Сандра МЭЙ ПРОБЕЖАТЬ ПОД РАДУГОЙ

Пролог

Старенький “пежо” устало ткнулся носом в высокий бордюр и заглох. Со стороны могло показаться, что водитель просто выключил зажигание, но это было совсем не так. Далеко не так. В принципе не так. Потому что вся жизнь водителя шла сегодня наперекосяк, так чего ж мотору отставать? Вот он и заглох.

Франческа Мэллори аккуратно закрыла все окна. Вынула ключи из зажигания. Вылезла из машины. Достала из багажника огромный бумажный пакет. И изо всей силы пнула несчастный автомобиль в колесо.

Разумеется, следующим номером цирковой программы значилось Прыганье на Одной Ноге, Завывания и Бессвязные Проклятия, а также Триумфальное Рассыпание Содержимого Бумажного Пакета на Мостовую.

Оранжевые мячики апельсинов раскатились во все стороны, брызнули солнечными бликами по серой мостовой, и он невольно поднял голову, когда один из веселых мячиков подкатился к самой ноге.

Мужчина смотрел на лежавший у его ног апельсин серьезно, почти трагически. Смотрел долго. Потом осторожно наклонился и поднял налитый солнцем плод. Еще через несколько секунд мужчина поднялся на ноги и странной, шаркающей походкой направился к кудрявой, раскрасневшейся и злой, как оса, девушке, тщетно пытавшейся собрать в рваный бумажный пакет апельсины, булочки, пакет молока и прочую дребедень.

Мужчина остановился и терпеливо подождал, пока девушка приведет свое имущество в относительный порядок, затем протянул апельсин.

— Вот. Это ваше.

Франческа уставилась на незнакомца даже не с возмущением. С восхищением. Это только французы так могут! Честное слово!

— О, благодарю вас, благодарю тысячу раз, мсье! Не стоило так утруждаться! Немедленно присядьте и отдохните, вы, наверное, дико устали! Даже и не знаю, что бы я делала без вашей самоотверженной помощи!

Он стоял и смотрел на ее губы. Алые, как вишни. Фу, пошлость какая. Но они, правда, алые. Почему она так много говорит? Неужели она действительно так благодарна ему за этот поднятый апельсин? Странные люди французы. А уж француженки в особенности. Замолчит она когда-нибудь, интересно?

Франческа замолчала сразу по нескольким причинам. Главная из них — закончился воздух в легких. Кроме того, незнакомец никак не реагировал на ее язвительные и в высшей степени остроумные реплики. Ну и, наконец, лицо у этого незнакомца под конец ее тирады стало каким-то странным. Будто его сейчас, вот сию же секунду хватит удар. В смысле, инфаркт. Тени под глазами залегли, складка вокруг рта стала рельефной, а взгляд как-то затуманился.

Маловероятно, чтобы причиной инфаркта стали бы именно ее слова, но Франческа была девушка совестливая, хотя и горластая, а потому не хотела брать грех на душу. Молча забрала у незнакомца апельсин, повернулась и пошла себе к дому мадемуазель Галабрю, чтоб ее, старушку несусветную, диатез прихватил с проклятых апельсинов!

Прямо перед самой калиткой несчастный пакет рассыпался снова. Франческа стиснула зубы, открыла калитку, ногой затолкала всю бесформенную кучу на территорию мадемуазель Галабрю, закрыла за собой калитку, и только теперь позволила себе встать на четвереньки и подобрать все с умом и не торопясь. О странном незнакомце она и думать забыла.

Алан Пейн стоял у окна и смотрел на Луару. Он специально выбрал этот пансион, потому что старинный дом стоял на горе, и сдавались в нем верхние этажи, включая и вот эту самую мансарду, откуда весь городок Жьен был как на ладони, но самое главное — Луара. Древняя река величаво несла свои воды мимо домиков и ресторанов, пристаней и белокаменных замков, и так было всегда. Пять веков назад. Десять веков назад. Вечность назад.

Вечность — это не очень много. Это тринадцать лет и два месяца. Сто пятьдесят восемь месяцев назад они с Дженной проводили на Луаре свой медовый месяц. Строго говоря, Мэри его тоже уже проводила с ними вместе. Она родилась через полгода после возвращения из Франции.

Потом, еще через четыре года, родился Билли. Уильям Алан Кристофер Пейн. Несчастный ребенок. Мэри так обрадовалась братику, что навсегда забыла про своих кукол. Билли вырос в кукольном домике.

После рождения Билли прошло еще три года счастья, а потом все закончилось.

Кэролайн уже пять лет. У нее улыбка и глаза Дженны. Билли восемь, и он тоже вылитая мать. Мэри двенадцать, она папина дочка, но голос…

Алан Пейн смотрел на серые волны Луары и не видел их. Заходящее солнце било ему прямо в глаза, но он не жмурился. Бледные губы легко шевелились, словно Алан Пейн беззвучно разговаривал с кем-то невидимым. В сущности, это так и было. Вот уже пять лет он разговаривал со своей женой Дженной.

Со своей мертвой женой.

