"Сломанный клинок" - читать интересную книгу автора (Дюбуа Айрис)

Глава 21

Марсель был в ярости, метался и проклинал всех и вся — вероломного Наваррца, своих советников, рекомендовавших ему строить политику на союзе с предателем, и прежде всего самого себя за то, что имел глупость этому предателю поверить. Ведь прошла какая-то неделя после свидания в Нельском отеле, когда Наварра заверил его, что никуда не уедет из Парижа! И теперь это исчадие ада исчезло, не повидавшись с ним, Марселем, даже не потрудившись хотя бы для приличия передать для него клочок бумаги с каким-то объяснением причин столь неожиданного отъезда. Говорили, правда, будто он кому-то сказал, что едет в Мант собирать армию, которую должен снарядить по договоренности с дофином. Выходит, ту договоренность он выполняет, а эта, с парижским магистратом, для него — пустой звук?

А на другой день, 14 марта, дофин обнародовал указ о принятии регентства. Глашатаи огласили указ на Рынке, на Гревской площади и с паперти собора Богоматери, срывая голос, выкрикивали новый титул герцога Нормандского по-французски и по-латыни — к сведению клириков и нотариев, дабы те знали отныне точную формулу.

— Карл, старший сын короля Франции и регент королевства! Carolus primogenitus regis Francorum et regnum regens!

Этому Марсель воспрепятствовать не мог, не вступая в открытый конфликт с королевской властью, а такой конфликт был ни к чему — формально ведь горожане протестовали лишь против того, что власть эта плохо выполняет свои обязанности перед страной, не умея защитить ее от врагов. Но решено было следить за каждым шагом регента и осторожности ради не выпускать его пока из Парижа.

Скоро в Сен-Клу был схвачен некий оруженосец, замысливший то ли похитить дофина, то ли помочь ему бежать. Разбираться было некогда, и бедняге без долгого суда отрубили голову — на всякий случай и в назидание прочим.

И все же регент ускользнул. Объявил внезапно, что отправляется на ассамблею провинциальных штатов в Санлис, и, воспользовавшись тем, что стража у ворот Сен-Дени не имела точных инструкций (или, что более правдоподобно, была подкуплена), благополучно проследовал через заставу со своей свитой. После чего, рассказывают, Карл обернулся, стоя на стременах, погрозил кулаком в сторону города и крикнул, что ноги его больше здесь не будет, пока жив мерзавец Марсель.

Парижанами начало овладевать беспокойство. Поползли слухи, один другого тревожнее. Только сейчас вдруг вспомнили, что несколькими днями раньше под каким-то предлогом отбыл из Парижа весь двор герцогини Нормандской, — если бы не это, жену и дочь регента можно было бы держать теперь, как заложниц. А из Санлиса пришло известие, что депутаты Артуа, Пикардии, Бовэзи и Верхней Нормандии высказались в поддержку регента и объявили парижан мятежниками.

Ничего утешительного не привезли представители Парижа и из Прованса, где собирались депутаты Шампани. Слово на ассамблее парижанам предоставили без возражений, выслушали, но потом встал граф де Брен и спросил у регента, правда ли, что убитый в феврале маршал Шампани был злым изменником, как то утверждает мэтр Корби?

— С ним вместе был предан смерти и маршал Нормандии, — добавил граф, — но о нем пусть спросят нормандцы. Мы же хотим знать, было ли справедливым убиение мессира де Конфлана?

— Бог свидетель, — отвечал регент, — что оба маршала, равно как и мэтр д’Асси, были верными служителями короны и стали жертвами злобной клеветы и наветов.

И тогда граф схватился за меч и, на треть обнажив клинок, с лязгом бросил его обратно в ножны.

— Кровь Господня, сир, — сказал он, — доколе же будет оставаться безнаказанным любое злодейство, совершаемое против ваших слуг!

Оба парижских представителя уже не чаяли унести в целости свои головы, но их отпустили с миром, хотя и сопровождали угрозами и всяческими поношениями. Дофин же, ободренный поддержкой, прямо из Прованса отправился в крепость Монтеро, расположенную на слиянии Сены с Ионной выше Парижа, и объявил коменданту, что берет крепость под свою руку; одновременно он послал графа Жуаньи захватить крепость Мо, которая перекрывала второй водный путь к мятежному городу.

