учета нужд линейного времени. Сначала это его дезориентировало, хотя он и был единственным человеком во вселенной, который не имел права путаться в собственной истории. Да и чувство недоумения вскоре уступило место пониманию того, что Паскаль поступила правильно, что только так и следует относиться к его прошлому — как разгадывают мозаику перемешанных событий, как относятся к акростиху, где перепутанные строчки дают право предполагать существование множества вариантов интерпретации.

Это был 2373 год — всего несколько десятилетий после того, как Бернсдоттир открыла первую Завесу. Вокруг этого таинственного явления сразу возник целый рой наук, а также правительственных и частных исследовательских организаций. Силвестовский Институт Изучения Странников был только одним из многих подобных учреждений, но он оказался волею судеб и самым богатым и влиятельным, обладая поддержкой клана Силвестов. А потом наметился прорыв, но не благодаря плановым научным действиям этой организации, а благодаря случаю и бесспорному безумию одного-единственного человека.

Его звали Филипп Ласкаль.

Это был ученый из СИИС, работавший на одной из постоянных станций, сооруженных вокруг того, что сейчас называют Завесой Ласкаля, в системе Тау Кита. Кроме того, он был членом группы, которой следовало находиться в состоянии боевой готовности на случай, если возникнет необходимость послать людей за Завесу, хотя никто, разумеется, в такую возможность не верил. Но группа такая существовала, равно как и корабль, содержавшийся наготове, чтобы перенести ее сквозь оставшиеся до границы с Завесой пятьсот миллионов километров, буде такое приглашение со стороны Странников последует.

Ласкаль же решил не ждать.

В одиночку он проник на борт корабля СИИС и угнал его. К тому времени, когда кто-то понял, что происходит, он был уже слишком далеко, чтобы его можно было остановить. Конечно, деструктор, с помощью которого можно было взорвать корабль на расстоянии, существовал, но его применение Странники могли бы истолковать как акт агрессии, чем рисковать никто не хотел. Никто, разумеется, всерьез не ждал, что когда-нибудь снова увидит Ласкаля. И хотя тот все же вернулся, но сомневавшиеся были в известной степени правы, ибо большая часть разума Ласкаля осталась где-то в космическом пространстве.

Ласкаль и в самом деле подошел довольно близко к Завесе, когда неведомая сила схватила корабль и швырнула его обратно, возможно, не допустив его до поверхности Завесы всего лишь на несколько тысяч километров, хотя на таком расстоянии практически невозможно установить, где кончается космос, а где начинается Завеса. Никто, однако, не сомневался, что он подошел к границе ближе, чем кто-нибудь из людей, больше того — ближе, чем какое-либо живое существо.

Но и цену заплатил за это страшную. Далеко не весь Ласкаль вернулся назад. Более того, сохранилась явно не лучшая его часть. В отличие от тех, кто раньше пытался проделать тот же фокус, тело Ласкаля не превратилось в кашу и не было разорвано на мельчайшие кусочки непостижимыми силами у Границы. Но нечто столь же бесповоротное случилось с его разумом. От его личности не осталось ничего, за исключением каких-то намеков, каких-то элементов, которые лишь подчеркивали потерю всего остального. Остались, например, те функции мозга, которые позволяли ему поддерживать свое существование без помощи машин, в какой-то степени остался контроль за действиями тела. И никаких проявлений разума. Нельзя было даже сказать, что Ласкаль реагирует на особенности среды, в которой обитает, не было указаний на то, что он помнит, что с ним произошло, что он ощущает движение времени, что он может усвоить нечто новое или вспомнить старое — то, что было до путешествия к Завесе. Он сохранил способность издавать членораздельные звуки, но хотя он произносил отдельные слова или даже обрывки фраз, смысла в них никакого не было.

Ласкаль — вернее, то, что от него осталось, — был возвращен в систему Йеллоустона, а затем помещен на спутник СИИС, где медицинские светила изо всех сил старались выстроить научную теорию, объясняющую, что с ним произошло. В конце концов они, скорее от отчаяния, нежели исходя из установленных фактов, предположили, что раздробленное, реструктурированное пространство-время вблизи Завесы было не в состоянии обеспечить существование той информационной плотности, каковая имела место в мозгу Ласкаля, а потому «разобрало» этот мозг на квантовом уровне, причем молекулярные процессы, идущие в теле Ласкаля, при этом практически не пострадали. Представьте себе текст, переведенный с такими ошибками, что он утратил смысл, который затем претерпел обратный перевод на язык оригинала.

И все же Ласкаль оказался не последним человеком, который рискнул пойти на столь самоубийственный поступок. Вокруг него сложился своеобразный культ, и приверженцы этого культа верили: несмотря на внешние признаки безумия, на самом деле Завеса даровала Ласкалю нечто вроде нирваны. Примерно раза два в десятилетие делались попытки пройти границу одной из ныне известных Завес, как пытался Ласкаль. Результаты были печальны, никаких улучшений по сравнению со временем Паскаля не произошло. Счастливчики возвращались полусумасшедшими а неудачники либо вообще не возвращались, либо их корабли находили размолотыми, а их командиров размазанными по стенам в виде паштета из красной рыбы.

