"Сломанный клинок" - читать интересную книгу автора (Дюбуа Айрис)

Глава 10

Тибо, предполагавший погостить в Моранвиле с неделю, уехал уже на следующее утро. Причиной столь поспешного отъезда было нетерпение покарать Вандомов, но он был ускорен еще и ссорой, вспыхнувшей между братьями вечером того же дня, после ужина.

Все уже отходили ко сну, когда Тибо явился к Гийому, проверявшему счета с Филиппом, и громогласно потребовал ответа, чем на самом деле объясняется пребывание в замке этих подлых буржуа. Гийом пытался отшутиться, но разъяренный Тибо не отставал, пришлось приоткрыть тайну. С итальянцами, сказал он, ведутся переговоры насчет одного займа, дело это государственное и секретное, так что пусть братец не обессудит, если он не станет пока вдаваться в подробности.

— Да можешь ими подавиться! — отвечал Тибо. — «Секретное дело», как бы не так! В Париже все кумушки судачат, что Ле Кок собирает деньги — вызволять Наварру из темницы! Но только ты-то зачем в это лезешь, старый дурак! Хочешь на старости лет замарать герб Пикиньи?! Тогда уж выдай Аэлис за этого менялу!

— Не лезь ко мне со своими советами, тупоумный кабан! Если у тебя вместо головы болванка для шлема, так и не пытайся пользоваться ею в другом качестве!

Братья готовы уже были полезть в драку, если бы не Бертье, как всегда, попытавшийся восстановить семейное согласие. Необузданный Тибо, у которого давно уже чесались кулаки, вместо брата сгреб подвернувшегося под руку Филиппа и от всей души шмякнул о стену; бедный легист обмяк и, закатив глаза, стал сползать на пол.

— Мессиры… будьте благоразумны! — тут же очнувшись, взмолился он слабым голосом. — Помните, от этого займа зависит судьба королевства…

— Тебе еще мало?! — взревел Тибо, оборачиваясь. — Плевать я хотел на королевство, когда речь идет о чести рода Пикиньи!

— Зато Карлу на него не наплевать! — крикнул Гийом, помогая Филиппу подняться. — И пора бы тебе знать его характер…

— Я не позволю бесчестить наш род ни ради Карла, ни ради самого папы римского!

— Скажи на милость — он не позволит! В своем доме пока еще я хозяин!!

— Ну, так лижи ему задницу, этому банкиру! А главное, не забудь подложить ему в постель свою дочку! Иначе не видать тебе займа как своих ушей! Слышишь, Гийом? Непременно не забудь, а то политика пострадает. Ха-ха-ха! Я ведь зная, что когда-нибудь эти политические игры засадят тебя в дерьмо по самую шею! Лучше бы ты подстерегал в засадах хорошую добычу и брал выкупы, как делают настоящие рыцари… Так нет, дьявол его попутал снюхаться с подонками! Тошно вспомнить, как он всю зиму нежничал со всяким сбродом из горожан, чуть не под ручку ходил с этим висельником Марселем! Вот теперь и пеняй на себя, что буржуа обнаглели и держатся с тобой как с равным! Погоди, к девчонке еще не один такой «благородный» женишок подкатится.

— Ладно, это уж моя забота. А тебе советую одуматься и не показывать этому банкиру, что ты недоволен его присутствием в замке. Наварра не любит, когда ему становятся поперек дороги…

Тибо презрительно плюнул:

— Подумаешь, испугал! Я что, ленник твоему Карлу? Ты с ним блудишь, тебе его и бояться, а я волен делать и говорить что пожелаю! Но спокойно созерцать непотребство, которое творится в Моранвиле, я — разрази меня Бог — не могу! Завтра же с рассветом уеду, и ноги моей здесь больше не будет, покуда ты сам не одумаешься! Потому что если кому-то пора одуматься, так это тебе!

— Ладно-ладно. — Гийом потрепал его по рукаву. — Иди проспись, ты много выпил за ужином. Завтра и не вспомнишь, что собирался уезжать.

Утром он, проснувшись, первым делом подумал с тревогой, не забыл ли братец и в самом деле про свой отъезд, но, подойдя к окну, тут же успокоился — люди Тибо готовились в дорогу.

— Эй, там! — весело закричал он. — Мыться, одеваться, и пусть разбудят дамуазель — скажите, чтобы готовилась проводить дядюшку!

