"Лесная земляника" - читать интересную книгу автора (Мэй Сандра)

2

Джон Фарлоу сам не знал, зачем идет в старый флигель. Никакого желания смотреть на молодого человека этой дикой девицы он не испытывал, хотя чаю хотелось, но не до такой степени…

Флигель был построен аж в конце девятнадцатого века. Тогда тисовая роща была не рощей, а настоящим лесом, тянувшимся на многие мили вдоль Темзы, и водились там косули, кабаны и волки. Тогдашний владелец Мейденхеда, дед покойного графа Уоррена, был заядлым охотником и каждую свободную минуту отдавал любимому делу. Для того чтобы иметь полную и исчерпывающую информацию о своих охотничьих угодьях, тогдашний граф нанимал трех лесничих, один из которых постоянно жил в лесу, в самом буквальном смысле этого слова. Для него и построили флигель.

Джон хорошо помнил приземистое крепкое строение. В детстве они с двоюродными и троюродными братьями втихомолку лазили по старому дому, но, честно говоря, боялись его ужасно. Высохшие деревянные перекрытия поскрипывали и постанывали, с тихим шорохом осыпалась известка с потолка, шуршали в давно потухшем очаге мыши…

С тех пор он там, пожалуй, и не бывал. Незачем было. При дяде Уоррене никто во флигеле не жил, и он так и врастал себе в землю на опушке тисовой рощи, словно сказочная хижина ведьмы с болот.

Интересно, как Майра не боится? Хотя, она же с парнем…

Он опять недовольно скривился, подумав об этом самом парне. Боже ты мой, что с ним творится? Словно старая дева викторианской эпохи — «в мое время девушки так себя не вели!» Между прочим, он и сам спит с Клэр, хотя они не женаты!

Да, но Клэр его невеста, и вопрос о свадьбе — это вопрос нескольких дней… недель… месяцев, вот!

Ну так тем более, какое ему дело до Майры Тренч и того, с кем она спит?

Никакого, просто она очень молода, и вообще странно, что она живет здесь, в заброшенном чужом поместье, на краю леса, с молодым человеком, вместо того, чтобы жить в Лондоне, учиться, ходить на вечеринки… и жить со своим молодым человеком.

Вконец запутавшийся и обозленный Джон Фарлоу уже готовился отказаться от чая и повернуть назад, но вместо этого вдруг спросил:

— А ваша бабушка, Майра? Почему вы не с ней живете?

Плечи девушки чуть напряглись, но ответила она вполне спокойным голосом.

— Бабушка умерла шесть лет назад. Наш домик в Сомерсете пришлось продать. Граф Уоррен был так добр, что позволил мне поселиться в Мейденхеде. Он остался совсем один, я тоже, мы прекрасно ладили. Собственно, в Сомерсете я почти никого и не знаю, а здесь… Дэвисы помогли с работой, ваш дядя — с жильем.

― Дэвисы? Мистер Дэвис из «Розового Рая»? Неужели он нашел вам работу?

― Да.

Это было очень окончательное «да», не предполагавшее никаких дальнейших расспросов, и Джон немедленно заткнулся. Он вообще чувствовал себя немного не в своей тарелке. Эта девочка казалась то совсем ребенком, то женщиной, едва ли не вдвое старше его.

Майра небрежно отодвинула пушистую ветку ели, усыпанную мельчайшим бисером воды, и сказала:

— Вот мы и дома. Сейчас обсохнете.

После этого она двинулась вперед, а отпущенная ветка со всего маху хлопнула Джона по физиономии. На некоторое время он ослеп, а когда протер глаза и выплюнул мокрые иголки — впереди открылась совершенно сказочная картинка.

Флигель был сложен снизу из громадных серых камней, а сверху — из толстенных сосновых бревен, оштукатуренных и побеленных известкой. За долгие годы фундамент изрядно опустился в землю, но сам дом стоял прямо, только выглядеть стал еще более кряжисто и основательно. Добротная крыша, крытая алой черепицей, выдавалась во все стороны, не давая дождю и снегу мочить стены.

Побелка была совсем свежая, вероятно, летняя, и в наступающих сумерках дом, казалось, светится сам по себе. Окна закрыты крепкими дубовыми ставнями, но одно оставлено открытым. Сейчас именно оно светилось теплым желтым светом, сразу наводившим на мысли о горячем чае, весело потрескивающем огне в очаге и накрытом столе.

