"Лесная земляника" - читать интересную книгу автора (Мэй Сандра)

Пролог

Как правило, начало любой истории не имеет никакого отношения к ее продолжению. И, на первый взгляд, совершенно не связано с ее окончанием. Разумеется, если это ХОРОШАЯ история. Только хорошие истории интересно слушать и читать, потому что неожиданность и непредсказуемость — единственное, что может заставить человека отвлечься от своих собственных проблем.

А что может быть неожиданнее, чем, например, судьба замурзанной девчонки, которая всю свою сознательную жизнь провела на кухне, спала в остывающей золе очага, а потом, в одночасье, покорила целое королевство?

Или другой, не менее, надо сказать, чумазой девицы, правда, из хорошей семьи, но зато ухитрившейся долгое время прожить в одном доме с семью бородатыми шахтерами, а потом-таки выйти замуж за принца?

А что вы скажете о лентяйке, которая раз в жизни попыталась заняться рукоделием, но так от этого устала, что немедленно заснула и не вставала с постели невесть сколько, пока, опять же, принц соседнего королевства не потерял терпение и не явился к ней с прямым вопросом: или вам нужна эта недвижимость, или мы уже сносим эту развалюху и объединяем лицевой счет?

Ну правильно, все это сказки, скажете вы, но ведь все сказки когда-то были обычными историями, вернее, ХОРОШИМИ историями, с совершенно неожиданными и непредсказуемыми финалами, и чтобы эти финалы объяснить, понадобились хрустальные башмачки и гробы, отравленные яблочки и веретена, а также феи-родственницы и прочая волшебная мишура. На самом деле, как мы понимаем, ничего такого быть не могло, да и не было, мы же взрослые люди!..

Или все-таки могло? Или… было?..

Ночь похожа на темный и душистый бархат, расшитый бриллиантиками звезд, мошки и цикады поют что-то неопределенно-счастливое, лягушки вообще перешли на отчетливые гаммы, в теплом воздухе плывет запах роз и магнолий.

Серебряная, как ни пошло звучит это сравнение, луна (но она сегодня действительно совершенно серебряная!) освещает сад, за ним — тисовую рощу, еще подальше — широкую и спокойную гладь реки. Освещала бы она и небольшой, но вполне классический средневековый замок, не будь он освещен без ее помощи ярким электрическим светом. На идеально ровной лужайке перед домом белеют столы, на столах темнеют бутылки и фужеры, там и сям стоят вазы с фруктами. Помимо всего этого ленивого изобилия, на лужайке полно народа. В основном это молодые люди и симпатичные девицы в нарядных платьях, все как один веселы, все смеются, и разобрать, о чем они разговаривают, практически невозможно. Отчетливо выделяется среди них только один человек — высокий, стройный, черноволосый красавец в ослепительно-белой рубахе с расстегнутым воротом, в безупречно отглаженных — хотя застолью явно не один час — черных брюках и сверкающих даже в темноте элегантных туфлях. В одной руке у красавца фужер с шампанским, в другой — томно замершая девица в серебристо-синем или золотисто-зеленом — тут уж не поймешь, все-таки ночь. Красавец собирается говорить тост, девица, судя по лицу, капризничать…

Тут надо сделать необходимое пояснение климатически-географического характера. Дело в том, что с легкой руки поэтов всех времен — а это народ рефлектирующий, склонный к меланхолии и оттого часто видящий все в трагическом свете — Великобритания считается страной туманов, дождей и плохой погоды. Таким образом, вроде бы, описанная выше идиллическая картинка никак не может иметь место на английской земле… А это не так! Потому что климат островной Англии достаточно мягок, здесь редко бывают морозные зимы, зато летом не редкость и тропическая жара, а на юге даже растут пальмы.

И дело происходит в самом обычном английском поместье, расположенном неподалеку от городка Мейденхед и носящем то же название. Замок и поместье принадлежат лорду Уоррену — он сейчас спит, причем не в замке, а в своем лондонском особняке. Молодой же красавец в белой рубахе — любимый племянник лорда, Джон Фарлоу, и все собравшиеся отмечают его отъезд в Соединенные Штаты, потому что молодой Фарлоу с отличием окончил Оксфорд и Кембридж и теперь собирается от лица Англии завоевать Новый Свет еще раз. Вот, собственно, и вся диспозиция. Ах, нет, есть еще кое-кто.

