"Мистические города" - читать интересную книгу автора (Невинс Джесс, Агирре Форрест, Данкан Хэл,...)

СТЕФАНИ КАМПИЗИ Заглавие Пер. В. Полищук

В центре города, между облюбованной наркоманами опушкой Ситтер-парка (там, где торчки шляются по колючей от оброненных иголок и блестящей от фольги траве) и мрачной громадой комплекса «Адовы трюки», который уродует горизонт Скендгротиана своими непомерными зеркальными окнами и огромными деревянными лестничными площадками, — так вот, между ними кое-как втиснулся островок религии и духовности и всего того, что давно уже попало под запрет. Тесно, точно ласточкины гнезда, лепятся друг к другу, выстроившись полумесяцем, жилые дома, склады, заброшенные церквушки, насильно объединенные однотипными новодельными фасадами, цементными и грубыми. Фасады щетинятся и кучерявятся какими-то архитектурными деталями и завитушками, а поверх них спутанными прядями свисает плющ, который, изнемогая от жажды, выпил из пористых стен всю влагу.

Крайним в ряду этих мрачных зданий стоит покосившийся дом с террасой. Весь он в оспинах и выщербинах — следах многолетних войн между уличными бандами. Фундамент его источен, словно гнилой зуб, потому что год за годом о подножие дома бьются волны реки Аквы. Здесь и нашел временное прибежище Регент Полертрони — в этом угрюмом здании, подпирающем Храм, самое знаменитое культовое сооружение Скендгротиана. Дом Регента прислонился к Храму, точно подвыпивший служка. Как и десять лет назад, дом примечателен тем, что на низеньких воротцах в его сад, против обыкновения, не видно никаких табличек с именами, чинами, званиями и титулами. Однако теперь уже не видно и сами воротца, скрытые неровной завесой вьющихся растений, которые бурно разрослись из деревянных шпалер на стенах.

Регент устроился на небольшом деревянном стульчике, таком облупленном, что с него сеялись белые чешуйки облезшей краски — словно отмершие клочки с загорелой кожи. На сиденье Регент подложил круглую подушку, обшитую выцветшим ситцем. На коленях он держал старенькую деревянную доску и рассматривал прикнопленную к ней фотографию некоего нового устройства. Время от времени Регент устраивался поудобнее — подрагивала пристроенная рядом с фотографией чашка с неизменным маковым отваром, и доска подрагивала, и подрагивал на ней листочек, испещренный паукообразным почерком Регента — уверенными математическими пометками. На фотографии изображен был загадочный ящик, к которому прилагался щиток с бледными, будто костяными, клавишами, на каждой — буква. Вместо передней стенки у ящика имелся скругленный стеклянный экран, смотревший внимательным глазом. А к боковой стенке на изогнутых шурупах крепился маленький генератор.

Работал Регент торопливо — памятуя о капризном нраве скендгротианского светила, которое то надолго пряталось за перистыми облаками, то вдруг выползало из-за них и принималось злобно палить таким жаром, что зловонные, зараженные Морью воды реки Аквы бурлили и шипели, как кипяток. Время от времени Регент сверялся с фотографией, что-то прикидывал и замерял, а потом методично вносил замеры в обширную таблицу, напоминавшую зачаточный вариант таблицы химических элементов. Регент был самым известным ономастом в центре города, вернее, известным в той степени, в какой это возможно для представителя запрещенной религии.

Нынешний его заказ не требовал ничего сверх знания основ ономастики и еще — основ механико-этимологических исследований, да и идея была достаточно проста: тайное имя устройства, изображенного на фотографии, разве что не выпрыгивало со страницы, настолько оно было очевидно. Регент проворно дорешал оставшиеся уравнения, заполнил бланк, внеся туда имя устройства, а также выписал счет за оказанные услуги, после чего аккуратно переложил доску наземь, вернее, на потрескавшиеся каменные плиты, сквозь которые там и сям выпирали островки мха.

От макового отвара во рту у Регента возникло жжение. Он все сильнее пристращался к этому напитку, который когда-то испробовал в надежде избавиться от скуки, и теперь привычка к зелью точила его день и ночь и ныли десны, до крови изъеденные отваром.

Если бы Регент откинулся на стуле и всмотрелся в даль, туда, за неровную гряду зданий по берегам Аквы и ее рукавов, он различил бы причудливые колючие силуэты модернистских скульптур, которые щетинились на обширной остроконечной крыше Центрального университета. Вот уже пятнадцать с лишним лет, как Регент служил там, и все-таки ежедневный путь, который он проходил к привычному кабинету, минуя плоские крыши первого уровня, мимо зеленых застекленных дверей, и еще три этажа вниз, и вот, наконец, библиотечное крыло, — путь этот не утратил для Регента своей притягательности.