Вокруг высокого крыльца по стенам вились плющ и дикий виноград, но, в отличие от старого графского дома, здесь они служили украшением. На самой нижней ступеньке крыльца лежал толстый соломенный коврик с нахальной надписью «Не обращайте внимания на собаку — злые хозяева!» Одним словом, все вместе производило впечатление очень обжитого и уютного жилища.

Майра остановилась возле крыльца и крикнула:

— Эгей! Принимайте мокрых и голодных путников! Байкер, НЕ ВЗДУМАЙ!!!

Джон как раз собрался подумать, что означают последние загадочные слова Болотной Ведьмы Майры Тренч, как вдруг все разъяснилось. Распахнулась дверь, загорелся яркий прямоугольник желтого света, потом его перечеркнула громадная черная тень — и в следующее мгновение на плечи Джону легли мощные мохнатые лапы огромного пса. Джон слабо охнул и приготовился к смерти, мимоходом подумав — так вот почему она не боится здесь жить… Шершавый и мокрый язык теркой прошелся по бледным щекам финансиста, после чего Байкер взвыл от счастья и пронесся пару кругов по поляне, не в силах справиться с нахлынувшими чувствами.

Джон осторожно и умильно произнес:

― Хорошая собачка… Мне кажется, я ему понравился… Он не опасен?

Майра уже снимала сапоги на верхней ступеньке крыльца.

― Вы пришли со мной — значит, вы друг. В принципе он не злобный, но мама у него из ирландских волкодавов, а папа — из ротвейлеров, так что охранные качества у Байкера врожденные. К сожалению, пока не было случая проверить его в деле, но один раз он зарычал на кузнеца, и с тех пор тот начал заикаться.

— Я его так понимаю… Ростом он явно в маму.

Байкер, успевший промокнуть по уши, черной тенью взлетел на крыльцо, отряхнулся и завилял хвостом с такой силой, что Джон всерьез испугался, не смахнет ли пес случайно свою хозяйку на землю. Размером он был с небольшого теленка, шерсть у него была черная и мохнатая, а на груди красовалась элегантная белая манишка. Уши ротвейлера смешными тряпочками свисали с двух сторон широкой и добродушной морды со вздернутым носом, карие глаза смотрели доброжелательно, но в разинутой пасти виднелись такие клыки, что любая собака Баскервилей заплакала бы от унижения и ушла служить болонкой.

Джон Фарлоу безропотно расшнуровал ботинки и босиком вступил в освещенный прямоугольник двери, держа мокрую обувь в руках. Майра вывернулась откуда-то сбоку, бесцеремонно отобрала у него истекающие водой ботинки и унесла куда-то, видимо, к огню. Джон немного постоял на пороге, а потом Байкер бодро протиснулся мимо него, пересек комнату и плюхнулся перед очагом, сложенным из таких же серых камней, что и фундамент дома. Джон махнул рукой на этикет и последовал за псом — очень хотелось тепла.

Он стоял спиной к огню, блаженствовал и рассматривал комнату. Надо отдать Майре должное — жилище свое она явно любила и содержала в идеальном порядке. Правда, обстановка была выдержана, так сказать в мужском стиле — никаких салфеточек, этажерочек, столиков и засушенных цветов, ни одной фарфоровой собачки на каминной полке, да, собственно, и самой каминной полки нет. Пол устлан волчьими шкурами, а низкий мягкий диван, стоящий неожиданно посреди комнаты, застелен пятнистой коровьей шкурой, и это выглядит на редкость стильно.

Перед диваном — низкий столик, но не обычное хрупкое и неустойчивое сооружение из стекла и колесиков, а удобная деревянная столешница, застеленная небольшой крахмальной скатертью. В углу портативный телевизор на тумбе, одна стена полностью закрыта книжными полками. Одним словом, просторно, функционально, по-мужски. Джону самому понравилось бы жить в такой комнате. Наверное, это заслуга неведомого пока еще сожителя Майры Тренч, и если молодой человек оказался столь хозяйственным…

Благочестивые мысли Джона Фарлоу были прерваны негромким возгласом хозяйки дома.

― А вот и мой молодой человек. Шейн, поздоровайся с мистером Фарлоу.

Джон медленно повернулся. И окаменел.