Франческа спрятала в чулан ведро и швабру, без сил плюхнулась на крыльцо и вытянула ноги. Состояние покоя длилось ровно три минуты семнадцать секунд, после чего раздался могучий бас:

— Деточка, солнце садится! Пора ужинать! Чем ты сегодня побалуешь старушку?

Цианистым калием я тебя когда-нибудь побалую, с тоской подумала Франческа, вяло поднимаясь на ноги.

Могучий бас принадлежал хозяйке дома, мадемуазель Галабрю. Почетное звание “мадемуазель” и статус девицы она завоевала в тяжелых боях с тремя мужьями. Двое погибли, так сказать, в бою, а вот с третьим, неким мсье Пушоном, неукротимая тогда еще мадам Пушон успела развестись, отсудив при этом и дом, и ренту, и сбережения в банке, но самое главное — по суду вернув себе девичью фамилию и право называться мадемуазель. Франческа попыталась осторожно выяснить, зачем мадемуазель Галабрю так неистово добивалась этого сомнительного, с точки зрения Франчески, счастья, на что ей был дан краткий и исчерпывающий ответ. “Потому что все мужики — сволочи!”

По дороге на кухню Франческа заглянула в комнату и помахала рукой обладательнице дивного баса. Девица Галабрю напоминала очень старую канарейку — маленькая, черноглазая, с желтоватым пушком на голове. Она почти не вставала с кресла, но зато была в курсе всех событий в мире — благодаря телевизору — и в городе — благодаря телефону. После ужина она регулярно выпивала рюмочку-другую теплого портвейна, за обедом — бокал красного вина, а завтракала исключительно фруктами. Лет ей было не то девяносто пять, не то девяносто семь, уточнять она отказывалась.

Франческа оказалась в этом доме совершенно случайно, работала здесь уже второй месяц, мечтала о свободе и не уставала восхищаться живостью ума престарелой мадемуазель.

Здесь надо пояснить кое-что относительно Франчески Мэллори. Проще говоря, познакомиться с ее биографией.

Двадцать четыре года назад Джейк Мэллори, помощник капитана “Грифона”, небольшого каботажного суденышка, приписанного к порту Дублин, познакомился в Марселе с Сюзанной Ледуайе. “Грифону” требовалась буфетчица, Сюзанне — работа. Джейку Мэллори, как выяснилось чуть позднее, требовалась жена. Совокупность всех трех обстоятельств привела сначала к веселой корабельной свадьбе, потом к строгому католическому венчанию в древнем Дрохедском соборе, а еще через девять месяцев — к появлению на свет Франчески Сьюзан Мэллори.

Имя ей дал отец. В честь той земли, на которой родилась ее мать. Отец был влюблен в свою Сюзи, как мальчишка, из каждого плавания привозил “своим девочкам” вороха цветных тряпок и разные блестящие безделушки, а вот денег копить не умел. И когда “Грифон” затонул у берегов Испании, а Джейк Мэллори оказался среди пяти пропавших без вести членов экипажа, маленькая семья осталась почти без средств к существованию. Это было давно, пятнадцать лет назад. Франческа помнила, как они жили в то время. Странно, эти воспоминания не казались горькими. Хотя почему странно?

Именно Сюзанна Ледуайе, в замужестве Мэллори, черноглазая красотка с буйными кудрями и неукротимым нравом научила свою маленькую дочь Франческу самому главному правилу в жизни.

Пока ты жив — ничего не потеряно. Только смерть не имеет обратного билета. Все остальное можно пережить.

И они пережили. Сюзанна шила на дому, ходила убираться, работала учительницей французского в школе, переводила документы в портовой канцелярии, посылала рецепты пирожных в дамские журналы, вязала крючком, клеила конверты — всего и не перечесть. Франческа изо всех сил старалась ей помогать, но мать была неумолима: сначала учеба. Только в старших классах она позволила девушке подрабатывать частными уроками французского. Дело пошло хорошо, и вскоре Франческа поняла, что накопленных средств почти хватает на университет. Это самое “почти” возместила ей мама. В день окончания школы она повела Франческу в банк, и там выяснилось, что за гибель “Грифона” и потерю кормильца семье полагалась довольно приличная страховка. Все эти годы страховка лежала в банке, проценты росли — одним словом, путь в Сорбонну был открыт. Франческа Мэллори смотрела на свою красавицу-мать, на ее спокойную и гордую улыбку, и слезы копились в горле, не давая произнести ни слова. Все эти годы… она ведь могла не работать! Могла не вкалывать по ночам, не гнуть спину, не портить глаза! Могла — но не взяла из страховой суммы ни пенса.

Сюзанна потрепала свою взрослую дочь по плечу и улыбнулась так, что банковский клерк уронил папку с бумагами и зарделся как майская роза.

— Выше нос, Мэллори! Жизнь только начинается. Ты отправишься в Париж. Боже, как там хорошо! Ну а я займусь собой. Пока не старуха!

