"Дом Для Демиурга. Том первый" - читать интересную книгу автора (Апраксина Татьяна, Оуэн А. Н.)

3. Саур — Собра — Алларэ

— То есть? — переспросил Рикард, пытаясь взять в толк обстоятельства дела. Обстоятельства упирались: разбуженный затемно генерал с трудом соображал, что от него хотят, а уж когда услышал новости — и вовсе перестал понимать, что происходит. Только чуял затылком, что на этот раз случилось что-то действительно гнилое. — Кто что нашел? Кто поднялся?

Спросонья казалось, что в полутемной зале, освещенной только факелами и плошками с маслом, как в старину, нечем дышать, а вместо воздуха перед глазами пестрят мелкие вредные мошки, лезут в глаза, в нос, мешают разглядеть лица. Рикард отвернулся к стене, подернутой инеем. Колючие иголки вспыхивали то красным, то зеленым, то синим. В помещении, где собирались офицеры его штаба, было холодно и зябко. Генерал Меррес поплотнее закутался в подбитый волчьим мехом плащ, втянул голову в плечи и еще раз попытался вникнуть в суть дела.

Говорил Фарон, командир полка арбалетчиков. Ворот мундира был разорван, под глазом — вчерашний синяк, волосы всклокочены. Обычно тихий агайрец на этот раз превзошел себя в умении орать, но не в умении излагать с военной четкостью. Напротив него сидел полковник Эллуа, тоже только что с дороги, но по-обычному спокойный. Отвратительно, злорадно спокойный для предрассветных сумерек, на вкус Рикарда.

— От реки Эллау до владений Кетаров! Восстание! Необыкновенно организованное! Возглавляет Эрон Кетир! Не менее трех тысяч человек в отрядах и идет набор ополчения! На дорогах — засады! Мне удалось вывести только часть полка…

Рикард зло оскалился. Вот только воплей заполошной бабы ему сейчас и не хватало. Он взглянул на карту, разложенную на широком столе, прикинул масштабы. От верховий Эллау, берущей начало в горах Неверна, до границы с Къелой — треугольник со сторонами миль по сто. Пути снабжения пока не перекрыты, но место для начала беспорядков выбрано с умом. Если зараза расползется вдоль берега Эллау, туго придется всем.

— Кто еще может что добавить? — спросил Меррес, устав слушать страдания и причитания Фарона, провалившего на пару с молодым Тиссо все, что обоим было поручено. Тиссо, впрочем, погиб, ну и Воин ему судья теперь, болвану.

— Позвольте, мой генерал? — подал голос Эллуа.

— Слушаю, полковник.

— Восставшие земледельцы, которых господин полковник Фарон почему-то поименовал ополчением, — короткая улыбка, вежливый кивок в сторону насупившегося Фарона, — в половине случаев используют тамерское оружие.

— Откуда? — удивился Рикард.

— Об этом стоит спрашивать не меня, а господина полковника Массо, которому была поручена организация охраны перевалов. Так или иначе, оружие было доставлено. Мои люди захватили образцы стрел и болтов, а также сабель тамерского производства. Снабжение идет через Къелу. Должен отметить, что до начала восстания это не было замечено, следовательно, через графство Къела можно было беспрепятственно доставлять оружие. Точного количества мы определить не можем, однако, я полагаю, что запасы достаточно велики.

Спрашивать Массо было бесполезно: он в зале отсутствовал, сидел в своей Къеле у перевалов и наверняка до сих пор был уверен, что все просто отлично, и ни одна крыса мимо него не просочится. Рикард только вчера получил его донесение, в котором все так и было: красота, тишина, покой, тамерцы носа не показывают к перевалам, местные владетели с пониманием относятся к действиям королевской армии и не чинят препятствий в восстановлении законной власти…

Къельские поганцы провели Массо, как маленького — прикинулись невинными котятками, а сами втихаря таскали оружие и развозили по всему северу. Сколько им удалось доставить? Сколько они доставят еще, пока к Массо не доберется курьер с разносом? Полковника надо гнать, он зажрался и перестал соображать. Есть кого поставить на его место, а самого нужно вернуть в Саур и заставить разгребать то, что натворил. Погоняет крестьян по лесам, научится ценить настоящие покой и тишину.

— С чего все началось на побережье? — спросил кто-то из офицеров. Рикард не разглядел, кто именно такой любопытный.

— Беспричинное нападение на наш отряд! Мы ожидали подобного после смягчения мер…

Рикард смотрел не на злого и возбужденного Фарона, а на прибывшего вместе с ним Эллуа. Когда агайрец заговорил, полковник Эллуа кашлянул в кружевной платок — словно украдкой сплевывал кровь, но не сказал ни слова. Кавалерист внимательно слушал все, что говорилось в зале совещаний, но молчал. Генерала Мерреса это молчание раздражало. Оба вернулись с места событий, но Фарон вопит, как ограбленная торговка, а эллонец слишком уж спокоен. А, впрочем, нет — и его можно заставить говорить без спросу. Когда Фарон зашелся в очередном речитативе, посвященном неблагодарности и подлости крестьян, Эллуа дернул щекой и сказал, глядя на Рикарда:

— Господин полковник Фарон несколько ошибается. Причиной восстания послужило вовсе не смягчение отношения к крестьянам Саура.

— Вам-то откуда знать? — вспыхнул Фарон.

— Господин полковник, пока я прикрывал ваш отход, моим людям удалось собрать некоторое количество весьма важных сведений. Невзирая на то положение, в которое вы нас поставили.

— Что еще за положение? — вскинулся Рикард. — Доложите.

— Я не счел бы этот момент достаточно важным, чтобы сообщать о нем сейчас, но господин полковник Фарон поставил под сомнение мою осведомленность, — едва улыбнулся Эллуа. — Первые сведения о бунте мы получили одновременно с господином полковником, находясь в одном лагере, но в разных его концах. Оценив доклады, мы приняли достаточно разные решения, при этом господин полковник Фарон, узнав, что на нас двигается отряд, ведомый Кетиром, принял решение срочно эвакуировать лагерь и отступать в холмы за владениями Эйстов. Я же об этом узнал по некоторой… суматохе в лагере.

Голос Эллуа напоминал звон ледяной воды, льющейся в каменную плошку. Рикард смотрел на Фарона, который при каждой новой фразе все больше бледнел, и злился. Есть в этой армии нормальные офицеры, или сплошь трусы и паникеры?!

— Я не счел решение полковника Фарона разумным, а позицию в холмах более выгодной для обороны или перегруппировки, о чем ему и сообщил, однако, он, как командующий южной группировкой, настаивал на немедленном отходе, и я не стал ему противоречить. Однако в холмах мы напоролись на засаду и были почти окружены. Мы оказались вынуждены принять бой, а после этого отступить уже к центру графства, чтобы сохранить полки. Мой полк обеспечил отход с минимальными потерями, но мы потеряли более трехсот человек убитыми и ранеными, тогда как потери повстанцев значительно меньше. Если бы господин полковник Фарон согласился с моим планом, мы дали бы отряду Кетира бой у ручья Орсо и разгромили бы его основные силы, а, получив подкрепление, покончили бы с бунтом в течение двух седмиц.