Парижские рынки начали пустеть. Город получал съестной припас главным образом по воде, из Верхней Сены и Марны; с севера его окружали враждебные провинции, на сухопутных дорогах юга бесчинствовали рутьеры, не пропуская ни одного обоза. Восемнадцатого апреля Марсель вынужден был обратиться к регенту с довольно странным письмом — продиктованное отчаянием, оно в то же время удивляло своим резким, вызывающим тоном. «Сир, — писал Марсель, — ваш народ в Париже весьма ропщет против вас и вашего управления… недовольство народа достигло предела, ибо ничто не сделано для его защиты, но все приведено в действие, чтобы предать народ голодной смерти…» Заканчивалось письмо то ли требованием, то ли просьбой вернуться в Париж, «дабы взять добрых горожан под защиту и покровительство».

Регент не ответил. В конце апреля под Клермоном состоялась наконец его встреча с Наваррцем. Оба Карла, каждый со своей свитой, съехались в поле — как бы случайно, на прогулке. Благо, день был солнечный, совсем уже по-летнему теплый. Кузены обменялись обычными в таких случаях любезностями, поговорили о положении в Париже. Регент сказал, что его звали обратно, но он и думать не хочет о возвращении — хватит с него взбесившихся суконщиков и бакалейщиков.

— Надеюсь, кузен, вы не соблазнитесь, если они станут звать вас? — спросил он Наваррца.

— Помилуй бог, ни за все золото Аравии! — отвечал тот. — Парижане обнаглели, их следует проучить. Вы правильно сделали, что захватили крепости в верховьях; кстати, Мо я хотел забрать сам, ваш Жуаньи меня опередил.

— Да, и самое забавное — этот плут Сула сначала принял его копейщиков за ваших и радушно их приветствовал. Убедившись в ошибке, он велел было запереть ворота, но не успел — те уже обезоружили стражу. А вот теперь я его за это оштрафую, пускай-ка раскошеливается. В нашем положении и лишняя сотня ливров не помешает!

Кузены посмеялись над злополучным мэром, не сумевшим вовремя распознать, кто есть кто; потом Наварра поинтересовался, как себя чувствует мадам Жанна.

— Благодарю, она теперь там, в Мо, со своим двором. Жалуется, что скучно сидеть на острове, да еще с таким неблагозвучным названием, как «Рыночный», но что поделаешь. Там зато дамы в безопасности. Как вы считаете, разумно ли созывать майские Генеральные штаты в Париже? Может…

— Ни в коем случае! Соберем их где-нибудь здесь — в Бовэ, в Суассонэ…

— Нет-нет, подальше от Лаонского диоцеза, там все отравлено ядовитым дыханием монсеньора Ле Кока. Можно в Компьене, если вы не против.

— Сир мой кузен, — любезно ответил Наваррец, — вы теперь регент королевства, вам и решать…

Оставив свиту позади, они съехали с дороги прямо на луг, пустив коней шагом. В свежей траве ярко желтели первые одуванчики, где-то высоко над головой заливался жаворонок; Карл Валуа, запрокинув голову и заслонясь от солнца ладонью, пытался разглядеть звонкоголосого певца в этой бездонной синеве. «Экий все же урод», — подумал Наварра, искоса окинув его внимательным, злым взглядом. С огорчением вынужден он был признать, что длинноносый выглядел не таким рохлей, как было осенью, уверенности ему явно прибавилось, да и посвежел на воздухе, окреп. В Лувре своем сидел, как полудохлая мышь, а тут смотрите-ка. Ну, ничего, ничего! Наварра подавил усмешку и сквозь перчатку нащупал на пальце перстень с жемчужиной. Всему свое время, милейший кузен.

Когда стало известно, что Генеральные штаты соберутся в Компьене — городе, известном своими симпатиями к регенту, — в парижском магистрате разразилась буря. Сторонники Жана Майяра заявили, что Марсель своими безответственными действиями добился только того, что Париж растерял всех сторонников. Что толку теперь рассылать грамоты фландрским городам, писать эшевенам Ипра и Гента? От них помощи все равно не будет. Брабант далеко, зато совсем рядом Нормандия и Шампань.

