Глава I. Посвящается памяти родителей

Начну, как начинают романисты: я родился "от бедных и благородных родителей". Отец мой, прослужив тридцать пять лет в военной службе при Екатерине II и Павле, вышел в отставку уже при Александре I. Он служил в Рязанском пехотном полку, делал турецкие и шведские кампании и был георгиевским кавалером. По преданию, дошедшему до нас, детей его (мне было семь лет, когда он скончался), это был человек чрезвычайно твердый, мужественный и прямой, не терпел лжи, хитрости, любил правду до фанатизма, и слово его было свято.

По смерти его отца, а моего деда, екатерининского секунд-майора, по рассказам матушки, он был дядею по матери взят на воспитание, потом определен им на службу солдатом в полк, которым он командовал, и отец мой с пятнадцати лет уже стал делать походы. Дядя его был суровый, строгий, непреклонного характера начальник и хотел с ранних лет приучить его ко всем трудам и тягостям нашей русской богатырской военной службы. Отец рассказывал, что часто до крови растирал себе во время похода ноги и не смел заикнуться об этом. Для своего времени отец мой был очень образованным человеком, превосходно знал немецкий язык, немецкую литературу, а также, как видно, усвоил отчасти и немецкую философию того времени. После него осталась порядочная библиотека немецких сочинений, английские же и французские были в переводе немецком или русском; книги эти указывали на его любознательность и серьезное направление его ума. Вероятно, вследствие тогдашнего мистического настроения, он был масоном и одно время секретарем в ложе Лабзина и его другом. Между близкими ему масонами были: Поздеев, граф Разумовский, князь Гагарин, Зверев, Граббе, других не припомню. Помню, что когда я был в отпуску в 1820 и 1821 годах, матушка получала письма от Лабзина из Пензы, куда он потом был переведен, высланный из Петербурга, кажется, в Пермь за то, что, быв вице-президентом Академии художеств, подал голос против принятия "почетным членом" графа Аракчеева, которого прием мотивировали близостью к Государю, на что будто бы он возразил, что Ильюшка, кучер, тоже близок к Государю. Так, по крайней мере, тогда все говорили о нем. Мне известны только некоторые черты его характера, слышанные от матушки мною.

Так, он сам вполне сознавал резкость и строптивость своего характера, и как он был человек весьма религиозный, то говаривал: "Если бы не вера и не благодать Господа, то я был бы подобен сатане". Отец, как мне передавали, имел на него сильное и умеряющее влияние; по общему голосу того времени, это был мужественный поборник правды и добра.

Несмотря, однако ж, на преданность отца моего немецкой и вообще европейской культуре, он был русским православным человеком и добрым христианином, с твердою и пламенною любовью к Богу. Когда я, быв в отпуску 17-летним офицером, выпущенным из Морского корпуса, посетил многих из его близких знакомых и друзей, то все помнившие его мужчины и дамы с увлечением говорили мне о его высоких качествах и о его увлекательном красноречии, когда он говорил о Боге. Слыша такие восторженные отзывы о нем, я не мог не гордиться таким отцом и не принять его за свой идеал, хотя для меня и недоступный! Он был горячим патриотом, и когда-то однажды вечером, читая в газетах о созыве ополчения в 1805 году, сказал матери нашей: "Ну, мой друг, если одна неприятельская нога переступит нашу границу, я снова вступаю в военную службу".

По выходе из военной службы он поступил в гражданскую, в учреждение Императрицы Марии Феодоровны, которая очень ценила его за правдивость и честность и даже удостаивала его своею особенною доверенностью. Так, однажды, когда дошли до нее слухи о каких-то злоупотреблениях какого-то значительного лица, она призвала отца и просила его сказать ей всю истину, будучи уверена — как сама выразила ему — что услышит от него одну правду. Отец, не обвиняя и не защищая это лицо, отвечал Императрице, что, не имея фактических доказательств, которые обязывали бы его прямо открыть злоупотребления, он ничего не может сказать в таком важном обвинении, особенно пред Ее Величеством. Императрица поняла это благородное молчание и сказала, что еще более уважает его за такие прекрасные правила.