Рикард задумчиво кивал, поглядывая на карту. Фарона выманили из надежно укрепленного лагеря на заранее выбранную для боя позицию, разделали под орех и с позором погнали взашей. Ошибка из тех, которые не прощают. Эллуа абсолютно прав. Фарону нужно было не отступать, а наступать и принять бой у ручья. Два полка разгромили бы отряд окаянного Кетира и разогнали всех его соратников. Выгнать мерзавца пинками с должности полковника? Мерресу хотелось взять агайрца за и без того драный воротник и потыкать носом в карту, как нашкодившего кутенка.

Интересно, чего Эллуа не договаривает?

— Так почему они восстали-то? — спросил Рикард, и тут же прибавил: — По-вашему?

— Причина в весьма неприятном происшествии и мерах, принятых капитаном Эйком, ныне покойным, — эллонец с лицемерной скорбью приложил ладонь к сердцу. — В лесу неподалеку от владения Орскинов были обнаружены трупы солдат. Капитан Эйк решил, что они были убиты местными жителями и самовольно принял решение о расправе. Две близлежащие деревни были сожжены вместе с их обитателями. Крестьян согнали в амбар и подожгли его…

Генерал Меррес отвесил челюсть и, не сразу спохватившись, изобразил зевок. "ЧТО сделал?" — очень хотелось спросить ему, но этот вопрос задали другие — сразу несколько голосов. Почти все офицеры прижали ладони к сердцу, двое беззвучно зашептали заупокойную молитву. Рикарду и самому захотелось помолиться: покойный капитан Эйк вытворил что-то вовсе похабное и непотребное.

"Почему? Почему Эйк такое отчудил? Ну, потерял сколько-то солдат, обидно — но чтоб вот так… — в горле пересохло, Рикард обшарил взглядом стол в поисках кувшина с вином. — Спятил он, что ли?!"

— Между тем, — нудно продолжал Эллуа, — не было оснований считать, что солдаты убиты. Следы указывали на то, что ранее поляну в лесу посетило до полусотни местных жителей, однако, на телах не было обнаружено никаких повреждений, не было повода и считать, что они были отравлены. Картина более всего напоминала следующее: местные жители собрались в лесу, возможно, и с некой незаконной целью, тут на поляне показался пеший патруль, шедший из одной деревни в другую и заблудившийся, их настигла внезапная смерть по неизвестной причине, а крестьяне в страхе разбежались. Помимо пяти трупов солдат были найдены трупы двух местных жителей — кузнеца и деревенского старосты, также без следов насилия.

— Что за деревенские сказки, полковник Эллуа? — спросил Агертор.

— Таковы показания трех солдат и капитана Готье, вместе с капитаном Эйком, обнаружившего трупы. Капитана Готье мы сможем заслушать к вечеру, он остался вместе с моим полком. В любом случае действия капитана Эйка были несоразмерно жестокими, бессмысленными и противоречили Уставу. Ему следовало заняться расследованием досадного происшествия, а не массовыми убийствами, — Эллуа вновь сплюнул в платок, и на этот раз Рикард подметил розовую пену.

— Вы были ранены? — нехотя спросил Меррес.

— Перелом ребер, несущественно, мой генерал, — отмахнулся эллонец. — Жестокость Эйка спровоцировала бунт.

— Это было не причиной, а поводом! — сердито бросил Фарон. — Эйк сжег деревни утром, а нападать на наши разъезды стали уже вечером!

— Почему я не получил рапорта в тот же день, полковник Фарон? — Рикард встал, но голова закружилась не то от резкого движения, не то от ярости, и ему пришлось опереться кулаками на стол. — Какого козла драного ты молчал, поганец?!

— Мой генерал! — отшатнулся Фарон. — Я рассчитывал усмирить бунт своими силами!

— Господин полковник Фарон лжет, — спокойно и негромко произнес Эллуа. — И в день начала восстания, и на следующий он отсутствовал в лагере, не назначив заместителя. Ординарцы не знали, где его искать. В результате подчиненные ему офицеры действовали на свое усмотрение.

— Арестовать его… — рыкнул Рикард. — Эллуа, что вы можете сказать о его начальнике штаба? Как его там…

— Достойный офицер. Он поддержал мое предложение о наступлении, но полковник Фарон пригрозил ему арестом. Подполковник Аллу может принять командование.

— Аллу? — Рикард уже обрадовался было, но при звуках фамилии подполковника его перекосило. Это же къелец! По какому недосмотру он вообще оказался в составе армии? — Не годится. Мне только заведомых пособников не хватает в полковниках! О чем вы думаете, Эллуа?

— Это вопрос, мой генерал? — Блеклые зеленоватые глаза смотрели мимо плеча Рикарда.

— Нет, комплимент, елки ломаные! — заорал-таки Меррес, хотя обещал себе сдерживаться.

— Я думаю о благе армии и о том, что из офицеров этого полка подполковник Аллу наиболее достоин командовать им. Его происхождение не столь уж важно.

— А я так не думаю! — Эллуа, конечно, хороший офицер, но слишком уж часто приходят ему в голову завиральные идеи.

Двое караульных, пришедших за Фароном, помешали Рикарду прочитать эллонцу нотацию о том, что ни одному из северян нельзя доверять. Фарон, едва ли не с коня угодивший под арест, насупился и глядел волком, но злился он в основном на Эллуа. Эллонский кавалерист не стал щадить самолюбие труса-полковника и обо всех его деяниях доложил не лично генералу Мерресу, а прилюдно, на совете. Жестокое решение, но верное. Хотя прекрасно видно, что о любой ошибке Рикарда Эллуа так же спокойно доложит хоть лично королю, хоть дядюшке. Нельзя его держать в штабе: слишком умен и опасен; но, с другой стороны, кому еще можно доверять?

Дальше до самого утра обсуждали, какой полк перебросить на юго-запад и как именно действовать. Эллуа молчал, а потом надолго закашлялся и Рикард не без удовольствия отправил его в лазарет; кавалерист явно не был в восторге от заботы генерала, но спорить не стал. Без него совет почему-то пошел живее, ранее молчавшие начали говорить и предлагать, и к завтраку план был составлен.

Все офицеры в унисон обещали разобраться с бунтом за три седмицы, говорили, что в сложившейся ситуации есть свои преимущества — теперь можно разгромить все силы восставших в двух-трех сражениях, а это куда удобнее, чем отлавливать их по лесам и схронам. Рикард уже не верил обещаниям, но лучшего плана у него не было.

Мрачное, темное предчувствие разгрома овладевало им вместе с голодом и головной болью.

Граф Агайрон навещал племянников почти каждую седмицу. Младший обществом дяди откровенно тяготился и скучал, да и сам граф недолюбливал его, хотя и не мог объяснить себе причин. Принц Элграс, на первый взгляд, во всем превосходил брата — был и смышленее, и лучше развит, и гораздо красивее Араона, но характер младшего племянника отталкивал и настораживал. Как ни бились над его воспитанием наставники, гувернеры и все прочие, Элграс казался — да что там казался, был, — необузданным дикарем, которого не связывали ни правила этикета, ни уважение к старшим.

Слишком высокий для своих тринадцати, широкоплечий, уже больше напоминающий юношу, чем подростка, Элграс явно полагал, что ему должен принадлежать весь мир, и вел себя соответственно. Дядю он перебивал, с отцом спорил, на епископа Лонгина мог прилюдно повысить голос в ответ на замечание, а все испробованные способы наказания не производили на него ни малейшего впечатления.