— Это капкан! — кричал Майяр. — Париж, как орех в щипцах, зажат между двумя враждебными провинциями, которые никогда не простят нам убийства своих маршалов! А я ведь тогда говорил Этьену — одумайся, пока не поздно, не дело ты затеваешь! Но он не слушал, куда там, он вообразил себя этаким народным вождем, трибуном вроде Артевельде или Риенцо! А теперь нам расплачиваться за просчеты этого безумца?!

— Измена!! — ревели сторонники Марселя. — Долой его, он продался регенту!!

— Я с регентом дел не имел! — отбивался Майяр. — А вот о чем Этьен всю зиму толковал с Наваррцем — это еще неведомо! За неделю до его отъезда он нас заверял, что тот остается здесь! И в деле с маршалами доподлинно ведь известно, что Злой посоветовал «быть решительнее»…

— Это известно всем. Марсель и не скрывал!

— Но неизвестно, каким количеством золота был подкреплен сей мудрый совет! Так кто же кому продался, я вас спрашиваю!

Шарлю Туссаку, который председательствовал на заседании, едва удалось угомонить разбушевавшиеся стороны. Жосеран де Макон поставил вопрос о посылке в Компьень представителей Парижа — после долгих препирательств решили послать тех же двоих, что уже ездили в Прованс, присовокупив к ним в качестве главы делегации Робера Ле Кока. Епископ, архидиакон и доктор — делегация выглядела внушительно, но худшего выбора сделать было нельзя.

— …не понимаю, отказываюсь понимать, — горячился Пьер Жиль, рассказывая вечером Роберу об этом заседании. — На них словно затмение нашло!

— Доктор Корби и архидиакон не справились в Провансе с более легкой миссией, Компьень им вовсе не по зубам, а монсеньора регент ненавидит как чуму, его приезд будет воспринят как нарочитое оскорбление…

— Зачем же тогда послали?

— Вот и я хотел бы знать — зачем? — Бегая по комнате, Жиль остановился перед Робером и потряс воздетыми руками — он был горяч, как все южане. Роберу сразу вспомнились итальянцы в Моранвиле, те тоже так вот горячились и размахивали руками при разговоре. — Зачем?! Не знаю! — Жиль присел к столу, налил себе вина и с жадностью выпил. — Слушай, Робер, — сказал он решительно, помолчав и побарабанив пальцами. — Тебе надо уезжать из Парижа. Ты, помнится, говорил, что Наваррец предлагал тебе службу?

— Не знаю… — Робер пожал плечами. — Он тогда сказал, может, и не всерьез. А почему мне надо уезжать? Вы мною недовольны?

— Э, не говори глупостей! Ты хороший парень, я ни разу не пожалел, что взял тебя. Но видишь сам, что делается! Париж брошен всеми: Наваррец изменил, провинции нам враждебны, о примирении с регентом нечего и думать. Кто тут виноват — вопрос другой, но я не хочу его касаться. Нам остается расхлебывать кашу, которую мы сами заварили, и, видит бог, мы ее расхлебаем. А ты тут ни при чем, ты человек случайный, поэтому лучше тебе уехать отсюда подобру-поздорову, пока не поздно. На службе у Наварры ты получишь все, чего хотел. По природе своей он предатель хуже Иуды, но это уж его дело, а служат ему всякие люди, и к солдатам своим он щедр, это говорят все. Так что не упускай случая — с Наваррой ты увидишь мир, объездишь всю Францию, побываешь в наших краях на юге. А я тебя на прощание не обижу — платил мало, мы ведь, купцы, не можем без того, чтобы кого-то не обсчитать, верно? — но к Наварре придешь не бедняком. Будет на что и запасного коня купить, и слугу нанять, и даже мула для него присмотреть…

— Вот сейчас вы меня и впрямь обижаете, сударь, — сказал Робер. — Я присягнул магистрату этого города служить ему оружно, что бы ни случилось. Но ежели вы действительно думаете, что я могу свою присягу порушить, то, может, нам и впрямь лучше расстаться. Обойдусь и без вашего капитанства, лучше быть простым солдатом в любом другом отряде, чем командиром, которому не верят.

