"История русской культуры. XIX век" - читать интересную книгу автора (Яковкина Наталья Ивановна)§ 3. РОССИЙСКИЕ УНИВЕРСИТЕТЫК началу XIX века в Российской империи существовали три университета — Виленский, Дерптский и Московский. Старейший Виленский университет, возникший еще в 1579 году, вскоре стал крупным научным центром средневековой Европы, особенно известным благодаря астрономическим исследованиям — в 1573 году при университете была создана первая в Европе астрономическая обсерватория. К началу XIX века в нем преподавали литовские и русские ученые, количество студентов возросло до 700 человек. При университете действовали три клиники, больница, аптека, был разбит ботанический сад и создан зоологический музей. С 1804 года права и функции его были значительно расширены. В ведение университета, согласно новому уставу, вошли школы Виленского учебного округа, а также губерний: Витебской, Гродненской, Могилевской, Минской, Киевской, Волынской и Подольской. Столь же значительным научным и учебным центром стал Дерптский университет, открытый в 1802 году. Помимо факультетов медицинского, математического, философского при нем был создан так называемый профессорский институт, который за сравнительно короткий срок — 12–15 лет — сумел подготовить большое научное пополнение для русских вновь открываемых университетов. Более 20 хорошо подготовленных Дерптским университетом специалистов стали профессорами Петербургского, Казанского и других университетов.[39] Открытый в 1755 году Московский университет был центром высшего образования не только Москвы, но и всей России. В первой половине XIX века из стен его вышли выдающиеся ученые, общественные деятели, великие писатели (историки С. Соловьев и Грановский, педагог Ушинский, литературные критики Белинский и Герцен, а также Грибоедов, Лермонтов, Тургенев и др.). По уставу 1804 года Московский университет имел 4 факультета: 1) нравственных и политических наук, 2) физических и математических наук, 3) врачебных и медицинских наук, 4) словесных наук. Срок обучения составлял 3 года. Получив, так же как и другие российские университеты, в начале XIX века автономию. Московский университет приобрел право выборности профессоров и деканов факультетов, создания научных обществ, публикации научных трудов, а также руководства всеми учебными заведениями московского учебного округа. Военные события 1812 года и пожар Москвы нанесли тяжелейший урон университету. В огне погибло почти все университетское имущество — библиотека, коллекции, рукописи профессоров. Поэтому последующие годы стали периодом восстановления утраченных научных ценностей. И уже к 1820 году аудитории Московского университета были полны слушателей. Как писал в своих воспоминаниях бывший его студент: «Картина была чудесная, когда весь амфитеатр заполнялся молодежью здоровой, красивой, разнохарактерно одетой! — …Кандидат, кончивший курс, студент 30 лет, студентик 15-летний, армейский офицер — все сидело, стояло, лепилось где попало…».[40] Значительным последствием реформы народного образования в начале XIX века было создание и новых университетов. Так в 1805 году было открыто два университета — один в центральном регионе России — в Казани, Другой — на Украине, в Харькове. Согласно уставу 1804 года университеты мыслились как центры научной и просветительской работы в учебном округе. Несмотря на широкие планы правительства, необходимая финансовая и научная база для вновь открываемых университетов по существу не была обеспечена. Университеты имели 4 отделения (факультета): философско-юридический с кафедрой богословия и церковной истории, 2) физических и математических наук, 3) медицинский, 4) словесных наук. Финансовое обеспечение университетов, в том числе Харьковского, было возложено в значительной степени на местное дворянство. Еще в 1803–1804 годах известный деятель в области просвещения и публицист В. Н. Каразин добился постановления Слободско-Украинского губернского дворянского собрания о пожертвовании на основание университета 400 тыс. рублей из предусмотренного им сбора на нужды просвещения в 1 млн рублей. Но поскольку подписка дворян и купцов носила по существу принудительный характер, сбор пожертвований растянулся на 30 с лишним лет.