Дядюшку следовало проводить до границы владений не только чтобы сгладить вчерашнюю ссору (Пикиньи побаивался, как бы неистовый дурак не начал жаловаться всякому встречному на брата, который спутался с Наваррой и теперь склоняет на его сторону иноземных банкиров); не мешало и присмотреть за ним по пути, чтобы не вышло как в прошлый раз, когда очередной родственный визит обошелся в дюжину лучших тонкорунных овец. Встретив тогда пастуха с овцами, Тибо подозвал его и велел принести воды, а когда парень вернулся — путников и след простыл, а стадо заметно поредело. Рассвирепевший Гийом послал в Монбазон гонца с требованием вернуть похищенное, но Тибо нагло ответил, что при всем желании не может исполнить братнину просьбу, понеже овец променял сиру де Буафору на чеканный пояс миланской работы, а пояс тот на его, Гийома, брюхе нипочем не сойдется…

Сейчас надо было выпроводить его как можно скорее. Позавтракали наспех в семейном кругу; Гийом велел сенешалю сказать гостям, что не решился будить их в столь ранний час. Еще сидели за столом, когда во двор уже вывели оседланных лошадей.

Белоснежного иноходца по имени Клержуа, на котором ездила Аэлис, Робер заседлал, как всегда, своими руками, проверив каждую пряжку и с особым тщанием затянув подпругу; Клержуа был лукавцем и имел дурное обыкновение надувать брюхо, когда его седлали.

Наконец со сборами было покончено. Передав конюху повод своего вороного, Робер подвел иноходца к парадному крыльцу, на которое уже вышли господа. Аэлис сбежала первой, Робер с учтивостью знающего свое дело стремянного преклонил левое колено и выставил правое; Аэлис поднялась на него, как на приступку, и, поставив в стремя другую ногу, вдруг пошатнулась, словно потеряв равновесие, — это была игра, уже привычная для обоих. Робер подхватил девушку и легко вскинул в седло, на миг благодарно коснувшись щекой ее колена.

— Вы очень любезны, благодарю, — обронила она высокомерно, расправляя юбку.

Робер молча поклонился, отошел и сел на своего Глориана. Протяжно запели на петлях открываемые створки ворот, и первые всадники скрылись в темном проеме воротной арки, сразу наполнившейся звонким грохочущим перестуком копыт по каменным плитам. Здесь еще таился ночной мрак, от стен тянуло сыростью. Робер, ехавший следом за Аэлис, увидел, как она поежилась от озноба. «Надо ей было одеться потеплее, — подумал он, — впрочем, день будет жарким, ни к чему…» Стало светло, копыта передовых лошадей уже глухо затопотали по деревянному настилу моста, и кавалькада выехала в теплое сияние летнего утра.

Клержуа легко нес всадницу, Аэлис покачивалась в седле, держась очень прямо и чуть склонив голову, — то ли дремала, еще не совсем освободившись от крепкого предрассветного сна, то ли о чем-то задумалась.

Робер смотрел на нее с восхищением и нежностью, и сердце его было переполнено благодарностью за это чудесное утро: что нет рядом проклятых чужаков, что ему удалось сегодня подать ей стремя, что можно сейчас ехать вот так, рядом, не сводя с нее взгляда… О чем она думает?

Он тронул шпорами коня, посылая его вперед. Они поравнялись, Аэлис рассеянно улыбнулась Роберу, повернув к нему лицо, невыразимо прекрасное в розовом свете зари, — и вдруг вороной злобно взвизгнул и попытался укусить иноходца за холку. Аэлис испуганно схватилась за поводья, Робер в бешенстве рванул удила так, что Глориан присел на задние ноги, и ожег коня плетью.

— Прости, госпожа, — сказал он, снова поравнявшись с Аэлис, — ты не испугалась? Вот уж не ожидал от негодяя такого коварства!

— Не ругай его, доброму коню положено быть с норовом. А я уже привыкла, Клержуа пуглив и шарахается от всякого пустяка. — Она одобрительно оглядела вороного. — Это ведь Глориан? Твой любимец, я не ошиблась?

— Ты не ошиблась, госпожа, это Глориан — одно из лучших животных в конюшне. Но он злобен и бывает опасен.

— И ты его любишь больше других, правда ведь?