Сюзанне Мэллори было тогда тридцать шесть лет. Она умрет через полгода после поступления Франчески на филологический факультет Сорбонны. Умрет тихо, во сне, от внезапной остановки сердца. В ее шкатулке найдут письма Джейка, его фотографию и нитку искусственного жемчуга, которую он подарил ей в день рождения Франчески.

После похорон матери Франческа продала маленький домик в Дублине и уехала в Париж. Она была уверена, что покидает Великобританию навсегда — возвращаться ей было не к кому.

Училась она с удовольствием, друзей вокруг было полно, жизнь казалась прекрасной и удивительной, Франция — невыразимо прекрасной, но вот наступил тот день, когда им выдали дипломы, и взрослая жизнь надменно покосилась на Франческу Мэллори.

“А кто сказал, что будет легко?”

Ох, как же пригодились ей уроки Сюзанны! Франческа работала в школе преподавателем английского. Шила на дому. Убиралась в особняках. Работала корректором в разных издательствах. Сидела с детьми. Ухаживала за стариками. Собирала подписи в каком-то избирательном штабе. Посылала мамины рецепты пирожных в дамские журналы. Работала сиделкой в госпитале.

И никогда не унывала!

Что еще? Ах, да. Франческе двадцать три. Она невысокого роста, стройненькая, упругая, словно мячик, острая на язык. Щеки у нее румяные, глаза золотисто-карие, ресницы неимоверной длины. Волосы темно-русые, почти каштановые, вьются тугими кольцами и не поддаются ни расческе, ни ножницам. Однажды в парикмахерской ее стригли два с половиной часа, на полу выросла огромная гора Франческиных остриженных волос — а на голове у нее по-прежнему буянили крутые локоны.

Она в совершенстве знает французский и английский, объясняется на немецком и итальянском, любит носить джинсы и ненавидит туфли на шпильках. Сильное чувство посещало ее раз триста, но полноценных романов было всего два, она не любит о них вспоминать и почти готова согласиться с мнением мадемуазель Галабрю относительно “мужиков”.

Да, а к мадемуазель Галабрю она попала по знакомству, два месяца назад. В этом доме Франческа убирается, готовит, ходит за продуктами, работает в саду, читает газеты вслух, снимает показания счетчика, следит за приемом лекарств, ругается с почтальоном и молочником — и за все это ей отведены две отличные комнаты наверху, один выходной и безграничное доверие старухи.

Да, кстати. Без этого все равно не обойтись, хотя вряд ли сразу все будет понятно, впрочем…

За три месяца до начала описываемых событий в одном старинном замке у подножия Грампианских гор (это в Шотландии) состоялся следующий разговор:

— Холодно.

— Ветер просто.

— Нет, холодный апрель нынче.

— Апрель обычный. Ветер просто.

— Прошлый апрель был обычный, теплый, а ноне холодно. Уходит?

— Да. И пусть катится. От нее толку никакого.

— Все ж женский глаз.

— У меня тоже глаз не мужской, а я ж не лезу в ВОС-ПИ-ТА-ТЕЛЬ-НИ-ЦЫ!

— Сама посуди, хозяина дома не бывает, для школы они еще малы, а мисс Мэри не может им нянькой быть. Она сама еще малявка.

— Это не повод брать в замок всякую шушеру.

— Ну… с виду она вполне достойная особа.

— Ох, Мак, пил бы свой эль и не вмешивался! Эта ДОС-ТОЙ-НАЯ О-СО-БА… Я бы ее поганой метлой вымела, вот что. Надо придумать — маленькое дите запереть в темный чулан на два часа!

— М-да. Нехорошо. Плакал?

— Кто?

— Ну кто, Билли…

— А при чем здесь Билли? Она заперла маленькую мисс Кэролайн!

— Вот зара… То есть, я хотел сказать, что ж это она так! Кэрри, понятное дело, не плакала?

— Конечно, нет! А утром в белье этой мымры обнаружилась дохлая крыса.

— Это что, она из-за этого уходит? Подумаешь! Взяла да выкинула, бельишко простирнула.

— Понимаешь, Мак… Эта крыса… она сдохла ОЧЕНЬ давно.

— А-а-а… Ясно. Тогда конечно. Тогда понятно. А чего хозяин говорит?

— Ничего. Выписал ей чек и заперся у себя. Завтра поедет в Лондон, возьмет ее с собой. Сказал — в городе поищет няню. Или учительницу. Сказал — быстро не вернется. К лету. А то и к осени. К осени точно.

— Ну, положим, Билли я заберу с собой на дальние пастбища. Мисс Мэри можно отправить к тетке. А Кэролайн останется с тобой.

— Так она и осталась! Да она в момент увяжется за вами! Для нее один авторитет — Билли.

— Эх, Лори, хреновые из нас с тобой гувернантки!

— Да уж, Мак, что верно, то верно. Вот была б у них мать.

— Мать их умерла, стал быть и говорить об этом незачем.

— Пойду посмотрю, спят ли.

Тишина. Сполохи огня в громадном каменном очаге озаряют смуглое морщинистое лицо старика. Чуть погодя он задумчиво бормочет:

— Чего про мать говорить… Вот был бы у них отец нормальный.