О, что за кладезь возможностей таила в себе университетская библиотека! Какие горизонты открывались в ней для исследования, затеянного Регентом! Нет, об этом даже думать без волнения невозможно. Регент поднял с каменных плит свои записи и направился в дом — приготовить еще порцию макового отвара.


Хотя книга и была обтянута тканью, острые углы обложки все равно впивались Юнцу в ногу, оставляя красные вдавленные пятнышки, куда затекал струившийся у него по спине пот. Над головой у Юнца зашелестел трамвай, беспокойно покачиваясь под проводами, которые с каждым днем обвисали все больше. С тех пор как полвека назад из-за наводнений отключился генератор, а рельсы разобрали, трамвай так и стоял посреди улицы, никому не нужный. Полуоткрытую дверь заклинило под настойчивыми ударами острых вороньих клювов, и в щели торчала скрюченная, почерневшая рука, на которой еще оставалось два пальца, тоже скрюченные. Казалось, рука кому-то машет.

Сам трамвайный вагон давно почернел под слоем жирной копоти — отрыжки крематория «Башни Аббатства», жавшегося вплотную к кладбищу. Собственно, туда бы и отогнать трамвай вместе с его содержимым, но городу уже не по силам было переварить неиссякающий поток мертвецов — эпидемия, войны гангстерских синдикатов, самоубийства… Юнцу, хоть и не ведавшему толком жизни, хоть и чистому душой, городские ужасы были известны так же хорошо, как и значимость книги и возложенной на него миссии.

Время давно перевалило за полдень, и даже в переулках, где лачуги, наскоро сколоченные из обломков, вздрагивали от шагов прохожих, кишмя кишели люди — кто спешил на работу из дому, кто в опиумную курильню после длительной сиесты. Все стремились так или иначе укрыться от жары и палящего солнца. Мимо Юнца прошагал какой-то человек, напоминавший ходячий аптечный лоток, весь увешанный связками и кулечками с целебными травами, семенами, нанизанными на нитки, гирляндами сушеных ягод, — издали их можно было принять за диковинные украшения, какими обвешиваются городские дурачки. Он на ходу ткнул под нос Юнцу бумажный фунтик с крошеной сухой мятой и чем-то еще, и Юнец отшатнулся от едкого запаха, согнулся и скользнул в гущу толпы — проворно, чтобы спрятаться, но не слишком поспешно, чтобы не привлекать излишнего внимания. Слиться с толпой, замешаться среди жрецов-крамткровийцев, у которых носы источены кокаином, среди согбенных прачек, что волочат джутовые тюки, набитые проваренной в машинах одеждой… спрятаться вон за того прохожего, у которого на шее болтается тотемный оберег — дюжина попугаев на веревке, пропущенной через черепа.

Город скользил перед глазами Юнца, мелькали водосточные желоба, мигали и переливались щиты чудо-картинографа. Юнец ни на секунду не забывал о припрятанной книге и старался шагать побыстрее, не отвлекаясь на все то чудесное и чудовищное, что со всех сторон бросалось в глаза на городских улицах. А еще он прилагал все усилия, чтобы не выдать свой страх перед этим местом, столь непохожим на его родину — одну из глухих бракисских деревушек. Чтобы было не так страшно, Юнец сосредоточил все свои помыслы на том, какое благо принесет книга его соплеменникам, и твердил себе: «Как же будет хорошо, когда я наконец выясню ее имя».


Регент управился с черчением крестословицы, которую составлял для завтрашней газеты; теперь осталось только заполнить ее, что он и проделал уверенной рукой. Получилась она не то чтобы очень мудреной… Регент и его бывшие коллеги по университету шутливо называли такого рода крестословицы «малыми вариациями в И-миноре», и неспроста: строились они главным образом на редком и отчасти сакральном значении буквы «И», ведомом лишь избранным.

День уже начал клониться к вечеру, и небо зарумянилось (хотя, быть может, оно виделось Регенту таким под воздействием макового отвара). Нежный вечерний свет пронизывал густую зелень, заполонившую крошечный садик перед домом Регента, и казалось, будто окружающее пространство напоено мерцанием множества крошечных свечек и здесь затевается некая торжественная религиозная процессия — из тех, что и не снились городской молодежи, из тех, что даже сам Регент помнил смутно: вереницы причудливых масок, разноцветные наряды, а облаченные в них молодые шествуют так медленно и осторожно, точно босые ноги их ступают не по земле, а по тонкому хрупкому стеклу.