— Он того заслуживает. Раньше я ездил на Гайяре, но теперь господин Симон разрешил мне седлать Глориана, и мы с ним сразу понравились друг другу…

— Еще бы вы друг другу не понравились! — улыбнулась Аэлис. — Вы, мессир, тоже бываете злобным и опасным. А ты знаешь, что отец отдал Глориана мне и разрешил поступить с ним по моему усмотрению?

— Тебе?! — изумился Робер. — Не понимаю, зачем тебе такой бешеный конь!

— Мне — незачем! — ответила Аэлис многозначительно и бросила на Робера лукавый взгляд. — Но, кажется, он подойдет одному бешеному оруженосцу…

— Кому же это… госпожа? — смущенно спросил Робер, боясь поверить своей догадке.

— А ты, конечно, не догадываешься? Ну и притвора же ты, Робер! — Она засмеялась и, понижая голос, добавила: — Я дарю его вам, мессир! Пусть сей благородный конь поможет вам стяжать множество славных побед, а также прославить имя вашей дамы! — Она кокетливо покосилась на него и добавила все в том же шутливом тоне: — Надеюсь, именно таковы ваши намерения?

— Аэлис… — Робер задохнулся от радости. — Как мне благодарить тебя, госпожа?

— Очень просто! Никогда больше не досаждать своими обидами, понял?

Их взгляды встретились, и Робер явственно ощутил, как за спиной у него вырастают крылья.

— И еще я хочу, чтобы ты выбрал себе самую лучшую сбрую, самое красивое седло и чепрак, это тоже будет мой подарок! Я еще вчера хотела тебе сказать об этом, но потом забыла…

— Полученный от тебя такой подарок вдвойне бесценен, моя любимая! — растроганно прошептал Робер.

Петляя среди мягких холмов, все дальше убегала вдаль белая от пыли дорога. Солнце было уже высоко, когда путники добрались до менгира, который здесь, по дороге на Руан, служил пограничной метой владений сира де Пикиньи. У подножия громадного, незапамятно древнего каменного столба, с грубо вырубленным на каждой его стороне кельтским крестом, слуги расстелили ковер. Господа подкрепились, выпили по прощальному кубку, и Тибо повел свой отряд дальше, в сторону Луаньи, а Гийом со свитой повернул обратно. Он был несказанно рад, что братца удалось спровадить без особых убытков, если не считать прихваченных его конюхами двух мешков овса.

Вернувшись в замок, Робер поспешил к конюшне расседлывать и чистить лошадей — Клержуа и, теперь уже своего, Глориана. Оба коня были ему равно дороги, он вообще любил возиться с лошадьми, уход за ними был приятным и успокаивающим занятием. С усердием чистил он щеткой лоснящиеся бока, расчесывал шелковистые гривы, подсыпал свежего зерна, водил их на водопой… и они платили ему такой же привязанностью, а его любимец всегда встречал Робера радостным ржанием.

Он быстро покончил с делами, но не спешил уходить, любуясь тонкими поджарыми ногами и горделиво выгнутой шеей красавца-вороного. А главное — это ее подарок! Робер счастливо рассмеялся и, обняв голову Глориана, зарылся лицом в густую гриву. Словно откликаясь на ласку, конь тихонько заржал и ткнулся теплыми губами ему в плечо.

Выходя из конюшни, Робер столкнулся со стражником по имени Арно Рыжий — тот, весь запыхавшийся, крикнул, что его, Робера, искал господин Симон.

— Случилось что-нибудь?

— Прискакал человек из Понтерена — там у них рутьеры угнали стадо, надо снаряжать погоню!

Робер присвистнул — Понтерен был одной из самых дальних вотчин сира де Пикиньи, граничащей уже с землями аббатисы Камбронской. И в какую еще сторону погонят бандиты свою добычу! Хорошо, если к побережью, там их можно перехватить где-то между Гурнеем и Сонжоном, а если на север, в сторону Амьена? Этак они успеют переполовинить стадо, покуда их настигнут. Одно утешение — коров галопом не погонишь.

— Много угнали? — поспешая за Рыжим, спросил он.

— Да голов с полсотни, слыхал…

Когда он пришел к Симону, тот уже вооружался — сидел на табурете с поднятыми руками, а двое стражников надевали на него кольчужную рубаху.