Культ Ласкаля продолжал процветать, а о нем самом почти забыли. Может, пускающая слюни и бормочущая бессмыслицу реальность стала слишком неподходящим объектом для подражания.

Но Силвест его не забыл. Больше того, в нем крепла навязчивая идея докопаться до окончательной истины, спрятанной где-то глубоко в этом человеке. Его семейные связи гарантировали ему встречи с Ласкалем в любое время, когда он того пожелает. Конечно, если он решит не обращать внимания на требования отца. Он стал навещать Ласкаля все чаще, соблюдая абсолютное спокойствие, пока тот занимался своими рисунками на асфальте дорожки. Силвест все еще надеялся увидеть в них ключ — ибо был убежден: рано или поздно этот ключ ему будет дарован.

И он получил… только нечто куда большее.

Теперь уже было трудно точно вспомнить, как долго ему пришлось ждать в тот день, когда он выиграл свой приз. Хоть он отдавал все силы ума тому, что делал Ласкаль, но усталость неуклонно давала о себе знать. Он был в положении человека, который часами вглядывается в длинную серию абстрактных картин. Как ни пытайся вернуть восприятию свежесть, оно все равно слабеет. Ласкаль уже приступил к шестому или седьмому изображению, причем работал все с тем же напряжением и вниманием к каждому своему штриху.

Затем, без всякого предупреждения, он повернул лицо к Силвесту и ясно произнес:

— Трюкачи предлагают ключ, доктор.

Силвест был слишком потрясен, чтобы прерывать его вопросом.

— Это было мне объяснено, — продолжал Ласкаль, — пока я пребывал в Пространстве Космического Откровения.

Силвест заставил себя как можно естественнее кивнуть. Какая-то часть его мозга сохраняла спокойствие и пыталась дать объяснения услышанному. Насколько он понимал, Ласкаль называл границу Завесы «Пространством», в котором ему было даровано «Откровение», слишком значительное для пересказа. И тем не менее его язык, видимо, развязался.

— Было время, когда Странники путешествовали меж звезд, — говорил Ласкаль, — почти так, как это делаем мы, хотя они принадлежали к очень древнему виду и сновали между звездами уже миллионы лет. Знаете, они были иными, совсем чуждыми нам, — он замолчал, чтобы заменить малиновый мелок на ярко-голубой. Он ни на минуту не переставал работать над своей мандалой[3]. Теперь Ласкаль зажал мелок пальцами ноги, а рукой стал рисовать что-то на другом, чистом краю дорожки. Изображенное им существо имело множество членов и щупальцев, носило броню, держалось вертикально и обладало весьма сомнительной симметрией тела. Оно мало походило на инопланетянина, путешествующего между звездами, а скорее напоминало чудовище, медленно ползущее по дну докембрийского океана. Чуждое и страшное.

— Это Странник? — спросил Силвест с дрожью отвращения в голосе. — Вы, значит, говорили с ними?

— Нет. Мне не удалось проникнуть сквозь Завесу, — ответил Ласкаль. — Но они со мной разговаривали. Возникали в моем мозгу. И многое поведали о своей истории и природе.

Силвест с трудом оторвал взгляд от кошмарного чудовища.

— А при чем тут Трюкачи?

— Трюкачи в нашей галактике живут уже давно, и их можно найти во многих мирах. Все, кто путешествует в этой части вселенной, рано или поздно столкнутся с ними, — Ласкаль постучал по своему рисунку. — Мы столкнулись, Странники — тоже, только гораздо раньше нас. Вы понимаете о чем я говорю, доктор?

— Да… — ему и в самом деле казалось, что это так и есть. — Но не вижу, какова цель.

Ласкаль улыбнулся.

— Кто бы ни посещал Трюкачей, они обязательно его запоминают. Запоминают, так сказать, абсолютно, до последней клеточки его тела. До последнего синаптического соединения. Вот что такое Трюкачи. Огромная биологическая архивная система.

Это была правда, уже известная Силвесту. Конечно, люди знали еще очень мало о способностях Трюкачей, их функциях или их происхождении. Но с самого начала знакомства с ними стало ясно, что Трюкачи могут «сохранять» личности людей в своей океанской матрице, так что каждый, кто поплавал в океане Трюкачей — и попутно был «разобран» и «собран» заново, — получал нечто вроде бессмертия. Эти записи могли реализовываться по нескольку раз, могли быть наложены на мозг другого человека. Процесс, в общем, был грязноватый, чисто биологический, спрятанные записи могли контаминировать, они вступали в контакт с другими записями, так что одна запись влияла на другую. Уже в ранние годы изучения Трюкачей стало ясно, что их океаны хранят колоссальные запасы информации, что мысли инопланетян могут проникать в умы пловцов, но при этом, как правило, остаются непонятыми своими новыми владельцами.

— Итак, Трюкачи «запомнили» Странников, — подвел черту Силвест. — Но нам-то это чем поможет?