Разумеется, лорд Уоррен, хотя и будучи человеком широких взглядов и добродушного характера, не был безумцем и не собирался отдавать родовое гнездо на разорение любимому, но несколько бесшабашному племяннику. Поэтому в замке остались сестра лорда леди Диана, ее подруга миссис Тьюсбери с внучкой, а также дворецкий Гибсон и полный штат прислуги. Улизнул, таким образом, один лорд, все остальные вынуждены были проводить бессонную ночь. Впрочем, Джона Фарлоу все родственники очень любили, а собравшиеся на его проводы молодые люди принадлежали к самым уважаемым семьям графства…

Так вот, леди Диана читала у себя в спальне, миссис Тьюсбери, прибегнув к помощи ваты и подушки, пыталась заснуть в своей, дворецкий Гибсон, отрядив к пирующим более молодого и расторопного лакея, мирно беседовал на кухне с кухаркой, а вот внучка миссис Тьюсбери, одиннадцатилетняя Майра, улизнула из своей спальни и в данный момент пряталась в кустах.

Майра была влюблена в Джона Фарлоу с той страстью, которая доступна юным девицам только в одиннадцать лет. Ее избранник был для нее одновременно рыцарем Ланселотом, королем Артуром, Суперменом, Шоном Коннери и Прекрасным Принцем, поэтому сейчас, прячась в кустах, Майра отчаянно страдала. Мало того, что принц уезжал в далекие края на долгие годы — за которые Майра, безусловно, умрет от горя и тоски — так еще и эта противная тетка висит у него на плече, обвилась, как плющ ядовитый, а сама крашеная, Майра видела за обедом! Печально и то, что эта вьющаяся крашеная считается — КАК БЫ СЧИТАЕТСЯ ― невестой Джона Фарлоу.

Майра невыносимо страдала — немалую роль в страданиях играли пресловутые кусты, в которых она пряталась; кусты исключительно колючие и при каждом движении шуршащие и трещащие, так что сидеть в них надо было тихо-тихо…

Один из молодых людей подмигнул окружающим и стал бочком обходить мерно покачивающийся куст терновника. Остальные, смекнув, в чем дело, присоединились к нему. Через пару минут маневр окружения был завершен, и молодые люди с радостным воплем «Бу-у!!!» разом шагнули к кустам. Из колючей и шуршащей середины донесся пронзительный визг, а потом маленькая фигурка с громким плачем вылетела на поляну, остановилась на мгновение, а потом кинулась по направлению к тисовой роще.

Джон Фарлоу поставил фужер на стол, аккуратно отцепил от себя гибкую девицу и укоризненно погрозил пальцем не в меру расшалившимся друзьям.

— Прекратите, дикие кельты! Вы до смерти перепугали девочку.

Кларенс Финли, тот самый молодой человек, с чьей подачи и был проведен маневр, отсмеявшись, спросил своего друга:

— Кто это был, Джон? Ваш семейный брауни?

Гибкая девица капризно наморщила носик и ответила вместо молодого Фарлоу:

— Это несносная Майра. Мелочь пузатая. Внучка миссис Тьюсбери. Приехала неделю назад и ходит за Джоном, как ягненок из детской песенки. Вероятно, влюбилась в него, как это свойственно малышне ее возраста.

Джон ответил неожиданно холодно:

— Мы все были в этом возрасте, драгоценная моя. И позволь заметить, она ходила ЗА МНОЙ, а не за тобой, а меня это вовсе не раздражает. В любом случае, не стоило ее пугать. Пойду, поищу ее…

— Вот еще! Ничего с ней не случится. Побегает по лесу, замерзнет и отправится спать.

Джон только пожал плечами и решительно направился в ту сторону, куда с громким плачем убежала его маленькая поклонница. Веселье на лужайке тут же возобновилось с прежней силой.

Он и понятия не имел, где ее искать, эту смешную малявку. Майра… да, верно, Майра. Ужасно смешная. Тугие косички торчат в разные стороны, загорелое личико вечно чумазое и исцарапанное, голые коленки в зеленке, худенькая — ни дать ни взять воробей, причем не городской, нахальный и уверенный в себе воробей, а деревенский, пугливый, едва оперившийся птенец.

Однако смелая. Разумеется, в поместье дяди Уоррена совершенно безопасно, чужих здесь нет, да и хищники не водятся, но чтобы малявка одиннадцати лет не побоялась ночью убежать в лес… Тисовая роща даже днем наводила на Джона уныние, а ночью, честно говоря, он и сам бы сюда ни за что не пошел.