Регент погрузился бы в воспоминания еще глубже, но его отвлекли чьи-то неуверенные шаги по шатким самодельным мостикам, там и сям пересекавшим мутную Акву, — несколько балок, положенных на разной высоте. Без этих мостиков горожанам нипочем было бы не добраться до верхних этажей старых зданий, выстоявших во время наводнения, а также до надстроек, возведенных уже в эпоху после наводнения — наспех, беспорядочно, без всякой заботы об архитектурных красотах.

Вот и сейчас перед увитыми плющом воротцами, которые, как надеялся Регент, защищали доступ в его сад, топтался молоденький юноша, от силы лет двадцати. Регент подметил, что лицо у пришлеца обветренное, обожженное безжалостным палящим солнцем, а значит, юноша явился из деревни, — множество поселений окружало город сплошным кольцом, и там от солнца не было защиты. Вот откуда ранние морщинки около глаз на этом молодом лице. В городе-то солнечные лучи рассеивались, отражаясь от многочисленных зеркальных окон, да еще с трудом просачивались сквозь густой смог, поэтому горожане загаром не отличались и кожа у них была у кого белее алебастра, у кого темнее шоколада — в зависимости от района. А этого юношу старили не только ранние морщины, но и глаза — странные серые глаза, в которых полыхала надменная непримиримость молодости, но в то же время из этих глаз смотрели горечь и фатализм старости. Регент заерзал под этим взглядом:

— Чем могу служить?

Он отложил крестословицу и придавил листок тяжелой перьевой ручкой, чтобы не унесло внезапным порывом ветра.

Мгновение юноша молчал, опустив глаза, — он искал табличку, какая обыкновенно висит на воротах, но на воротах у Регента таблички не имелось, и потому гость снова взглянул в лицо хозяину.

— Доктор Полертрони? — спросил юноша гортанным голосом, глотая гласные и слегка картавя. Выговор точно бракисский, определил Регент. — Вы… — гость словно колебался, произносить ли опасное слово вслух, — вы… тот самый ономаст?

Получилось все-таки слишком громко — голос юноши прокатился над мутными водами Аквы и эхом, колоколом гулко отдался в ушах у Регента.

— Мне поручено обратиться к вам за помощью, — ровным голосом продолжал гость, комкая слова.

Он извлек откуда-то из-под рубахи объемистую книгу в кожаном переплете, завернутую в яркую шелковую ткань, и протянул ее через ворота Регенту. За руку посетителя зацепился побег вьющегося растения, но стоило юноше отдернуть ее, как белый цветок, венчавший побег, сник.

Регент поднялся, шагнул к воротам, взял у юноши книгу, взвесил на руке — тяжелая! — и жестом пригласил посетителя войти. Ветерок принес аромат подогретого меда, которым в ближайшей пекарне пропитывали всю выпечку без разбору. Регенту взгрустнулось — вот чего ему недоставало: домашнего невинного уюта, распределенных семейных ролей, привычных и неизменных, какие есть у всех людей, но нет у него.

Узловатые худые пальцы Регента алчно пробежали по корешку увесистой книги, сомкнулись крепче. Он чувствовал, как липли к шелковой обертке потные ладони. Юноша скользнул в сад мимо хозяина; остро повеяло луком, чесноком и пряностями, смесью пота и одеколона.

Регент, все так же не произнося ни слова, указал гостю на табурет с ситцевой подушкой, а сам дотянулся и запустил генератор — металлического паука, свисавшего с провода над крыльцом. Генератор вздохнул и замерцал неверным, жиденьким светом. Лампа была забрана сеткой, и потому на крыльцо легли световые круги вроде годовых колец на срезе пня.

Сам Регент устроился на перевернутом деревянном ящике, осторожничая, чтобы не напороться на торчащие щепки. Вновь взвесил книгу в руках, ожидая, что скажет гость.

Юноша подался вперед. Сильная шея в распахнутом вороте рубашки.

— Книга эта святая, — заговорил он, — и мои земляки просили дать ей сообразное имя. Тогда мы сможем толковать ее подробнее и сила ее от этого прирастет.

— Верно, имяположение прибавляет силы, — пробормотал Регент, лаская корешок книги и не сводя с нее глаз.

Он развернул шелковый узорчатый кокон, весь в пурпурном и золотом крапе, обнажил кожаную обложку, но на челе книги не было заглавия, лишь линии, сплетенные в причудливый узел — три вывернутые наружу петли.