— Гораздо больше, чем кажется вам. Нам Странники кажутся страшными чудовищами, но базовая архитектура их умов в определенной степени сходна с нашей. Надо лишь игнорировать телесные различия. И наоборот, надо помнить, что они тоже общественные существа, что у них есть язык, причем тоже голосовой, что они своими органами чувств, как и мы, воспринимают окружающую среду. До известной степени человека можно обучить тому, как мыслят Странники, но при этом он сохранит свою человеческую сущность, — Ласкаль бросил внимательный взгляд на Силвеста. — Трюкачи вполне могли бы поместить нейронные структуры Странников в человеческий мозг.

Эта мысль завораживала. Достигнуть контакта не путем переговоров с инопланетянами, а как бы на время стать самим этими чужаками? Если, конечно, Ласкаль именно это имел в виду.

— И чем же это нам поможет?

— Это остановит Завесы и предотвратит наше собственное уничтожение.

— Не понял?

— Вы должны понять. Завеса — своеобразная защитная структура. Главное из того, что лежит за ней, — это даже не Странники, а технологии, которые слишком могучи и опасны, чтобы оставить их в чужих руках. Многие миллионы лет Странники прочесывали Галактику, разыскивая опасные технологии, оставшиеся после уже исчезнувших культур. Вещи, о которых я не могу и помыслить, не то что рассказать вам. Вещи, которые когда-то, возможно, и служили Добру, но которые сейчас могут быть использованы в качестве невероятно разрушительного оружия. Технологии и техника, которые должны использоваться лишь продвинутыми расами: манипулирование пространством-временем, передвижение со сверхсветовой скоростью, да мало ли что еще, чего ваш мозг воспринять не в состоянии.

Но Силвест не мог поверить, что дело именно в этом.

— Тогда Завеса… это что? Ящик с сокровищами, ключи к которым держат лишь самые продвинутые расы?

— Нет, нечто гораздо большее! Странники защищают себя от вторжения. Граница Завесы — это почти что живое существо. Она реагирует на умственную структуру тех, кто подходит к ней. Если эта структура не совпадает со структурой Странников… Завеса наносит удар. Она локально изменяет пространство-время, вызывая своеобразные искривления, чем-то напоминающие приливно-отливные течения. Эти искривления эквивалентны сильнейшим прыжкам гравитации, доктор. Вас разрывает в клочки. Но если мозг правильный… Завеса вас пропустит, направит куда надо, защитит в «кармане» спокойного пространства-времени.

Силвест понимал, что последствия этого открытия могут быть потрясающими. Думай, как Странник, и ты проникнешь сквозь Завесу. Куда? В сверкающее содержимое сундука с сокровищами! И если ты достаточно умен, чтобы открыть этот сундук, то разве ты не вправе присвоить его содержимое? Согласно Ласкалю, Странники взяли на себя роль галактического Хранителя, когда прятали эти неимоверные тайны технологии. Но разве мы просили их об этом? И в его мозгу тут же родился вопрос:

— А зачем им понадобилось сообщать вам все это, если то, что прячется за Завесой, следует прятать и защищать любой ценой?

— Я не уверен, что это было сделано умышленно. Барьер вокруг Завесы, возможно, дал сбой и не отреагировал на мою чуждость. На какое-то время. Может быть, он испортился, может, мое… гм… состояние ума ввело его в заблуждение. Но как только я начал проникать через границу, между Завесой и мной начался обмен информационными потоками. Таким образом я и узнал то, о чем рассказывал. О том, что находится за Завесой, о том, как можно обмануть ее защитные устройства. Этот фокус машинам не раскусить, знаете ли… — последняя фраза, казалось, не относилась ни к чему сказанному выше, отсюда и возникшая пауза, после которой Ласкаль продолжал: — Но вскоре Завеса, видимо, поняла, что я чужой. Она отторгла меня и выбросила назад в космос.

— А почему она просто не убила вас?

— Может, она все же не была полностью уверена в правильности своего решения. Это ведь Пространство Откровения, и я все время ощущал чье-то сомнение. Вокруг меня шли какие-то важные споры. Стремительные, быстрее мысли. Вероятно, в конце концов возобладала осторожность.

Еще вопрос. Тот самый, который Силвест хотел задать с той минуты, как Ласкаль открыл рот, чтобы заговорить.

— А почему вы так долго медлили со своим рассказом?

— Я должен извиниться за мои былые сомнения. Но сперва мне надо было переварить те знания, которые Странники вложили в мой мозг. Знания, которые были мне даны в их терминологии, а не в нашей.

Он замолчал. Все его внимание, казалось, поглощало меловое пятно, которое нарушало математическую точность его мандалы. Ласкаль лизнул палец и стер пятно.

— Впрочем, это было легче всего. Затем мне пришлось вспоминать, как общаются между собой люди, — он поглядел на Силвеста настороженными глазами, на которые падала прядь нечесаных, как у неандертальца, волос. — Вы были ко мне добры, не то что другие. И терпеливы. Я решил, что эти сведения могут быть вам полезны.

Силвест внезапно остро ощутил, что открывшееся вдруг окошко нормальности может так же вдруг захлопнуться.

— А как мы уговорим Трюкачей произвести импринтинг разума Странников на наш мозг?

— Это просто, — он кивнул на свой меловой рисунок. — Запомните вот эту фигуру и держите ее в памяти, когда будете плавать в океане.

— И все?