— Останешься тут, сынок, — сказал он, выпростав наконец голову из ожерёлка и поводя плечами, чтобы кольчуга легла как надо. — Не знаю, как долго придется мне гонять за этим отродьем, а наших баварцев без присмотра оставлять не годится… тоже банда не хуже тех.

— Позвольте мне ослушаться, — твердо сказал Робер, покраснев от обиды. — В замке остаются и господин сенешаль, и сам сир Гийом, а для баварцев я никто. Да и пора мне испробовать, выучился ли я чему-либо.

— Не терпится? Да вот тут, тут расправь, дурья башка, сам, что ли, не видишь, — сердито сказал Симон одному из одевавших его стражников и обернулся к Роберу. — По правде сказать, я так и думал, что ты оставаться не захочешь. Лучше бы остался. Успеешь еще наглядеться на кровь… Ну, коли решил, так иди собирайся, ждать не будем.

— Можно мне оседлать Глориана? Госпожа сказала сегодня, что дарит его мне.

— Седлай, раз подарили, чего спрашиваешь…

Скоро отряд был готов. Кроме Симона, Робера и еще одного оруженосца из аррьер-вассалов сира де Пикиньи, он насчитывал одиннадцать человек, тщательно отобранных самим де Берном. Когда сир Гийом давал Симону последние наставления, которые тот выслушивал с выражением вежливой скуки, Робер улучил минутку и подъехал к стоявшей на крыльце Аэлис — та вышла с отцом проводить их.

— Я так рада за тебя, Робер, — сказала она с сияющими глазами, — так рада! Это же замечательно, что так получилось, правда? Ты ведь давно мечтал побывать в настоящем деле!

Робер удивился, даже немного обиделся:

— Какое же это настоящее дело, Аэлис? Разве я о таком мечтал — гоняться за коровами…

— Ну, Робер! Начинают всегда с малого. И потом, что вы будете биться из-за коров, это ничего не значит. Рутьеры, говорят, весьма свирепы и бой с ними — это не турнирная жоста.[55]

— Пожалуй, — улыбнулся Робер, — но, если так, ты могла бы хоть немножко обо мне побеспокоиться. А вдруг я погибну? Похоже, тебя это не тревожит нисколько!

Аэлис покраснела:

— Вот уж это совсем не честно, мессир! И я даже не желаю говорить с вами после этого!

Робер засмеялся и похлопал по шее нетерпеливо пляшущего Глориана.

— Да я ведь в шутку сказал! Ну, попрощаемся?

Она искоса взглянула на отца и зашептала, наклоняясь к Роберу:

— Ах, мой друг, как ты хорош в этих доспехах! У меня просто сердце замирает! А мой медальон, он с тобой? — вдруг забеспокоилась она.

— Он всегда будет со мной… До свидания, любимая! — тихо сказал он, оглянувшись на Симона, и стал осаживать коня, заставляя его пятиться от крыльца.

Уже отъезжая, он обернулся и поднял руку, и тогда Аэлис вдруг закричала, перегнувшись через балюстраду:

— Робер… береги себя! Я так буду ждать! Береги себя и возвращайся скорее, милый!

Сир Гийом, обернувшись, уставился на дочь и начал багроветь.

— Мадам, вы не в своем уме! — прошипел он. — Что это еще такое, как вы себя ведете? Убирайтесь отсюда! Ступайте к себе и не смейте выходить из комнаты, пока не позову!

Аэлис убежала, едва сдерживая слезы, а сир Гийом проводил взглядом последних всадников, въезжающих под арку ворот, и сердито оглянулся на негромко позвавшего его Филиппа:

— Ну, что еще тебе?

— Мессир, достопочтенный отец Сюжер просил передать, что хотел бы с вами поговорить.

— Ладно, скажи — приду.

Хорошо еще, оба итальянца с утра уехали на охоту и до сих пор не вернулись; не хватало только, чтобы Донати стал свидетелем неприличной сцены, когда госпожа чуть ли на шее не повисла у простого стражника… Да уж не тот ли это мальчишка — кровь Христова! — чью отпускную грамоту она тогда у него выманила? Что же это такое творится? То-то она добивалась, чтобы негодяя сделали стражником… Нет, но какое счастье, что этого не видел Донати! А Симон-то, Симон, старый слепой осел, куда смотрел? Впрочем, верно и то, что за ними сам Сатана не усмотрит, ну ничего, пусть только вернутся…

Развевая полы длинной домашней робы, сир Гийом ворвался в комнату дочери и застал ее шепчущейся с Жаклин. Он затопал ногами, от ярости потеряв дар речи.

