"Дом Для Демиурга. Том первый" - читать интересную книгу автора (Апраксина Татьяна, Оуэн А. Н.)

Часть вторая Зима. Ученик. Столица

1. Собра — окрестности Собры

Король изволил прогуливаться по саду в сопровождении своих доверенных лиц. Граф Агайрон шел по левую руку Его Величества, Паук — по правую. Сзади на подобающем расстоянии тащились секретари, три гвардейца с капитаном и малолетний паж, в котором даже на расстоянии нескольких шагов угадывались фамильные черты Мерресов. Юнец пока еще не располнел, хотя щеки были слишком пухлыми и уже подпирали глаза. Под ногами то и дело хлюпало, но король с величественным безразличием игнорировал лужи, то есть, шел напролом.

Пауку в костюме для верховой езды и высоких сапогах до луж дела не было, а Агайрон не имел дурной привычки являться к королю в неподобающем виде и теперь старался не обращать внимания на мокрые чулки и противное чваканье в туфлях. Дожди который день угрожали смениться снегом, но зима в этом году запаздывала. Графу это не нравилось: он предпочитал честный зимний холод и не терпел смутной и неверной поздней осени, которая тасовала ясные и дождливые дни, как шулер — крапленые карты, зная, какую гадость подкинуть горожанам.

Ухоженный парк пропах ароматами увядания. Еще не побитые первыми заморозками астры, осенние лилии, георгины, громадные гладиолусы всех оттенков тянулись вверх, словно старались напоследок расцвести ярче, пышнее, так, чтоб если уж погибать, то отдав все соки. Граф полюбовался редкими почти черными гладиолусами. Острые листья, похожие на древние мечи, словно говорили "не тронь меня", но были безобидными в сравнении с колючими стеблями роз. Эти уже сдались перед натиском ночных холодов, только несколько кустов все еще цвели. Каждый нес на себе добрых три десятка мелких карминовых бутонов.

Пышное цветение и лужи под ногами, капли, стекающие с последних оставшихся на деревьях листьев, туманный, насыщенный влагой воздух… Первому министру который день в воздухе мерещился едва уловимый запах тления. Все было так хорошо, какой-нибудь поэт превознес бы красоту осеннего сада до облаков, а Агайрону казалось, что где-то неподалеку, может быть, за той клумбой с георгинами, садовник не заметил дохлую крысу, и теперь вонь вплетается в запах удивительно живучих северных роз.

Молчание, в котором король прогуливался, усугубляло впечатление. Свите за спиной явно было куда веселее. Секретари и гвардейцы перешептывались так, что их не было слышно, но на губах то и дело мелькали улыбки, а секретарь графа порой взмахивал рукой. Все было в рамках благопристойности, и секретари, и капитан по первому знаку готовы были подбежать за распоряжениями, но и взгляды, которыми молодежь сверлила спину графа, раздражали.

В конце аллеи король извлек из поясного кошелька застежку для плаща, показал обоим спутникам. Граф полюбовался изящной безделушкой. Побеги плюща оплетали прямой меч Сеорнов, складываясь в вензель. Гоэллон приблизил застежку к глазам, внимательно осмотрел заднюю сторону, одобрительно хмыкнул и вернул королю.

— Неплохая работа, верно, господа? — спросил король.

Агайрон догадался, что застежка — дело рук наследника, и почтительно кивнул; впрочем, врать нужды не было: вещица и вправду была хороша.

— Принц Араон — удивительно одаренный юноша, — сказал граф. — Его успехи поражают, а ведь ему — всего пятнадцать.

— Это сделал Элграс, — сказал король, и граф раздосадованно умолк; впрочем, короля не интересовала его ошибка. — В какое удивительное время мы живем, господа, не правда ли? Еще лет двести назад благородный человек брал в руки лишь шпагу, вилку и кубок, считая недопустимым для себя уподобляться мастеровым. А ныне все изменилось, вот, скажем, в последнюю кампанию герцог оперировал на поле боя…

— Заверяю ваше величество, что делал это лишь для того, чтобы уклониться от тягот командования. Разве я могу тягаться с маршалом Мерресом? — склонил голову Паук. В голосе полупрозрачной паутинкой поблескивала насмешка. — Я, в отличие от него, совершенно бездарен на военной стезе, и знаю это.

— Не преуменьшайте своих талантов, мой дорогой Руи, — пожурил его король. — Вы — образец для подражания среди благородных людей Собраны. Ваши познания в естественных науках, в древней истории, в изящных искусствах поражают, и это еще не все. Я знаю, что это вы преподали Элграсу азы ювелирного мастерства…

У Паука был такой вид, словно королевская похвала стояла у него поперек горла, и только выучка не позволяла прервать поток славословий. Герцог так и стоял со склоненной головой. И министр не видел его лица: поля шляпы отбрасывали густую тень; но Агайрон готов был поклясться, что ничего доброго и почтительного на лице этом не написано. Сам граф испытывал легкую неловкость и превосходно понимал соперника. Подобные восхваления были бы уместны в устах юной девицы, а не короля Собраны.

Зато момент для удара был самый что ни на есть подходящий.

— А ныне герцог решил попробовать себя на стезе наставника. Не сомневаюсь, что и это получится у него отменно, — с улыбкой сообщил граф.

Его Величество мгновенно помрачнел. Блеклые голубые глаза метнулись от графа к герцогу. И без того не слишком красивое, худое и костистое лицо напряглось, утратив последнюю привлекательность. Король походил на сварливую горгулью средних лет, только горгулья эта была не серой, а голубоглазой и беловолосой, как многие из Сеорнов.

— Я о чем-то не знаю? — скрипучим голосом спросил король. — Граф, продолжайте. О чем вы говорили?

Гоэллон поднял голову и тоже уставился на министра. Лицо было совершенно бесстрастным, да и посланный министру взгляд угрозы не содержал. Скорее уж, Пауку было совершенно все равно, что будет говорить граф. Подобная уверенность во вседозволенности раздражала и Агайрон почувствовал смутное торжество. Посмотрим, какое будет лицо у красавчика, когда министр закончит.

— Я говорил всего лишь о том, что герцог привез с севера троих отпрысков благородных людей и теперь занимается их воспитанием. Не сомневаюсь, что ему удастся сделать из детей мятежников преданных подданных Вашего Величества. Если мне будет позволено высказать мое мнение…

— Подождите с вашим мнением. Руи, граф не шутит? Вы и впрямь сделали это?

— Граф никоим образом не шутит, Ваше Величество. Я действительно привез из своей поездки на север троих отпрысков, как выразился граф. Двух юношей и одну девицу. Я действительно занимаюсь их воспитанием, надеясь выучить их на придворных предсказателей.