— Должно хватить. Присутствие этой фигуры в вашем мозгу будет для Трюкачей в некотором роде переводом того, что вам нужно. Конечно, желательно еще сделать им подарок. Такие важные вещи у них задарма не делаются.

— Подарок?

Силвест не понимал, какой подарок он может сделать существу, больше всего похожему на плавающий островок из морской травы и зеленых водорослей.

— Придумайте что-нибудь. Во всяком случае, это должно быть нечто, насыщенное информацией. Иначе вы станете им неинтересны. А вы не должны их утомлять, — Силвест хотел бы задать еще множество вопросов, но внимание Ласкаля снова обратилось к рисунку. — Вот и все, что я хотел сказать, — произнес он.

И оказалось, что это действительно все.

Ласкаль больше ничего не сказал ни Силвесту, ни кому-либо еще. А через месяц его нашли мертвым. Он утонул в прудике с золотыми рыбками.

— Эй! — сказала Хоури. — Тут есть кто-нибудь?

Она проснулась, и это все, что ей было известно. Проснулась не от какого-нибудь послеобеденного сна, а от чего-то гораздо более глубокого, долгого и почему-то холодного. Так пробуждаются после глубокой заморозки — почти наверняка, ведь подобные вещи не забываются, а ей один раз уже довелось проснуться там — на орбите вокруг Йеллоустона. Психологические и неврологические признаки были практически теми же. А вот кокона, в котором она тогда проснулась, сейчас и следа нет. Она лежала на кушетке и была полностью одета. Вероятно, кто-то перенес ее сюда, пока она еще не пришла в сознание. Но кто? И вообще — где она находится? Такое впечатление, что кто-то швырнул ей в голову ручную гранату, и память разнесло в куски. И все же место, где она лежала, о чем-то мучительно ей напоминало.

Чей-то холл? Что бы это ни было, оно заставлено удивительно безобразными скульптурами. Она или прошла мимо них несколько часов назад, или то были рецессивные фрагменты из ее детской памяти — ужасы из сказок нянюшки. Их скорченные, иззубренные, обгорелые формы громоздились над Хоури, отбрасывая тени, весьма похожие на сказочных демонов. Интуитивно, словно в дреме, она подумала, что эти фигуры должны как-то дополнять друг друга, что они именно это и делали в прошлом, но сейчас — разбитые и искореженные — они уже не могут выполнить свое предназначение.

Кто-то весьма неуверенно прошлепал по полу.

Хоури с трудом повернула голову, чтобы увидеть, кто к ней идет. Шея почти не повиновалась ей — будто сделана из крепкого дерева. Опыт подсказывал, что и все остальное тело будет таким же окоченелым после долгого пребывания в холодном сне.

В нескольких шагах от еe ложа стоял мужчина. В лунном освещении комнаты черты его лица были почти не различимы, но что-то знакомое виделось ей в погруженном в сумрак тяжелом подбородке. Много, много лет назад она, должно быть, знала его.

— Это я, — сказал он каким-то влажным и флегматичным голосом. — Манукьян. Мадемуазель подумала, что вам после пробуждения будет приятно увидеть знакомое лицо.

Что-то это имя для нее значило. Только трудно сказать, что именно.

— Что случилось?

— Да ничего. Она сделала вам предложение, от которого вы не могли отказаться.

— И сколько я проспала?

— Двадцать два года, — ответил Манукьян и протянул ей руку. — Ну а теперь не пора ли нам пойти и поздороваться с Мадемуазель?

Силвест проснулся и увидел перед собой черную стену, проглотившую половину неба, — такую черную, что, казалось, она является отрицанием всего сущего, в том числе и себя самой. Он никогда раньше такого не видал и теперь понял, что обычная тьма, простирающаяся между звездами, совсем не такая, как эта, — она на самом деле светится, слабо люминесцирует. А в этой округлой запруде пустоты, которая именуется Завесой Ласкаля, не было ни звезд, ни каких-либо источников света, ни каких-то там фотонов, сорвавшихся с какой им заблагорассудится части электромагнитного спектра. Не было даже самого занюханного нейтрино, ни каких-либо других частиц — экзотических или совсем наоборот. И волн гравитации, и электростатических или магнитных полей тоже не было, как не было и шепота радиации Хокинга, который, согласно неким устарелым теориям о механизме Завесы, должен был просачиваться из ее Границы, отражая наличие температурной энтропии на поверхности.

Словом, ничего там не было. Единственная вещь, которую производила Завеса — во всяком случае, это было известно всем, — это полная невозможность прорваться через нее любой форме излучения. Да, и еще одно: она превращала в месиво любой объект, который имел наглость приблизиться к ее границе.

Силвеста разбудили от глубокого сна, и сейчас он пребывал в состоянии тошнотной дезориентации, которая всегда следовала за слишком быстрым пробуждением. Еще хорошо, что он был достаточно молод, чтобы справиться с этими последствиями. Его физиологический возраст равнялся тридцати трем годам, тогда как со дня его рождения прошло уже больше шестидесяти лет.

— Со мной… все в порядке? — ему очень хотелось порасспросить врачей, сейчас занимавшихся проверкой и восстановлением его жизненных функций, но внимание его было приковано к черной пустоте за окном Станции. Как будто смотришь на угольный вариант снежной бури.