Агайрон откровенно предпочитал старшего, а младший относился к этому с обиженным нарочитым равнодушием. Когда дядя навещал племянников, скучал, вежливо, но небрежно отвечая на вопросы, а как только граф разрешал ему удалиться, стрелой вылетал из комнаты, даже не удосужившись изобразить сожаление по поводу расставания. Первый министр понимал умом, что поступает неверно, пренебрегая младшим и, что куда хуже, демонстрируя ему это пренебрежение. Жизнь не всегда идет так, как хочется, и младший принц может оказаться на троне — тогда-то он припомнит дяде все обиды. И все же сердце к младшему племяннику не лежало, может быть, с того самого момента, когда он увидел крупного и отчаянно горланящего младенца на руках у Астрид.

Вопреки веками освященному обычаю, сестра не отдала ребенка кормилицам и нянькам, а решила выкармливать его сама, хоть это и не подобало королеве. До самой смерти она возилась с младшим, словно Элграс был не ребенком, а куклой или щенком — баловала, наряжала, задаривала подарками. Сколько брат ни говорил ей, что принц королевской крови должен получать совсем иное воспитание, Астрид его не слушала.

— Если б у тебя был собственный сын, Флектор, ты не был бы таким занудой! — отмахивалась сестра-королева.

Неудивительно, что Элграс вырос донельзя избалованным и капризным. Если первые восемь лет тебя только холят и лелеют, не говоря слова "нет", а вместо наказания ласково щебечут "ах, какой непослушный мальчик!" — ничего иного ждать не приходится. Покойная сестрица была неумна, слишком неумна. Хорошо, что хотя бы Араона воспитывали, как полагается. После того, как его в три года отлучили от груди, он попал под надзор гувернеров и теперь разница была налицо. Старший вырос достойным трона, по младшему уже плакала ссылка в дальнее поместье под суровый присмотр.

Если у Анны не будет сыновей, то Агайрэ попадет под управление этого взбалмошного мальчишки, считающего себя не то третьим из Сотворивших, не то центром мира. Страшнее этой перспективы — только Элграс-король. Парень будет играть властью, пренебрегая мудрыми советами, как пренебрегает ими и сейчас. Пожалуй, это будет пострашнее правления Ивеллиона — тот хотя бы обладает удивительно развитой наблюдательностью и недоверчивостью, Элграс же с жадностью хватается за улыбки и лесть, но не готов внимать суровому гласу разума.

Первый министр выслушал беглый и небрежный рассказ младшего о достижениях в учебе, одобрительно кивнул — смышленый мальчишка быстро все запоминал, и учителя были этим довольны, хотя и сходили с ума от его поведения, — и коротко поклонился.

— Вы свободны, ваше высочество.

Голубоглазый нахал подскочил с кресла, тряхнул светлой гривой и протопал к двери. Дробный стук каблуков ударил по ушам. Агайрон неодобрительно покосился на сапоги для верховой езды, в которых расхаживал по классу принц, но промолчал. С кого Элграс копирует половину своих невозможных манер, граф прекрасно знал: с двоюродного дяди Гоэллона, который, хоть и приходился принцам куда более дальним родственникам, активно участвовал в их воспитании. До недавних пор — участвовал, подумал министр. Теперь у герцога трое своих воспитанников, а король к нему несколько охладел, так что у Паука есть уйма времени для того, чтобы учить дурным манерам чужих детей, а не королевских отпрысков. Это и к лучшему.

Пусть они и учатся сидеть на столах и подоконниках, расхаживать в неподобающей одежде, запрокидывать ноги на поручни кресел, пить из кружек и носить охотничьи костюмы во дворце, а сыновья короля уж как-нибудь обойдутся без этих ценных уроков.

Граф повернулся к Араону.

— Не кажется ли вам, ваше высочество, — Агайрон с первого дня обращался к обоим мальчикам именно так, без неприличной фамильярности, — что ваш брат излишне увлечен вашим родственником?

Араон встрепенулся, словно успел задремать в своем кресле, удивленно приподнял брови.

— Дядя, я не понимаю, кого вы имеете в виду.

Министр обвел взглядом гостиную принцев. Просторная и светлая даже зимой, когда небо постоянно затянуто тучами, обставленная просто и удобно. Вдоль стен — стеллажи со свитками и книгами, над камином — поясной портрет его величества, вокруг широкого старинного стола — три кресла. Белый королевский цвет декоратор разбавил кремовым и бледно-голубым, так что комната казалась, пожалуй, слишком холодной, но из камина тянуло теплом. Изысканная скромность: то, что и подобает двум подросткам королевского рода.

Наследник терпеливо ждал, глядя на Агайрона. Руки были, как подобает, сложены на коленях — не то что у Элграса, который не знал, куда их девать. Граф давно собирался поговорить со старшим на ту неприятную тему, к которой уже подступил вплотную, но каждый раз что-то его останавливало. Первый министр опасался, что принц Араон или поймет его не полностью, или не согласится дослушать до конца, или вовсе решит, что Агайрон клевещет, и тогда отношения с разумным, но чувствительным и доверчивым мальчиком будут безнадежно испорчены.

— Я имею в виду вашего двоюродного дядю, герцога Гоэллона.

— А, — небрежно отмахнулся принц. — Ну да, Элграс его любит. И я тоже.

— Любовь к старшим родственникам заповедана нам Сотворившими, — кивнул министр, — однако ж, в любви не стоит забывать об опасностях.

Араон склонил голову к плечу — граф узнал и это движение, и тоже отметил его, как чужое, — и внимательно посмотрел на дядю. На этот раз в светло-карих, словно крепко заваренный огандский чай, глазах блеснули любопытство и тревога.

— Опасностях? А что тут опасного?

— Ваше высочество, вам никогда не казалось, что герцог больше уделяет внимание вашему брату, а не вам, наследнику короля?

— Казалось, — вздохнул принц. — Он его больше учит всякому… ну, там, ювелирному делу, разбираться в лекарствах…

"Лекарствах?!" — Агайрон вздрогнул, и это не укрылось от внимания племянника. Граф поспешно выпрямился и положил руки на поручни, но обмануть наблюдательного парня было не так-то просто.

— Дядя, что с вами? Вы побледнели. Здесь слишком холодно? Давайте пройдем в зимний сад!

— Нет-нет, ваше высочество, все в порядке. Меня огорчило услышанное от вас.

— Что я такого сказал? — длинные светлые ресницы испуганно дрогнули.

— Ничего недостойного, — успокоил племянника Агайрон. — Но нечто крайне тревожное. Достаточно ли много вы знаете о своем родственнике, герцоге Гоэллоне?

— Да, конечно, — кивнул принц. — Отец… его величество король ему полностью доверяет и всегда велит мне его слушаться.

— Разумеется, ваше высочество поступает всецело верно, выполняя пожелания своего отца. Однако я бы на месте вашего высочества насторожился, обратив внимание на то, сколько внимания герцог уделяет принцу Элграсу.

Агайрон отлично знал, что братья с давних времен приучены состязаться между собой — сначала за внимание матери, потом — отца и преподавателей. Его величество Ивеллион считал, что это пойдет на пользу обоим сыновьям: младший будет тянуться за старшим, а старший не допустит, чтобы младший хоть в чем-то его превзошел. Поначалу Агайрону это казалось разумным, но когда выяснилась разница характеров Араона и Элграса, он уже жалел, что король поступил так, а не иначе. Братьев нужно было воспитывать раздельно. Младшего отправить в Скору или Агайрэ, где на него нашли бы управу или хотя бы избавили Араона от его влияния.