— Кто же эти дети?

— Бориан Саура, Альдинг Литто и Керо Къела, младшие дети мятежных семейств.

Король наклонил голову вперед и выпятил подбородок. Граф не мог отделаться от ощущения, что на сырую парковую аллею слетела горгулья, которыми украшали соборы Собры. Злобная крылатая уродина с крючковатым носом и злым безумным лицом. Сейчас выпяченные блеклые глаза были уставлены на Паука. Гоэллон же спокойно и вежливо улыбался.

— Неужто вы, возлюбленный брат мой Руи, — пока еще укоризненно начал король, но Агайрон знал, что от этого мягкого назидания до визга — лишь пара мгновений, — решили своими руками взрастить изменников? И где? В столице, прямо рядом со дворцом! Что же вы, хотите поднять их на щит, дабы северный мятеж перерос в… в…

— Отнюдь нет, Ваше Величество. Я собираюсь пресечь эту возможность в зародыше. Литто и Саура подпишут отречение от наследственных привилегий и принадлежности к своим родам, в присутствии четырех свидетелей и патриарха, как это принято. Что до девицы Къела, там и вовсе говорить не о чем. Потом трое детей, если Ваше Величество будут к ним благосклонны, получат другие земли, принесут вассальную клятву кому-то из наиболее преданных Вашему Величеству Старших Родов, например — графу Агайрону, — Паук слегка поклонился в сторону министра, — и уедут из столицы, получив должности предсказателей где-нибудь подальше от северных земель. В Скоре, Брулене, Керторе… Вместо Бориана Саура в Кертору уедет Бориан, скажем… — герцог вопросительно посмотрел на Агайрона.

— Например, Бориан Оген, — немедленно подхватил Агайрон. — Это крошечное владение у самой Предельной пустыни в прошлом году осталось без хозяина.

— Например, Бориан Оген, — кивнул герцог. — Согласитесь, Ваше Величество, что претензии какого-то Огена, публично отказавшегося от родства с Саура и всех прав, которые предоставляет ему это родство, на замок Саура кто угодно сочтет нелепыми и смехотворными? Да и потом за ними присмотрят, преданность той же баронессы Брулен короне не вызывает сомнений… Другое дело граф Бориан Саура в Сауре, а мальчишка сумел улизнуть от генерала Мерреса, и кто знает, куда бы он попал, не поймай его я?

— Это просто великолепный план, Руи, но почему вы мне раньше не рассказали? — Король уже остыл — белесая горгулья расплылась в улыбке.

— Я надеялся преподнести Вашему Величеству сюрприз, но забыл, что в Собре сюрпризом бывает только снегопад, а все остальное становится известным, как только совершается, а порой и до того.

— Руи, Руи… — король погрозил герцогу пальцем. — Вы хитроумны, как паук на вашем гербе, и постоянно плетете паутину, в которую попадаются враги Собраны… однако ж, не запутайтесь сами!

Агайрон насторожился. Он впервые слышал, чтоб король впрямую угрожал своему любимчику, и теперь было интересно, как Паук отреагирует на столь недвусмысленный намек. Однако ж, план Гоэллона был хорош, даже если на самом деле предсказатель задумал что угодно другое, а все, сказанное королю было сугубой импровизацией. Но то, что сказано Ивеллиону, должно быть исполнено… и это просто великолепно! Вместо двух сопляков и одной девицы, которую можно выдать замуж и поднять мятеж — двое вассалов Старших Родов, еще и, надо понимать, безмерно признательных своему спасителю.

И все же интересно, как красавчик выкрутится. Он заигрался — на этот раз окончательно. Его Величество не переносит подобных сюрпризов, он способен счесть себя отравленным, подхватив легкий насморк, а залетевшая в окно птица заставляет его размышлять о скорой неминуемой смерти и искать заговор, измену, мятеж даже среди тех, кому и в голову не придет ничего подобное. При этом своим недоверием, своими крутыми мерами он заставляет возненавидеть себя даже самых преданных. Северяне не были изменниками, а теперь любой вассал Саура, Къела и Литто считает себя врагом короля и обязанным отомстить за подлое убийство своих сеньоров.

Гоэллон широко, пожалуй, слишком широко улыбнулся. Они с королем были похожи — светлые волосы, светлые глаза, высокий рост и худоба, но герцог пошел в своего отца, в Ролана Победоносного, а король — в Мышиного Короля. Не лицом, внешне братьев до старости было трудно различить. Манерой держаться, осанкой, выражением лица. То, что в Гоэллоне привлекало, в короле отталкивало.

— Я верный слуга Вашего Величества, — поклонился герцог, полами шляпы смахивая с дорожки палые листья. — И, как верный слуга, готов смиренно принять даже незаслуженное обвинение.

— Ну что вы, Руи, о каких обвинениях речь? Я целиком и полностью доверяю вам, — пошел на попятную король. — Вам и Флектору, моему второму верному другу и советчику.

Агайрон поклонился еще ниже, чем герцог, что было не так уж и трудно. Он выиграл этот тур поединка. Раньше король не ставил его и Гоэллона на одну доску, всегда и во всем отдавая предпочтение "возлюбленному брату". Паук не мог этого не понять, но неожиданный удар он выдержал достойно, с привычной всей Собре ироничной улыбкой и нахальной уверенностью в себе.

Министр опять подумал о том, что, приди герцогу в голову поддержать северную смуту, от страны останутся лишь окровавленные лохмотья. Поднять север, ударить армии в спину, обставить бездаря Мерреса, объединиться с Алларэ, захватить столицу, — а там хоть трава не расти. Провести границу по Сойе, и вот на карте вместо Собраны — два новых государства, даже если оставить королю западную Сеорию. Просто, изящно, не слишком сложно.

Если Паук почувствует угрозу, — а он ее всегда чувствует загодя, — то не придет ли ему в голову мысль отложиться? Стоило ли сейчас действовать против него? Впервые с начала дня первый министр усомнился в том, что все сделал верно. Пожалуй, нужно переговорить с Гоэллоном, вызвать его на откровенность. Но согласится ли надменный герцог, особенно после сегодняшнего?

Агайрон сорвал ярко-алую астру и принялся общипывать узкие лепестки.

Два письма лежали на столе. Почти одинаковая ткань, но разный почерк; а еще — первое написано собственноручно, второе надиктовано секретарю. Два письма от двух женщин, которые еще недавно гостили здесь. Казалось, что комнаты еще хранят тени обоих. Запахи, шорохи, звуки шагов, отголоски разговоров. Белоцвет, сандал и ваниль — духи Мио; невзначай перевернутая ею статуэтка, недопитый бокал на прикроватном столике в спальне Фиора. Жасмин, хрупкая фарфоровая чашечка, забытая в гостиной шпилька с бирюзой — Анна; вот и все, что осталось от второй гостьи.