— Да вроде так, — отозвался врач, который стоял рядом и наблюдал за показаниями счетчика нейронов, отмечая появление каждой цифры мягким похлопыванием своего стилоса по нижней губе. — А вот у Вальдес явное помутнение. Значит, Лефевр теперь займет первое место. Как думаете, сможете вы с ней работать?

— Поздновато для сомнений, пожалуй?

— Шутка, Дэн. Ну а как память? Наличие амнезии после долгого сна — единственное, чего я еще не проверил.

Вопрос, казалось, дурацкий, но как только Силвест стал проверять свои воспоминания, выяснилось, что память работает замедленно, подобно документу, проходящему длинный путь у нерадивых администраторов.

— А Спиндрифт помните? — настаивал врач с ноткой тревоги в голосе. — Это очень важно, чтобы вы вспомнили про Спиндрифт…

Он помнил его, да, но в данную минуту никак не мог привязать его к другим своим воспоминаниям. А вот что он помнил прекрасно, чего не могли унести никакие волны времени, так это Йеллоустон. Он покинул его через двенадцать лет после истории с Восьмьдесятью, через двенадцать лет после физической смерти Кэлвина, через двенадцать лет после разговора с Филиппом Ласкалем, наконец, через двенадцать лет после того, как Ласкаль утопился, надо думать, выполнив свое предназначение.

Экспедиция была маленькая и достаточно хорошо технически оснащенная. Команда суперсветовика состояла в значительной степени из Химерийцев и Ультранавтов, которые редко нанимались служить вместе с людьми других пород. Еще двадцать научников, преимущественно из СИИС, и четыре будущих контактера. Из последних на штурм Завесы пойдут только двое.

Цель экспедиции — Завеса Ласкаля, но сначала корабль должен был зайти на другую планету. Там Силвесту предстояло выполнить одно из указаний Ласкаля. Планета Трюкачей была жизненно важна для успеха экспедиции. Трюкачей следовало посетить в их собственном мире, а он находился в десяти световых годах от Завесы Ласкаля. Силвест не представлял себе, что их там ждет. Но совету Ласкаля он безоговорочно доверял. Не мог же этот человек нарушить свое долгое молчание просто ради желания пошутить!

Трюкачи вот уже больше столетия считались исключительно забавной новинкой. Они обитали в нескольких мирах, почти целиком занятых океанами. Сами Трюкачи представляли собой биохимическое сознание, охватывавшее практически весь океан. Оно состояло из триллионов симбиотических микроорганизмов, образовывавших нечто вроде «клумб» величиной с приличный остров. Все миры Трюкачей отличала тектоническая активность. Существовала гипотеза, что Трюкачи черпают энергию из гидротермальных скважин в океаническом дне и что тепловая энергия трансформируется в биоэлектрическую и передается в верхние слои океана по щупальцам органических сверхпроводников, свисающим вниз на многие километры холодной океанической темноты. Цель Трюкачей, если допустить, что таковая у них существовала, оставалась почти неизвестной. Ясно было, что они обладают способностью изменять биосферу миров, куда были занесены, действуя как единая, разумная масса фитопланктона, но никто не знал, является ли эта функция вторичной по отношению в другой, высшей. Было еще известно, хотя и слабо изучено, что Трюкачи обладают способностью хранить и передавать информацию, в этом случае выступая как единая всепланетная нейронная сеть. Информация хранится на многих Уровнях, начиная от огромных переплетений щупальцев, болтающихся на поверхности, и кончая свободно плавающими в толще воды микроскопическими спиралями ДНК. Невозможно было определить, где кончается океан и где начинаются Трюкачи. Точно так же никто не знал, содержит ли планета несколько Трюкачей, или есть только одна индивидуальность, расчлененная территориально, ибо между «островами» были перекинуты биологические мостики. Ясно было, что Трюкачи — живые хранители информации. Что-то вроде гигантских, насыщенных информацией губок. Все, что попадало в океан, тут же анализировалось миллиардами микроскопических щупальцев, частично растворялось ими, определялось в химическом и физическом смысле, а затем вся эта информация передавалась для хранения в биохимические банки информации всего океана. Как указывал Ласкаль, эта информация могла не только кодироваться и раскодироваться, но Трюкачи могли также накладывать ее на другие сознания. Предположительно такие перепечатки могли содержать информацию из менталитета других видов разумных существ, например Странников.

В течение многих десятилетий Трюкачей изучали исследовательские группы. Люди, купавшиеся в их океанах, входили в контакт с заражавшим их фитопланктоном, тем самым входя в контакт с Трюкачами, микроскопические щупальца которых проникали в кору головного мозга людей и устанавливали квазисинаптические связи между океаном и пловцами. Как говорили испытавшие это пловцы, такая связь была похожа на контакт с разумной водорослью. Сознание расширялось, оно охватывало весь океан, память уходила в древнейшие времена и почему-то зеленела. Границы восприятия делались гибче и шире, начинало казаться, что весь океан как бы анализирует тебя, что он самодостаточен. Человеческое сознание превращалось в зеркало сознания океана.