— Вон отсюда, шлюхина дочь! — заорал он на камеристку, когда вернулось дыхание. — Сводница! Ты у меня насидишься в каменном мешке! Старухой оттуда выползешь, распутная ведьма!

Жаклин опрометью вылетела из комнаты. Аэлис встала и бросила на отца высокомерный взгляд:

— Не будьте смешны, мессир! Можно подумать, мы живем во времена Крестовых походов. Вы еще меня пригрозите посадить в мешок!

— А тебя к монахиням! — закричал он, потрясая кулаками. — Завтра же! В Шомон, к Беренгарии, она знает, что делать с такими, как вы! Уж там-то вы попоститесь, мадам, да еще и розог отведаете! Бог свидетель, в этом средстве вы нуждаетесь более, чем в душеспасительных беседах!

Хлопнув за собой дверью, он вдруг заметил торчавший в скважине ключ, дважды повернул его и спрятал в карман.

— Мессир, осмелюсь напомнить…

Гийом обернулся и в ярости уставился на снова возникшего перед ним нотария:

— Какого тебе черта надо, что ты таскаешься за мной по пятам?!

— Вас ждет достопочтимый аббат.

— А, дьявол, я и забыл. Ладно, идем!

— …все эти буржуа, сын мой, хотим мы того или нет, начинают узурпировать права, бывшие когда-то привилегией дворянства. Прискорбно, но что поделаешь? — Сюжер замолчал и бросил испытующий взгляд на Гийома. Тот сидел понуро, весь какой-то осунувшийся. — Ведь только что королевским указом простолюдинам разрешено носить меха и драгоценности, которые раньше дозволялись только дворянам. Мелочь, конечно, но весьма примечательная… В наше время брак дворянки с богатым буржуа не такое уж редкое дело, дорогой Гийом. Ты, я знаю, любящий отец, и счастье твоей единственной дочери должно быть главной твоей заботой…

— Счастье стать женой менялы! — возмутился Пикиньи.

— Нет, счастье стать женой молодого, богатого и блестящего во всех отношениях человека, который ее, несомненно, любит.

— Как это вдруг стало вас заботить!

— Всегда заботило, сын мой, — невозмутимо ответил аббат. — Но должен добавить еще кое-что: я наблюдал Аэлис весьма недолго, но и за этот малый срок успел подметить, что она явно неравнодушна к…

Пикиньи вспыхнул:

— Черт возьми, мессир аббат! Уж не хотите ли вы сказать, что мою дочь можно обвинять в забвении своего…

Бертье, как всегда тихо и незаметно сидевший на своем месте, поспешил вмешаться:

— Досточтимый не ошибся, мой сеньор! Я давно понял, что дамуазель отвечает мессиру Франсуа теми же чувствами.

Пикиньи обернулся и уставился на нотария непонимающе; умение улавливать мысль собеседника с полуслова ему порой изменяло. К тому же он еще был весь под впечатлением ужасного открытия: у негодницы шашни с вилланом и она не стесняется выставлять это напоказ!

— Мессир Франсуа, ты сказал? Да я сам сегодня…

— Гийом, Гийом! Отцы всегда слепы. — Аббат улыбнулся и покачал головой. — Филипп совершенно прав. Моя крестница, можно не сомневаться, будет счастлива с этим достойным молодым человеком; я неоднократно беседовал с ним во время его пребывания в аббатстве и имел возможность убедиться, что его тонкий ум и образованность оказали бы честь любому высокородному юноше… Согласись, Гийом, что он ничем не отличается от самого изысканного вельможи…

Пикиньи, до которого наконец дошло, тем временем успел успокоиться — дело начинало выглядеть по-другому. Замуж ее, замуж! И поскорее, покуда не доигралась до беды…

— Не хватает самой малости, — усмехнулся он, — родового герба.

— Если наш молодой друг предоставит Карлу этот заем, он без труда получит и рыцарское звание, и герб, и самое высокое положение при дворе.