Два письма. В одном — обычный набор вежливых слов, и не угадаешь, сама ли Анна решила написать, или отец велел ей отблагодарить хозяина за гостеприимство. "Пребывание в Вашем доме оставило у меня самые приятные воспоминания, которые не померкнут спустя годы" — словно по письмовнику для молодых барышень… Не догадаешься, сколько ни перечитывай два десятка строк, что стоит за этими фразами. Иногда за вежливым оборотом прячут то, что хотят сказать, да не смеют. Иногда — наоборот, за самыми нежными словами не стоит ровным счетом ничего.

Письмо Мио куда подробнее, и все же — в строках, что выписаны четкой уверенной рукой секретаря, так мало жизни. Зато детальный рассказ о празднованиях во дворце и о том внимании, которое король уделил девице Анне Агайрон. За искренней радостью Фиор разглядел намек, слишком явный и недвусмысленный: твой отец обратил внимание на девицу Анну, девице Анне пора выходить замуж, а в государстве шестой год нет королевы. Забудь, бастард, девицу Старшего Рода, она предназначена не тебе, а твоему отцу и повелителю. Забудь, и даже не мечтай о запахе жасмина, о голубых глазах, о невесомом прикосновении пальцев к пальцам — через две перчатки, о случайном пересечении рук на гриве коня; о разговоре на промытой дождем аллее. Забудь, обо всем забудь. Не твое.

Мио, бедная, обиженная Мио, всем желающая добра, всех норовящая утешить и поддержать… У нее не хватило смелости написать прямо — вот она и описывала почти на лист церемонию и комплименты, похвалы уму и манерам Анны. Несчастная, запутавшаяся Мио, которая ночами искала у него утешения или хотя бы забытья, — искала, но, наверное, не нашла. Мио, золотая девочка с золотым сердцем, так старавшаяся бодриться и веселиться, удивительно мужественная девочка — у кого еще хватило бы сил думать о других, помогать и защищать, когда сама ты оставлена, брошена даже без прощального слова?

После четырех лет романа, о котором было известно абсолютно всем, и большинство думало, что рано или поздно герцог Гоэллон сочетается браком с герцогиней Алларэ, после всего, что между ними было, оставить искренне любящую тебя женщину… Не любовницу-белошвейку, которая через седмицу утешится в объятиях другого богатого кавалера — женщину, о благосклонности которой мечтает половина Собраны. Женщину, которая, как бы не улыбалась она всем и каждому, как бы не смотрела на всех мечтательным взглядом, любила только тебя одного. Сколько предложений руки и сердца она отвергла?

Странный человек герцог Гоэллон, странный и, пожалуй, недобрый. Отвергнуть любовь Мио Алларэ — ради кого, ради чего? Он не собрался жениться, хотя холостой в тридцать семь лет глава Старшего Рода — это удивительно и весьма необычно, тем более, что наследников у него, в отличие от Реми Алларэ, нет. Алларэ многочисленны, выбрать достойного среди племянников и прочих близких родственников труда не составит, и герцог может себе позволить развлекаться с кем угодно, не думая об узах брака. Гоэллоны — другое дело, от некогда многочисленной семьи остался один герцог Руи. Случись с ним что — кто унаследует перстень, меч и герб?

Жениться он не собрался и новую любовницу не завел, в оброненный Мио намек на очаровательного секретаря Фиор не поверил — чего не выдумает обиженная женщина, пытаясь понять, за что, почему наказана невниманием, тем более, если не услышала прощальных слов, а попросту была оставлена, как надоевшая вещь, как старые перчатки… Фиор, хоть и воспитывался с трех лет не в доме матери, а в королевском поместье, знал, почему мать отвергла отца: Амели Алларэ была бы для короля Собраны не менее достойной супругой, чем Астрид Агайрон, и она подарила ему сына. Гордая Амели не простила отцу брака с Астрид и предпочла разрыв положению фаворитки при молодой супруге короля.

В этой истории все было понятно, хоть и обидно для самого Фиора, в одиннадцать лет оставшегося сиротой: мать умерла на далеком севере, куда уехала из Собры, окончательно обрывая все нити связей между собой и королем. Но — так решили оба, а Мио… ей осталось только принять чужой выбор: пренебрежение и равнодушие. Мио мало говорила о Гоэллоне, лишь иногда и невзначай, и именно это подсказывало Фиору, насколько ей больно и обидно. Пару лет назад сестрица гораздо больше рассказывала о всех проделках и веселом совместном времяпровождении. Руи Гоэллон не сходил у нее с языка — что рассказал, что подарил, что сделал, чему научил. Теперь же — она так старалась показать, что герцог ей чужой.

Анна же… Письмо лежало на столе, Фиор второй день перечитывал его и выучил наизусть. "Моему другу господину Ларэ", начиналось оно. Другу… да и это слово наверняка взято из письмовника или подсказано камеристкой. Три седмицы пребывания в королевском поместье означали, что между хозяином и гостями сложились дружеские отношения. Но кем на самом деле считает его Анна? Она так не хотела уезжать, хоть и не говорила ни слова, но что ее привлекало? Мрачный полупустой Энор? В поместье Алларэ куда веселее и уютнее, и Мио предлагала вернуться к ним, но Фиор не мог оставить королевскую усадьбу, и гостьи не уехали, а остались до самого отъезда в монастырь.

Мио так плохо выполняла обязанности подруги молодой девицы. Две ее камеристки, обязанные сопровождать обеих на прогулки, постоянно оказывались чем-нибудь заняты по приказу герцогини — то вышивкой, то чтением, то музицированием. Мио зевала от скуки, слушая их чтение, морщила нос, внимая их пению и игре на клавикорде, но раз за разом находила для служанок важные дела. Фиор гулял с Анной по парку, показывал ей дворец, ездил на конные прогулки в сопровождении двух грумов, которым было абсолютно все равно, чем заняты гостья и господин управляющий. Никто не мешал им сидеть вдвоем в гостиной по вечерам, вопреки всем правилам и обычаям. Ларэ поклялся герцогине, что не совершит ничего недостойного, и не совершал — даже не осмеливался брать Анну за руку, но Мио сделала все, что могла, дабы Фиор и дочь первого министра проводили вместе как можно больше времени, не встречая помех для своих бесед.