[41] Не выразило восторга по поводу открытия университета и казанское дворянство. Предвидя последующие пожертвования в пользу «храма науки», казанские дворяне хотели видеть в нем сугубо сословное учебное заведение, подготавливающее не столько к гражданской, сколько к воинской службе. «Учреждение университетов, — значилось в заявлении казанских дворян, поданном в Главное управление училищ в 1803 году, — должно наиболее клониться к просвещению юношей дворянского сословия, занимающего важнейшие должности в государстве… В университетах необходимо преподавание наук воинских, чтобы отвратить издержки, соединенные с учреждением в некоторых губерниях военных училищ…».[42] Естественно, что с первых же шагов новоиспеченные университеты испытывали большие финансовые трудности — не было денег для покупки нужных книг в университетские библиотеки, не было средств на необходимые приборы и организацию опытов на физико-математическом отделении, не хватало даже порой денег на жалование профессорам и адъюнктам. Историк Казанского университета Н. П. Загоскин печально фиксировал: «Представлялось естественным ожидать, что, создавая Казанский университет, правительство обеспечит ему в самых скромных, эмбриональных размерах наличность учебно-вспомогательных учреждений. На деле — этого не было. Только к 40-м годам XIX века, благодаря энергии попечителя округа М. Н. Мусина-Пушкина и ректора университета Н. И. Лобачевского, университет мог быть обеспечен научно».[43] Другая трудность, которую приходилось преодолевать вновь образованным российским университетам, — это отсутствие научных кадров. В связи с этим одному профессору приходилось читать разные, часто совсем не связанные друг с другом курсы. К чтению лекций в университетах привлекали преподавателей гимназий и нередко людей, вообще не подготовленных к преподаванию в университете. Дефицит в отечественных научных кадрах побуждал министерство просвещения приглашать значительное число иностранных специалистов для чтения лекций в российских университетах. Так, при открытии Харьковского университета лекции на русском языке читали только пять профессоров, что составляло 25 % преподавательского состава. Правда, к 30-м годам XIX века число отечественных ученых в университете возросло до 70 %. Другой трудностью для вновь образуемых университетов было отсутствие студентов. Дворянство, и особенно провинциальное, в начале XIX века относилось настороженно и часто негативно к университетам. Попечитель Харьковского учебного округа Северин Потоцкий доносил по этому поводу министру просвещения: «Не чувствуя благотворного влияния наук или имея о них самое темное понятие, не радели они (харьковские дворяне — Несмотря на все трудности, которые приходилось преодолевать руководителям и профессорам молодых университетов, деятельность их была высокопродуктивной. Они осуществляли, согласно уставу 1804 года, административное и учебно-методическое руководство государственными учебными заведениями и частными пансионами своего учебного округа, изучали и проверяли работу учителей, помогали открытию новых школ, вели большую краеведческую работу: исследовали естественные богатства края, лечебные свойства вод, залежи полезных ископаемых. Профессора и студенты медицинского факультета участвовали в борьбе с эпидемиями. Преподаватели университетов вели большую просветительную работу — участвовали в местных периодических изданиях, литературных и научных обществах. Так, преподаватели Харьковского университета способствовали возникновению и деятельности первой украинской газеты — «Харьковский еженедельник» (1812) и последующих изданий — «Харьковский демократ» (1816), «Украинский вестник» (1816–1819), «Украинский журнал» (1824–1825) и др. Профессора Казанского университета, проводя историко-археологическое, этнографическое и лингвистическое изучение края, составляли словари местных наречий, описания обрядов. На этой основе в Казанском университете стала успешно развиваться ориенталистика, а в отделении (факультете) словесных наук образована кафедра восточных языков. Период 1820-х годов, обозначенный реакционной политикой правительства в области просвещения, особенно тяжелым был для университетов. В 1819 году для инспектирования Казанского университета был послан симбирский губернатор, возглавлявший местное отделение Библейского общества, Магницкий, который пришел к заключению, что профессора там передают «тонкий яд неверия и ненависти к законным властям несчастному юношеству» и предлагал закрыть университет. На последнее правительство не согласилось; назначенному попечителем