— Юнец слишком горд своими республиканскими идеями и своим положением банкира, чтобы польститься на то, что может предложить ему Карл, я уже пытался соблазнить его королевскими милостями!

— Сейчас, возможно. Не забудь, ему всего двадцать три года. Со временем все изменится. Получив жену знатного рода, он и сам захочет позолотить свои шпоры.

Пикиньи мрачно насупился, снова охваченный сомнениями. Аббат выжидающе посмотрел на него, но, видя, что тот упорно молчит, продолжал тоном терпеливого наставника:

— Прислушайся к доброму совету, сын мой, обуздай свою гордыню. Бывают моменты, когда нужно уметь смиряться. Обдумай, взвесь все, что тебя ждет в случае, если ты откажешься внимать голосу разума. Тебя настигнет полное разорение, ты уже на пороге этого. И тогда тебе придется искать жениха для своей дочери среди самых захудалых рыцарей, а вряд ли она поблагодарит тебя за это!

Мессир Гийом сделал нетерпеливый жест; аббат, поняв его, утвердительно кивнул:

— Да, конечно, это твое личное дело. Но есть другая причина моей настойчивости, гораздо более важная: я говорю о седьмой заповеди рыцарства — о вассальной верности. Мне сейчас вспомнилась песнь о Рауле де Камбрэ. Когда Рауль собрался жечь монастырь Ориньи, его вассал Бернье соглашается следовать за ним, хотя его мать — монахиня в этом монастыре. «Мой сеньор Рауль — предатель хуже Иуды, — говорит он, — но он мой сеньор, ни за что на свете не ослушаюсь его». Это, разумеется, крайность, объяснимая дикими нравами того времени, но в этой крайности была своя доля истины… Возможно, рыцарство гибнет именно потому, что забыло свою важнейшую заповедь!

Пикиньи насмешливо ухмыльнулся.

— Если уж говорить начистоту, мессир аббат, то рыцарству было с кого брать пример. Наши прелаты первыми показали, как можно пренебрегать заповедями!

Выражение мягкого терпения исчезло с лица аббата.

— Осторожнее, Гийом! Не тебе судить о делах Церкви, поэтому вернемся к твоим. Более не стану уговаривать, но помни: Наварра не прощает измены! Вассальный долг обязывает тебя помнить прежде всего о деле твоего сюзерена, которое ты клялся поддерживать; и если теперь по твоей вине сорвется этот заем, то Карл не замедлит отомстить. А что мстить он умеет, тебе хорошо известно.

Филипп бросил тревожный взгляд на Пикиньи.

— И помни еще одно, — продолжал аббат. — Навлекая на себя погибель, ты губишь и свою дочь. Да просветит Господь твой разум, сын мой! Я иду в часовню и буду молиться за тебя. А вечером ты сообщишь мне свое решение. — Аббат поднялся и благословляющим жестом поднял руку.

Оставшись один, сир Гийом долго сидел в той же позе, ссутулившись и хмуро разглядывая черные и белые плитки пола. Они напоминали шахматную доску, и ему виделись на ней причудливые фигурки двух Карлов, Аэлис, банкира, аббата и его самого… Да, дорого начинает обходиться эта партия! Шесть фигур на доске — или все семь? Может, еще и эта гнусная пешка сюда же затесалась? Раны Христовы, как он испугался, когда аббат начал говорить о неравнодушии Аэлис! Но пока, похоже, никто ничего не заметил! Негодницу и впрямь следовало бы отправить в Шомон с соответствующим письмом к матери аббатисе, там взбалмошную дуру живо привели бы в чувство, они это умеют. Да что тут, в самом деле, раздумывать? Замуж ее, и немедля, пока и в самом деле беды не случилось. Ее замуж, и именно за Донати. Сюжер прав, выбирать не приходится… Мальчишку же повесить или в каменный мешок — и забыть там, как в старые добрые времена… Мешок не мешок, но в замке чтоб ноги его больше не было — пусть проваливает на все четыре стороны! И сказать Симону, чтобы не вздумал еще уплатить негодяю за время службы…

— Жаклин! — заорал сир Гийом, шаря по карманам в поисках ключа. — Эй, там, камеристку сюда! Да поживее! Где ты, потаскуха, шляешься, когда тебя зовут? На, возьми и ступай одевать госпожу. Скажешь — у меня для нее хорошая новость!