За полночь, когда Анна давно уже спала, Фиор приходил к Мио. Они пили вино, болтали обо всем на свете — герцогиня говорила куда больше, ей было что рассказать и о столичных делах, и о родственниках Алларэ, и обо всех забавных сплетнях и слухах, которыми развлекались благородные господа Собры. Управляющий знал, как недорого Мио ценит эту пустопорожнюю болтовню, знал, что она предпочитает охоту и долгие плавания к границам Предельного океана балам и приемам, собак и кошек — напыщенным господинчикам, посещавшим ее салон, толстые тома описаний былых битв и сражений — романам и сонетам, но столица хотела видеть красавицу-герцогиню утонченной дамой, и Мио позволяла столице обманываться.

Потом их бросало друг к другу. Оба понимали, что в объятиях и поцелуях ищут лишь утешения и забвения, что каждый видит в любовнике лишь замену тому или той, рядом с кем хотел бы оказаться на самом деле, и Фиору не раз казалось, что губы, шепчущие "Фьоре", на самом деле хотели бы выговорить "Руи", но — Мио ни разу не оговорилась вслух, и только больно было видеть на рассвете, когда он уходил из ее спальни, немой вопрос в изумрудно-зеленых глазах. "Почему — ты, почему — не он?" — и нечего было ответить. Он и сам искал в Мио — Анну, но Анна была запретна для него, девица Агайрон мирно спала в своей постели. Набитая травами подушка навевала ей тихие девичьи сны и наверняка не подсказывала, что Фиор мечтал бы не почтительно прогуливаться с ней под руку, но — обнять, коснуться губами пульсирующей голубой жилки на шее, на руках внести в свою спальню. Женой, спутницей на долгие годы, ибо другой ему не нужно было, лучшей во всем мире и найтись не могло…

…но сделает это отец, король Ивеллион II.

Так решено и отцом, и первым министром, и — кто еще мог бы подсказать отцу обратить внимание из всех девиц — на Анну, из многих красавиц — на неяркую, лишь на второй взгляд раскрывающую свою истинную красоту девицу Агайрон.

Анна, Анна — нужно забыть, перестать думать, перестать вспоминать. Полгода, год — и королева Анна прибудет с супругом в Энор, дабы отдохнуть после пребывания в столице. Она будет рядом — чужая жена, и, хуже того, — жена твоего отца. Женщина, на которую ты не посмеешь поднять глаз, не посмеешь даже оставить себе оброненную перчатку или платок, женщина, которой ты будешь оказывать все положенное королеве почтение, и ни слова больше, ни взгляда, ни вздоха даже в собственной спальне, даже наедине с зеркалом. И куда хуже будет, если Анна вспомнит о "своем друге господине Ларэ" и захочет видеть его среди приближенных.

Нужно воспользоваться приглашением Мио, уехать хотя бы до весны в Алларэ. Там весело и шумно, там в старом замке всегда многолюдно, два десятка двоюродных и троюродных братьев и сестер не дадут никому заскучать, скорее уж, заставят содрогаться на пятый день "веселья по-алларски", там языкатые морячки и весьма вольные в своем поведении дочери рыбаков, там можно забыться хотя бы на время. Пить вино из всех земель на любой манер, выйти в море с любым кораблем и доплыть до Северного или Навьего моря. Забыть, выполоскать соленым ветром из головы все лишнее, все напрасные надежды и невозможные мечты.

По дороге через столицу — навестить Анну, пожелать ей счастья, поговорить напоследок ни о чем: о снах и книгах, о столичных модах и королевском приеме, взглянуть последний раз прямо, а не снизу вверх, как на королеву. Навестить Реми и Мио, отблагодарить их за приглашение — и в путь на северо-восток, в Убли, к зимнему морю…

Через седмицу после праздника во дворце король пригласил к себе девицу Анну. Придворный этикет требовал, чтобы незамужняя девица беседовала с королем в присутствии любой другой особы женского пола, и первый министр прислал Мио наилюбезнейшее письмо, в которой умолял взять на себя нелегкий труд, и далее, и далее… Да уж, обычные спутницы Анны, агайрские наседки, так и оставшиеся для герцогини Алларэ безымянными квочками, для этого не годились. К счастью, удалось отговорить графа от глупой идеи отправить их с Мио и Анной на отдых. Мио пришлось потратить добрую половину часа, чтобы убедить Агайрона в том, что ее собственные камеристки прекрасно справятся со всеми обязанностями, ибо куда лучше обучены и понимают, что нужно молодой девице. Герцогиня представила себе, во что превратилось бы пребывание в поместье при клушах, и срочно нашла список убедительных доводов: девице Анне нужно многому научиться, камеристки герцогини Алларэ великолепно разбираются в модах и церемониях, у них отличный вкус и богатый опыт, их общество пойдет на пользу девице Анне.

Подобные аргументы, как быстро сообразила Мио, на графа действовали великолепно: ему вдруг срочно понадобилось превратить дочку в изысканную даму, для чего ее старые компаньонки не годились.

На празднованиях Сотворивших Мио поняла, откуда взялась такая спешка и какие перспективы увидел Агайрон. Большой затейник этот граф, сперва король был женат на его сестре, а теперь граф норовит подсунуть ему дочку. Еще немного, и бракосочетания Сеорнов и Агайронов станут новой государственной традицией. Впрочем, граф всецело прав. От Реми, а раньше и от Гоэллона герцогиня слышала много такого, что заставило ее понять: с некоторых времен король никого не слушает, никому не доверяет — ни "возлюбленному брату Руи", ни второму советнику, герцогу Алларэ… кажется, вообще никому. Может быть, конечно, появился некто, доселе не известный двору и столице, — но кто? Ни одного нового лица, ни одного нового назначения…

Может быть, король вспомнил, что он может править Собраной единолично, не слушая ничьих докладов, не опираясь ни на министров, ни на советников, ни на маршала? Король, если вдуматься, еще и не такое может: достаточно вспомнить, что он устроил на севере. И очень, очень хорошо для всех, если дочь первого министра окажется супругой короля. Ночная кукушка, если постарается, перекукует любую дневную, а уж папенька Агайрон постарается, чтобы эта кукушка куковала правильно. Вопрос, конечно, в самой кукушке: Анна больше похожа на благонравную монашку, затворится в своей части дворца, наберет девиц потише, будет читать, вышивать и заботиться только о здравии и благополучии короля, а не о том, что у него на уме. Потом родит парочку наследников для министра, ведь при двух принцах отпрыскам от второго брака трона не видать, как своих ушей без зеркала — и окончательно превратится в украшение приемов и оплот добронравия.