— Видимо, дядя считает его более достойным своего внимания, — вместо смирения в голосе звучала откровенная обида, и граф понял, что разговор состоится. Именно так, как ему нужно, именно в том направлении, которое он выбрал.

— Задумывались ли вы, ваше высочество, о причинах подобного внимания?

— Его все любят больше, — пожал плечами принц. — И герцог Алларэ тоже.

— Не все, — улыбнулся министр. — Но мы сейчас говорим не о герцоге Алларэ, а о герцоге Гоэллоне. На вашем месте я бы насторожился.

— Почему? — наконец-то спросил Араон.

— Некоторые обстоятельства жизни герцога Гоэллона заставляют думать, что он — не лучший наставник для вашего младшего брата.

— Какие? — юноша нетерпеливо заерзал в кресле.

— Знаете ли вы, что герцог Гоэллон был младшим в своей семье? У него был брат, старше его на пять лет, и сестра. Оба они погибли при довольно загадочных обстоятельствах, после чего единственный выживший наследник на два года покинул Собрану. Вероятно, отец отправил его в ссылку. О том несчастье известно не так уж много, но мать герцога умерла в тот же год, что и старшие дети, а герцог Ролан — спустя два года, хотя был еще в расцвете сил. Случившееся подкосило их обоих.

Граф перевел взгляд с изумленно замершего Араона на резную столешницу. Карта мира, тщательно вырезанная в темном дереве. Эллона, Алларэ, Сеория — срединные земли Собраны. Скора — западный рубеж. Брулен — торговые врата. Наследство принца Араона, и только от него зависит, кто сядет на трон — он или его младший брат. Если старший будет достаточно разумен, если не позволит Элграсу вонзить себе нож в спину или подлить отравы в вино, то он станет королем. Хорошим королем, лучше своего отца и деда: принц — добрый, внимательный юноша, пожалуй, излишне мягкосердечный, но не трусливый.

— Дядя, вы хотите сказать, что это… герцог Гоэллон убил их?

— Ваше высочество, — качнул головой граф. — Я хотел сказать только то, что сказал. Все выводы вы должны сделать сами. Я ни в коем случае не хочу бросать тень на доброе имя герцога Гоэллона; я просто сообщил вам то, что следует знать.

Принц опустил голову, завесив лицо длинными прядями волос, и глубоко задумался. Агайрон смотрел на него, пытаясь догадаться, о чем сейчас размышляет Араон. Первый министр сделал все, что собирался, и все, что мог. Может быть, наследник будет осторожнее. В пятнадцать лет уже пора думать о своей судьбе и брать ее в собственные руки.

…он не мог попасться солдатам случайно! Попросту — не мог. Деревенька в северной оконечности Алайского горного хребта стояла достаточно уединенно, от Ублийского тракта ее отделял десяток миль проселочной дороги, шедшей через холмы. До ближайшего замка тоже было далеко. Два пристава и сопровождавшие их солдаты, все — в цветах Алларэ, попросту не могли заглянуть сюда случайно, да и не стали бы ненароком заехавшие, — скажем, на ночлег, — служивые обыскивать деревню.

Проповедника искали, а, значит, кто-то его выдал. Среди тех, кто притворялся верными, нашелся предатель, отправивший донос в ближайший замок или в расположенный у тракта городишко Левер. Три дня он провел в деревне, отдыхая после долгого и трудного пути по зимней дороге, а на четвертый явились солдаты. Отсюда до замка — день пути верхом, до Левера — как раз два; это если на крестьянской лошади. У солдат кони намного лучше, так что могли успеть и из Левера. Удивило другое: с приставами не приехал священник. То ли в занюханном городишке не нашлось никого из Блюдущих чистоту или хотя бы Бдящих братьев, то ли монахи понадеялись на силу оружия и не захотели отправляться в путь по гололедице.

Спасаться бегством было бесполезно. Перекрыта и дорога, и обе тропинки через холмы. Деревенька с коротким и обычным для герцогства Алларэ названием Ле притулилась на горном склоне. Вниз не уйдешь, а вверх, в горы, без снаряжения зимой отправится только безумец.

Проповедник не стал прятаться. Поняв, что его ищут, он сам вышел навстречу приставам, хоть староста Ле и его хлопотливая жена пытались удержать адепта Истины, умоляли его укрыться в подполе, чтобы ночью уйти из деревни; но он уже понял все: что был предан, что солдаты не уйдут без добычи, а если ему все же удастся ускользнуть, то всех жителей деревни допросят с пристрастием, и староста выдаст тайну. Крестьяне темны разумом и трусливы: при виде Блюдущих чистоту они покаются в чем угодно, расскажут все. Нельзя было этого допустить. Сын старосты еще не успел уехать из Ле с важным посланием владетелю Роне, истинному Верному. Тряпица с шифрованным посланием пока что будет храниться среди полотенец и скатертей в доме старосты, и седмицу или две спустя парень уедет, якобы по делам, а там уж и передаст Роне секретное послание.

Приставы в зелено-желтых мундирах не удивились его покорности; должно быть, были предупреждены и о том, что глашатай Истины не унизится дракой. Его надежно связали и посадили на лошадь перед сержантом, командовавшим отрядом. Не били, даже не обыскивали — впрочем, приди приставам в голову эта мысль, ничего бы они не нашли. В котомке, которую пристав забрал себе, была лишь деревянная миска с щербатыми краями, ложка, которую он вырезал на привале, огниво и тряпица с солью. Под линялыми лохмотьями и добротным, но явно с чужого плеча, плащом, он тоже ничего не прятал. Единственная важная вещь осталась в сундуке старосты, а приставы осмотрели дом, но не стали перетряхивать лари и комоды.

Мощный мохнатый жеребец монотонно перебирал ногами. Руки проповедника были связаны перед грудью, достаточно туго, но не так, чтобы пережать сосуды — солдаты знали свое дело. За пояс он был привязан к луке седла. Сбежать пока не было никакой возможности, и человек в некогда черной, а теперь серо-бурой одежде задремал под размеренное движение лошади.

Иногда ветер слишком резко дул в лицо, бросал пригоршни острых маленьких снежинок, и тогда проповедник открывал глаза. Вокруг тянулся унылый зимний пейзаж, серый и скучный, знакомый наизусть. Обледеневшие камни, наполовину прикрытые снегом холмы, прихотливо разбросанные валуны, покрытые мхом и посеребренные инеем. Низкое, мрачное небо, нависшее над самой головой. Спину грел сержант, а руки мерзли, но не было возможности спрятать их под плащ, и проповедник вновь пытался задремать, чтобы не чувствовать холода и рези в подставленных ветру руках…

Везли его, как он скоро понял, в замок Лиго. До поздних сумерек процессия ехала по дороге то рысью, то, в скользких и ненадежных местах, шагом, пока наконец не добралась до замка. В темноте было невозможно разглядеть место заключения, но человек и без того знал, на что похож замок Лиго. Высокая стена, служившая защитой уже не от врагов, но от зимнего ветра; мрачная квадратная глыба с высокой башней; во дворе — конюшни и прочие постройки. Все замки в окрестностях Алайских гор походили друг на друга, как две капли воды.

