"Конец праздника" - читать интересную книгу автора (Грин Грэм)

Питер Мортон разом проснулся в первых лучах света. В окно он увидел голый сук, перечеркнувший серебряную раму. По стеклу барабанил дождь. Было пятое января.

Он приподнялся и поверх столика со свечой, за ночь оплывшей в воду, посмотрел на вторую кровать. Франсис Мортон еще спал, и Питер снова улегся, не сводя глаз с брата. Забавно было играть, будто он смотрит на самого себя — те же волосы, те же глаза, те же губы и закругление щеки. Но скоро это ему надоело, и мысли вернулись к тому, чем сегодня такой особенный день. Пятое января. Просто не верится, что прошел уже год с тех пор, как миссис Хенне-Фолкен устраивала детский праздник.

Франсис рывком перевернулся на спину и закинул руку поперек лица, прикрыв ею рот. У Питера забилось сердце — теперь уже не от радости, а от тревоги. Он сел в постели и громко сказал:

— Проснись!

У Франсиса дрогнули плечи, и он помахал в воздухе стиснутым кулаком, но глаза не открылись. Питеру Мортону показалось, что в комнате внезапно стемнело и будто падает камнем из облаков огромная птица. Он снова крикнул: «Проснись!» — и тотчас вернулся серебряный свет и стук дождя по оконным стеклам. Франсис протер глаза и спросил:

— Ты меня звал?

— Тебе что-то снится плохое, — убежденно сказал Питер. Он уже знал по опыту, как точно отражаются одно в другом их сознания. Но он был старше на несколько минут, и этот лишний промежуток света, хоть и очень короткий, пока брат его еще барахтался в темноте и боли, породил в нем уверенность в себе и покровительственное чувство к младшему, который вечно всего боялся.

— Мне снилось, что я умер, — сказал Франсис.

— Ну и как было? — спросил Питер с интересом.

— Не помню, — ответил Франсис, и взгляд его с облегчением обратился к серебряному свету, милостиво растворившему обрывки воспоминаний.

— Тебе снилась большая птица.

— Да? — Франсис принял осведомленность брата без вопросов и сомнений, и некоторое время они лежали молча, глядя друг на друга, — те же зеленые глаза, тот же вздернутый нос, те же твердые полураскрытые губы и рано определившаяся форма подбородка. «Пятое января», — снова подумал Питер, и мысль его лениво скользнула со сладких пирогов на призы, которые можно будет получить. Кто первый донесет яйцо в ложке, кто поймает на нож яблоко в миске с водой, кто выиграет в жмурки.

— Я не хочу идти, — вдруг сказал Франсис. — Там, наверно, будет Джойс… и Мэйбл Уоррен.

Одна мысль, что они тоже придут на праздник, приводила его в содрогание. Они были старше, Джойс одиннадцать лет, а Мэйбл Уоррен тринадцать. Их длинные косы надменно раскачивались в такт крупным мужским шагам. Было стыдно, что они девочки, когда из-под презрительно опущенных век они наблюдали, как он неловко справляется с яйцом в смятку. А в прошлом году… он густо покраснел и отвернулся от Питера.

— Ты что? — спросил тот.

— Да ничего. По-моему, я заболел. У меня простуда. Не надо мне идти на праздник.

Питера это озадачило.

— А сильная у тебя простуда?

— Будет сильная, если я пойду на праздник. Может быть, я умру.

— Тогда тебе нельзя идти, — заявил Питер, готовый разрешить любое затруднение несколькими простыми словами, и Франсис с блаженным ощущением, что Питер все уладит, дал нервам расслабиться. Но он не повернулся к брату лицом, хоть и был ему благодарен. На щеках его еще горела печать позорного воспоминания — как в прошлом году играли в прятки в темном доме и как он закричал, когда Мэйбл Уоррен вдруг положила руку ему на плечо. Она подошла совсем неслышно. Девочки всегда так. Башмаки у них не стучат. Пол под ногами не скрипнет. Крадутся, как кошки на мягких лапах.

Когда вошла няня с горячей водой, Франсис продолжал спокойно лежать, все предоставив Питеру. Питер сказал:

— Няня, Франсис простудился.