Почему-то некоторые пловцы вдруг обнаруживали у себя поразительную склонность к математике — впечатление было такое, что океан заметно усиливал их творческие способности. Некоторые уверяли, что эти способности даже на какое-то время сохраняются после выхода пловца из воды и возвращения на сушу или на орбиту. Им казалось, что в их головах произошли долгосрочные физические перемены.

В результате и возникли представления о способности Трюкачей трансформировать умственную деятельность людей. Длительные тренировки показали, что некоторые пловцы способны как бы выбирать разные формы такого преобразования. Врачи-невропатологи, работавшие на планетах Трюкачей, попытались зарегистрировать перемены, внесенные в мозг человека мозгом инопланетного происхождения. Успех был частичный. Преобразования были очень тонкие, их можно было сравнить скорее с перенастройкой струн скрипки, нежели с ломкой старого инструмента и созданием нового из обломков. Да и сами изменения держались недолго — дни, в лучшем случае недели, но никогда больше года — а потом полностью исчезали.

Вот в таком состоянии были научные основы, когда экспедиция Силвеста достигла мира Трюкачей, который назывался Спиндрифт. Вот он и вспомнил его — океаны! Приливы и отливы! Вулканические цепи и постоянная, все заглушающая вонь морских водорослей. Все четыре будущих контактера заучили наизусть меловой рисунок Паскаля. Что называется, назубок — могли бы изобразить его с закрытыми глазами. После нескольких месяцев тренировок они вошли в океан, крепко держа этот рисунок в памяти.

Трюкачи проникли в них, частично «разобрали» их мозг, а затем реконструировали его по собственным чертежам.

Когда четверо вышли из воды, то они были уверены, что Ласкаль — псих и лгун.

Никаких особенностей инопланетного происхождения они в себе не замечали. Никаких космических тайн не открыли. Когда их опросили, никто из них не признался, что ощущает себя каким-то «не таким». Никто не сообщил, что стал глубже понимать природу или внешность Странников. Зато неврологические тесты оказались более тонким орудием, нежели человеческая интуиция. Они зарегистрировали существенные изменения в менталитете — в масштабах, поддававшихся количественной оценке. Шло время, а контактеры демонстрировали все новые особенности состояния ума, некоторые из которых вообще-то свойственны людям, а вот другие совершенно им чужды. Что-то накапливалось в контактерах, хотя вряд ли кто-нибудь мог бы сказать, что эти изменения свойственны Странникам.

Как бы там ни было, а действовать надо было быстро.

Как только основные тесты были завершены, всех четырех положили в глубокую заморозку. Холод должен был как бы законсервировать наметившиеся изменения, вызванные Трюкачами, хотя они, безусловно, должны были начать блекнуть, как только контактеры проснутся, даже при условии лечения психотропными средствами.

Их держали во сне все время перелета к Завесе Ласкаля и еще несколько недель, пока исследовательский спутник совершал сложные маневры, намереваясь подойти к Завесе на три астрономических единицы — номинально безопасное расстояние. Разбудили контактеров перед самой отправкой к Завесе.

— Я помню, — сказал Силвест, — я помню Спиндрифт! — а затем наступила бесконечно растянувшаяся минута, когда медик, продолжая постукивать стилосом по нижней губе, внимательно разглядывал показания медицинских приборов. Наконец, он кивнул головой, что означало — Силвест испытания прошел!

— Знакомые места, а как здорово изменились! — сказал Манукьян.

Он был прав — Хоури видела это и сама. С большой высоты смотрела она вниз и никак не могла узнать Чазм-Сити. Не было больше Москитной Сетки. Город теперь был открыт стихиям, а его ничем не прикрытые башни смело поднимались в атмосферу Йеллоустона, забыв о том, как еще недавно они прятались под грязными драпировками куполов. Теперь Шато де Карбо — замок Мадемуазель — уже не входил в число самых высоких городских зданий. Поставленные на высокие колонны, чем-то неуловимо похожие на космические корабли, готовые к взлету, новые гигантские строения могучими клинками врезались в раскаленное ржавое небо. Одно из них — почему-то заставлявшее вспомнить акулий плавник, а может, острые лопатки сфинкса — смотрело на мир сотнями узких окон, и было украшено огромным математическим символом — эмблемой Конджойнеров. Как паруса белоснежных яхт реяли они над остатками трущоб, и их острые края резали на огромные ломти свежий ветер из-за гор. Только кое-где еще торчали обломанные зубы старой архитектуры — а на их верхних этажах доживали остатки Кроны. Старый город-лес падал под ударами лезвий отважных новостроек.

— Они чего-то выращивают в Провале, — продолжал Манукьян. — Аж в самой глуби. Почему-то кличут это «Лилией», — в голосе звучало застарелое отвращение. — Те, кто видел, говорят: похоже на колоссальный кусок шевелящихся вонючих потрохов. Вроде как бы божьих кишок. Их лепят прямо на стены Провала. Та пакость, которую отрыгивает Провал, — она, стало быть, ядовита, но когда она пройдет через лилиево нутро, так ею вроде бы и дышать можно.

— И все это за двадцать два года!