Казанского учебного округа Магницкому было предписано «исправить» крамольный университет. Начало этому исправлению было положено увольнением одиннадцати «неблагонадежных» профессоров. Затем Магницким была разработана инструкция ректору университета. Главная мысль ее сводилась к тому, что орудием воспитания должна быть религия, и в преподавании всех наук должен утверждаться «один дух святого Евангелия». В соответствии с этой установкой стал перестраиваться и учебный план — одни предметы исключались вовсе, другие начали излагаться в соответствии с новыми требованиями. Так, на юридическом факультете «для преподавания естественного права был составлен учебник христианского естественного права, вместо римского права ведено было преподавать византийское право, руководствуясь кормчей книгой».[45] Философские учения предлагалось излагать в духе апостольских посланий, политические науки — на основе Ветхого завета. При освещении исторических событий рекомендовалось не вдаваться в излишние подробности. Центром изложения должна была стать священная история, задачей лектора — показать добродетельность христиан и злодейство язычников. Историю России следовало в основном ограничить историей дома Романовых. В результате «преобразованный Казанский университет по своей внутренней организации представлял из себя настоящий монастырь»,[46] — вспоминал один из его студентов. Эта монастырская дисциплина развивала дух ханжества, лицемерия и обмана — показным благочестием можно было заслужить благорасположение начальства. Говорили, что «никогда нравы студентов не были распущеннее, чем тогда», несмотря на то, что ужесточенная слежка за студентами достигла апогея. «Надзиратели, наблюдая за студентами и управляя их каждым шагом, должны водить их из одной комнаты в другую, устанавливать в ряды, осматривать волосы, платье, кровать — словом, быть настоящими ефрейторами, — писал тот же автор, — дежурный адъюнкт, принимая студентов от надзирателей, расставляет их по аудиториям и затем начинает осмотр студентов, который продолжается долго».[47] Только после этих многочисленных осмотров студенты допускались к занятиям, на которые оставалось все меньше времени. Неудивительно, что за годы попечительства Магницкого количество студентов Казанского университета значительно уменьшилось. За это же время там не было напечатано ни одного научного труда. В то же время между профессорами процветали интриги, доносы, ссоры. Собрание ученого совета университета проходило во взаимных обвинениях в темных интригах, составлении фальшивых протоколов, во взяточничестве и т. п. Автор многотомной истории Казанского университета Н. П. Загоскин так характеризовал эпоху попечительства Магницкого (1819–1826); «Массовые увольнения неугодных Магницкому профессоров, признанных им неблагонадежными, с заменой их попечительскими креатурами, фарисейская благонамеренность, часто скрывающая под своей личиной невежество и нравственные недостатки; развитие лицемерного ханжества среди учащих и учащихся; запрещение одних наук и ограничение в преподавании других рамками узких и тенденциозно составленных программ».[48] Следующей жертвой реакции стал преобразованный в 1819 году из Главного педагогического института Петербургский университет. Первоначально он состоял из трех отделений: 1) наук юридических и философских, 2) наук исторических и словесных, 3) наук математических и физических. В отличие от Московского университета здесь не было четвертого, медицинского отделения, так как в Петербурге существовала Медико-хирургическая академия. Отделения возглавляли профессора Лодий, Герман и Чижов. Первым ректором Петербургского университета стал профессор М. А. Балутьянский, видный специалист в области политических и юридических наук, человек прогрессивных взглядов, друг Сперанского и автор многочисленных проектов по крестьянскому, финансовому и другим вопросам. Для преподавания были привлечены выдающиеся ученые и педагоги. Большую популярность заслужили такие профессора университета, как А. П. Куницын, блестящий оратор, любимый лицейский педагог, пламенный патриот, известный своими выступлениями и статьями в период Отечественной войны. Куницын читал естественное право и общую теорию права. В 1815–18 годах он опубликовал на страницах журнала «Сын Отечества» статьи, в которых отстаивал преимущества конституционной формы правления. Европейски образованный специалист, историк