Проповедника без лишних расспросов, практически не обращая на него внимания, посадили в стоявший на дворе сарай, примыкавший к конюшне. Здесь было чуть теплее, чем снаружи; пол застлан соломой, окна забраны решетками и ставнями, тяжелая дверь закрывалась изнутри на засов. Сбежать, учитывая, что и под окном, за дверью выставлены посты, невозможно. На первый взгляд.

Немного позже солдат принес здоровенную миску с жареной требухой и кашей, кувшин горячего вина. Проповедник, равнодушно сидевший в углу с тех самых пор, как ему развязали руки и толкнули на солому, не пошевелился. Солдат и не ждал ни благодарности, ни протеста — он просто поставил свою ношу у двери и ушел. Немногим позже человек все же поднялся и взял миску. Зимняя ночь в плохо протопленном сарае, сложенном, как и все здесь, из камня, требовала своего. Еду нужно было употребить, пока она не остыла, а половину вина — оставить до полуночи. Насытившись — на вкус он не обращал внимания по старой привычке пренебрегать всем суетным и пустым, — он выхлебал треть кувшина, отставил его и вернулся в свой угол.

Проповедник начал молиться. Ладони его, как и полагалось адепту Истины, были сложены так, чтобы правая лежала поверх левой, обхватывая ее в рукопожатии. Он долго взывал к Господу, пока не был услышан. Между ладонями потеплело, а потом начало жечь, и проповедник понял, что Создатель снизошел к его мольбе.

Теперь в руках его была Сила, истинная Сила, с которой не сравнятся ни жалкие чудеса захватчиков, ни тщетные потуги преследователей!

За дверью лениво переговаривались, как делают обычно солдаты, чтобы не заснуть на посту. Проповедник прислушался. Говорили об обычной пустой мерзости — о распутных женщинах, о винах, о лошадях. Человек в серо-бурой одежде поднял ладонь и прижал ее к щели между створами двери. Сначала снаружи наступила тишина, а потом медленно, неуверенно лязгнул засов. В звенящем, скорбном молчании замкового двора звук казался нестерпимо громким, разрывающим чувствительный слух в кровавые клочья, но проповедник знал, что это лишь иллюзия. Его чувства обострены до предела — еще один дар Господа, — но снаружи все спят, и лишь один солдат подчинился безмолвному приказу открыть дверь.

Струя ледяного воздуха скользнула через щель, обожгла лицо. Проповедник толкнул дверь, сделал несколько шагов. Оба солдата застыли у стены, лишенные воли и разума. Человек обшарил их, забрав у одного длинный кинжал с удобной оплетенной кожей рукоятью, у другого — форменный плащ, тяжелый и теплый, подбитый медвежьим мехом. Должно быть, солдат сшил его для себя по образцу формы; в личных армиях Старших Родов такое практиковали часто. Сапоги у него тоже были добротные.

Проповедник положил горячую, пульсирующую жаром ладонь солдату на лоб, и тот стащил сапоги, спокойно встав ногами в одних портянках на снег. Сапоги пришлись почти впору. В конюшне нашлась лошадь — не из тех, что принадлежали солдатам или приставам, а господская: должно быть, владетеля Лиго или его сыновей. Роскошный серый в яблоках жеребец покорно позволил себя оседлать и вывести, и подчинился седоку.

Замок Лиго за его спиной спал, покорившись силе Господа единого и единственного, и никто не открыл глаз, никто не насторожил слуха, чтобы услышать конский топот. Беглец беспрепятственно покинул замок и отправился назад, туда, откуда его забрали солдаты.

Он должен был покарать предателя, чтобы утвердить власть Истины и достойно послужить Творцу, который среди прочих грешников более всего ненавидит предателей и доносчиков.

Всадник не жалел коня: его мало волновала судьба лошади. Он хотел лишь вернуться в Лэ до утра, и это ему удалось. Жеребец рухнул под ним, роняя на снег клочья кровавой пены, и милю пришлось пройти пешком, но он успел. Еще не занялся рассвет, а разгневанный проповедник уже вошел в предавшее его селение Лэ, печатая шаг по расчищенной дорожке. Заледенелые корни скользили под чужими сапогами, но не мешали ему идти. Посланник Истины шел, облеченный в негодование и гнев.

Вскинутая к небу ладонь, пышущая жаром — и жители Лэ просыпаются, выбегают, в чем спали, на крошечную площадь. Сюда пришли все — и дети, и старики со старухами. В ало-багряном свете занимающегося рассвета лица их казались кровавыми масками с черными провалами глаз и ртов. Облачка инея, вылетающие из распахнутых пастей, вонь страха. До сих пор они видели его милость, но не гнев.

— Один из вас предал меня, — бросил проповедник. — И да будет наказан предавший не слугу Творца, но самого Творца.

Толпа стала полукругом; вся сотня деревенских жителей, темных и неразумных, но почти все были покорны Господу. Растрепанные волосы баб, всклокоченные волосы мужиков, зябко растираемые руки, босые ноги, приплясывающие на снегу. Быдло, глупое быдло, с равной легкостью верящее и предающее!

Проповедник пошел вдоль замерших людей, глядя каждому в глаза. На площади было темно, но ему не нужен был свет небесный, чтобы различать черты своей паствы.

Серые, карие, зеленые, голубые, ореховые, фиалковые — как много глаз, как мало разума в них. Только страх, страх перед гневом Создателя. И — ярким алым пятном — среди прочих — другие глаза. В темноте цвета не разберешь. Все лица подсвечены изнутри, а это — словно завешено темной вуалью. Но упрямство и злоба имеют свой вкус, который ни с чем не спутаешь. Непокорность горчит на языке.

— Назови себя, предатель!

— Меня зовут Жан Лере, и верую я в Сотворивших, а не в тебя, проклятый! — Парню — лет двадцать, рыжий и кареглазый, конопат, женат, двое детей. Горе чадам, имеющим отца неразумного. Горе неразумному, осмелившемуся спорить с посланником Господа. Слова его тщетны, мольбы пусты, а кара не минует дерзнувшего предать.

— Ты предал меня, Жан Лере. Предал меня и тех, с кем живешь. Но Господь милосерден, а с ним милосерден и я. Ты умрешь, Жан Лере, но кровь твоя очистит остальных!

Тупые селяне рухнули на колени, стоять остался лишь староста — тоже рыжий и конопатый, но раза в три толще Жана.

— Казни его, а не нас, господин учитель! — взвыл он, а потом тоже упал на колени и пополз к проповеднику. — Невиноватые мы! Не знали…

Проповедник поднял руку с кинжалом, отнятым ночью у солдата. Парнишка Жан не дрогнул, не взмолился о пощаде, а лишь смотрел с неразумной и бессмысленной ненавистью. Глупец, пленник обманщиков, но, что куда хуже, — предатель. Отступник должен быть наказан.

Человек с кинжалом умело ухватил за волосы лишенного возможности двигаться крестьянского парня, швырнул перед собой на колени и одним движением перерезал ему горло. Края раны разошлись, выпуская кровавые пузыри, потом на мгновение сомкнулись, даря Жану ложную надежду на последний глоток воздуха, и вновь раскрылись зияющим багряным зевом, ухмылкой от уха до уха.

— Ибо плата за предательство — смерть, — сказал проповедник, вытирая кинжал о тулуп жертвы. — На остальных же нет вины, и очищены вы его кровью!