От такой кукушки пользы Собране не будет, разве что его величество слегка помягчает характером; только это-то никому не поможет. Стране нужна настоящая королева, которая сумеет не только подладиться под его величество, но и исподволь диктовать ему верные решения. Умная и обаятельная женщина смогла бы распорядиться близостью с королем, но Анна… ее можно научить выглядеть привлекательной, а вот ума уже не вложишь, слишком поздно. Первый министр воспитывал доченьку для монастыря, а не для трона и даже не для столицы, а теперь пытается расхлебать свое варево. Остается его только пожалеть: остался последний инструмент, да вот только Агайрон своими руками превратил его в негодный.

Мио смотрела в зеркало, Мари и Кати хлопотали вокруг с щипцами и шпильками, Эстер и Эмили поочередно притаскивали из гардероба то одно, то другое платье. Герцогиня капризничала. Она еще вчера знала, в каком платье отправится во дворец, но в последнее время ее дамы подраспустились и забыли, что их первый долг — угадывать мысли госпожи за полчаса до того, как они появятся в голове герцогини.

— Зеленое с корсажем, — высунула из гардеробной комнаты острый носик Эстер.

— Какое зеленое? — утомленно спросила Мио. — У меня половина платьев зеленые. И почти все с корсажами.

— Вот это, — через несколько минут Эстер явилась уже с платьем.

— О да, — герцогиня подняла глаза к потолку. — Как раз по погоде…

— Синее с лентами?

— Дура, — не выдержала Мио. — Я что, на похороны иду?

— Коричневое?

— Оно с золотой вышивкой, Эстер, — шикнула Мари. — Его величество…

— Молчу-молчу, — остроносенькая младшая дочь вассала, только третью девятину жившая в доме Мио, покраснела и спряталась. "Замуж выдать к кошкиной матери", подумала герцогиня.

— Если через четверть часа… — тихо сказала Мио, и все четыре бестолочи всполошились, зная, что испытывать терпение герцогини чревато неприятностями.

Разумеется, и платье нужное нашли, и плащ, и перчатки, и сапожки к нему подобрали, и прическу догадались сделать правильную — из тех, что не портятся под накинутым на голову капюшоном. Второй день шел мелкий мокрый снег, и о прогулках без капюшона мечтать не приходилось. Мари так зашнуровала корсаж, расшитый листьями винограда, что герцогиня первые минуты не могла вздохнуть; потом, конечно привыкла, зато талия получилась не шире ножки бокала.

Руи смеялся, обнимая ее за талию — получалось, что в кольцо, образованное ладонями, можно просунуть палец; смеялся и говорил что-то о несказанном вреде здоровью и цвету лица, потом касался пальцами щеки — словно удивлялся, что, невзирая на туго зашнурованные корсажи, Мио не бледна, а выглядит вполне цветущей. Потом распускал шнуровку и говорил — так-то лучше…

Кати закончила втирать в шею и плечи герцогини оливковое масло, смешанное с сандаловым. "Надо сменить состав, — подумала вдруг Мио. — Надоело…". Белоцвет, сандал и ваниль — смесь, которую шутки ради составил для нее герцог Гоэллон, любивший на досуге возиться с эфирными маслами, экстрактами и водами. До этого даже столичные модницы пользовались обычными, простыми ароматами; сочетание целых трех оказалось смелым и, надо признать, удачным новшеством. Запах безуспешно пытались скопировать и другие дамы, но в их вариантах не хватало изящества безупречно подобранных пропорций. Теперь же привычный аромат раздражал. Смешать, что ли пачули и нероли — выйдет и необычно, и совсем иное; пусть дамочки вновь поломают голову.

— Кати, вечером я хочу видеть мэтра Николя.

— Хорошо, герцогиня.

Ярко-зеленый, новомодной огандской окраски плащ, подбитый рыжим лисьим мехом — и такой же яркий, но голубой плащ Анны, с подпушкой из почти белой северной лисы. Девица Агайрон не подвела, не забыла давний уговор: носить зимой яркое; а папенька ее, надо понимать, был счастлив. Сам он тоже вырядился; происхождение его кафтанов Мио отлично знала, потому что первый министр ухитрился огорчить Реми, на седмицу заняв любимого портного братца и оставив герцога Алларэ в недоумении: с какой это стати чопорный и старомодный Агайрон заинтересовался мастерской мэтра Кальдини, некогда огандского заговорщика, а теперь процветающего портного.

Плащ и ярко-синее с белыми вставками платье Анны явно были сшиты в мастерской Кальдини, и становилось ясно, за что Реми то грозился повесить Кальдини вместе со всеми его портными, то собирался ссудить ему тысячу сеоринов на расширение дела. Мио вспомнила, что сама рассказала Агайрону о существовании мэтра Кальдини, и хихикнула. Кто же знал, что граф воспользуется советом с присущей ему педантичностью и полностью обновит и свой гардероб, и гардероб дочери!

Сидевший напротив в карете виновник переживаний Реми поймал взгляд Мио и тоже попытался улыбнуться. Лучше б не пробовал. Графу шло его серьезное выражение лица, мрачный взгляд заставлял думать, что перед герцогиней — государственный муж, озабоченный великими делами, и это внушало невольное уважение, а вот улыбаться он совершенно не умел. Статуи, и те лучше улыбаются.

— О чем вы думаете, герцогиня?

"О тебе, — хотела сказать Мио, — о тебе и о том, что как ты ни рядись, все же никогда не станешь похож ни на Реми, ни на Руи, ни даже на Урриана Скоринга…".

— Я думаю о том, сколько огорчений вы доставили моему брату, господин граф, — кокетливо улыбнулась Мио.

— Герцогиня?.. — Мать Оамна, ну нельзя же принимать всерьез каждую безобидную шутку?!

— Ах, граф, вы удивляетесь так, словно не вы оккупировали мастерскую мэтра Кальдини, — рассмеялась Мио. — Реми был вне себя, он остался без нового наряда к приему. Представляете, он послал за Кальдини, а из мастерской ответили, что время мэтра на три седмицы расписано по часам, и герцогу придется ждать своей очереди.

— Какая дерзость! — покачал головой граф. — Эти огандские портные позволяют себе невесть что!

— А вы, граф, всемерно способствуете их дерзости, — щебетала Мио. — Я знаю, что вы предложили Кальдини тройную плату, не отнекивайтесь…

— Неужели герцог Алларэ не смог переубедить портного? — Агайрон расцветал на глазах: видать, и впрямь гордился тем, что увел лучшего мастера из-под носа Реми. Ну и молодец! — Если бы я знал, что так огорчаю господина второго советника…

— Неужели уступили бы?