и литератор (впоследствии известный драматург) профессор Э. Раупах преподавал всеобщую историю. Курсы статистики и географии читали К. Ф. Герман и К. И. Арсеньев. Профессор К. И. Герман, «ученик знаменитого Шлёцера в Геттингене был, по отзывам современника, человек умный и ученый… честный и добрый». К. И. Арсеньев был учеником профессора Германа, его лекции привлекали студентов как доступностью и четкостью изложения, так и политическим анализом материала, антикрепостническими убеждениями. Талантливым педагогом и ученым был и декан математического отделения профессор Д. С. Чижов. С 1 ноября 1819 года начался первый учебный семестр в Санкт-Петербургском университете. И если укомплектование университета педагогическими кадрами прошло вполне успешно — значительная группа его профессоров стала украшением отечественной науки, то набор студентов представил значительные трудности. 100 казеннокоштных студентов (то есть студентов, находившихся на государственном обеспечении, получавших стипендию и общежитие — Надо заметить, что и в последующие годы число студентов возрастало медленно. К 1823 году число своекоштных студентов увеличилось только на три человека. Одной из причин этого было то, что некоторые предметы читались на латинском языке, естественно, что слабое знание его создавало студентам большие трудности. Основной же причиной малочисленности созданных в начале XIX века русских университетов было все же, видимо, то, что дворяне избегали высших учебных заведений смешанного типа, стараясь определить своих детей в закрытые привилегированные училища. Предполагалось, что деятельность нового университета будет строиться на основе устава, проект которого разрабатывал М. А. Балугьянский. Он предопределял расширение учебной программы и научной базы университета, введение прогрессивных методов обучения, связь университетской науки с народнохозяйственной жизнью страны. Но не успев еще окрепнуть. Петербургский университет стал жертвой правительственных репрессий. Недовольство администрации возбудила книга Куницына «Право естественное», которая, несмотря на положительные отзывы ученых и педагогов, в числе которых были Балугьянский и директор Царскосельского лицея Энгельгардт, была признана «сбором пагубных лжеумствований». В результате последним был объявлен выговор за допущение в подведомственных им учебных заведениях «вредного сочинения», Куницын же был уволен из университета. В 1821 году на Петербургский университет была распространена инструкция Магницкого, составленная им для Казанского университета и требовавшая изложения всех наук в духе евангельского учения. На другой же день ректор профессор Балугьянский обратился к попечителю Санкт-Петербургского учебного округа Д. П. Руничу с письмом, в котором ходатайствовал об отставке. «По-видимому, — считает автор посвященной ему монографии, — Балугьянский счел невозможным для себя принять „Инструкцию“».[50] Однако отставка Балугьянского принята была только частично — от должности ректора он был уволен, но оставлен профессором университета до окончания ревизии. Кампанию по «очищению» университета от вредоносных идей возглавили попечитель учебного округа Рунич и директор университета (административно назначавшийся в отличие от ректора) Кавелин. Одновременно с пересмотром учебных программ началось гонение на «вольнодумных» профессоров. По отзыву современников, «Рунич был ревнителем, поклонником, подражателем и карикатурой Магницкого. Тот был хитрый и расчетливый плут, насмехался над всем на свете, дурачил кого мог и пользовался слабостями и глупостью людей. Рунич был дурак, хвастун, пустомеля… Подражая во всем Магницкому, восхищаясь его… подвигами в Казани, Рунич хотел повторить то же с большим блеском и громом в Петербурге. Помощником ему был профессор русской словесности Я. В. Толмачев».[51] Началась травля прогрессивных и просто неугодных профессоров. Как вспоминал один из авторов мемуаров: «Профессоры университета разделились на две стороны — белую и черную. На белой были Балугьянский, Лодий, Бутырский, Чижов, Соловьев, Грефе и Плисов; на черной — Зябловский, Толмачев, Рогов, Попов. Первые придерживались своего мнения и выражали оное по искреннему убеждению, по долгу правды и чести; последние — по зависти, подлости и желанию выслужиться у начальства».