— Благодарим, господин учитель! — старосте все же удалось доползти до проповедника и ударить лбом в его сапог.

Не говоря ни слова, человек в солдатском плаще развернулся и отправился назад по дороге. Тропа, что вела из деревни, уже ждала его. Пусть приставы негодуют, пусть солдаты трепещут, а деревенщина разбивает лбы о заледенелые камни…

Несущему слово Истины не страшны ни замки, ни оковы, ибо с ним Господь!..

— Я не могу-уу! — взвыла Керо придушенным голосом. Голубые глазища, непонятно как умещавшиеся на узком личике, наполнились слезами.

— Герцог, позвольте мне, — юный рыцарь Литто, разумеется, готов был сделать ради дамы сердца все, что угодно. В том числе прирезать своими руками злосчастную курицу, переступив через отлично известную Саннио крайнюю брезгливость.

— Я могу! — рыцарь из Бориана был крайне сомнительный, но обижать девицу Къела в его присутствии было весьма опасно. К гаданию по внутренностям птицы он относился без интереса, но кровь и еще теплые потроха его нисколько не пугали. — Ну можно, я… герцог?

— Нельзя. Не позволю. Керо, любезнейшая моя, что вы скажете… ну, например, баронессе Брулен, которая захочет, чтобы вы погадали именно этим образом? "Я не могу-у"? — Гоэллон весьма похоже передразнил девчонку, и Саннио с трудом сдержал улыбку. — Я думаю, она придет в полный восторг и немедленно пойдет навстречу вашей немочи. Даже сделает все сама. Или нет? Как вы думаете, Керо?

Секретарь посмотрел на девушку в мясницком фартуке и нарукавниках поверх домашнего платья. Косы убраны под тугой платок, и кажется, что на лице остался один нос, побледневший не то от страха, не то от едва сдерживаемой тошноты. Саннио еще в первый час знакомства предположил, что через год-два девочка станет одной из первых красавиц, но он не подозревал, что это случится за девятину с небольшим. В платке, завязанном на манер монахинь, она походила на портреты древних святых. Наверное, так на самом деле выглядела святая Иоланда, избавившая мир от трех страшных болезней. Вот такие вот у нее были глаза — огромные, прозрачные, скорбные, — и такое же фарфоровое лицо без единой кровинки. Точеное, неотмирное… Саннио тряхнул головой, прогоняя наваждение — показалось, что вокруг белого платка воссиял золотистый нимб.

Нет, все-таки северянке до святой было еще далеко: на герцога она смотрела без кротости, подобающей святой Иоланде.

— Керо, так поделитесь же с нами — что вы ответите вашей госпоже или господину? Вот это вот трепетное "не могу"? Прольете слезы скорби над сей обитательницей курятника? Я жду ответа…

Саннио прекрасно понимал, что герцог прав, и все-таки ему было отчаянно жаль девочку. Сам бы он спокойно прирезал курицу; научился еще в приюте, а в школе доводилось делать и не такое, но — девушка, девушка из графов Къела… Секретарь покосился на Гоэллона. Спокойное лицо, спокойная улыбка — юноша бы уже подумал о том, куда именно будет прятаться, посмотри господин с такой бесстрастной усмешкой на него, но несчастная девица, застывшая с ножом в руках, сейчас не разбирала выражений чужого лица.

— Я сделаю, если будет нужно, — да у нее и губы побледнели, ох, сейчас свалится же.

— Ну так сейчас — именно этот случай. Нужно, милая моя, нужно. Просто необходимо, так что же вы медлите? Что вы вчера мне сказали, когда я отправил вас в постель? Что вы не слабее других? Ну и где же ваша сила? Уже покинула вас, Керо?

— Нет, — прошипела девушка и решительно двинулась к привязанной за ногу к ножке стула курице. — Барон Литто, будьте так любезны, расстелите ткань.

Альдинг немедленно ринулся выполнять просьбу, Гоэллон молча смотрел на это. Подсказывать он не собирался: все было подробно разъяснено еще до того, как девица Къела решила устроить восстание, а герцог дважды не повторял. Керо очень уверенно схватила курицу за голову, вывернула ее, и, не обращая внимания на заполошное биение крыльев, полоснула ножом по горлу. Пожалуй, слишком сильно и глубоко: короткое лезвие застряло в хребте, но дело было сделано: кровь брызнула на ткань.

— Граф Саура, не затруднит ли вас расстелить другую ткань? — голос звенит, но не от страха, а от злости, хорошей — Саннио знал это по своему опыту, — злости, той, что помогает держать себя в руках и делать все, что понадобится.

Рыжий возился долго, слишком долго. Секретарь затаил дыхание. Девочке предстояло еще более неприятное дело, а тут каждый миг дорог. Запала надолго не хватит, а если Керо не закончит, Гоэллон ее съест на закуску к скорому уже обеду.

Голубоглазая северянка уложила пеструшку ровно так, как объяснял герцог: расправив крылья, на край белой плотной ткани. На губах у Керо играла странная улыбка, словно ей вдруг понравился ритуал иеромантии. Нож вонзился под грудину и вспорол тонкую стенку брюшка. Опять слишком глубоко и резко, но результат был достигнут: часть потрохов вывалилась на ткань.

— Стоп! — скомандовал Гоэллон. — Теперь осторожно… осторожно, я говорю, опускаете тушку на место. Медленнее, мягче. Меня не волнует, что у вас дрожат руки…

— У меня не дрожат руки, герцог! — Керо сначала сделала все, что нужно, а потом уже развернулась и принялась дерзить. — Может быть, вы плохо видите?

— Замолчите, юная дама, — спокойно сказал учитель. — Подойдите все сюда. Что вы можете сказать?

— Паршивая из нее птичница, — хихикнул Бориан. — Кто так режет…

— Вы прочитали это по рисунку крови или по рисунку внутренностей? Ну-ка, любезнейший Саура, обоснуйте свой вывод. Как, вы не можете? Тогда зачем же вы открыли рот? Исправьте эту оплошность, пока в него не залетели привлеченные содержимым вашей последней шутки мухи. Альдинг, вы можете что-нибудь сказать?

Саннио глянул на покрасневшего до ушей Бориана и улыбнулся про себя. Рыжий почти уже отучился плести глупости и говорить гадости, но иногда по старой памяти выдавал что-нибудь подобное. Герцог же взялся за него всерьез. За любую лишенную изящества шутку рыжий граф получал такую отповедь, что потом молчал по часу — огромное достижение для Бориана. Это шло ему на пользу. Шутки делались все реже и все уместнее, да и вообще Саура уже подтянулся до уровня остальных. Необычно вольное для Старших Родов воспитание в родном доме еще давало свои плоды, но безжалостная дрессура Гоэллона перевешивала.

— Да, герцог. Хотя сечение произведено недостаточно умело, — и этот туда же. Альдинг, конечно, верный рыцарь северянки, но истина ему всегда дороже. Впрочем, вот на него Керо точно не обидится. — Все же можно получить определенные результаты. Если я не ошибаюсь, то мы вопрошали о том, закончится ли успехом начинание заказчика. Ваше, герцог.

— Не ошибаетесь. И?

— Вынужден вас огорчить, но — нет. Рисунок крови говорит о том, что задуманное не удастся. Видите, все капли легли на левую сторону? Это означает отказ. Рисунок внутренностей сообщает о том же. И… я бы сказал, что причиной будет упрямство некой влиятельной персоны.