Рослая накрахмаленная женщина положила по полотенцу на каждый кувшин и сказала не оборачиваясь:

— Стирку принесут только завтра. Пока дай ему своих платков.

— А не лучше ему остаться в постели? — сказал Питер.

— Мы с ним утром как следует прогуляемся, — ответила няня. — Ветром все микробы выдует. Ну-ка, вставайте. — И она закрыла за собой дверь.

— Не вышло, — сказал Питер виновато и встревожился, увидев лицо, уже опять страдальчески сжавшееся от предчувствия беды. — А ты просто возьми да останься в постели. Я скажу маме, что ты не мог встать, потому что очень плохо себя чувствовал.

Но на такой бунт против неумолимой судьбы у Франсиса не было сил. К тому же, если он останется в постели, они придут в детскую, будут выстукивать ему грудь, сунут в рот градусник, велят показать язык — ну и узнают, что он притворялся. Он и правда чувствовал себя больным, сосало под ложечкой и очень билось сердце, но он знал, что все это только страх, страх перед праздником, перед тем, что его заставят прятаться в темноте одного, без Питера, даже без спасительного огонька свечи.

— Нет, я встану, — сказал он вдруг с отчаянной решимостью. — Но на праздник к миссис Хенне-Фолкен я не пойду. Как на Библии клянусь, не пойду.

Теперь-то все будет хорошо, думал он. Бог не допустит, чтобы он нарушил такую торжественную клятву. Бог покажет ему выход. Впереди все утро и день до четырех часов. Сейчас, пока трава еще схвачена ночным морозом, рано тревожиться. Мало ли что может случиться. Может, он порежется или сломает ногу, а то и в самом деле заболеет. Бог что-нибудь да придумает.

Он так слепо положился на бога, что когда за завтраком мать спросила: «Ты, говорят, простудился, Франсис?» — ответил, что это пустяки.

— Если бы тебе сегодня не идти на праздник, — сказала мать насмешливо, — уж мы бы наслушались жалоб! — И Франсис натянуто улыбнулся, пораженный и подавленный тем, как мало она его знает.

Счастье его длилось бы дольше, если бы на утренней прогулке он не встретил Джойс. Он был один с няней — Питеру разрешили достроить в сарае клетку для кроликов. Будь Питер с ним, было бы не так плохо: няня ведь не только его, но и Питера тоже, а так вышло, будто она живет у них только из-за него, потому что его нельзя одного выпустить на улицу. Джойс всего на два года старше, а гуляет одна.

Она приближалась к ним большими шагами, косы взлетали на ходу. Бросив на Франсиса презрительный взгляд, она подчеркнуто обратилась к няне:

— Здравствуйте, няня. Вы сегодня приведете Франсиса на праздник? Мы с Мэйбл тоже придем.

И зашагала дальше, к дому Мэйбл Уоррен, совсем одна, такая самостоятельная на длинной, пустынной улице.

— Хорошая какая девочка, — сказала няня, но Франсис промолчал, снова чувствуя, как неровно колотится сердце, вдруг поняв, что до праздника осталось совсем мало времени. Бог ничем ему не помог, а минуты летели.

Они летели так быстро, что он не успел ни составить план спасения, ни даже подготовить свое сердце к предстоящей пытке. Страх захлестнул его, когда он, так и не подготовившись, стоял на пороге, прячась от холодного ветра за поднятым воротником пальто, а нянин электрический фонарик уже прокладывал в темноте светящуюся дорожку. В холле за его спиной горели лампы, и слышно было, как горничная накрывает на стол — сегодня родители будут обедать одни. Его захлестнуло желание бегом вернуться в дом и прямо сказать матери, что он не пойдет на праздник, что ему страшно. Не поведут же его туда силком. Он уже почти слышал, как произносит эти бесповоротные слова, инстинктивно чувствуя, что они раз навсегда сломают преграду неведения, уберегающую его душу от всезнания родителей. «Я боюсь идти. Я не пойду. Мне страшно. Они заставят меня прятаться в темноте, а я боюсь темноты. Я закричу. Я буду кричать, кричать». Он ясно представил себе изумленное лицо матери, а потом ее ответ, исполненный холодной уверенности, как всегда у взрослых: «Не дури. Пойдешь непременно. Мы ведь приняли приглашение миссис Хенне-Фолкен». Но силком они его не поведут, это он знал, когда медлил на пороге, а нянины шаги, хрустя по замерзшей траве, удалялись к калитке. Он попросит: «Ты скажи, что я заболел. Я не пойду. Я боюсь темноты». А мать ответит: «Не дури. Ты отлично знаешь, что ничего страшного в темноте нет». Но он знал, что довод этот лживый: говорят же они, что и в смерти ничего страшного нет, а как боятся даже думать о смерти. Но силком отвести его на праздник они не могут. «Я буду кричать».