— Отнюдь нет, но позаботился бы о заказах и на весну. Как говорят в Агайрэ, готовь телегу зимой.

— Браво, граф! — герцогиня опять рассмеялась. — Коли дуэли запрещены, остается фехтовать на кафтанах и плащах. Это не так опасно, но куда более увлекательно!

"Интересно, какие вороны и селедки подменили графа Агайрона? — подумала Мио. — Прямо-таки не верится, что это все тот же давно знакомый сухарь… Неужели влюбился? Пригласить его в гости, или подождать пока?".

Анна сидела молча, сложив руки на коленях. Герцогиня Алларэ знала, что дурочка волнуется — как же, приглашена к королю. Король, конечно, может казнить и миловать, он командует армиями и управляет державой, но и король — мужчина, а значит, не так уж трудно с ним совладать. Улыбаться, восхищаться, задавать правильные вопросы, вовремя опустить глаза, вовремя поднять… Совсем не сложно.

Как Мио и предполагала, выбирая платье, король пожелал прогуляться — и мокрый снег, и лужи под ногами ему не мешали. Герцогиня шла по левую руку от Анны, та шла под руку с его величеством, позади тащились королевские секретари, гвардейцы и прочая придворная публика, среди них остался и граф Агайрон. Вся эта пестрая толпа почтительно держалась на расстоянии шагов тридцати, а Ивеллион вел под руку юную девицу, беседуя о всякой ерунде.

Мио шла рядом, готовая вмешаться, если Анна допустит какую-то оплошность, но пока что графская дочка была безупречна. Сама почтительность, само обаяние — легкий трепет невинности, море восхищения и бездна внимания ко всему, что изволил изрекать король. Наконец-то король соизволил присесть на скамейку, усадил дам вокруг себя, шуганул пажа, подбежавшего с зонтом.

Блеклые голубые глаза все чаще останавливались на герцогине Алларэ, и та изображала то смущение, то восторг. Король рассказывал о военной кампании, в которой участвовал в молодости — вот уж нашел тему, но зато охать, ахать и восхищаться его мужеству можно было вдоволь. Прогулка, надо понимать, удалась: прощаясь, его величество пригласил дам посетить его еще через седмицу. Кивнув в ответ на глубокие реверансы, его величество подозвал пажа и отправился вдаль по дорожке. Дамы остались стоять, ожидая министра.

Мио с облегчением взяла подругу под руку.

— Милая Анна, ты была великолепна.

— Мио, — простонала в ответ вдруг побледневшая до снежного цвета, с серой мутью луж под глазами, девица Агайрон. — Я не хочу еще раз… не хочу…

— Уймись немедленно! К нам идет твой отец! — прошипела Мио, доставая из кармашка плаща флакон с нюхательной солью. — На, бери, быстро!

— В чем дело? — разумеется, спросил граф, с подозрением глядя на повисшую на плече у герцогини доченьку. — Анна?

Алларэ едва удержалась от того, чтобы хлестнуть агайрское бревно перчатками по лицу. Нашел время изображать из себя отца-исповедника, карающего грешницу. Анна и так на ногах еле-еле стоит.

— Граф, ваша дочь потрясена милостью его величества, — промурлыкала она. — Не будьте строги к ее душевному смятению. Разве не естественно для юной девицы благоговеть перед королем?

— О да, герцогиня, — серые глаза впились в лицо Мио, но после четырех лет романа с Руи алларка умела выдерживать любые взгляды. — Благодарю вас.

"Жаль, — подумала Мио, — что у тебя слишком много гордыни, чтобы выдать дочь за королевского бастарда. Ты метишь второй раз в зятья короля. На войне как на войне, министр Агайрон? Дочь — только очередной полк, который подтягивают из резерва?".

Герцогине Алларэ второй раз захотелось ударить графа по лицу, но уже не перчатками, а сжатым кулаком, повернув его в момент касания — как учил Реми…

Саннио старался, как мог. Он ревностно выполнял все распоряжения герцога, стараясь не медлить, не переспрашивать, держать лицо так, как учили. К сожалению, всю седмицу он был нужен Гоэллону каждый день и подолгу. Письма, выписки из библиотечных свитков и книг, поиск нужных сведений для учеников… и занятия со всей троицей. Последнее огорчало больше всего. Секретарь просто не мог смотреть им в глаза, а вынужден был сидеть в одной комнате, лицом к лицу, часами. И не только диктовать — рассказывать, отвечать на вопросы, улыбаться и шутить.

Он пытался держаться так, словно ничего не произошло; но все же не мог заставить себя, как раньше, задавать Гоэллону вопросы, да и, наверное, еще слишком во многом начал вести себя иначе, потому что герцог все чаще и чаще останавливал на Саннио тяжелый цепкий взгляд, но пока не говорил ни слова.

Будь мэтр Тейн постоянным гостем в доме герцога, присутствуй он на ежеутренних диктовках, на обедах и в поездках, он мог бы гордиться учеником. Пожалуй, только в эту седмицу Саннио не стыдился бы постоянного надзора. Он делал все безупречно, в первый раз за все время службы. Так, как учили.

Как раньше — не мог; что-то важное сломалось в королевском саду, и Саннио был бы рад не слышать разговоров короля, первого министра и герцога, не должен был слушать, но уши себе не заткнешь и воском не зальешь. Он слышал все, что сказал Гоэллон, и понял, что именно это герцог и планировал сделать с самого начала. А говорил — возьмет под защиту и устроит судьбу. Разумеется, господин не обязан посвящать секретаря во все планы, да и лгать может, сколько ему вздумается… и все же юноша чувствовал себя преданным. И предателем. Лучше бы герцог выгнал его в Убли, лучше бы Саннио сбежал от него в Сауре, тогда, у виселиц…

Лучше быть бродягой, чем участвовать в подобной подлости. Лучше скитаться и голодать, чем сидеть в теплом уютном доме, есть за одним столом с Гоэллоном и чувствовать, что кусок не лезет в горло, будто полит желчью.

Секретарь не знал, сколько еще продержится, сколько дней или седмиц сможет терпеть все, что происходило в доме, все это с самого начала продуманное и просчитанное предательство. Руи Гоэллон, Паук Гоэллон оказался ровно тем, что о нем говорили чужие люди: расчетливой тварью, не знающей ни пощады, ни чести. То, что увидел Саннио, было лишь маской, личиной для глупого мальчишки. Герцогу зачем-то понадобилось доверие секретаря, и он его получил, не слишком-то стараясь, надо признаться; а потом обманул.