— Да! — ответ пришел откуда-то сзади. По блестящей черной броне ставней прошло быстрое движение. Хоури удалось повернуться вовремя, и она увидела паланкин, который только что остановился. Его вид напомнил ей и о Мадемуазель, и о многом другом. Ей показалось, что между их последней встречей и нынешним появлением паланкина прошло не больше минуты.

— Благодарю вас, за то, что вы ее привели, Карлос.

— Теперь все?

— Думаю, да, — ее голос рождал слабое эхо. — Времени у нас мало, знаете ли. Даже спустя столько даром прошедших лет. Я нашла корабль, на который нужен кто-то вроде Хоури, но он пробудет тут всего несколько дней, а потом уйдет из Системы. А ее надо еще натаскать, заставить выучить роль и свести с командой, пока возможность не упущена.

— А если я скажу — нет? — спросила Хоури.

— Но вы же не скажете, правда? Во всяком случае теперь, когда вы знаете, что я могу вам сделать? Вы же помните?

— Да уж, этого так просто не забудешь.

Она очень четко помнила, что именно ей показала Мадемуазель. В другом «коконе» для глубокого сна кто-то лежал. И этим «кем-то» был ее муж. Фазиль. Вопреки тому, что ей сказали когда-то, ее с ним никогда не разлучали. Их обоих доставили сюда с Края Неба. И чиновничья ошибка была совсем не та, о которой сказали Хоури. Ее просто обманули. Доказательства деятельности Мадемуазель были очевидны с самого начала. Недаром же Хоури так моментально получила место наемного убийцы в Игре Теней! Эта роль, как она теперь поняла, была нужна только для одного — для доказательства того, что она выполнит совсем другую задачу. Ну а заручиться ее согласием взяться за эту задачу было проще простого. Фазиль был в руках Мадемуазель. Если Хоури откажется сделать то, чего от нее требуют, мужа она больше не увидит.

— Я же знала, что у вас есть здравый смысл, — сказала Мадемуазель. — И вообще то, чего я от вас жду, не так уж тяжело, Хоури.

— А что там с тем кораблем, который вы нашли?

— Это торгаши, — сказал Манукьян очень спокойно. — Я сам когда-то был таким. Именно в этом качестве мне удалось спасти…

— Хватит, Карлос…

— Извините, — он оглянулся на паланкин. — Я хотел только сказать одно: тут не угадаешь, насколько крутыми ребятами они могут оказаться.

То ли по случайности, то ли по причудам игры подсознания, но инженеры, строившие по заданию СИИС корабль для исследования Завесы, выбрали форму символа бесконечности. Он состоял из двух модулей, сходных по рисунку с мочкой уха, соединенных между собой «воротником». Модули были набиты аппаратурой жизнеобеспечения, сенсорикой и средствами коммуникации, а в «воротнике» находились двигатели и разнообразная исследовательская аппаратура. Каждый из исследователей должен был находиться в своем модуле, а в случае нештатной ситуации — например, ослабления импринтированных черт личности одного из экспериментаторов, — его модуль может быть отделен.

Включив реактивную тягу, корабль контактеров стал падать на Завесу, тогда как сама исследовательская станция отошла на безопасное расстояние — туда, где ее ждал суперсветовик. Повествование Паскаль заканчивалось тем, что контактный корабль стал быстро удаляться, уменьшаясь в размерах, пока не превратился лишь в лилово-синее пятно ракетного выхлопа с пульсирующими красным и зеленым бортовыми огнями. Вскоре они тоже исчезли. Все залила темнота, подобная расплывшейся кляксе черной блестящей туши.

Никто достоверно не знает, что произошло потом. В ходе дальнейших событий большая часть информации, собранной в полете Силвестом и Лефевр, была безвозвратно утеряна, включая и ту, которую они передавали на исследовательский спутник и суперсветовик. Не только на показания измерительных приборов, но даже на изложение последовательности событий положиться было нельзя. Все, что известно, известно со слов Силвеста. Но ведь и он, по собственному признанию, бывал близок к потере сознания и даже терял его на неизвестное время вблизи от Завесы. Так что его воспоминания трудно считать абсолютно точным источником.