На самом верху дубовой лестницы, ведущей на второй этаж, стояла Майра Тренч, казавшаяся вовсе уж юной, — босая, в белой футболке, открывавшей тонкие руки, и легкой цветастой юбке, подчеркивавшей тоненькую талию.

Рядом же с девушкой стоял прекрасный молодой джентльмен.

У джентльмена были растрепанные темные волосы, алые щеки и синие глаза в пол-лица. Джентльмен был одет в элегантную пижаму — желтые зайчики прыгают по изумрудному полю. Пижама была маловата, и из штанин торчали босые ноги, крепенькие и пухлые. Молодой джентльмен сосредоточенно сосал большой палец одной руки, а второй рукой крепко сжимал изрядно потрепанного медведя с одним ухом. Молодому джентльмену было никак не больше пяти лет.

Майра криво ухмыльнулась.

— Знакомьтесь. Шейн — мистер Фарлоу. Насколько я помню, раньше вы хорошо ладили с детьми, Джон?

Джон откашлялся и шагнул вперед. Протянул руку и очень серьезно произнес:

— Я очень рад знакомству, сэр. Для меня честь оказаться в вашем доме. Надеюсь, вас не стеснит мое присутствие?

Шейн вынул палец изо рта, деловито вытер его об штанину и протянул руку Джону.

— Неа. Не стеснит. Только я исче плохо говолю букву «л».

Джон поспешно потряс теплую и пухлую ручку.

— Это не страшно. Специально для таких случаев меня и зовут Джон. Просто Джон.

— Как Джона-Малыша из Шелвуда?

— Точно. Рад познакомиться.

— Я тоже. Ма, можно я с вам чаю выпью?

— Конечно. Еще совсем рано, ты можешь сидеть с нами сколько хочешь.

― Ага. Счас, только тапочки надену.

С этими словами Шейн повернулся и удалился в свою комнату. Джон перевел глаза на Майру, она с вызовом уставилась на него. Оба молчали.

Вот, значит, почему она предпочла жить здесь, в Мейденхеде, в глуши, на отшибе от всех, думал Джон. Шейну сейчас не больше пяти лет, а девушке вряд ли больше… да, ведь она сама сказала, двадцать один. Значит, она родила его в шестнадцать. Попала в беду, как раньше говорили, а бабушки уже не было на свете. И ведь не бросила, не отдала в приют, вырастила его сама, как смогла, да еще и привела в порядок старый дом…

Ох, как же вы все одинаково думаете, думала Майра. Вот сейчас ты мучительно подыскиваешь фразы, не знаешь, как себя вести, потому что, хоть на дворе и конец двадцатого века, ханжество и снобизм еще долго не умрут в сердцах людей. И ты, Джон Фарлоу, наверняка считаешь меня испорченной девчонкой, а Шейна — плодом моих беспорядочных связей. Ты хороший человек, Джон Фарлоу, и дети тебя любят, но ты понятия не имеешь, как себя вести со мной.

А самое страшное, что я тоже об этом понятия не имею. И только сейчас поняла, в какую страшную ловушку загнала себя этим проклятым честным словом…

Эх, хорошо, думал Байкер, жмурясь на огонь. С утра было хорошо, днем тоже было хорошо, потом было немножко плохо, когда пришла та вонючая тетка и меня заперли в сарай, но тетка быстро ушла, и опять стало хорошо. И сейчас хорошо, и человек хороший, это же сразу ВИДНО, любым носом. Жаль, что у хозяйки плохой нос, она почему-то нервничает и немножко злится, это тоже ВИДНО. А вот маленький хозяин сразу понял, что дядька — хороший.

Это же так просто — ВИДЕТЬ носом… Эх, хорошо!

Байкер заснул.

Майра спустилась вниз и остановилась напротив Джона. В изумрудных глазах горел вызов, но лицо ее было спокойно.

— Проходите на кухню, мистер Фарлоу. Сейчас будет обещанный чай.

— Спасибо. Майра…

― Да?

— Я хотел сказать… В общем… Мы ведь давно знакомы, так получается, так что… Не надо мистера, ладно? Просто Джон.

— Хорошо.

— И на «ты»?

Он выпалил это и тут же испугался собственного нахальства. Вдруг она сочтет, что он к ней относится без должного уважения, потому что у нее внебрачный ребенок и все такое? Однако Майра вдруг улыбнулась — и немедленно стала очень хорошенькой. Она и до того была хорошенькая, но какая-то колючая, злая, а теперь сразу растаяла, засветилась изнутри каким-то внутренним светом.