Со своими строгими правилами он не хотел долго оставаться на службе и вышел в отставку в чине коллежского советника. Императрица очень сожалела о его выходе; а как она ценила его, представляю следующий факт. Когда мать моя, оставшись вдовою с многочисленным семейством, просила о пенсии за 35-летнюю военную службу отца и долго не могла получить ее, Императрица, стороной узнавши об этом ходатайстве, от себя, без всякого прошения, положила ей 1000 рублей ассигнациями пенсии, и последняя сестра моя, девица, получала ее до самой смерти. Я не говорю уже о том, что она крестила одну из сестер моих и меня.

По выходе моего отца из службы граф Алексей Кириллович Разумовский, хорошо его знавший, предложил ему управление своими обширными имениями в Пензенской и Тамбовской губерниях. Тут выказались и экономические способности отца моего, так что в течение пятилетнего управления он значительно увеличил доходы в имении, несмотря на то, что, по своим христианским правилам, обращал особенное внимание на хозяйство крепостных крестьян и их благосостояние. Он, как рассказывали крестьяне, скорее прощал, если встречал небрежность на барщинской работе, нежели на собственно крестьянской. Он был очень строг, но в то же время справедлив, добр, сострадателен, так что память о нем долго сохранялась в народе. Обычных праздничных приношений управителям он не терпел и совершенно вывел этот обычай крепостного быта. Из Петербурга он с семейством переехал в Пензенскую губернию, в село Ершово Чембарского уезда, близ границы Кирсановского, где находилось вотчинное управление.

Мы поселились в большом управительском доме, который стоял в центре села Ершово. Расположение дома было обыкновенное; из прихожей со двора входили в большой довольно зал, из зала налево был кабинет отца, а влево из кабинета была спальня, у дверей которой по ночам всегда спал Валерка, белая легавая собака отца, жившая замечательно долго, до 26 лет. Направо залы была гостиная, а налево семейные комнаты и детские.

Первые годы моего детства, от 2 до 7 лет, прошли в этом доме. Отец мой много читал и занимался, по утрам в конторе, а по вечерам — дома. Он часто езжал по полям и другим работам, так как в имении были большие посевы, иногда верхом, а иногда в дрожках, и в этом случае брал меня с собой. В этих поездках за ним всегда следовал казак; казаки эти назначались к управляющим вроде вестовых из Малороссии, где у графа Разумовского были большие имения. Отец очень заботился и об устройстве имения; на реке Ворона построил большую каменную мельницу; построенные им оранжереи, кажется, сохранились доныне. В 12 верстах был завод винокуренный под управлением господина Мирошевского, а также и конный завод. Ершовское имение было барское в полном смысле слова; тут было все: и редкие фруктовые деревья в оранжереях, и на берегу реки сад с испанскими вишнями, теплицы, парники, всевозможные мастерские: слесарня, столярная, каретные и ткацкие. Для приезда графа был большой, хотя одноэтажный, дом из двадцати комнат, с богатою мебелью и всеми принадлежностями: флигелями для приезжих, превосходной баней, со всеми приспособлениями при ней, комнатами для отдохновения с диванами, кушетками и дорогими коврами, и все это только на случай приезда графа, который при отце не был ни разу. Помню, что однажды приезжал один из сыновей графа, и помню, что он, рассердившись на что-то на человека, велел для экзекуции привязать его к столбу, к которому привязывали лошадей, но отец, увидев эти приготовления из окна, тотчас пошел к нему, и экзекуции не было.