— Мне можно ее открыть? — спросил Регент. Мало ли какие традиции и правила связаны с этой книгой, подумал он. Давно, давно он не имел дела с подобными вопросами.

— Разумеется, — ответил юноша.

Он поколупал носком башмака пышную подушечку мха, выпиравшую между каменными плитами. На руку ему опустился долгоногий налитой комар. Мгновение юноша с интересом рассматривал его, потом легонько смахнул, не прихлопнув.

— Но это не бракисские письмена, — заметил Регент, изучая убористые столбцы текста, которые сбегали по странице сверху вниз. Книга рукописная, решил Регент, но писано безупречно, только по мелким неровностям и поймешь, что от руки, да еще по пышным буквицам и хвостатым, щегольским росчеркам. — Написано на одном из мертвых языков, — подытожил он.

— Именно так, — уверенно кивнул юноша. — Книга на старосильтанском. Прекрасный язык, совершенный язык, один из сложнейших в мире. Его изобрели… разработали нарочно для религиозных нужд. — Последнее он добавил приглушенно.

Регент жадно листал книгу, не веря своему счастью. Вот так удача, вот так случай представился!

— Числовые системы, как я погляжу?

— Мы называем это геометрией слов. — Юноша поднялся, расправил плечи, но как-то неуверенно, будто он еще не свыкся с недавними переменами в собственном теле. — Если бы я мог оставить ее у вас… — Он не договорил, но прозвучало это вопросительно.

Регент встал, потому что взгляд его упирался в худощавые, но сильные плечи посетителя. Теперь глаза их были вровень, и Регент сразу почувствовал себя хозяином положения. А чтобы укрепить позиции, он прошел к калитке и распахнул одну створку.

— За месяц управлюсь. Надеюсь, не дольше. Приходите через месяц, и будет вам имя книги.

Юноша помедлил, словно не веря, что священная книга здесь и правда в безопасности, затем робко улыбнулся, повторил «месяц» и скользнул за калитку. В сумерках Регент слышал, как он крадется по мостикам-балкам над Аквой. Как ни старался гость, дерево отчаянно скрипело у него под ногами в плотной вечерней тишине.


Юнец замер на одном из множества пешеходных мостиков, переброшенных через Акву, среди путаницы пересекающихся балок, занозистых досок, щербатого кирпича. Кто их выстроил, неизвестно, но строили явно небрежно и спустя рукава, просто чтобы как-то соединить берега Аквы, на которые выходило множество сумрачных проулков. А вот ниже виднелся аккуратный горбатый мостик, сложенный из голубоватого глинистого песчаника, украшенный разноцветной мозаикой, ажурной резьбой и фигурными перилами. В перилах уныло посвистывал ветер. Это затейливое сооружение отличалось красотой, но никак не практичностью.

Стараясь не потерять равновесия, Юнец всматривался в ту сторону, откуда только что пришел, разглядывал увенчанное куполом строение, которое опиралось на домишко доктора Полертрони, словно раненый боец. Огромные фасадные окна, вероятно некогда украшенные великолепными витражами с изображением различных мифологических сцен, теперь зияли чернотой, из которой торчали покореженные обломки металлического каркаса, в прошлом содержавшего разноцветье стекол.

Юнец удержался на ногах и, перепрыгнув на берег, поскользнулся в грязи, в которой распластались водоросли. Он едва на наступил в лужу засохшей блевотины, похожей на заплату из папье-маше, выплеснутой поверх острой осоки и увядших речных лилий. То и дело спотыкаясь, Юнец карабкался по тропинке. Голова у него кружилась от влажной духоты. Из сточной трубы выскользнул дикий кот, тощий и взъерошенный, молниеносно сиганул из-под ног человека на полуразрушенный балкон заброшенного особняка, сохранившего остатки былой прелести.

Крошечная церквушка когда-то явно была расписана небесно-голубой краской, теперь едва угадывавшейся под слоем жирной копоти и водорослей. Птичий помет покрывал оконные карнизы сплошной белесой коростой, а в щели между камнями пробивались все новые побеги вьющихся растений, отвоевывая себе территорию. Стрельчатые двойные двери перекосились, а кованый накладной узор, украшавший их, проржавел и местами погнулся.

Юнец двинулся вокруг Храма к северному приделу, который не было видно из сада доктора Полертрони. Здесь вход в церковь преграждали лишь покореженная щербатая решетка и обломки камней. Пригнувшись, Юнец скользнул внутрь, сложившись почти вдвое, — такое по силам только молодым, способным просочиться в любую щель, подобно крысе.