— Хорошо. Давай… Джон. Пошли?

— Пошли.

И они пошли на кухню, а потом к ним присоединился Шейн, уже в тапочках, и все трое пили душистый чай, пахнущий земляникой и лимоном, ели ужасающе вкусные плюшки с корицей, и даже дождь за окнами казался не нудным и холодным, а убаюкивающим и уютным.

В гостиной храпел у очага Байкер, а Майра рассказывала Джону историю его появления.

— …Ему четыре года, его привез дядя… то есть, граф Уоррен. Шейн был совсем маленький, только ходить начал, и тогда дядя Уоррен подарил ему Байкера. Привез из Уэльса крошечного щенка, даже удивительно, что из него выросла такая животина. А тогда он помещался на ладони, и я его кормила из бутылочки Шейна. Через два месяца он стал размером с Шейна, а в полгода уже мог напугать кого угодно до смерти.

— Волкодав и ротвейлер… Потрясающая смесь. И при этом добрый.

— Да. Он хозяйкой признал меня, но дядю Уоррена любил без памяти. Когда дядя Уоррен… ну, в общем, когда его не стало, Байкер чуть не умер от тоски.

Шейн откусил почти половину плюшки и очень серьезно кивнул кудрявой головенкой.

— Байкел все лежал и только писать выходил во двол. А я с ним сидел. Потом Ма объяснила нам обоим, что дед ушел на небо и стал ангелом.

Джон с удивлением посмотрел на Майру.

— Ты рассказала, что дядя Уоррен…

— Тс-с. Не надо говорить безжалостных слов. Знаешь, тот, кто уходит, — это все-таки не навсегда. Он же может вернуться. Может подождать тех, кто пока остается здесь. А у некоторых слов слишком… окончательный смысл.

— Пожалуй, ты права. Я хотел бы поговорить с тобой о дяде, Майра.

— Поговорим. Шейн, друг мой, мне кажется, плюшкам в твоем пузе хочется спать.

— Счас. Иду. А Джон не уйдет?

— Честно говоря, Шейн, мне надо будет уехать, но я еще вернусь. Обязательно.

— Жаль. Хотя нет, плиезжай, когда дождь кончится. Тогда я тебе покажу стеклянную лягуху в пеньке.

— Это что ж такое, а?

— Ну она заснула на зиму, а чтоб кушать не хотелось, замолозилась и стала замелзлая.

— Заморозилась. Понятно. И ты ее нашел?

— Да, но я не стал ее будить. Пусть спит. А на пенек положил лопатку, чтоб слазу найти. Плиезжай, Джон.

— Договорились. Спокойной ночи.

— И тебе. Ма, сегодня можешь сказку не читать. Плюшки ОЧЕНЬ хотят спать.

— Хорошо, малыш. Тогда завтра с меня две сказки. Спокойной ночи.

— Плиятных снов и доблых сновидений.

Майра проводила мальчонку наверх, а потом спустилась обратно в кухню, накинув по дороге меховую безрукавку и натянув шерстяные носки. Молча достала из шкафчика квадратную бутыль и налила Джону виски. Он поблагодарил ее коротким кивком, задумчиво поглядел на янтарную жидкость.

— Теперь точно не простужусь. Спасибо… за все.

— Да не за что. Собственно, это ведь я у тебя в гостях, а не ты у меня. Дом-то твой.

— Расскажи про дядю. Тетка мне писала, он сильно сдал в последнее время.

Майра вздохнула, забралась в кресло с ногами, натянула на колени цветастую юбку.

— С тех пор, как ты уехал, дела постепенно шли все хуже и хуже. Тогда-то я была еще маленькая, многого не понимала, но с тех пор, как переехала в Мейденхед, узнала все. В округе разорились почти все землевладельцы, но дядя Уоррен ни за что не хотел дробить поместье. Держался, сколько мог. А потом мистер Дэвис стал намекать ему, что, мол, готов выложить круглую сумму за Мейденхед.

— Интересно, зачем ему Мейденхед? У Дэвисов и так полно земли.

— Старый Дэвис все сдает в аренду, кому угодно. Ухитрился даже речной причал сдать одной фирме, которая производила краску для волос. Слава Богу, их быстро прикрыли, иначе всю Темзу отравили бы.