— Франсис, не отставай! — Голос няни донесся к нему через слабо мерцающий сад, и он увидел, как желтый кружок ее фонарика перескочил с дерева на куст, а потом опять на дерево.

— Иду! — отозвался он с отчаянием, покидая освещенный порог; у него не хватило духу открыть свою тайну, положить конец умолчаниям между собой иматерью, потому что оставалась еще последняя лазейка, еще можно было воззвать к миссис Хенне-Фолкен. Это и поддерживало его, когда он ровными шажками шел через холл, очень маленький, прямо на массивную фигуру хозяйки дома. Сердце колотилось, но голосом он владел и сказал, старательно выговаривая слова:

— Здравствуйте, миссис Хенне-Фолкен. Вы очень добры, что пригласили меня на праздник.

Напряженное лицо, запрокинутое вверх, к ее бюсту, и это вежливое, заученное приветствие — сейчас он был похож на сморщенного старичка. Ведь Франсис очень мало общался с другими детьми. Как близнец, он во многих отношениях был единственным ребенком. Говорить с Питером значило обращаться к собственному отражению в зеркале — отражению, чуть искаженному изъяном стекла, похожему скорее не на него, а на того, кем ему хотелось бы быть, свободного от боязни темноты, незнакомых шагов, мелькания летучих мышей в залитых мраком садах.

— Милый малютка, — сказала миссис Хенне-Фолкен рассеянно и тут же, взмахнув руками, словно загоняя стайку цыплят, ввергла детей в свою программу развлечений — бег с яйцом на ложке, бег на трех ногах, ловля яблок на кончик ножа — всё игры, сулившие Франсису унижения, но ничего худшего. А в перерывах, когда от него ничего не требовалось и он мог постоять в каком-нибудь углу, подальше от презрительного взгляда Мэйбл Уоррен, он обдумывал, как бы избежать надвигающегося ужаса темноты. Он знал, что до чая бояться нечего, и, только садясь за стол в желтом сиянии от десяти свечек, зажженных на пироге по случаю дня рождения Колина Хенне-Фолкена, он до конца осознал неизбежность того, что его так страшило. Сквозь сумятицу разноречивых планов, вихрем закружившихся в мозгу, до него донесся с другого конца стола высокий голос Джойс.

— После чая будем играть в прятки в темноте.

— Зачем, — сказал Питер, поглядывая на смятенное лицо брата с жалостью и недоумением, — не стоит. Мы в это каждый год играем.

— Но это же в программе! — воскликнула Мэйбл Уоррен. — Я сама видела. Я прочла через плечо миссис Хенне-Фолкен. Пять часов — чай. От без четверти шесть до половины седьмого — прятки в темноте. Там в программе все написано.

Питер не стал спорить: раз миссис Хенне-Фолкен включила прятки в программу, никакие его слова не помогут их отменить. Он попросил еще кусок пирога и стал очень медленно пить чай. Может быть, удастся оттянуть игру на четверть часа, дать Франсису несколько лишних минут, чтобы собраться с мыслями, но и тут у Питера ничего не вышло — дети по двое, по трое уже вставали из-за стола. Это была его третья неудача, и опять, словно отражение образа, возникшего в чужом сознании, он увидел, как огромная птица заслонила лицо брата своими крыльями. Но он мысленно выругал себя за такие глупости и доел пирог, вспоминая для утешения вечный припев взрослых: «Ничего страшного в темноте нет». Братья последними встали из-за стола и вышли в холл навстречу властному и нетерпеливому взору миссис Хенне-Фолкен.