В церкви царила раскаленная духота. Тусклый вечерний свет падал сквозь грязные окна на мозаичные стены и пол, где разноцветные плитки чередовались с зеркальными, как и на потолке, причем выложен узор был таким образом, что зеркальца на потолке отражали цветные плитки на полу и наоборот. По всей церкви от этого разбегалась рябь из сверкающих бликов, точно по морской глади в солнечный день, и Юнец минуту-другую разглядывал рябь, пока не пришел к выводу, что из-за нее не разобрать орнамент на полу, — непонятно, письмена там или рисунок.

Впрочем, он тотчас понял, что строителей церкви это нимало не заботило. Устроился на полу, скрестив ноги, и все озирался — причудливая красота Храма заворожила юношу. Так он сидел долго, а свет все меркнул, а зеркальца все отражали цветные плитки, а блики все посверкивали, а световые узоры все плыли по воздуху, тускнея по мере того, как солнце склонялось за горизонт.


Всю последующую неделю Регент Полертрони засиживался над книгой не то что допоздна, а до самого утра. Он работал в кабинете на чердаке, расшифровывал текст, обложившись словарями и грамматиками, которые извлек на свет из прогнившего деревянного сундука. Влажное дыхание Аквы беспрепятственно проникало в каждую щель дома: генераторы то и дело замыкало, книги распухали и плесневели, а свежая одежда мгновенно пропитывалась потом. В комнатах нижнего этажа всегда стояло влажное марево, особенно по утрам, когда в воздухе будто висел вязкий туман и все поверхности покрывались тончайшим налетом ила. До чердака туман обыкновенно не поднимался, так что там было несколько посуше, однако на чердачном потолке постепенно расползалось зловещее темное пятно, будто отпечаток гигантской ладони. Такие же пятна, поменьше, возникли на покоробленных обоях, соперничая с узором из геральдических лилий.

Регент закинул руки за голову и потянулся, прислушиваясь к унылому хрусту суставов. Речная гладь за окном отблескивала зеленой пленкой — следами подводного газового выброса. То и дело из-под воды, бурля, всплывала очередная Морь — расколотый череп, в котором пульсировал зеленый, словно капустный кочан, мозг. Череп хищно кидался за лакомой крупной стрекозой или незадачливой рыбой, на свою беду проплывавшей мимо.

Регент вздохнул и сложил справочники в аккуратную стопку. Затем проделал то же самое с разрозненными листками, густо испещренными записями. Он ни на шаг не продвинулся в работе над книгой и имя ее пока что не смог установить даже приблизительно. Задача оказалась ему не по силам, и немудрено: книга была написана на незнакомом языке, да еще на каком! Его, казалось, нарочно изобрели, чтобы зашифровывать, запутывать, сбивать с толку, громоздить загадку на загадку. Вполне вероятно, что так оно и было, подумал Регент, увязывая кожаный томик в пестрый шелк и затягивая узел как можно туже, так что острые углы обложки натянули ткань изнутри.

Затем Регент отключил генератор, от которого работала настольная лампа — все равно та мигала и светила из последних сил, — и, прижимая к груди книгу, цепляясь за липкие от плесени перила, спустился на первый этаж.


Городской университет располагался на границе между старой частью города и новой. Наводнение не пощадило и его, но, когда часть этажей и построек оказалась затоплена, было приложено немало стараний, чтобы их осушить; кроме того, отдельные корпуса соединили застекленными переходами.

Регент шагал к своему бывшему кабинету — налево за отделом антропологии, вниз по лестнице в отдел эзотерики, еще вниз, через геоматику насквозь, и снова вниз, минуя кафедры лингвистики и культуры, которые, казалось, естественным путем отпочковались от закоулка библиотечного крыла. Попутно он заглянул в библиотеку, где дремали ряды заплесневелых столов и массивные многоярусные полки угрожающе содрогались каждый раз, как мимо по реке с пыхтением проносился военный катер или грохотал паром. От судов разбегалась волна и с плеском подмывала библиотечные стены.

Надежды Регента оправдались: как он и ожидал, в дальнем углу при свете парафиновой лампы склонился над столом Фентон Уайт — точно одержимый, он молотил по клавишам печатной машинки. Машинка и правда свидетельствовала о некоторой его одержимости, хотя из Уайта невозможно было выжать никаких подробностей, не считая признания, что он ставит над собой эксперименты по заказу некоего значительного лица из военного ведомства.

Когда Регент приблизился, Фентон поднял голову, но пулеметного стука по клавишам не прервал. Он даже ни на секунду не замедлял работу, когда требовалось переключить клавиатуру с одного языка на другой, — а печатала она на трех. Покончив со страницей, он остановился и опустил костлявые руки на толстую черную тушу машинки.