Жиль снова вскочил, замахал руками, забегал по комнате:

— Что значит «не верят»? Кто это тебе не верит? Если бы я не верил, дурень, то не держал бы у себя, я не держу в своем доме тех, кому не доверяю! Ну хорошо, хорошо! Решено — ты остаешься! В конце концов, может быть, все еще и уладится как-то.

Отъезд мессира Гийома был назначен на Петров день, приходившийся в этом году на конец апреля, и Аэлис до самого последнего часа не находила себе места от страха и тревоги — а вдруг опять передумает? Но нет, сборы шли своим чередом: ковались лошади, было отобрано и проветрено парадное платье (благо мессир мог теперь блеснуть при самом пышном дворе, столько у него было кафтанов, шляп бархатных и шелковых, плащей, отороченных дорогими мехами), увязывались дорожные тюки, Симон лично проверил каждый ремешок и каждую железку у солдат охраны, отобранных сопровождать мессира. Капеллан уложил в дорожный короб достаточно мазей, порошков и сухих трав, чтобы в случае нужды вылечить ораву недужных. В кладовых и на поварне отливались во вьючные бочонки разные сорта вин, от самого простого для употребления челяди до самых изысканных, старых, на случай если мессиру придется принимать гостей, в кожаные мешки укладывалось жаренное впрок мясо и печеный хлеб, ибо не всегда можно было теперь раздобыть в пути достаточное количество припасов для такого отряда. Аэлис хлопотала, как положено заботливой хозяйке и любящей дочери, и все время ловила себя на мысли — ну скорее бы уж, скорей бы они все уехали…

Наконец 29-го утром, отслушав мессу, путники отбыли. Вернувшись в свою комнату, Аэлис достала спрятанное на груди колечко и, прижав его к губам, закрыла глаза. Сердце колотилось, ее бросало то в жар, то в холод, на какое-то мгновение она даже испугалась — такого не было с ней даже накануне свадьбы, что же это за наваждение? Но это наваждение она не променяла бы ни на что во вселенной, сейчас вселенная сошлась для нее в этом ожидании, в ослепительной, сжигающей все остальное уверенности, что завтра она увидит Робера и они снова будут вместе, вместе, вместе…

Осенью, после того случая, когда она оступилась на лестнице Фредегонды, Франческо приказал заколотить вход в проклятую башню, но замковый столяр, то ли не поняв распоряжения, то ли просто решив проявить добросовестность в работе, навесил там дубовую дверь с замком; месяц назад, когда Аэлис начала обдумывать свой план, она велела Жаклин под каким-то предлогом взять у него ключ от этого замка. Теперь ключ был надежно спрятан, а петли и замок обильно политы маслом. Самым удобным было то, что дверь можно было теперь запирать как снаружи, так и изнутри.

Испугавшись вдруг, не пропал ли ключ, Аэлис бросилась к своему тайнику в оконной нише, просунула руку за отошедшую деревянную панель и с облегчением перевела дыхание — ключ был на месте. На всякий случай она все же достала его и опустила в подвешенный к поясу мешочек — теперь можно было не опасаться, что кто-то случайно увидит, спросит, что это за ключ и зачем он ей. Теперь она вообще не опасалась ничего. Вернись сейчас муж, она и то не отступила бы от задуманного — просто пришлось бы изменить кое-что.

После обеда она вышла в сад. Перед входом в башню густо разрослась сирень, дверь была из окон не видна. А впрочем, хотя бы и увидели! Она вложила ключ в скважину, нажала, тот повернулся с легким звоном, дверь отошла без звука. Аэлис вынула ключ, проскользнула внутрь и заперлась. Здесь было тихо, холодно, пахло сыростью и каким-то тленом. Ей вдруг стало жутко. «Это только здесь, внизу, — сказала она себе, — там, на площадке, светло, жарко, солнечно». А ночью там тишина и звезды. Обломки кинжала она убрала оттуда уже давно, как только сошел снег, убрала и выбросила в ров. Была у нее мысль отдать их кузнецу — сломанные клинки, говорят, сваривают, но нет, зачем. Робер все равно не взял бы его…

Она вышла из башни, тщательно заперев за собой, и на хозяйственном дворе велела позвать Жаклин.

— Этот… как его, Тома? Пришли его ко мне, — приказала она, избегая смотреть на камеристку.