— Вы прочитали свиток до конца? Похвально. Да, — Гоэллон сам покосился на две тряпки. — Вы правы. К сожалению, правы, Литто. Может быть, вам удастся определить род занятий этой персоны?

Черноволосый юноша склонил голову, потом прищурился, кончиками пальцев коснулся кровавого желто-красного месива. Саннио всегда потихоньку любовался Альдингом. Любое движение исполнено сдержанной силы и изящества, осторожные, плавные жесты. В этом было нечто, сближавшее его с Гоэллоном. Кровь, наверное. И воспитание — с первого года, с колыбели. Бесстрастное выражение лица — действительно, бесстрастное, и не догадаешься, насколько же ему противно касаться куриных потрохов, — вдумчивый взгляд черных глаз. Черноглазый, черноволосый — и белокожий, как Керо. Удивительная внешность. Строгие черты лица… жаль, что на правой щеке остались два тонких шрама. С другой стороны — легко отделался, если вспомнить полумертвое тело, которое привезли в таверну.

— Боюсь ошибиться, герцог, а потому не стану говорить. Я вовсе не убежден, что мое суждение верно. — И голос у него тоже какой-то особенный. Ровный, сдержанный, богатый обертонами. Хороший юноша; только вот отучить бы его скрытничать…

— В общем, вы правы, но вы все же на уроке. В процессе обучения ошибки позволительны и даже интересны, их можно разобрать к общей пользе. Так что говорите.

— Служитель церкви.

— Как интересно! — Гоэллон оживился, плечом отодвинул Саннио и подошел к ученику вплотную. — Почему вы так решили? Какой признак заставляет вас так думать?

— Я не могу этого объяснить, герцог, — чудеса в кадушке, и Альдинг тоже может волноваться. — Этому нет логического объяснения, но… я так чувствую. Нет какой-то приметы…

— Превосходно! — наставник обрадовался; Саннио редко видел его таким — живые поблескивающие глаза, совсем иная, нежели обычно, улыбка — теплая и довольная. — Вы не ошиблись. Запомните, Литто, и остальные тоже запомните: чутье ошибается гораздо реже, чем разум. Если вы что-то чувствуете, если даже этому нет объяснений, если даже все приметы говорят об обратном — верьте своему чутью. Оно мудрее, чем все трактаты, мудрее меня, мудрее вас, заучивших приметы и признаки. Если вы слышите этот голос, не вздумайте глушить его рассуждением и умопостроением. Интуиция для предсказателя — это главное!

— Тогда можно и птицу не резать. Просто подумать… — подала голос девушка.

— Милая моя, чем вы слушаете? Если вы этим же и думаете, то сами можете определить цену своим размышлениям. Я сказал о том, что предчувствие, озарение, чутье ценнее и важнее разума, вы же мне говорите "подумать". Слушайте, Керо, слушайте и постарайтесь понять. То, что я вам сейчас скажу, вы не должны повторять нигде и никогда. Считайте это секретом ремесла, или считайте высшей крамолой, но — молчите, не делитесь ни с кем. Все, что мы делаем, разливая воск или вино, выворачивая потроха или рассыпая соль, мы делаем, чтобы прикоснуться к этому чуду: к голосу интуиции. Не капли крови на ткани дают ответ, а ваше собственное чутье. Ритуалы — только ключ от той двери, где оно спрятано. Они нужны лишь чтобы открыть дверь, заставить разум услышать то, что уже давно известно душе. Если вы скажете об этом другим предсказателям, вас поднимут на смех, объявят недоучками или святотатцами, — но это именно так. Поняли?

Трое учеников сосредоточенно кивнули. Саннио смотрел на их лица. Керо ничего не понимает, но просто верит герцогу, и это не так уж и плохо. Бориан, кажется, и не собирается понимать, но запомнит сказанное и будет им пользоваться. Альдинг же… секретарь дернул его за рукав и сунул в левую руку стакан с водой. Кажется, черноволосого постигло некое величайшее озарение. Он пил мелкими глотками, но глаза смотрели вдаль, туда, куда мог заглянуть только Литто, и никому больше не было пути в это место.

— А сны, герцог? Во снах мы лучше слышим этот голос, верно?

Что с парнем такое? Подменили его за считанные минуты, что ли? Вроде и бледнеть с таким цветом лица некуда, а ухитрился же.

Тонкая, почти девичья, рука сжала стакан; звон, осколки, капли крови — хоть подставляй полотно и начинай гадать. Саннио вздрогнул, подаваясь вперед, но герцог успел раньше.

— Керо, Бориан, выйдите вон, — не терпящим возражений тоном приказал он, и парочка шустро смылась из комнаты в подвале, где проходил урок. — Саннио, займитесь. Альдинг, говорите, прошу вас.

В последней фразе был не приказ, но мягкий нажим — кошачья лапа на груди, легкая и гибкая, но все же цепкая, так просто не оставит в покое, и Альдинг действительно заговорил. Руку он отдал на попечение Саннио, так и стоял — напряженный, тонкий, держа раненую ладонь на отлете.

— Мне снилось… за девятину до того, как все… как пришла армия. Мне все снилось. Мне снилось и то, чего я не увидел. Я ведь не видел, как их казнили. Не видел, но… мне потом рассказали. Вышло так, как я видел. Отец… — "Ну да, давай еще губу прокусим, губы тебе тоже бинтовать?" — ворчливо подумал про себя Саннио; это помогало избавиться от ледяной дрожи, которой его било при каждом слове Литто. — Он споткнулся, поднимаясь на… споткнулся, а потом поднялся и улыбнулся. Всем. И палач… он наклонил голову. Будто хотел поклониться, но боялся. Мне рассказали. Потом. Клянусь — потом рассказали, приснилось — раньше! Еще никто не знал…

— Я вам верю, Альдинг, — герцог медленно кивнул. — Продолжайте.

— Мне это все приснилось девятиной раньше! И снилось еще два раза. Еще снилось, как сестра… — несчастный парень все-таки прикусил губу и умолк, слизывая кровь. — Я не могу… не могу об этом!..

— Альдинг, вы не можете не говорить, вы не можете говорить, выказывая свои чувства, — очень мягко и неспешно сказал Гоэллон. — Клянусь, все это останется только между нами. И поймите, что нет ничего постыдного в боли и скорби по собственной семье. Слышите меня?

— Д-да…

Саннио медленно, очень медленно и аккуратно бинтовал разрезанным на полосы полотном уже промытую водой пораненную ладонь. Литто постарался от души: десяток мелких порезов и два глубоких. Потом нужно будет наложить мазь, а сейчас довольно и плотной повязки. И дернул же Противостоящий Саннио сунуть в руки юноши не глиняную кружку, а стакан из тонкого голубоватого стекла. Литского стекла, в довершение картины.

Если секретаря даже от чужого рассказа трясло, то что пережил этот юноша? Один, ни с кем не делясь, стыдясь своих чувств — дурак, но дурак, достойный уважения и восхищения…

— Сестра… ей семнадцать… было… палач отказался, и тогда нашли другого, а он… он не сумел — сразу. Только на третий раз…

Саннио вцепился в запястье руки, которую бинтовал, и тогда Альдинг прикрыл лицо правой, неловко, спрятав лишь глаза, но слез, текущих по щекам, он скрыть не мог. Герцог махнул ладонью, и секретарь понял: приказ отпустить. Черноволосый попытался поднести и вторую руку к лицу, но герцог сделал шаг вперед, притягивая Литто к себе, позволяя уткнуться лицом в кафтан, спрятаться ото всех, и — от себя.

