Книга четвертая ПРОЧИЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

I Страшные вопросы

Каково же общее количество убитых?

Луи Бонапарт, чувствуя приближение Истории и воображая, что Карлам Девятым дозволено искупить варфоломеевские ночи, опубликовал, в качестве оправдательного документа, список под названием «Официальный список погибших». В этом алфавитном списке[51] сообщаются вот какого рода подробности. Адд, издатель, бульвар Пуассоньер 17, убит у себя дома. — Бурсье, ребенок семи с половиной лет, убит на улице Тиктонн. — Бельваль, краснодеревщик, улица Люн 10, убит у себя дома. — Кокар, домовладелец в Вире (Кальвадос), убит на Монмартрском бульваре. — Дебак, торговец, улица Сантье 45, убит у себя дома. — Де Куверсель, торговец цветами, улица Сен-Дени 257, убит у себя дома. — Лабильт, ювелир, бульвар Сен-Мартен 63, убит у себя дома. — Монпела, парфюмер, улица Сен-Мартен 181, убит у себя дома. — Девица Грелье, поденщица, предместье Сен-Мартен 209, убита на Монмартрском бульваре. — Г-жа Гийяр, кассирша, предместье Сен-Дени 77, убита на бульваре Сен-Дени. — Г-жа Гарнье, комиссионерша, бульвар Бон-Нувель 6, убита на бульваре Сен-Дени. — Г-жа Ледо, поденщица, пассаж Дюкер 76, найдена в морге. — Франсуаза Ноэль, швея, улица Фоссе-Монмартр 20, умерла в больнице Шарите. — Граф Понинский, рантье, улица Мира 32, убит на Монмартрском бульваре. — Госпожа Рабуассон, швея, умерла в Национальной больнице. — Госпожа Видаль, улица Тампль 97, умерла в больнице Отель-Дье. — Госпожа Сеген, вышивальщица, улица Сен-Мартен 240, умерла в больнице Божон. — Девица Сеньяк, продавщица магазина, улица Тампль 196, скончалась в больнице Божон. — Тирьон де Монтобан, домовладелец, улица Ланкри, убит на пороге своего дома. И так далее и так далее.

Короче говоря: Луи Бонапарт в этом документе признается в ста девяносто одном убийстве.

Если составить такой список по действительным данным, можно представить себе, какой получится итог! Какова же подлинная цифра жертв? Во сколько трупов обошелся нам этот декабрьский переворот? Кто сможет это сказать? Кто знает? И узнают ли когда-нибудь? Как было сказано выше, один свидетель показывает: «Я насчитал там тридцать три трупа». Другой свидетель, находившийся на противоположном конце бульвара, говорит: «Мы насчитали восемнадцать трупов на протяжении двадцати — двадцати пяти шагов». Еще один свидетель, находившийся в другом месте бульвара, показывает: «Там, на протяжении примерно шестидесяти шагов, было больше шестидесяти трупов». Некий писатель, долгое время находившийся под угрозой смерти, рассказывал нам лично: «Я прошел по всему бульвару с одного конца до другого и своими глазами видел более восьмисот трупов». А теперь сосчитайте и подумайте, сколько требуется прошибленных голов и развороченных картечью тел для того, чтобы в «буквальном смысле слова» залить кровью бульвар на протяжении одной восьмой части лье? Последуйте примеру убитых горем жен, сестер, дочерей, матерей, возьмите факелы, ступайте в ночной мрак, ищите на земле, на мостовой, ощупывайте стены, подбирайте трупы, спрашивайте у призраков и сосчитайте, если сумеете!

Число жертв! Мы можем только строить предположения. История в свое время займется этим вопросом. Что же касается меня, я беру на себя обязательство вернуться к нему несколько позже и расследовать дело до конца.

В первый день Луи Бонапарт похвалялся своими убийствами — мы уж объясняли почему. Это было ему на пользу. А после того как он добился желанного результата, он стал припрятывать их. Он отдал приказ дворцовым газетам молчать, Маньяну — опустить эти сведения в своем отчете, историографам — пребывать в неведении. Мертвецов похоронили ночью, без факелов, без процессий, без певчих, без священников, тайком. Семьям было запрещено плакать слишком громко.

Но ведь, кроме этого массового убийства на бульваре, были и другие. Было все остальное. Массовые расстрелы, тайные казни.