Отец устроил также в Чернышеве, верст 8 от Ершова, восковой завод, который очень занимал его. Он там делал пробу восковым свечам, расставляя их в кабинете на столах; и помню, что в это время мы уже не смели войти в эту комнату, чтобы малейшее колебание воздуха не мешало правильному горению. Мы, дети, очень боялись его, так как он был строг, его вместе с этим чтили и любили его безмерно. Когда, после обеда, он отдыхал, мы все ходили на цыпочках и говорили шепотом, зато малейшая ласка его делала нас счастливыми. Но не мы одни, а все служащие в доме и имении очень боялись его и в то же время любили. Все знали, что его приказания и распоряжения не могли не быть исполнены в точности, и это не вследствие каких-либо тяжких наказаний или побоев, которых он избегал, а единственно вследствие той нравственной силы, какою он обладал, и в уверенности, что каждое распоряжение его было обдуманно и делалось с полным знанием дела. Он любил порядок и точность во всем строе жизни, как в делах обыкновенных, так и важных. Был очень гостеприимен, любил хороший стол, но сам был очень воздержан и умерен; курил свою пеньковую трубку только три раза в сутки, и вообще во всем его жизнь может служить образцом благотворно деятельной и обдуманно правильной жизни. Он не любил посредственности; все вещи и вещицы, которые он употреблял, были лучшего качества и изящны, во всем была видна печать его своеобразного характера. Когда я дорогой, ехавши в отпуск, потерял свой табак и матушка отыскала в кладовой оставшийся после него табак, то оказалось, что это был лучший американский табак, известный тогда под названием "Р. Я.".

Помню его белку, которая обращалась с ним очень бесцеремонно, так что, когда ее выпускали из клетки, она взбиралась на него и пряталась в его рукаве. Помню также, что я этой белки, когда она бегала по комнате, сильно побаивался, не смея, однако ж, высказать своей боязни. Помню также его большого ворона, который очень чисто говорил: "Ворон слава Богу", "Ворону кушать", "Петр Гаврилович" и еще несколько слов, которых не помню; у него также был сурок, всегда прибегавший на его свист; как-то он умел приучить и крота. По рассказам, он брал рукою змею и, встряхнув ее, клал за пазуху. Он любил грозу и всегда в это время выходил на крыльцо. Он отлично стрелял, фехтовал, ездил верхом — словом, это был человек замечательный и достойный быть принятым за идеал[2]. Ко всему этому, отец мой был очень красив, среднего роста, строен, с правильными чертами лица и очень симпатичным выражением; у него были большие выразительные голубые глаза, каштановые волосы, очень густые, и до самой смерти никто не замечал, что он носил маленькую накладку на самом темени, где была небольшая лысина. Ни бакенбард, ни усов он не носил. Зубы у него были по белизне, правильности образцом совершенства, и до самой смерти не было ни одного испорченного. Он был веселого, ровного характера, но очень вспыльчив, хотя эта вспыльчивость мгновенно проходила. В обществе это был самый приятный человек, как отзывались о нем все его знавшие. Он очень красно говорил, что было особенным его даром, и разговор его всегда был оживленный и увлекательный; любил также музыку; инструментами его были гусли, бандура и, как говорили слышавшие его игру, играл он с большим чувством. По преданию, он в молодости был влюблен в свою двоюродную сестру, просил у митрополита разрешения жениться, но, получив отказ, покорился уставам Церкви. Затем уже, через несколько лет, находясь с полком в Финляндии, он женился в Выборге, по любви, на одной шведской дворянке Верениус, моей незабвенной матери. Она разделяла с ним труды походной жизни, и в это время у них родились две дочери, Екатерина и Елизавета, потом, уже в Петербурге, родились еще две дочери, и последним, в Петербурге, родился я. Меня назвали Александром, именем Государя, которому отец мой был предан до энтузиазма.

Супружество их было счастливо так, как только оно может быть счастливо. Да и выше супружеского счастия, при добродетельной жизни, нет в мире ничего! Самая безграничная любовь, невозмутимый домашний мир и согласие, семеро детей, цветущее здоровье, искренние и любящие друзья, общее уважение, довольство чистой совести, сознание исполненного долга пред Отечеством — все, по-видимому, родителям моим сулило долгую и счастливую жизнь, но Господь в Своих неисповедимых судьбах судил иначе, и отец наш умер преждевременною смертью.