[52] Для того чтобы окончательно опорочить неугодных профессоров, была инсценирована проверка студенческих конспектов и авторских текстов лекций Э. Раупаха, К. Германа, А. Галича и К. Арсеньева. «Судилище» происходило на заседаниях университетской конференции 3, 4 и 7 ноября 1821 года. На первом заседании 3 ноября были допрошены профессоры Раупах и К. Герман, декан историко-филологического факультета. 4 ноября — А. И. Галич и К. И. Арсеньев. Поводом для обвинения Галича послужила его книга «История философских систем». Обвинение заключалось в вопросе; «излагая разные системы философии, зачем он их не опроверг?». Некоторые из членов конференции осмелились заметить, что как историк он не обязан был этого делать, но это не было услышано. «Рунич уподобил книгу Галича тлетворному яду или заряженным пистолетам, положенным среди играющих детей, не знающих употребления огнестрельного оружия».[53] Последним на заседание 4 ноября был приглашен профессор Плисов, которого обязали представить конспекты лекций. После прочтения их Рунич доносил министру просвещения, что «хотя в них не найдено ничего предосудительного, но и это доказывает, что профессор — человек вредный, ибо при устном изложении он мог прибавлять, что вздумает».[54] На заключительном заседании 7 ноября председательствующий на нем Рунич всячески «издевался над обвиняемыми… перебивал насмешками и грубыми замечаниями речи в защиту обвиняемых»,[55] грозил полицейской расправой. В итоге объяснения, данные «опальными» профессорами, были признаны неудовлетворительными, и Раупах, Герман, Галич и Арсеньев были уволены из университета. Несколько позднее покинул его и Балугьянский. Увольнение значительной и талантливой группы педагогов отрицательно сказалось на университете: понизился научный уровень лекционных курсов. Последующее изменение в положении российских университетов было определено «Общим уставом» 1835 года. По уставу университеты, подчиненные полностью попечителю учебного округа, сокращали в значительной степени свою научную деятельность и превращались из научно-учебных заведений в учебные. Фактически упразднялась и автономия университета. Урезаны были функции ученых советов, деятельность их контролировалась попечителем. Отменена была выборность профессоров и деканов факультетов, кандидаты на эти должности назначались теперь также попечителем учебного округа. Изменения были внесены в структуру и учебные планы университетов. По новому уставу они должны были состоять из трех факультетов: философского, юридического и медицинского, а Петербургский университет, при котором раньше не было медицинского факультета, — из двух: философского и юридического. Причем последний теперь предназначался исключительно для подготовки чиновников — законоведов. В связи с этим существенным изменениям подвергся учебный план юридического факультета: введено было изучение действующего законодательства и упразднен ряд предметов, в том числе естественное право и философия. Что касается философского факультета, то он подразделялся на два отделения (гуманитарное и точных наук). На первом изучали философию, словесность, историю, политическую экономию; на втором — математику, физику, химию и ботанику. В начале 40-х годов отделения философского факультета Петербургского университета были преобразованы в самостоятельные факультеты — историко-филологический и физико-математический. В 1854 году был создан еще один факультет — восточный. Независимо от факультетов по уставу 1835 года во всех университетах были учреждены кафедры богословия, церковной истории и церковного законоведения, причем эти предметы стали обязательными для всех студентов. Постепенно для расширения этих курсов стал сокращаться и ряд философских дисциплин, а преподавание логики и психологии было передано профессорам богословия. Но этим система перестройки высших учебных заведений не ограничилась. Одним из важнейших звеньев ее являлась сословная ориентация школы. В этом плане министерством просвещения был осуществлен ряд мероприятий, препятствующих обучению в университете лиц недворянского происхождения. Среди них и неуклонное повышение платы за обучение, в результате которого к концу первой половины XIX века в Петербургском и Московском университетах она достигла 50 руб. в год, и ограничение количества казеннокоштных студентов. Итоги этой политики не замедлили сказаться — в 40-е годы XIX века в Петербургском университете из 500 студентов 300 были дворянами.