— И все было мало?

— Дело не в этом. Дэвис помешан на аристократии. Спит и видит себя в графской короне. Мейденхед добавил бы ему веса при рассмотрении его дела. Сейчас ведь титул можно купить…

— Да. Тебе не слишком нравится Дэвис? Майра пожала плечами.

— Особой любви я к нему не испытываю, но и обратных чувств тоже. Они сами по себе. Старый Дэвис и… дочка его.

— Клэр. Выдра крашеная…

— Что-о?

— Вспомнил, как ее назвала одна маленькая девочка.

Майра прищурилась.

— Птичка в лесу напела мне, что Клэр Дэвис скоро станет Клэр Фарлоу? И тогда мечта старого Дэвиса сбудется. Не он, так его дочь будет аристократкой. Или птичка ошиблась?

— Скажем так, птичка принесла на хвосте слух, очень похожий на правду. Мы с Клэр Дэвис давно знаем друг друга, она приехала ко мне в Штаты, сюда мы вернулись тоже вместе. Она порядочная девушка… В общем, никаких доводов «против».

— А доводы «за»?

— В смысле?

— В смысле… ты ее любишь?

Джон сердито взъерошил темную шевелюру, нахмурился.

— Тебя это интересует, мисс Тренч?

— Нисколечко. Просто… ты не похож на влюбленного жениха.

— А ты знаешь, как они выглядят?

Она побледнела и закусила губу. Потом кивнула.

— Ты прав, не знаю. У меня женихов не было.

— Прости. Я не должен был… Майра, это ужасно глупо прозвучит, но я хочу, чтоб ты знала: я совершенно не собираюсь тебя осуждать или… короче, сейчас не те времена, чтобы смотреть на эту проблему… В общем, это твое личное дело! И на самом деле ты молодец.

— Вот как? Предположим, что я поняла почти все, что вы тут лепечете, мистер Фарлоу. Но почему же я молодец?

— Потому что… ну… потому что…

Он замолчал, ощущая свое полное бессилие. Майра насмешливо улыбнулась.

— М-да. Красноречия тебе не занимать. Знаешь, в чем проблема на самом деле, Джон Фарлоу? В том, что ты слабохарактерный сноб.

— Ого!

— Ага! Ты нипочем не назовешь вещи своими именами и страшно терзаешься, потому что боишься не соблюсти приличия. Сидишь у меня на кухне, пьешь чай — и боишься.

— Ничего я не боюсь! Господи, да почему ты вообще на меня нападаешь? Что я плохого сделал? Кому?

— Иногда нужно поставить вопрос несколько иначе: а что хорошего ты НЕ сделал? Например, ни разу не позвонил и не написал старому дяде, который всю жизнь любил тебя, как родного сына. Не поинтересовался, как у него дела. Не прислал денег, в конце концов.

— Да, в этом я виноват. Очень виноват. Мне казалось, что я начал совсем другую жизнь. Я почти все забыл… все, что было в Англии. Все, что я любил когда-то. Каким я был. Хотя даже новой своей жизнью я обязан именно дяде Уоррену.

— Браво! Не согрешишь — не покаешься, а раскаешься — простят? Не всегда и не все!

— Скажите на милость, ты теперь будешь живым воплощением моей совести? Между прочим, я был не единственным племянником…

Она встала и отошла к окну, обхватив себя за плечи. Тонкие пальчики посинели от напряжения. Голос зазвучал глухо и чуть монотонно.

— Верно. Ты был не единственным племянником. Всего лишь одним из тех, кто не писал и не звонил. А вот я была ему вообще никем. Чужой девочкой-сироткой. Но он взял меня в свой дом и отнесся, как к родной внучке. И потом тоже… Он не умел разделять на свое-чужое, дядя Уоррен. Он очень любил этот дом, свой сад, тех, кто вокруг. Детей любил. Сестер своих любил. Жизнь любил. И не сдавался, не начинал новую, потому что не получилась старая. Просто жил.

— Майра…

— Ты прав, я не имею права тебя обвинять. Просто… Знаешь, он ведь умер совсем не из-за денежных трудностей. Просто в какой-то момент ему стало очень тошно от подлости этого мира. Он всю жизнь хотел людям добра — а люди на его глазах только и делали, что предавали и продавали.