— Получили мудреное задание, я полагаю? — проницательно сказал он. Сейчас начнет потирать руки от удовольствия, решил Регент.

Фентон обладал поразительно острой и разносторонней памятью: способен был страницами дословно цитировать книги, читанные много лет назад, в точности воспроизводить разговоры между несколькими собеседниками, но главное, он был феноменально одарен по части языков, — казалось, все богатство чужого словаря, грамматических форм, социальных и прагмалингвистических норм давались ему без особых усилий. Регент же, будучи знаменитым ономастом, свободно владел лишь тремя языками и отчасти ориентировался в нескольких диалектах, однако он обнаружил, что зависть его к Фентону угасала, стоило только напомнить себе, что, скорее всего, талант Фентона обострился вследствие рискованных экспериментов над собой, финансируемых военным ведомством.

— До одури мудреное, — признался Регент. — Которую ночь над ним сижу. Перерыл все домашние источники и к тому же, должен признать, недостаточно владею нужным языком.

— Ну ведь, насколько я уяснил, речь идет о чуждой вам области? — промурлыкал Фентон и протянул руку: мол, дайте-ка взглянуть на книгу.

Регент охотно вручил шелковый сверток коллеге.

— По-моему, задача невыполнимая. — Регент с хрустом повел затекшими плечами. Он и забыл, как у него обычно все ноет от здешнего холода. — Книга на старосильтанском. Взаимосвязь между словами местами допускает двоякие толкования, к тому же на протяжении всего текста слова появляются в десятках разных форм, поэтому конкордацию попросту не составить, а и в каузальной системе, и в глагольной парадигме используются лексические контаминации, причем в половине случаев они недостаточно определенны. В итоге любая формула, которую я пытаюсь составить, оказывается или слишком обобщенной, или слишком узкой. Все равно что ввести округленное число «пи» в условия задачи.

Фентон кивнул, согласился со словами отчаявшегося Регента и снисходительно прибавил:

— Да и язык сложнейший, конечно…

— Двенадцать склонений, четыре регистра, тройная система форм множественного числа, да еще модуляция, которая может варьироваться в зависимости от позиции буквы в слове, слова во фразе, фразы внутри предложения, а предложения — в абзаце…

Он умолк и махнул рукой, в изнеможении от великолепия неподдающегося языка.

— Все равно что язык, построенный на фракталах, — после паузы продолжал Регент. — Можно сказать, у него бесконечное число метатез и вариаций. Каждая новая формула, которую мне удается вывести, опровергает предыдущую.

— Сколько у вас сроку? — уточнил Фентон, умудряясь одновременно листать книгу и, не отрывая глаз от страниц, печатать заметки на машинке.

Регент оседлал стул за соседним столом, облокотился на его резную высокую спинку. Вздохнул:

— Еще три недели в запасе. Но я до сих пор ни на йоту не продвинулся, и ни намека на имя книги! Количество слогов? С какой буквы начинается имя? Чего больше, согласных или гласных? Транскрипция? Ничего не установил. Что ни пробую, как в тумане тычусь.

Регент осознал, что до боли стискивает спинку стула, и разжал побелевшие пальцы. Утер вспотевший лоб. Жаль, остальное не утереть — тут хоть и холодно, а он весь взмок от волнения.

Фентон, который уже успел настучать несколько страниц выписок и заметок, сдвинул очки на кончик носа и пристально посмотрел на Регента:

— Скоро рассветет, Регент. Шли бы вы отдохнуть. Прогуляйтесь в закусочную «Дымка» на Нуддл-роуд или на рынок. Или просто ступайте домой и выспитесь. Если в ваше отсутствие я что-нибудь выкачаю из книги, то сразу же дам вам знать.

Регент хотел было запротестовать, но мгновенно понял: им руководит страх, что Фентон продвинется и даже преуспеет в работе, с которой он, Регент, даже не надеется справиться. А ведь этим дело в итоге и кончится.

Он поднялся, одернул куцые брюки. Он чувствовал, как на виске нервно, настойчиво бьется от усталости жилка. Голова болела все сильнее, в глазах потемнело, боль расползалась от лба к затылку, стекала по шее. Даже челюсть заныла. Измученный, Регент подумал, что ему и впрямь хорошо бы пойти домой спать, но закусочная «Дымка», упомянутая Фентоном, представлялась более соблазнительным вариантом. До нее и ходу совсем немного, и сладкая опиумная дымка, так подходившая к ее названию, прельщала Регента.