Секретарю очень хотелось куда-нибудь провалиться, но Гоэллон его не отпускал, а, значит, оставалось сидеть тихо-тихо, вспоминая все навыки незаметного присутствия. Не мешать. Выровнять дыхание, успокоить биение крови в висках, разжать зубы. Считать про себя. Не мешать, не быть здесь, быть только тенью, столом и стулом, неважным, незаметным — не тем, кого Альдинг потом будет стыдиться. Это уже слишком для мальчишки. Не было здесь никакого Саннио Васты, ничего он не видел и не слышал!

Стену давно пора побелить заново, а то под потолком идут пятна плесени. Потолок низкий. Сводчатый потолок, забавно — что такому делать в подвале. Всего-то на этаж ниже уровня земли, а кажется, что оказался в древних катакомбах. В лабиринтах, хранящих секреты, старые, кровавые секреты… земля впитывает кровь, и остаются темные пятна. Остаются пятна… некстати вспомнились давешние собаки, но — начни сейчас и Саннио переживать, вышло бы совсем не вовремя и не к месту. Пятна. Пятна плесени на стене. Самое крайнее похоже на профиль Керо, если ей сделать взрослую прическу. Надо думать о пятнах… плесени, помогите все святые!

Альдинг плакал недолго — наверное, гораздо меньше, чем надо; и — Саннио отлично его понимал — гораздо дольше, чем мог себе позволить. Все же нарыв был вскрыт; теперь он сможет говорить о случившемся. Не сразу и не скоро, но сможет, и будет проще. Герцог найдет, что ему сказать в ответ.

— И… я видел, и я рассказал. Брату. Потом отцу. Они не поверили! Они мне не поверили, они сказали, что я начитался старых книг! — Юноша уже мог говорить, не запинаясь на каждом слове — хорошо. — Я говорил, что не читал такого… а отец смеялся. Я мог бы их спасти, я не убедил!.. Я должен был!

— Вы не могли ничего с этим сделать! — Герцог встряхнул Литто за плечи. — Вы. Ничего. Не могли. Сделать. Вы сейчас выдумываете, потому что знаете, что сон сбылся. Тогда вы не знали. Не были достаточно уверены. Ваш отец — я его знал, Альдинг, — он никогда не поверил бы сну. Он верил королю, а не снам. Вам было четырнадцать лет, и вы не Воин, и не святой, чтобы творить чудеса. Ясно вам?

— Я… мог… нужно было…

— Альдинг, это гордыня, а она не равна гордости! Вы сделали все, что могли. Все, что могли тогда. Так ведь? Так. Вы не всемогущи, вы не могли убедить вашего отца. Да я сам не смог бы, слышите меня?

— Да, — кивнул парень.

— Уже хорошо. Мальчик мой, у вас дар, редкий и страшный. Страшный для обладателя, — герцог криво и горько усмехнулся. — Вы будете видеть во сне будущее, но изменить сможете лишь немногое. Лишь в тот момент, когда наяву поймете, что видели во сне то, что происходит, и знаете, что будет через миг. Миг, мгновение, меньше чем удар сердца — вот все, что у вас будет на осознание и решение. И если вы не успеете — вы должны с этим смириться, принять это, как должное. Если успеете — совершите подвиг, но подвиги на то и подвиги, что совершаются лишь иногда. Понимаете?

— Да. Я знаю. Так уже было, — спокойно ответил Литто. — Это нельзя изменить?

— Я не знаю способов. Вам ведь снятся обрывки, ничего не значащие вещи, и вы их быстро забываете, так?

— Да. Сегодня… я знал, что Бориан за завтраком уронит нож. Но я понял, что уже это видел, когда он… нож уже начал падать. Я просто понял, что знаю, как он за ним потянется и толкнет локтем тарелку. Но даже не знал, упадет тарелка или нет — не видел. Или не помню.

— Это неважно, Альдинг. Рано или поздно вы к этому привыкнете.

— Постойте, герцог. Но те сны… я ведь вспомнил после пробуждения! Мог рассказать. Это же другое!

— И другое, и то же самое, — Гоэллон покачал головой. — Скажите честно, вам ведь снилось и совсем иное? Ваш брат, ставший бароном, свадьба сестры, ваша свадьба…

— Да! Но — откуда вы знаете?

— Неважно, откуда — важно, что знаю. Вы не сновидец. Вы всегда будете понимать, что тот или иной сон был вещим, только когда он начнет сбываться. Обвинять себя в том, что не отличили сон вещий от обычного — нелепо и недостойно вас. Вы для этого слишком умны. Смиритесь и примите это свое свойство. Вы будете превосходным предсказателем, но не сновидцем. Это и к лучшему.

— Почему? — все, юноша окончательно пришел в себя, и Саннио вздохнул с облегчением, услышав такое привычное холодное любопытство.

— Это вы меня спрашиваете, — улыбнулся герцог. — Вот так-то вы учите уроки, а ведь я еще седмицу назад называл составы для сновидцев. Употребляющие их регулярно живут весьма недолго. Перечитайте вечером. Сейчас идите к Кадолю, он закончит с вашими порезами.

Литто вышел, аккуратно прикрыв тяжелую дверь. Гоэллон уселся на край стола, стянул с волос серебряную заколку, задумчиво посмотрел на толстого паука, обхватившего лапками скобу. Приподнятая бровь, усмешка, тени от ресниц мешают разобрать выражение глаз. Герцог, должно быть, безмолвно советовался с серебряным пауком, и Саннио не хотел мешать, но долгое молчание показалось ему противоестественным.

— Может быть, вина, герцог? Я принесу.

— Не нужно, уже время обеда, пора подниматься. Саннио, что вы поняли из нашего разговора с Литто?

— Что я бы так жить не хотел, — ляпнул Саннио. Получилось на редкость глупо, он сам это сразу понял. — То есть, я не то…

— Прекратите. Понимаете ли, судьба не спрашивает нас, хотим ли мы жить так или иначе. Хотим ли мы рождаться богатыми или нищими, красивыми или уродливыми, здоровыми или калеками. Она просто раздает — вслепую, бездумно. То, что пригодится и то, от чего хочется отказаться, даже если придется отрубить себе руку… или голову. И тогда приходится искать иные опоры. Мне или Литто найти их легко: есть долг, есть честь, есть права и обязанности по праву рождения. А вот вы, Саннио, вы что делаете? — пристальный взгляд, искренний интерес, но с каким-то явным подвохом.

— Просто… живу, — ошалелый секретарь пожал плечами.

— Счастливое создание! — расхохотался Гоэллон. — Все, довольно: не будем заставлять обед и юную даму ждать нас.

Саннио сомневался, что после всего ему кусок полезет в горло, но хотелось глотнуть вина — хотя бы кружку. И вообще, у него тоже долг и обязанности. Три урока еще вести, между прочим. А герцог прав: обязанности и долги помогают найти опору. Вот очень хотелось пойти в свою комнату, накрыться с головой и спать, но тогда было бы грустно и больно, и страшно за Литто, а так — впереди проклятое книгоописание, и ученик сделает столько ошибок, что захочется дать ему по шее, там и страх потихоньку уймется!