Он бесцельно бродил между замшелыми стволами, раздумывая, куда бы девочка могла деться, когда услышал тихий плач. Вернее, сдавленное поскуливание, откуда-то снизу. Еще пара минут — и Джон Фарлоу извлек из-под ближайшего куста зареванную беглянку. Огляделся, нашел подходящий пенек и осторожно поставил на него свою добычу. Майра немедленно вытерла кулачком слезы, шмыгнула носом и исподлобья уставилась на своего кумира. Ни тени обожания, кстати сказать, в ее взгляде не наблюдалось.

Джон наклонился к ней и очень серьезно заглянул в заплаканные глаза.

― Испугалась, отважная мисс?

― Нет.

― Врешь.

― Сам ты врешь. Я не боюсь… ничего. Ну… почти ничего.

― Значит, я прав: отважная мисс. Но если ты не испугалась — чего удрала? И чего ревешь здесь под кустом?

― Я не реву.

― Опять врешь.

― Я удрала, потому что они бы надо мной смеялись, а твоя крашеная выдра наябедничала бы бабушке, а бабушка меня бы отругала…

— Прости, не поспеваю — крашеная выдра — это…

— Клэр.

— Понятно. Что ж, не вполне светское, но весьма точное определение. Итак, ты не любишь, когда над тобой смеются?

— А какой дурак любит? К тому же они все считают меня малышней.

— Действительно, как это они так…

— Не смей смеяться надо мной!

— Что ты, что ты. Так ревела-то почему?

— Я не ревела. Я… ногу содрала. Больно немножко. Вот, смотри.

Джон очень серьезно и без тени насмешки обозрел выставленную перед ним коленку, украшенную роскошной ссадиной.

— Ты права, довольно болезненно. Нужно промыть и намазать йодом.

— Не хочу йодом!

— Большая девочка, между прочим.

— Йод-то одинаково щиплет, что большим, что маленьким.

— М-да, определенный талант к философии. Вот что, юная Майра…

— Не смей надо мной смеяться!

Джон подумал — и присел на корточки. Теперь его лицо оказалось на одном уровне с сердитым личиком девочки.

— Вот что. Клянусь, что я не смеюсь, не смеялся и не буду смеяться над тобой, мисс Майра. Теперь можно проводить тебя до дома?

Она насупилась и немножко подумала. Потом важно подала Джону руку и спрыгнула с пенька.

Уже на опушке, когда до них донеслись смех и голоса с лужайки, Майра потянула Джона за руку, и он повернулся к ней.

— В чем дело? Если ты о моих друзьях, то, уверяю тебя, я не позволю им обижать тебя…

— Да я не про это вовсе.

— Ох… А почему у тебя опять глаза на мокром месте?

— Потому что… Потому что… Ты уезжаешь, вот почему! А ты не должен уезжать, потому что я тебя люблю и от тоски по тебе умру. Вот!

Ошеломленный Джон даже и не подумал засмеяться — напрасно Майра уставилась на него с таким подозрением. Он стремительно перебирал в голове возможные варианты ответов, но в голову все время лезла какая-то ерунда, что-то из репертуара тех взрослых, которые ДУМАЮТ, что прекрасно понимают детей…

Джон Фарлоу к таким взрослым никогда не принадлежал и втайне этим гордился. То есть не этим, конечно, а доверием, которое к нему всегда испытывали ребятишки. Он любил детей, уважал их и всегда общался с ними на равных — не притворяясь их сверстником и не делая вид, что они взрослые — именно на равных. И младшие братишки, и их одноклассники, и строгая Майра, и деревенские ребятишки ценили такое отношение и считали Джона Фарлоу «мировым дядькой», но вот такого неистового и совершенно серьезного признания в любви он, честно говоря, не ожидал.

Нельзя отшучиваться, нельзя быть бестактным, нельзя сделать вид, что ничего не происходит. Иногда нужно и приврать. Джон заглянул в искрящиеся слезами глаза девочки и очень серьезно произнес:

— Я тоже очень тебя люблю, Майра. И ты, пожалуйста, не умирай. Я должен уехать — но я обязательно вернусь к тебе. Обязательно.

— Правда?!

В этом вопросе было столько счастливого облегчения, столько радости, что Джон невольно устыдился собственных слов. Как хорошо, что Майре всего одиннадцать лет! Через месяц она про него и не вспомнит, а уж через несколько лет… Через несколько лет она, пожалуй, начнет считать его скучным старым хрычом и втихомолку подшучивать над ним вместе со сверстниками.

— Правда, девочка.

Рука об руку Джон Фарлоу и Майра Тренч вступили на крыльцо старого дома. Луна заливала сад серебром, и мир был прекрасен до исступления…