[56] Наряду с этим был предпринят ряд мер по существу полицейского характера, призванных дисциплинировать «вольнодумные университеты». Это прежде всего проверка читаемых лекций, возникшая сразу же после 1825 года. Вот как вспоминал об этом один из бывших студентов Московского университета: «На лекциях профессоров стали показываться военные мундиры. На пробной лекции философии, которую разрешено было в 1826 году читать профессору Давыдову, мы в первый раз увидели императорского флигель-адъютанта: это был молодой граф С. Г. Строганов, впоследствии попечитель университета. Не знаю, заключение ли графа Строганова о духе лекции или чьи другие, но только кафедра философии была закрыта, и профессор И. И. Давыдов остался без места». Другой подобной мерой была своеобразная «милитаризация» университетской жизни. Попечителями учебных округов стали назначаться люди военные, призванные навести в университете «порядок» и утвердить дух военной дисциплины. Штатным расписанием университетов были введены должности инспектора и субинспектора для надзора за студентами. Так, в Петербургском университете при трехстах студентах был один инспектор и четыре субинспектора. «Официально-казенное наблюдение за образом жизни студентов, — вспоминал сын известного историка, тогда бывший студентом университета, Ф. Н. Устрялов, — не имело особого значения… студентам выдавались билеты, которые должны были каждый месяц представляться инспектору, и он в них расписывался… Но действительное наблюдение сосредотачивалось в стенах университета и прямо зависело от бдительного ока нашего тогдашнего попечителя М. Н. Мусина-Пушкина… Получив самое ограниченное образование, он прежде служил в военной службе и, может быть, нюхал порох, но, конечно, не изобрел его. Он все спасение видел в дисциплине прежних аракчеевских времен. Дисциплину он старался применить и к науке, и к профессорам, и к студентам. Вид его был свирепый: густые нахмуренные брови, крючком выдающийся нос и угловатый подбородок обозначали некоторую силу характера и упрямство… Мусин-Пушкин стремился олицетворять собой идеал маленького деспота, считая, что только одним страхом можно воздействовать на молодежь».[57] Попечителем Московского учебного округа в 1825 году был назначен генерал-майор А. А. Писарев — «фрунтовый генерал». Он «посещал университет всегда в полном мундире со звездой и лентой, держал себя воинственно, говорил строго, отрывисто и громко. Имел ли он какое-либо понятие о науке? Этого, без сомнения, не было».[58] Следующей дисциплинарной мерой было введение формы для преподавателей и студентов университета. Причем соблюдение ее, по воспоминаниям современников, составляло «вопрос величайшей важности». Инспектор, субинспекторы и даже попечитель следили за этим неукоснительно. «…Инспектор университета Фитцум фон Экштет почти каждый вечер отправлялся на какое-нибудь публичное гулянье, чтобы захватить тех из студентов, которые явились на гулянье в фуражке, а не в форменной шляпе. К позднему вечеру этого же дня аудитории наполнялись арестованными, а попадавшиеся не в первый раз отсиживали урочные часы в карцере».[59] Наряду с обязательным ношением форменного мундира и треугольной шляпы студенты должны были, подобно настоящим военным, отдавать честь генералам и членам императорской фамилии, становясь «во фронт» и опустив с плеча шинель. В чиновном Петербурге, видимо, строже взыскивали со студентов, а вольнолюбивое московское студенчество бойкотировало установленные порядки. «Всех нас, своекоштных студентов, — вспоминал бывший выпускник Московского университета, — заставили носить форменные сюртуки… Но как-то форма не клеилась: при вицмундире одевалась крымская или круглая шляпа, шаровары а ля „казак“ и т. д… шалунов это тешило, хотя иногда они и квитались карцерным заключением; поплатился и я за единственные гороховые панталоны».