Один из опрошенных нами свидетелей разговаривал с командиром батальона подвижной жандармерии, отличившейся в этой резне: «Скажите все-таки, сколько народу вы отправили на тот свет? Сотни четыре?» Тот пожал плечами. «Неужели шестьсот?» Тот покачал головой. «Восемьсот?» — «Скажите — тысяча с лишним, — отвечал офицер, — и то еще будет мало».

Поныне никто по-настоящему не знает, что представляет собой Второе декабря, что оно совершило, на что оно решилось, кого убило, кого погребло и закопало. В день преступления с самого утра на типографии был наложен арест, слово было задушено Луи Бонапартом, орудовавшим в тишине и во мраке. 2-го, 3-го, 4-го, 5-го и с тех пор постоянно — правду держали за горло и душили, едва только она делала попытки раскрыть рот. Она даже и не вскрикнула. Луи Бонапарт постарался окутать свое предательство непроницаемым мраком — и отчасти это ему удалось. Несмотря на все усилия Истории, Второе декабря еще долго не будет извлечено из этой чудовищной мглы. В этом преступлении сочетались наглость и мрак. С одной стороны, оно бесстыдно выставляет себя напоказ среди бела дня, а с другой стороны, оно прячется и одевается туманом. Бесстыдство, притаившееся, гнусное, которое скрывает под своим плащам какие-то неслыханные злодеяния.

Но достаточно и того, что видно. Да, с одной стороны все, что касается Второго декабря, погружено во мрак, но в этом мраке виднеются могилы.

За главным злодеянием смутно выступает множество других. Такова уж воля провидения — предательство неизбежно влечет за собою свои следствия. А! Ты преступил клятву? Нарушил присягу? Ты насилуешь право и справедливость? Так запасись же веревкой, потому что тебе придется душить, захвати нож, ибо ты будешь вынужден резать людей, бери дубину, чтобы разбивать черепа, и еще бери с собой и мрак и ночь, ибо тебе потом придется прятаться. Одно преступление влечет за собою другое. У злодеяния есть своя логика. Остановиться уже нельзя, как нельзя сделать узел на середине. Только начни — сперва это, потом то, потом еще и еще, — и так оно идет без конца. Закон — как завеса храма: когда она разрывается, то уж сверху донизу.

Итак, повторяем, — то, что ныне именуется «мерами Второго декабря», насквозь пронизано преступлением. Наверху — нарушение присяги, в глубине — убийство. Убийства поодиночке, массовые избиения, картечь среди бела дня, ночные расстрелы — весь переворот так и дымится кровью.

Ищите в братских могилах, на кладбищах, под камнями мостовых, под песком на Марсовом Поле, ищите под деревьями парков, ищите на дне Сены.

Пока еще разоблачено не так много. Объясняется это очень просто. Бонапарт, проявив чудовищную ловкость, сумел впутать в это страшное дело и таким образом связать с собой в качестве соучастников множество несчастных людей из официального мира. Гербовая казенная бумага, постановления суда, солдатские патронташи, поповские молитвы — все это его сообщники. Он раскинул вокруг себя свое преступление, словно громадную сеть, — и префекты, судьи, мэры, офицеры и солдаты попались в нее. Это соучастие охватило всех, от генерала до капрала и от капрала до президента. Простой полицейский скомпрометирован не меньше, чем министр. Жандарм, у которого мундир забрызган мозгом и кровью, после того как он застрелил в упор из пистолета ни в чем не повинного человека, чувствует себя столь же преступным, как и его полковник. Наверху бесчеловечные злодеи отдают приказания, которые исполняются внизу кровожадными убийцами. Кровожадность хранит тайну бесчеловечности. Вот чем объясняется это чудовищное молчание.

Между этой кровожадностью и этой бесчеловечностью было даже нечто вроде состязания и борьбы — то, что ускользало от одного, подхватывал другой. Будущее не решится поверить, что возможно такое чудовищное зверство. По мосту Понт-о-Шанж шел рабочий, его остановил отряд подвижной жандармерии; понюхали его руки. «Пахнет порохом!» — сказал один жандарм. Рабочего расстреляли, всадив в него четыре пули. «Бросить его в воду!» — крикнул сержант. Полицейские взяли его за ноги и за голову и кинули с моста. Расстрелянного и брошенного в воду человека подхватило течением. Оказалось, он еще жив, ледяная вода привела его в чувство. Он был не в состоянии сделать ни одного движения, кровь лилась в воду из четырех ран, но блуза держала его на поверхности воды, и его прибило под арку моста. Там его нашли портовые рабочие, подобрали и отнесли в госпиталь; он выздоровел. Выздоровев, он вышел на улицу. На другой день его арестовали и повезли в военный суд. Смерть его пощадила, но Бонапарт не выпустил его из своих рук. Ныне этот человек в Ламбессе.