— Ах что вы, госпожа, еще рано! — возразила та развязным тоном соучастницы, понимающей свою незаменимость. — Потерпите уж до вечера, ничего с вами не…

Аэлис с наслаждением залепила ей пощечину.

— Хватит? — спросила она спокойно. — Или, может, еще и розог захотела? Пусть придет ко мне в комнату, я буду там.

Робер был уже в постели, когда ему сказали, что приехал человек по срочному делу и спрашивает его. Он оделся, сошел вниз. На улице, перед лавкой, держа в поводу лошадь, стоял парень, в котором он не сразу узнал арбалетчика Тома из моранвильской охраны.

— Ты? — спросил он недоверчиво и с тревогой. — Здорово! Кто тебя послал — Симон? Что случилось?

— Да ничего не случилось, сударь, — ответил Тома и полез за пазуху. — В замке все слава богу, а послал меня не мессир Симон, а госпожа.

— Что? — Роберу показалось, что на него пахнуло жаром, как из раскаленной печи. — Кто послал? Госпожа, ты говоришь?

Потом ему стало зябко, словно на ледяном сквозняке, а Тома достал из-за пазухи какую-то тряпицу и протянул ему:

— Это вот госпожа велела отдать вам, только сказала, чтобы в собственные руки, никому больше…

Медленно, уже догадываясь, зная, что найдет, Робер разворачивал шелковый мешочек на шнурке, который столько раз видел на поясе Аэлис, и его продолжало бросать изо льда в пламя, из жара в ледяной озноб.

— Что-нибудь она велела еще сказать? — спросил он, до боли стиснув в кулаке тоненькое колечко.

— Госпожа так сказала: если, мол, вы спросите, не велела ли чего передать на словах, то чтобы я сказал — «завтра ночью». А если не спросите, то и не говорить.

— Хорошо, Тома. Ты прямо оттуда?

— Прямиком, сударь.

— Сейчас тебя устроят на ночлег, идем.

— Благодарствую, но не надо, мне тут есть где… И лошадку пристроят. Так что я пойду тогда, доброй ночи…

Медленно, как старик, останавливаясь на каждой ступеньке, Робер поднялся к себе и сел на постель, глядя в раскрытое окошко, где в треугольнике прозрачной синевы между двумя соседними крышами уже зажглось несколько звезд. Как быть? Она предала его, теперь предает мужа… а впрочем, что он знает о ней, теперешней? Как можно судить, не зная? А он поклялся. «Ни камень, — сказал он, — ни железо не помешают мне прийти на твой зов. Что бы ни случилось, лишь бы я оказался нужен. Вот сейчас ты нужен. Но нужен ли? Или это просто прихоть, очередная блажь? Муж, наверное, уехал… он ведь много ездит, тогда вот был здесь в Париже, а сейчас мог уехать еще дальше…» Он пожалел, что не расспросил подробнее Тома. А впрочем, что он мог спросить — как, мол, живет госпожа со своим мужем? Но что делать? Что делать…

Утром он, осунувшийся и с покрасневшими от бессонной ночи глазами, сказал Жилю, что просит отпустить его на день-другой — съездить домой.

— Да, я слышал, вчера ночью тебя кто-то спрашивал на улице. Что-нибудь случилось?

— Да нет, дела там… — уклончиво отозвался Робер.

— Поезжай, ясно. Урбана возьми с собой, пусть выберет себе лошадь у меня на конюшне.

— Не нужен мне никакой Урбан, что вы!

— Не спорь, дороги сейчас небезопасные. Прямо сейчас отправитесь?

— Нет, попозже… Мне чтобы вечером там быть. После обеда тронемся.

— Понятно! — Жиль заговорщицки подмигнул и потрепал его по плечу. — Я ведь не зря посоветовал тебе не ехать без провожатого. С этими дамами, видишь ли, никогда не знаешь, как оно обернется; лишний клинок не помешает, а еще удобнее, когда есть приятель, который может и постеречь, и знак, в случае чего, подать…

— Да что вы такое говорите, — запротестовал Робер, чувствуя, что краснеет. — Я же вам сказал — у меня там дела!

— А я и не спорю! Только не спорь и ты, я тоже был молод, и у меня тоже случались дела, для которых надо было дождаться вечера…