— Майра, девочка…

— Дом этот… Да дядя Уоррен мог жить хоть в лачуге — и все равно оставаться настоящим аристократом. Он оставил его именно тебе, потому что думал, что и для тебя этот дом много значит. Что ты сможешь возродить Мейденхед. И семья объединится, и дети снова будут играть в саду, и все будут любить друг друга… Он тебя очень любил и по тебе скучал.

Джон вскочил, шагнул к Майре и неожиданно крепко обнял ее сзади за плечи, прижался щекой к пушистым волосам, вдохнул их лесной терпкий аромат. Девушка напряглась в его руках, окаменела, словно боясь спугнуть что-то неуловимое, возникшее между ними в эту секунду…

Потом Джон глухо и горько усмехнулся, не отрывая лица от душистых волос Майры.

— Я помню, мисс Тренч. Ты убежала в тисовую рощу и содрала коленку. Я нашел тебя под кустом. И ты не велела мне смеяться. Ты очень строгая была, мисс Тренч. И тогда — и сейчас. Как же я мог забыть…

Она тихо всхлипнула.

— А потом ты обещал, что вернешься ко мне. И я ждала тебя, Джон. Десять лет ждала тебя, как дура. И, наверное, сошла с ума от этого ожидания. Потому и прыгнула тебе на шею сегодня. А ты вернулся совсем не ко мне…

— К тебе тоже. Я вернулся домой. В свое прошлое. Я к себе вернулся, Майра.

— Но я ждала тебя.

Он подхватил ее на руки, отнес в гостиную и сел на диван, крепко прижимая девушку к груди. Она затихла, прижалась к нему, даже, кажется, дыхание затаила. Байкер сонно приподнял лохматую башку, удостоверился в том, что Господь на небе, мир на земле и все на месте, блаженно вздохнул и снова засопел.

Джон Фарлоу смотрел на огонь, баюкал на руках хрупкую светловолосую девушку и тихо, словно в забытьи, шептал:

— Я не знаю, когда это случилось. Я ведь был веселым парнем, Майра. Я очень любил друзей, шумные компании, детей и собак, дядю Уоррена, этот сад и этот дом, я любил жизнь… Я учился с удовольствием, и мне всегда казалось, что каждый новый день будет приносить мне только новые открытия и новые радости. Я предвкушал поездку за океан, как приключение… А там меня никто не ждал, Майра. Но раз уж приехал — давай работать. И меня стали учить работать. Без каникул и перерыва на обед. Постепенно я перестал видеть радость — потому что научился видеть пользу. Извлекать выгоду. Заводить нужные знакомства. Нравиться нужным людям. У меня получалось, Майра, потому что я чертовски обаятельный парень… Я уже не знаю, в какой момент это произошло. В какой момент мне стало все равно, что происходит с моей жизнью. Главное — работа? Почему же я не задал себе простой вопрос — а ЗАЧЕМ? Я уже лет десять всех устраиваю, Майра. На меня никто не злится и не кричит. Только ты сегодня… и я сразу вспомнил. Знаешь, странно так, я вспомнил запахи. Ты пряталась под можжевеловым кустом. И луна была полная. Серебряная такая. А я еще поклялся, что никому не разрешу тебя обижать… Тогда казалось, что все обещания очень легко выполнить. Но жизнь гораздо злее. Мы все еще думаем, что мир принадлежит нам, а это мы уже принадлежим миру. И ничего нельзя изменить. Ты прожила свои десять лет, я — свои…

— Я ждала только тебя…

— А я — я был уверен, что десятилетняя девочка забудет меня уже через неделю, а в результате забыл сам себя.

— Джон…

— Майра…

Наверное, виноват был огонь в очаге. Под его влиянием Джон впал в нечто вроде транса — иначе невозможно объяснить то, что произошло дальше.