От неподъемного груза собственной глупости тряслись руки. Поверил, доверился — кому? Интересно, были ли еще в Собране подобные дураки, или Саннио — единственный и неповторимый? Ну, впрочем, за другими дураками не нужно было идти слишком далеко. Достаточно спуститься на второй этаж и обнаружить их там, всех троих, мирно спящих в своих постелях. И все же Саннио был старше, а значит, первый приз на турнире глупцов принадлежал ему по праву.

Постоянная дрожь в заледеневших руках привела к ожидаемому результату: переписывая набело очередное послание, Саннио поставил жирную кляксу. Конечно, беды особой в том не было, ткани с тиснеными гербами в шкафу, что стоял в углу кабинета, хватало, нужно было подняться и взять новый лист, но это была первая в жизни клякса, а герцог стоял как раз между юношей и шкафом, и…

Саннио сидел, тупо уставившись на кляксу, чувствуя на щеке пристальный взгляд. Он все же попытался встать, и оказалось — напрасно. Вместо того, чтобы аккуратно поставить перо в подставку, он ткнул мимо, уронил деревянную штуковину на чернильницу, та, разумеется, опрокинулась, и густые чернила лениво, как сметана из плошки, поползли по столу.

— Так-так-так… — прокомментировал герцог. — Вполне закономерно. Саннио, а что, собственно, с вами творится в последние дни?

— Я пролил чернила, — развел руками юноша. — Я сейчас уберу.

— Для этого в доме есть слуги, — Гоэллон дернул за шнур. — Так что не торопитесь, успеете переписать письмо. Пойдемте-ка, поговорим.

В небольшой библиотеке, которая располагалась за кабинетом, Саннио еще не был, но сейчас ему было недосуг разглядывать обстановку. Темные стеллажи, заваленные свитками и книгами, маленький столик с письменными принадлежностями, тяжелые серебряные подсвечники — вот и все, что он заметил. Герцог уселся на край столика.

— Саннио, вы нездоровы?

— Да, наверное, — секретарь разглядывал свои туфли, такие удобные и изящные. Проще было думать о туфлях.

— И в чем же причина вашего загадочного недомогания? Уж не в некоем ли разговоре, что вы услышали давеча в королевском саду? Смотрите на меня, когда я с вами разговариваю! — Последняя фраза прозвучала куда громче обычного. Фактически, она прогремела, многократно отразившись от стен комнатушки, и ударила Саннио по ушам.

Секретарь нехотя поднял голову, но уставился мимо головы герцога — на свиток, который вот-вот должен был упасть с полки.

— И извольте отвечать, когда я вас спрашиваю, — чуть тише сказал Гоэллон.

Саннио молчал. Он был просто не в состоянии высказать то, о чем многократно думал про себя, то, что проговаривал перед сном, представляя, как бросит герцогу в лицо все свои обвинения… или хотя бы запишет их в прощальном письме перед тем, как сбежать из этого дома. Но сейчас ему казалось, что их в комнате трое: он сам, герцог и мэтр Тейн, который внимательно следит за каждым словом, каждым жестом своего ученика. Под этим взглядом нельзя было вести себя неподобающим образом, нужно было заученными словами просить о прощении и на ходу сочинять достаточно убедительную ложь о чем угодно — да хоть о несчастной любви… но лучше уж развернуться и сбежать вон из библиотеки, а потому секретарь молчал.

— Саннио, драгоценнейший мой. Я прекрасно знаю, почему вы изображаете из себя рыбу, выброшенную на берег. Вы вдруг вспомнили, что вы — ученик школы мэтра Тейна, да еще и лучший ее ученик, а потому должны вести себя соответственно. Так вот, Саннио, вы никогда не были лучшим учеником. И просто хорошим — тоже, увы, не были. Вы были ровно тем, что говорил вам мэтр Тейн: сущим наказанием, не пригодным для службы в приличном доме. И то, что вы сейчас покраснели, как маков цвет, только подтверждает эти слова.

Герцог протянул руку и взял с полки тонкий свиток, повертел его в руках.

— Так вот, поскольку вы больше не обязаны изображать из себя то, чем не являетесь, то уж будьте столь любезны, откройте рот и изложите все, о чем думали всю седмицу.

Саннио действительно открыл рот, но только для того, чтобы глотнуть воздуха, которого ему отчаянно не хватало. Он смотрел на руки герцога, в которых плясал свиток, и пытался понять, что же происходит, что делать, и почему, почему… кто ему соврал? Мэтр Тейн тогда в школе, или Гоэллон — сейчас? И зачем все это было?

— Саннио, я недавно раздумывал о том, что ученикам нужно поближе познакомиться с допросом с пристрастием. Хотите выступить в роли допрашиваемого? Или все-таки начнете говорить?

Больше всего на свете секретарь боялся взглянуть в лицо герцогу и обнаружить, что тот не шутит. Все-таки ему пришлось поглядеть на господина в упор — юноша не хотел, страх заставил, — и увидеть, что Гоэллон слегка улыбается. Правда, улыбка эта не слишком годилась для шутки, Саннио ее знал: так герцог смотрел на забавную зверушку или незнакомое растение.

— Вы обещали… — глядя на герцога, как послушник на ворону, начал он. — Вы обещали защитить этих детей. А потом…

— Ну-ну, я внимательно слушаю, — кивнул герцог. — И что же у нас потом?

— А потом вы их предали! — выпалил Саннио и зажмурился.

— Восхитительно! — рассмеялся Гоэллон. — Скажите-ка, мой юный друг: я хоть раз говорил, что собираюсь вернуть этой троице владения родителей? Я понимаю, что вы не сильны в логике, зато сильны в фантазиях, но скажите, где и когда я такое вам говорил? Память-то у вас хорошая…

— Не говорили.

— Или, может быть, именно это я должен был сказать королю?

— Нет…

— Дражайший, да вы откройте глаза, а потом расскажите мне, что же я, по-вашему, должен был делать. А я послушаю.

— Я не могу.

— А я вам приказываю. Выполняйте мое распоряжение. Итак?

— Вы могли… оставить их где-то подальше от столицы. В замке Гоэллон. Там бы король не узнал…

— Узнал бы. Может быть, на пару седмиц позже, но узнал бы непременно. Вы уже имели честь видеть нашего короля, хоть и со спины, но слышали-то вы его вполне внятно. А теперь подумайте: остров Грив находится через пролив от Литы и Саура. Рукой подать до их родных земель. И что, по-вашему, подумает король? И как скоро мы все, включая учеников, окажемся на плахе? Впрочем, вы-то на виселице… но не это важно.

— Вы могли бы… — Саннио осекся и прижал ладонь к губам.