Полученная информация сводилась к следующему

Силвест и Лефевр подошли к Завесе ближе, чем кто бы то ни было из людей, включая и Ласкаля. Если то, что поведал Ласкаль, — правда, то трансформация их мозга обманула защиту Завесы. Эта защита направила их в относительно спокойный канал пространства-времени, тогда как вся остальная граница вокруг Завесы буквально кипела от невероятно сильных гравитационных перепадов. Никто даже теперь не может объяснить, как это случилось, каким образом механизмы глубокой защиты Завесы могли искривить пространство-время с такой безумной геометрической точностью, если его свертывание в миллионы раз более простое, потребовало бы затрат энергии больше, нежели ее заключено в массе покоя всей нашей галактики. Никто не понимает и того, как могло сознание проникнуть в пространство-время вблизи Завесы, да еще так, чтобы последняя могла распознать типы разумов, оценить их приемлемость для проникновения еще глубже, и при этом переработать и переформировать мысли и воспоминания этих разумов. Можно лишь постулировать наличие таинственной связи между процессами мышления и глубинными процессами в пространстве-времени. Возможно, одно влияет на другое. Силвест откопал где-то ссылку на антикварную теорию, умершую сотни лет назад, которая считала, что может существовать связь между квантовыми процессами в сознании и квантовыми же гравитационными механизмами, деформирующими пространство-время с помощью чего-то вроде искривления тензора Вейля. Впрочем, и теперь о сознании известно немногим больше. Безумных теорий вполне хватает. Хотя, может быть, вблизи от Завесы даже слабенькая связь такого рода между сознанием и пространством-временем может многократно усиливаться. В общем, Силвест и Лефевр мыслью пробивали себе дорогу через шторм, их переделанные Трюкачами умы успокаивали взбесившиеся силы гравитации, бушевавшие в нескольких метрах от тонких стенок корабля. Можно сказать, что они действовали как заклинатели змей, которые пробираются по дну глубокой шахты, полной шипящих кобр, и своей музыкой прокладывают среди них узкий коридор безопасности. Да, заклинатели в безопасности, но лишь до тех пор, пока музыка не теряет гармонии. Если это произойдет, змеи очнутся от своей навеянной гипнозом сонливости. Никто никогда не узнает, как близко подошли Силвест и Лефевр к Завесе, когда музыка начала сбиваться, а кобры гравитации опасно зашевелились.

Силвест утверждал, что саму границу они не перешли, и ссылался на визуальные наблюдения — больше половины видимого неба оставалось звездным. А та ничтожная часть информации, которая была спасена с исследовательского спутника, свидетельствует, что контактный корабль с двумя наблюдателями оказался внутри фрактальной пены, прилегающей к Завесе, то есть в пределах размазанной границы последней. Иначе говоря, в пределах того, что Ласкаль назвал Пространством Космического Откровения.

Лефевр почувствовала, когда это все началось. Испуганная, но с ледяным спокойствием, она поставила Силвеста в известность об изменении состояния ее трансформированного мозга. Этот мозг с нанесенными на него представлениями Странников стал очищаться, тонкая вуаль чужеродных мыслей и представлений, наложенная Трюкачами, начала сходить с него, оставляя чистую человеческую основу. Это было то, чего они боялись с самого начала, и молились, чтобы этого не произошло.

Они тут же известили о случившемся научную станцию, и там немедленно провели несколько тестов. Увы, положение оказалось критическим. Трансформация сходила на нет. Через несколько минут компонент Странников уйдет из мозга Лефевр, и она уже не сможет защищаться от кобр, мимо которых шла. Она забыла свою музыку.

И хотя надежда еще не оставила их, они стали готовиться к возможной катастрофе. Лефевр отстыковала свой модуль и включила двигатели, которые должны были отогнать его от модуля Силвеста. Ее трансформированное сознание стало нормальным. С помощью аудиовизуальной связи она известила Силвеста о том, что она ощущает, как нарастает сила гравитации, как сжимает и скручивает эта сила ее тело, как непредставимо…

Двигатели должны были унести ее модуль от обезумевшего пространства-времени вблизи Завесы, но Завеса слишком огромна, а модуль ничтожно мал. За несколько мгновений его тонкий корпус был искорежен, хотя Лефевр все еще продолжала существовать и даже могла пользоваться одним крошечным спокойным участком своего мозга. Только когда модуль лопнул, Силвест потерял с ней контакт. Воздух с ревом вырвался в пространство, но декомпрессия наступила не так быстро, чтобы заглушить нечеловеческий вопль Лефевр.

Она погибла, и Силвест это знал. Его трансформированный мозг все еще не давал змеям восстать на своего укротителя. Мужественно, в полном одиночестве, в таком полном, какого не знал ни один человек в Истории, Силвест продолжал идти на штурм Завесы.

Через какое-то время он очнулся в мертвой тишине своего модуля. Еще не придя окончательно в себя, он попытался связаться с научной станцией, которая была обязана ждать его возвращения. Ответа он не получил. И станция, и суперсветовик были безжизненны и практически разрушены. Могучий гравитационный спазм, стороной обойдя Силвеста, разорвал их на части, распорол, как немного раньше распорол модуль Лефевр. И команда корабля, включая всех Ультра, и научники станции — все они погибли. Остался один Силвест.

Зачем? Только для того, чтобы погибнуть медленно и тоскливо?

Силвест подвел свой модуль к тому, что осталось от станции и суперсветовика. Теперь его мысли были полностью свободны от Странников. Думать надо было о спасении.

Работая в одиночку, прозябая внутри изгрызенных обломков, Силвест целиком отдался изучению того, как заставить ремонтные системы суперсветовика приняться за работу. Гравитационный спазм Завесы превратил в пар и пыль тысячи тонн массы корабля, но теперь ему предстояло нести в себе лишь одного человека. Когда процесс ремонта все же начался, к Силвесту вернулась способность спать, хотя он и не мог поверить, что сумеет остаться в живых. В этих снах Силвест постепенно стал осознавать невероятную истину. Между тем моментом, когда умерла Карина Лефевр, и тем, когда он вновь обрел сознание, произошло что-то важное.

Что-то дотянулось до его мозга, что-то говорило с ним. Однако переданное ему послание было столь чужеродно, что Силвест не мог выразить его в человеческих понятиях.

Он вступил в Пространство Космического Откровения.