Майра обвила руками его шею, а он посмотрел ей в глаза. И утонул в серебристой зелени, потерял голову, опьянел от запаха лесной земляники… Через мгновение они сплелись в таком тесном объятии, что стало трудно дышать, но уже через секунду надобность в дыхании отпала, потому что они целовались, целовались жадно, неистово, пили друг друга до дна, упиваясь сладостью губ, жаром тел, невозможностью остановиться…

Потом оказалось, что диван остался где-то вверху, а они лежат на мягком и теплом меховом ковре, и одежды на них значительно меньше, чем было раньше, а вернее — только джинсы на Джоне, да юбка на Майре, и кожа девушки светится в темноте, а сполохи огня мечутся, торопясь хоть на миг раньше Джона поцеловать то нежное плечо, то маленькую округлую грудь, то впадинку между ключицами, и тонкие руки сплетаются вокруг шеи мужчины, и тело наполняется невесомой, первобытной силой, и нет ничего, кроме желания и уверенности в том, что сейчас он сможет это желание утолить…

А потом он пришел в себя — и ужаснулся. Отпрянул от Майры, торопливо зашарил вокруг дрожащими руками, пытаясь найти одежду и прикрыть наготу девушки. Она села, тяжело дыша, чуть не плача, сверкая потемневшими от страсти и гнева глазами.

— Джон…

— Прости! Извини меня, ради Бога, извини. Я не имел права. Мне нет прощения.

— Что ты говоришь…

— Я утратил контроль над собой. Я не должен был…

— Джон! Посмотри на меня!

Он поднялся и отошел к окну.

— Сначала оденься.

И тогда эта болотная ведьма вскочила, подлетела к молодому финансисту Фарлоу — маленькая, гибкая, яростная, с обнаженной грудью — и влепила ему пощечину, едва не свалившую его с ног. Джон машинально схватил ее за запястье — и тут же был отброшен к стене чем-то огромным и напоминающим сгусток мрака… с зубами. Собственно, только зубы Джон и разглядел. Они как-то сразу бросались в глаза.

Байкер стоял между Джоном Фарлоу и своей хозяйкой. Шерсть на загривке встала дыбом, белоснежные клыки сверкали, а из горла несся глухой рокот.

Байкер был в отчаянии. Жизнь давала трещину прямо на глазах. Нос не мог обмануть — этот дядька был хороший, очень хороший, от него пахло совершенно правильно и спокойно. И он очень нравился хозяйке — нос Байкера ВИДЕЛ это также ясно, как… в общем, ВИДЕЛ! Но только что дядька схватил хозяйку за руку, а та заплакала. То есть она СОБИРАЛАСЬ заплакать, но носу Байкера эти слезы были отлично ВИДНЫ еще до того, как они побегут по щекам…

Выходит, хороший дядька обидел хозяйку? Тогда его следовало немедленно убить или хоть прогнать, но это очень трудно, потому что сердце разрывается от тоски.

Собачье сердце не признает полутонов и получувств. Байкер весь дрожал и не двигался с места. Потом на его загривок легла рука хозяйки, и усталый голос Майры произнес:

— Спокойно, пес. Не трогай его.

Джон наклонился и подобрал с пола рубашку и свитер. Неловко натянул одежду, кашлянул и тихо спросил:

— Почему ты меня ударила?

— Потому что ты меня оскорбил.

— Я извинился…

— Сейчас ударю еще раз. Хотя, скорее всего, ты действительно не понимаешь. Ты оскорбил меня, извинившись.

— Я не понимаю…

— И не надо. Уходи. Ботинки в плите, на кухне.

— Майра…

— Когда соберешься нас выселять, не забудь прислать официальное уведомление заранее. Я не вредничаю, просто мне нужно время, чтобы подыскать квартиру.

— Что за чушь, я не собираюсь…

— Пожалуйста, уходи, Джон.

Джон Фарлоу не помнил, как оделся и вышел из дома на опушке тисовой рощи. Не помнил, как шел по мокрой траве, заново промокая с головы до ног. У него горели губы — от поцелуев Майры, щека — от ее пощечины, уши — от стыда и злости. Ибо Джон Фарлоу совершенно не понимал, что происходит.

В полубессознательном состоянии он добрался до машины, завел мотор и уехал в Лондон. Судьба, хранящая авантюристов, влюбленных и безумцев, не позволила ему врезаться по дороге ни в один дорожный знак и даже помогла припарковаться около отеля; потом вознесла в лифте на нужный этаж и втолкнула в номер. Дальше наступила тьма, потому что Джон Фарлоу заснул мертвым свинцовым сном.

В приземистом флигеле на опушке тисовой рощи сидела на полу хрупкая светловолосая девушка. Она судорожно обнимала за шею громадного и очень расстроенного на вид пса и беззвучно рыдала, не вытирая слез, катящихся по бледным щекам.