— А теперь, — сказала она, — давайте играть в прятки в темноте.

Питер смотрел на брата и, как и ожидал, увидел, что у того сжались губы. Он знал, что Франсис боялся этой минуты с самого начала праздника, что он попробовал пережить ее мужественно и отказался от этой попытки. Наверно, он изо всех сил надеялся, что сумеет увильнуть от игры, которой все остальные дети так радовались, возбужденно крича: «Давайте, давайте! Надо разделиться на стороны. А прятаться можно везде? А где будет дом?»

— По-моему, — сказал Франсис Мортон, подходя к миссис Хенне-Фолкен и устремив немигающий взгляд на ее пышный бюст, — мне не стоит играть. За мной очень скоро придет моя няня.

— Ну что ты, Франсис, няня может подождать, — отвечала миссис Хенне-Фолкен рассеянно и хлопнула в ладоши, подзывая к себе нескольких детей, которые уже стали было подниматься по широкой лестнице. — Мама твоя не будет сердиться.

Больше у Франсиса ни на что недостало хитрости. Он просто не верил, что так тщательно подготовленная отговорка не помогла. И теперь он мог только повторить все тем же сдержанным тоном, который другие дети ненавидели, усматривая в нем зазнайство:

— По-моему, мне лучше не играть.

Он стоял неподвижно, и лицо его не дрожало. Но представление об охватившем его ужасе, или отражение этого ужаса, проникло в мозг его брага. Питер Мортон чуть не вскрикнул от страха, что вот сейчас яркие лампы погаснут и он останется один на острове мрака, окруженный тихим плеском незнакомых шагов. Потом он вспомнил, что страх этот не его, а брата, и сказал миссис Хенне-Фолкен первое, что пришло на ум:

— Простите, по-моему, Франсису лучше не играть. Он в темноте всегда пугается.

Слова оказались не те. Шестеро детей запели хором: «Трусишка, трусишка!» — обратив к Франсису Мортону лица мучителей, безучастные, как цветы подсолнуха.

Не глядя на брата, Франсис сказал:

— Нет, конечно, я буду играть. Я не боюсь. Я просто думал…

Но мучители в человеческом образе уже забыли о нем, и он мог в одиночестве предвкушать душевные муки, которым не было конца. Дети сгрудились вокруг миссис Хенне-Фолкен, их резкие голоса клевали ее вопросами, советами. «Да, везде, где хотите. Лампы потушим все до одной. Да, можете прятаться и в чуланах. И не выходите как можно дольше. Дома не будет».

Питер тоже стоял в стороне, пристыженный тем, что так неловко пробовал помочь брату. Теперь в мозг ему просачивалась вся обида Франсиса на его заступничество. Некоторые дети убежали наверх, и свет на втором этаже погас. Потом темнота, как летучая мышь, слетела ниже и опустилась на площадке. Кто-то стал тушить лампы на стенах холла, и вот уже дети сбились в кучку под центральной люстрой, а летучие мыши, присев на свои перепончатые крылья, затаились и ждали, когда погаснет и она.

— Тебе и Франсису прятаться, — сказала какая-то большая девочка, а потом сразу стало темно, и ковер под ногами зашевелился от шуршащих шагов, точно холодные сквознячки разбежались по углам.

«Где Франсис? — подумал Питер. — Если я к нему подойду, ему не будет так страшно от всех этих звуков». «Эти звуки» плотно облегали тишину: скрипнул паркет, осторожно прикрыли дверь чулана, чей-то палец, подвывая, скользнул по полированному дереву.