О том, чему было свидетелем Марсово Поле, о чудовищных ночных сценах, которые потрясали и бесчестили его, — об этом История пока еще ничего не может сказать. Милостью Луи Бонапарта это священное поле Федерации может отныне именоваться Ацельдама. Один из несчастных солдат, которого злодей Второго декабря превратил в палача, с ужасом рассказывал, понизив голос, что в одну только эту ночь расстреляно было не менее восьмисот человек.

Луи Бонапарт наспех вырыл яму и закопал туда свое преступление. Немножко земли, несколько капель святой воды — и все. Теперь там пляшет императорский карнавал.

И это все? Это конец? Ужели бог примет и позволит подобное погребение? Не верьте этому. Наступит день, и под ногами Бонапарта меж мраморными плитами Елисейского дворца или Тюильри эта яма внезапно разверзнется, и оттуда один за другим выйдут трупы, показывая свои раны, — юноша с пронзенным сердцем, старик с трясущейся головой, пробитой пулей, мать, изрубленная саблей, с младенцем, убитым на ее груди: все они восстанут, посиневшие, страшные, и устремят на убийцу свои кровоточащие очи.

В предвидении этого дня История уже ныне начинает над вами суд, Луи Бонапарт. История отвергает ваш официальный список погибших и ваши «оправдательные документы».

История утверждает, что они лгут и что вы лжете вместе с ними.

Вы надели Франции повязку на глаза и заткнули ей рот. Для чего?

Разве для того, чтобы совершать честные поступки? Нет — преступления. Кто боится света, творит зло.

Вы расстреливали в ночном мраке на Марсовом Поле, в префектуре, во Дворце правосудия, на площадях, на набережных, всюду.

Вы говорите: «Нет!»

А я говорю: «Да!»

В отношении вас всякий вправе делать любые предположения, вправе обвинять и подозревать.

И если вы отпираетесь, всякий вправе быть уверенным в своих подозрениях. Ибо ваше запирательство следует считать подтверждением.

На ваши преступления 2 декабря указывает перст общественной совести. Никто не может подумать об этой дате без содрогания. Что делали вы под покровом этой ночи?

Дни ваши исполнены мерзости, и ваши ночи вселяют подозрения.

О! Отвратительное исчадие мрака!

Но вернемся к бойне на бульваре, к этой знаменательной фразе: «Пусть исполняют мои приказания!» — к Четвертому декабря.

В этот вечер Луи Бонапарт, вероятно, сравнивал себя с Карлом X, который не захотел сжечь Париж, и с Луи-Филиппом, который не пожелал пролить кровь народа, — и, надо полагать, воздал себе должное, возомнив себя великим политиком. Спустя несколько дней генерал Тьерри, состоявший ранее при особе одного из сыновей короля Луи-Филиппа, явился в Елисейский дворец. Луи Бонапарт, которому, очевидно, пришло на ум это историческое сопоставление, увидев издалека генерала, крикнул ему с победоносным видом: «Ну как?»

Луи Бонапарт обнаружил свою подлинную сущность, сказав как-то одному из своих прежних министров, который нам передал его слова: «Если бы я был Карлом Десятым и если бы мне в июльские дни попались в руки Лафит, Бенжамен Констан и Лафайет, я бы их перестрелял как собак!»

Будь Луи Бонапарт из тех людей, которые останавливаются в нерешительности перед резней, в тот самый день, 4 декабря, он был схвачен в Елисейском дворце — и победа осталась бы на стороне закона. На его счастье, он не страдает щепетильностью подобного рода. Несколькими трупами больше или меньше — какое это имеет значение? Убивайте, что там рассуждать! Убивайте кого попало — рубите, расстреливайте картечью, душите, топчите, — запугайте насмерть этот отвратительный Париж! Переворот был на волоске от краха — эта великая бойня позволила ему вывернуться. Луи Бонапарт едва не погубил себя предательством, он спасся зверством. Будь он только Фальеро, ему был бы конец; на свое счастье, он оказался Цезарем Борджа. Он бросился вплавь со своим преступлением в поток крови; человек менее преступный захлебнулся бы в нем, он — переплыл. В этом и заключается его так называемый «успех». Сейчас он уже на том берегу, старается обсохнуть и обтереться, кровь льет с него ручьями, а он принимает ее за пурпур и требует себе империю.