Юнец прожил в старой церквушке чуть ли не весь следующий месяц. Днем он выбирался наружу, раздобыть копченого мяса или пригоршню личи и карамболу, но всякий раз, очутившись на улице, съеживался, избегая пристальных взглядов горожан и туристов. Постепенно он привыкал к городу, к его муравьиной суете, к пестрой смеси лиц, рас и классов и стал замечать, что все люди куда-то целенаправленно спешат, сосредоточенные на своих делах.

Как-то раз Юнец налетел на торговца газетами — чернее кожи он в жизни не видывал. Тот проворно сунул юноше обтрепанную газету. Пальцы у торговца были скрючены от застарелого артрита, а узлы на них походили на толстые кнопки от деревянных флейт, на каких играли у Юнца в деревне.

— Морь! — пролаял газетчик. Во рту у него мелькал обложенный желтым налетом язык. — Что, не хочешь узнать про Морь и про военных?

Он ухватил Юнца за руку, и тот испугался: а ну как скрюченные пальцы вопьются в его плоть намертво…

Юнец помотал головой.

— Я деревенский, грамоте не обучен, — отрезал он.

Заскорузлая лапа торговца царапнула предплечье Юнца, оставив на незагорелой коже юноши причудливые полумесяцы — следы ногтей. Зрачок левого глаза заплясал за мутной пленкой катаракты: газетчик пытался поймать взгляд Юнца.

— Неграмотный — ничего и знать не будешь! — Торговец сверкнул фальшивым золотом зубов.

Юнец потер саднящую руку и кинулся прочь по горбатому мосту, усеянному падалицей — манго и карамболами, осыпавшимися с деревьев, ветви которых сплелись над мостом. Деревья росли на самом краешке речного берега. Мимо проковылял мальчик, больной слоновой болезнью, с корзинами в обеих руках. Он, кряхтя, выбирал из кучи падалицы самые спелые плоды.

Не обращая на него внимания, Юнец облокотился на облупленную деревянную балюстраду и принялся рассматривать состоятельных посетителей, заполнивших все три яруса ближайшего кафе. Они беззаботно пересмеивались и потягивали напитки, а Юнец тем временем думал о проделанном пути.

Он добирался до города сначала пешим ходом, а затем на платформе товарного поезда, где качало и в лицо бил ветер. Лязгая, товарный состав подходил к самым городским стенам, а затем нырял в туннель, под черные воды Аквы. Но, несмотря на все тяготы и трудности, проделанный путь принес Юнцу своего рода просветление: он путешествовал, сосредоточившись на конечной цели своей миссии, он был наедине с собственными думами и у него было вдосталь времени, чтобы поразмыслить — о книге, о себе, о родной деревне, об учении, которое с самого детства преображало и озаряло жизнь каждого деревенского жителя. И не только само путешествие, но и время, проведенное уединенно и потаенно под печальной сенью заброшенного Храма, для Юнца тоже исполнилось особенного, сокровенного смысла. Город поначалу виделся Юнцу как хаотическое, бурное и опасное месиво из лиц, картинок, звуков, непонятных и безымянных и как будто ничем друг с другом не связанных; но день за днем он всматривался внимательнее, и постепенно из хаоса выстраивался отлаженный и совершенный часовой механизм.

Размышлял Юнец и о другом: если он, незаконнорожденный и оттого безымянный, прекрасно понимает сам себя, это ведь неспроста?


Регент откинулся назад, прислонившись к металлической тележке для книг, чтобы дать отдых спине. Стоит дернуть ногами, и колесики тележки повернутся, а сама она зашатается. «Наверное, — думал Регент, — лучше не шевелиться: одно движение — и на меня обрушится книжный стеллаж, в который упирается тележка».

Закончив подсчет, он мрачно пробормотал: «Триста сорок шесть» — и, сгорая от нетерпения, стал ждать, пока Фентон не объявит свои результаты.

Фентон медлил, близоруко щурясь сквозь стекла очков. Все еще молча барабанил длинными пальцами по корпусу машинки. Звон затих, но не сразу, а Регенту даже показалось, будто звук этот все еще висит в воздухе, и ему стало не по себе.

— Вынужден сообщить, что получилось шестьсот сорок три, — наконец изрек Фентон.

Регент на миг прикрыл глаза и до крови прикусил изнутри щеку. Прошло уже полтора месяца, и, хотя деревенский юноша пока не возвращался, Фентон с Регентом все это время только и занимались что загадкой священной книги. Регент даже приноровился готовить себе маковый отвар и набивать трубочку (это была его новая прихоть) прямо в библиотеке, в перерывах между очередными штурмами неподдающегося текста.