Однажды, когда он был в бане — а он любил русскую баню и крепко парился, — прибежали сказать, что в селе пожар и близко дома управления. Он тотчас наскоро оделся, прямо из бани в сильный мороз поскакал на пожар и, распоряжаясь тушением, простудился и занемог; это была его смертельная болезнь. Он недолго лежал больной, а когда почувствовал приближение смерти, приобщился Святых Тайн и соборовался; конец его приближался. Бедная матушка собрала всех детей пред образом Благовещения и сама в рыдании бросилась на землю; но вскоре он позвал ее с детьми и благословил нас. Увидев же плачущую мать, сказал ей: "Не плачь, мой друг, Бог их не оставит". Эти слова твердой веры были как бы пророческими. Молодая 30-летняя вдова с семью детьми, без всяких средств, — всех возрастила и всем дала воспитание. В последних словах нашего отца мы научились и помнили всю жизнь, что надо так жить, как жил он, чтобы приобрести ту веру и то упование, которые его отличали.

Как только граф Разумовский узнал о смерти отца, тотчас же предписано было конторе выдать его вдове 10000 рублей, что составляло тогда значительную сумму. Дано также предписание конторе до конца ее дней давать помещение в одном из графских домов, прислугу мужскую и женскую, все продовольствие, экипаж и лошадей для поездок. То же положение по смерти графа Алексея Кирилловича было утверждено сыном и наследником его графом Петром Алексеевичем Разумовским, так что матушка действительно тут прожила до конца своих дней, тут кончила свою праведную жизнь и тут похоронена в одной могиле с мужем, которому пребыла верна до конца, отвергая деланные ей предложения. Над простым кирпичным памятником над их могилой теперь возвышаются огромные густые деревья и осеняют их прах своею тенью.

Когда я, выпущенный из корпуса, приехал в Ершово и, как это было ночью, остановился в избе, не желая беспокоить матушку, то как только узнали, что я был сын Петра Гавриловича и Шарлотты Андреевны, все соседи из крестьян сошлись в избу, и тут я увидел, как народ помнил и как высоко ценил моего отца. Сколько рассказов тут было о нем и сколько похвалы и благодарности! Эту любовь разделяла с ними и наследовала матушка.

Наружностью мать моя была прекрасным типом тех скандинавских женщин, красотой которых так восхищаются все бывшие в Швеции и Финляндии. Она была олицетворением доброты и кротости, что выражалось в ее прекрасных голубых глазах и во всех чертах ее лица и придавало удивительную приятность и прелесть ее наружности; эта наружная красота была верным отражением ее душевной красоты. Она с любовью помогала и снабжала всем нужным просивших ее помощи, сердце ее было исполнено любовью к Богу и ближним. Домашнее хозяйство ее было образцовым. Несмотря на небольшие средства, в доме у нее всегда и всего было в изобилии, и она из всего умела извлекать полезное. Дети всегда были одеты прилично и с величайшею опрятностью. Она никогда никого не осудила, и когда слышала осуждение, то молчала. Но несмотря на кротость, она была строга, где было нужно, и никогда никто из детей не смел ее ослушаться. Мы любили ее со всею нежностью детских сердец и чтили как святую. Как теперь смотрю на нее, сидящую на диване, всегда занятую какою-нибудь работой, на ее прекрасное кроткое лицо, или пред сном читающую, облокотясь на комод, свои немецкие псалмы, причем, когда обращалась благословить нас, отходящих ко сну, помню, что глаза ее всегда были наполнены слезами. Хотя она была лютеранского исповедания, детей воспитывала в строгом православии. По воскресеньям всегда ходила с нами к обедне и всегда заходила на могилу отца, который похоронен был у алтаря прекрасного каменного храма, им же сооруженного. В Петров же день (память отца) всегда служилась панихида, и, несмотря на многие годы по смерти отца, она очень плакала. Плач ее был тих, и только слезы, катившиеся по ее прекрасному кроткому лицу, свидетельствовали о ее скорби.

Пройдя часть жизненного пути с таким человеком, каким был наш отец, и быв проникнута любовью к Богу, она нас всех воспитала в этих чувствах, которые если и не оградили меня от различных увлечений и заблуждений молодости, то, по крайней мере, скоро пробудили от упоения и возвратили на истинный путь, который указывает нам христианская вера. Она глубоко чтила нашу Православную Церковь и, желая не отделяться в вечности от всего, что было так драгоценно для ее супружеского и материнского сердца, она скончалась в лоне нашей Церкви, приняв миропомазание и приобщившись Святых Тайн из чаши Господней.