Питер стоял посреди темного опустевшего холла, не вслушиваясь, но дожидаясь, пока ему само собой не станет ясно, где прячется его брат. Но Франсис съежился на полу, заткнув пальцами уши, без нужды закрыв глаза, уже ничего не воспринимая, и сквозь разделявшую их темноту могло передаться только чувство страшного напряжения. Потом раздался чей-то голос: «Иду искать!» — и Питер Мортон вздрогнул от страха, как будто этот внезапный возглас вдребезги разбил самообладание его брата. Но страх был не его, а Франсиса. То, что у Франсиса было пылающим испугом, заглушившим все ощущения, кроме тех, что еще жарче раздували огонь, у него было волнением за младшего, не мешавшим ему рассуждать. «Если бы я был Франсис, то где бы я спрятался?» — так примерно сложилась его мысль. И поскольку он был если и не самим Франсисом, то, во всяком случае, его отражением, ответ пришел мгновенно: «Между дубовым книжным шкафом слева от двери в кабинет и кожаным диваном». Быстрота этой реакции не удивила Питера. Между близнецами не могло быть и речи о чудесах телепатии. Они вместе жили в материнской утробе, и разлучить их было невозможно.

Питер Мортон на цыпочках двинулся к прятке брата. Подошвы задевали о паркет, и, опасаясь, как бы не попасться бесшумным охотникам, он нагнулся и развязал шнурки. Кончик шнурка звякнул об пол, и на этот тихий металлический звук к нему со всех сторон устремились осторожные шаги. Но он успел снять башмаки и уже готов был мысленно посмеяться своей уловке, как вдруг кто-то споткнулся о его башмак, и сердце его екнуло от чужого, отраженного испуга. В одних чулках он неслышно и безошибочно шел к своей цели. Инстинкт подсказал ему, что стена уже близко, он протянул руку и почувствовал под пальцами лицо брата.

Франсис не вскрикнул, но по тому, как подскочило сердце у него самого, Питер понял, что брат испугался еще неизмеримо сильнее. «Все в порядке, — шепнул он, ощупью отыскав сжатую в кулак руку Франсиса. — Это я. Я с тобой останусь». И, крепко ухватив его за руку, прислушался к шепоткам, откликнувшимся на его слова. Чья-то рука коснулась книжного шкафа совсем близко от головы Питера, и он почувствовал, что, несмотря на его присутствие, страх Франсиса не исчез — стал слабее, может быть хоть не так невыносим, но не исчез. Питер знал, что испытывает не свой страх, а Франсиса. Для него-то темнота была всего лишь отсутствием света, таинственная рука — рукой знакомого мальчика или девочки. Он терпеливо ждал, когда его найдут.

Говорить он больше не стал — теснее всего братья общались с помощью осязания. Стоило взяться за руки, и мысли текли быстрее, чем губы могли бы выговорить слова. Он улавливал весь ход ощущений брата — от вспышки ужаса при неожиданном прикосновении до ровной пульсации страха, которая теперь продолжалась упорно и безостановочно, как бьется сердце. Питер Мортон напряженно думал: «Я здесь. Ты не бойся. Скоро зажгут свет. Пусть там шуршат и двигаются. Это просто Джойс. Просто Мэйбл Уоррен». Он обстреливал поникшую фигурку бодрящими мыслями, но чувствовал, что страх не проходит. «Вот, они уже там шепчутся. Им надоело нас искать. Сейчас зажгут свет. Наша сторона выиграет. Ты не бойся. Это кто-то на лестнице. Кажется, миссис Хенне-Фолкен. Слышишь? Уже нащупывают выключатели». Шаги по ковру, чьи-то руки уперлись в стену, раздвинулись портьеры, щелкнула дверная ручка, отворилась дверь чулана. «Просто Джойс, просто Мэйбл Уоррен, просто миссис Хенне-Фолкен», утешение все сильнее, все громче — и вот люстра разом расцвела белымцветом, как фруктовое дерево.

В это белое сияние резко ворвались голоса детей: «Где Питер?» — «А наверху ты искала?» — «Где Франсис?» — но их покрыл пронзительный вопль миссис Хенне-Фолкен. Однако не она первая заметила, как странно неподвижен Франсис, привалившийся к стене там, где он осел наземь от прикосновения брата. Питер, все сжимая его скрюченные пальцы, застыл без слез, в растерянности и горе. И не только оттого, что его брат умер. Слишком юный, чтобы до конца оценить этот парадокс, он все же, смутно жалея себя, недоумевал, почему страх его брата все бился и бился, когда сам Франсис уже был там, где, как ему столько раз говорили, нет больше ни ужаса, ни мрака.