— Придется сравнить результаты. Как думаете, получится расставить их в алфавитном порядке?

Фентон усмехнулся:

— Разумеется.

Выхватив у Регента список, он положил его рядом со своими подсчетами и проворно застрекотал по клавиатуре. Через десять минут непрерывной работы Фентон вытянул из блестящего нутра машинки длиннющий желтоватый лист. Регент не знал, что и думать. Фентон работал прямо-таки противоестественно быстро и плодотворно.

Еще несколько часов оба ученых мужа провозились со списком, сличая гармонию гласных, подсчитывая мутации согласных, расставляя величины. Длинный список покрылся помарками, вставками, вычеркиваниями, но вот у Регента перехватило дыхание от волнения: наконец-то в записях забрезжил какой-то смысл… и тотчас ускользнул бы, не ткни Фентон коллегу в этот смысл носом. Фентону, конечно, все было ясно.

— Полная противоположность! — победоносно объявил он. — Наши результаты противоречат друг другу, понимаете? — Он отчеркнул поломанным ногтем седьмое слово в списке Регента, затем в своем. — Никакой гармонии. У нас получилась прискорбная какофония произвольных звуков, смехотворное гадание вслепую. Но если взглянуть свежим глазом, и не так пристально, как мы, то обнаружится, что результаты все-таки взаимосвязаны. Как? Они кружат вокруг некоего ключевого значения, которое не поддается осмыслению. К консенсусу нам с вами не прийти, потому что его и не существует.

Регент только сейчас заметил, что крепко стиснул край листа вспотевшими пальцами — так крепко, что на бумаге осталось пять влажных сальных пятен. Ему показалось, что книжные стеллажи стали еще выше, сдвинулись, грозя рухнуть ему на голову всей тяжестью множества книг, а илистый воздух, запах книг, захватанных руками многочисленных студентов и пропитанных миазмами сырости и плесени, — комом встали в горле, загустели, не давая дышать.

— Я верну книгу юноше, — голосом спокойным, но натянутым туго, как струна, сказал Регент.

Он взял книгу так бережно и осторожно, словно она была мягче пуха и беспомощнее птенца, хотя знал — на деле все совсем не так. Страницу с составленной им классификацией — всю в помарках, с загнутыми углами — Регент оставил на столе, за которым работал все это время. Регент уже развернулся к выходу, однако Фентон цепко ухватил его за манжету зловеще-тощими пальцами — молча, но молчание это было красноречивее любых слов. Фентон вперился в глаза Регенту яростным, одержимым взглядом, и тот понял: думают они оба об одном и том же.

Выйдя за двери библиотеки, Регент услышал, как, слабо шипя, гаснут парафиновые лампы. «Любопытно, — подумал он, — а когда я приду сюда в следующий раз, в библиотеке будет хоть одна живая душа?»


Письменный стол Регента, весь покрытый чернильными пятнами, был из разряда тех столов, что отличаются обилием хитроумных ящичков, отделений и тайничков, щедро покрытых резьбой и росписью, однако в основном слишком тесных, чтобы в такой ящичек или закоулок поместилось нечто покрупнее одинокого перышка или ластика. Однако и несколько больших ящиков в столе все-таки имелось, и в них хранились картонные папки, куда Регент складывал фотографии рабочих объектов — вещей и книг, чьи имена удавалось установить. В левом нижнем углу каждой фотографии каллиграфическим почерком было крупно выведено имя предмета или книги. Свои заметки и вычисления по каждому объекту Регент держал в отдельных папках, и вот с ними-то он и решил свериться сейчас. Он просматривал тысячи уравнений, выводов и подсчетов, снова и снова убеждаясь: ранее эти методы работы ни разу его не подводили.

Картотека Регента свидетельствовала о том, что ему удалось категоризировать и наименовать свыше шестнадцати тысяч объектов, неимоверно много даже для такого опытного и выдающегося ономаста. Да, над шестнадцатью тысячами объектов он бился, искал к ним ключ и устанавливал подлинное имя каждого, и не только имя, но и место в этом мире. И все же книга, принесенная юношей, этот чудовищный том, написанный на треклятом языке, который издевался над ученым и загадывал неразрешимые загадки, — эта книга категоризации не поддалась и имени своего Регенту открыть не пожелала. Казалось бы, книга как книга, обложка кожаная, вензель на ней тройной… И все же Регент чуял в книге угрозу и мощь, с какими никогда раньше не сталкивался.

Пока Регент набрасывал текст телеграммы в вышестоящее военное ведомство, ему оставалось утешаться лишь мыслью о том, что, лишенная имени, книга, считай, не существует.