[60] Кроме притеснений начальства, другой и, может быть, более серьезной трудностью студенческой жизни была материальная необеспеченность значительной части «универсантов». Несмотря на стремление правительства сделать университеты дворянскими, туда проникала и несостоятельная разночинная молодежь; особенно наблюдалось это в периферийных университетах (Казанском, Харьковском и др.). Кроме того, и среди студентов-дворян были и мелкопоместные, и дети чиновников, не имевшие ничего, кроме отцовского жалования или пенсии. Положение таких студентов было очень тяжелым, так как даже государственная стипендия едва обеспечивала существование. Стипендии в 150 р. ассигнациями в год «едва хватало на самую умеренную пищу и простую одежду». Поэтому «университетские студенты, получавшие казенное содержание, изыскивали средства подкреплять свой скудный быт то переводами иностранных книг на русский язык, то преподаванием уроков на стороне дворянским детям обоего пола». Нелегким был хлеб такого домашнего учителя — в любую погоду осенью и зимой, в плохой обуви и легкой шинели шли студенты часто на другой конец города, их ждал «высокомерный прием и более чем скромная плата». Переводы иностранных книг были также непростым делом. «Нередко случалось, что переводчик, не понимая хорошенько самого содержания оригинала, не будучи довольно силен в языках, — кое-как клеил свое создание… Студент, переведший по своей воле, а не по заказу, какую-нибудь книжку, положим, роман, переписавши его чистенько, отправляется, бывало, робкими стопами в лавку, например, значительнейшего в то время московского книгопродавца Матвея Глазунова. Вот бородатый книжник воздымает на широкой длани рукопись и таким образом, не читавши, по весу решает участь ее».[61] Цены здесь тоже были низкие — 3–4 руб. за печатный лист. Несмотря на все трудности, приток слушателей в российские университеты в первой половине XIX века возрастал с каждым десятилетием. Если первоначально количество студентов в некоторых университетах исчислялось двумя десятками (например, в Петербургском, Казанском), то за период с 1833 по 1852 год общее число студентов (во всех университетах) увеличилось с 2725 человек до 3758, то есть на 1033 человека. С годами оживляется университетская жизнь, увеличиваются библиотеки, растут коллекции, возникают новые лаборатории, музеи. Так, к 50-м годам XIX века при Московском университете создаются Музей естественных наук. Клинический институт, при нем — глазная клиника, ботанический сад с двумя оранжереями, Повивальный институт с родильным госпиталем, богатая библиотека. На Пресне открылась астрономическая обсерватория. Совершенствуется и методика преподавания. Если в начале XIX века многие университетские профессора читали курсы по своим же книжкам, не отрываясь от текста и не задумываясь о том, насколько усваивают слушатели материал, то в 30–50-х годах появляются прекрасные лекторы и педагоги, лекции которых захватывают студенческую аудиторию. Таким, например, был профессор всеобщей истории Московского университета Тимофей Николаевич Грановский. Лекции Грановского собирали различную аудиторию, среди слушателей бывали не только студенты, но и офицеры, ученые, дамы и просто любознательные москвичи. Вот как вспоминал о лекциях Грановского бывший выпускник Московского университета, позднее профессор его, известный ученый-историк С. М. Соловьев: «Он не мог похвастаться внешней изящностью речи: он говорил очень тихо, требовал напряженного внимания, заикался, глотал слова. Но внешние недостатки исчезали перед внутренним достоинством речи, перед внутренней силой и теплотой, которые давали жизни историческим лицам и событиям и приковывали внимание слушателей к этим живым, превосходно очерченным лицам и событиям… В Грановском была неотразимая притягательная сила, которая собирала вокруг него многочисленную семью молодых и немолодых людей, но что всего важнее, людей порядочных, ибо с уверенностью можно сказать, что тот, кто был врагом Грановского… был дурной человек».[62] С. М. Соловьев отметил не только глубокую научность лекций Грановского, красочность изложения, но и огромное нравственное воздействие личности ученого, его мировоззрения. Об этом же вспоминал и А. И. Герцен, тоже слушавший лекции Грановского: «На последней лекции аудитория была битком набита. Когда Грановский в заключение стал говорить о славянском мире, какой-то трепет пробежал по аудитории, слезы были на глазах, и лица всех облагородились. Наконец, он встал и стал благодарить слушателей: просто, прекрасными словами — слезы были у него на глазах, щеки горели, он дрожал… Безумный восторг увлек аудиторию; крики, рукоплескания, шум, слезы… Дамы бросились к доценту, жали ему руку. Я вышел из аудитории в лихорадке».[63] В русских университетах первой половины XIX века уже было много профессоров и приват-доцентов, прекрасных педагогов и больших ученых, которые способствовали дальнейшему развитию отечественной науки и растили новое поколение русских эрудитов и интеллигентов. |
||
|