— Вы вовремя остановились, мой юный друг. Очень вовремя. Ну, так у вас будут еще какие-то соображения, предложения, советы? Давайте, Саннио, я с радостью выслушаю любую дельную идею, которая придет в вашу столь богатую на выдумки голову! Я не шучу, я и вправду буду счастлив, если вы сумеете предложить мне иной выход!

Саннио наскоро перебрал весь тот ворох выдумок, который накопился у него со времени прогулки по саду, и понял, насколько глупой и бессмысленной была каждая из них. Прятать детей в замке — нелепость: узнают, возьмут штурмом и всех казнят. Вывезти в Оганду — что толку? Кто сказал, что там король до них не доберется? Или доберутся тамерцы, что тоже не лучше. Прятать троицу наследников, пока король не отправится на суд Сотворивших? Это годы, а может быть, и десятилетия. Кто сказал, что новый король вернет несправедливо отобранное? Чушь, глупость.

— Я не могу, герцог, простите…

— Как же это получается, Саннио? Вы за седмицу не смогли придумать ничего достойного, но были глубоко оскорблены тем, что я не отыскал лучшего решения за несколько мгновений, притом находясь в приятном обществе короля и Агайрона?

— Простите!

— Не прощу, — качнул головой герцог. — Ни того, что я вынужден был перед вами оправдываться, ни того, что вы всерьез собирались сбежать, ни обвинения в предательстве я вам, любезнейший мой Саннио, не прощу.

— И что же теперь? — пролепетал изумленный секретарь.

— Теперь вы можете не пытаться вылезти вон из кожи, изображая из себя хорошего секретаря. Теперь вы можете говорить, что думаете, правда, перед этим думая, что говорите. Теперь мне придется заниматься не только с учениками, но и с вами, — развел руками герцог. — В остальном — все как всегда. Хотите — продолжайте дуться, как мышь на крупу, хотите — вернемся к нашему прежнему стилю бесед…

— Хочу, — сказал юноша.

— Чего именно вы хотите?

— Как прежде…

— Вот и замечательно. А еще чего-нибудь вы хотите? Кроме как сбежать в свою комнату и реветь там в подушку?

Саннио покраснел еще сильнее, если это вообще было возможно. Уши раскалились, как два слитка металла в горне.

— Я хочу знать. Зачем мэтр Тейн сказал, что я лучший ученик. Он хотел вас обмануть?

Гоэллон расхохотался так, что выронил свой свиток. Он утирал выступившие на глазах слезы тыльной стороной руки и тряс головой до тех пор, пока следом за свитком на пол не полетела серебряная заколка, удерживавшая волосы на затылке. Саннио молча следил за этим неожиданным приступом смеха, гадая, стоять ли так дальше, или подать господину нюхательной соли: вдруг с ним случилась истерика? После всего безумного объяснения это было бы вовсе неудивительно.

— Ох, Саннио, — сквозь смех сказал герцог. — Это лучшая из ваших шуток! Я так и представляю себе, как Леум подсовывает мне вас, вешая на уши вареную капусту, а я ему верю… да у вас же на лице все написано! Леум хотел оставить вас переписчиком, потому что это единственное, на что вы годились, по его мнению. Это я его попросил.

— Зачем? — если уж герцог сам разрешил ему не соблюдать условности, то эту возможность следовало использовать.

— Я думал, это вас на время взбодрит. Так, в общем, и вышло.

— А зачем я вам вообще нужен?

— Это, мой юный друг, вы узнаете в свой срок, а когда наступит этот срок — я вам не скажу. Мучайтесь, фантазируйте, сочиняйте объяснения, в общем, развлекайтесь, как обычно. Считайте это моей местью за поведение в эту седмицу. Я же говорил, что не собираюсь прощать вам эти выходки. Вы свободны, драгоценнейший. Свободны до завтрашнего утра.

— А как же письмо? И занятия?

— Письмо я закончу сам. Занятия проведу сам. А если вы сей момент не возьмете плащ, шляпу, шпагу, кошелек и кобылу, и не отправитесь в город, я вас туда отвезу тоже сам! — вновь расхохотался герцог.

— Благодарю вас, ваша милость, — Саннио поклонился с элегантностью лучших секретарей школы мэтра Тейна и поспешно выскочил в дверь, чудом увернувшись от подсвечника, пущенного ему вслед.

Дойдя до своей комнаты — нужно было переодеться перед отъездом, — Саннио понял, что, кажется, поездка откладывается. В виски забили по три раскаленных гвоздя, причем каждый успел проржаветь и покрыться чешуйками. Потом неведомый палач принялся клещами вытаскивать эти гвозди, а они сопротивлялись почище рыболовных крючков. Вся эта вакханалия в собственной голове была и нестерпима, и неудивительна — с Саннио всегда происходило нечто подобное, когда он слишком волновался, а последний разговор… Пожалуй, слово "волнение" подходило к нему так же, как и к осенним штормам в Убли, тем самым, что срывают с петель двери.

В школе его за подобную чувствительность дразнили, называли девчонкой, прочили карьеру домашнего зверька какого-нибудь извращенца, и Саннио быстро отвык жаловаться не то что наставникам — лекарю, но ничего поделать с собой не мог. Он научился даже отсиживать занятия, хоть голова и напоминала котелок с расплавленным свинцом, готовый вот-вот пролиться, а из глаз непроизвольно текли слезы, и приходилось изворачиваться, чтобы никто их не замечал — промакивать глаза носовым платком и притворно сморкаться, делая вид, что простужен.

На этот раз все было хуже, чем в школе, едва ли не так же паршиво, как в первый раз, когда Саннио болел горячкой. Тогда монахини клали ему на голову лед, но стояла середина лета, самая жаркая пора в году, и лед быстро таял, а вода согревалась на пылающем лбу, и по щекам сбегали слишком теплые, противные капли. Такие же противные и едкие, как собственные слезы.

Юноша сполз по стенке, и уже не различал ни звуков, ни цветов. Перед глазами плыла теплая липкая муть, балаганно-яркая и бесформенная, а в ушах сотня кузнецов лупила молотами по наковальням. Он не знал, кто его нашел, уложил в постель и силой заставил выпить какую-то настойку, лишенную вкуса и запаха, — может быть, тошнотворно горькую, может быть, сладкую, — он и этого не различал; кто зажег возле постели кадильницу, дым из которой щипал глаза и заставил заснуть, — может быть, слуги, может быть — лекарь, или Кадоль, начальник личной гвардии…

В голове билась только одна связная мысль, такая же нестерпимая, как и гвозди в висках: "Я не сделал того, что мне приказали. Я опять не сделал…".