VII

Для Моисея и Аарона это было немалой помехой. Старшины им говорили:

— Ну, дождались! Вот что мы получили, связавшись с вашим богом и полагаясь на высокое родство Моисея! Ничего вы не добились, а только сделали нас ненавистными в глазах фараона и его приставников… Вы вложили им в руку меч, который нас истребит.

На это было трудно ответить, и Моисей провел тягостные часы один на один с Богом тернового куста, упрекая его, и понуждал вспомнить, как он, Моисей, противился, не желая брать на себя его наказа, как он молил послать кого-нибудь другого, только не его: ведь он и говорить-то толком не умеет; Господь же на это ответил: зато-де Аарон красноречив. Верно! Он легко произносит речи, но уж слишком елейные, и разве не ясно, что никогда не следует браться за подобное дело, ежели язык твой неповоротлив и тебе приходится просить кого-то еще высказать за тебя твои мысли. Но Бог утешал и наказывал его из глубины груди его и оттуда вещал в ответ: «Стыдись своего малодушия! Твои жалобы и отговорки — одно жеманство! В сердце своем ты только и мечтал о моем наказе, ибо любовь твоя к народу — любовь ваятеля, и она столь же велика, как моя любовь, ее не отличишь от моей: обе они сливаются в одну. Да, любовь Бога — вот что подвигало тебя на труды, и стыдно отчаиваться при первой же неудаче!»

Эти слова Моисей должен был выслушать с тем большим смирением, что на военном совете они все вместе — он сам, Иошуа, Халев, Аарон и вдохновенные жены — пришли к заключению, что если вдуматься, то новые притеснения, какое б они ни рождали недовольство в народе, по сути — не столь уж нежеланны поначалу: ведь они пробуждают недовольство не только против Моисея, но прежде всего против египтян, и лишь заставят народ тем более горячо откликнуться на призыв Бога-избавителя, иначе — на мысль об исходе. Так оно и случилось: волнения из-за соломы и кирпичей все возрастали, и упреки Моисею, который-де сделал их ненавистными в глазах фараона и только повредил им, отступили перед желанием, чтобы сын Амрама еще раз пустил в ход свои связи и снова пошел к фараону.

И он пошел, на сей раз уже один, без Аарона, не думая о неповоротливом своем языке; он потрясал кулаками перед троном и, запинаясь, торопливо глотая слова, настойчиво требовал царского изволения на исход его соплеменников в пустыню, на волю, для жертвоприношения и богоугодного праздника. И не один, а десять раз приходил он к фараону, ибо царь не мог закрыть ему доступ к своему престолу — слишком могущественны были связи Моисея. Между ним и царем завязалась борьба, затяжная и упорная; и если она и не склонила фараона уступить дерзким Моисеевым требованиям, то привела к тому, что сами египтяне в один прекрасный день скорее вытолкали, прогнали взашей обитателей Гошена, нежели отпустили их добром, — лишь бы только от них избавиться. Об этой борьбе и мерах понуждения, примененных к упорствующему фараону, было много всяких толков, хотя и не лишенных основания, но сильно раздутых и приукрашенных. Говорят о десяти казнях, к которым поочередно присуждал Иегова Египет, чтобы сломить фараона, в то же время нарочито ожесточая его сердце против замысла Моисея, дабы он, Иегова, имел повод все к новым казням и тем все более грозно утверждал свое могущество. «Кровь», «жабы», «мошки», «дикое зверье», «парша», «мор», «град», «саранча», «тьма» и «смерть первенцев» — вот как называются эти десять казней, и ни в одной из них нет чего-либо невозможного. Вопрос только в том, насколько они (исключая последнюю — загадочную и до конца так и не раскрытую) способствовали достижению искомой цели. Нил время от времени и вправду принимает кроваво-алую окраску, вода его ненадолго становится непригодной для питья, и рыба в ней погибает. Точно так же случается, что болотные жабы вдруг умножатся сверх всякой меры или что вши, которые никогда совсем не исчезают, нежданно появятся в чудовищном количестве, наводя на мысль о каре за прегрешения. В ту пору и львов было гораздо больше, чем теперь; они бродили по окраинам пустыни или подстерегали добычу в зарослях вдоль пересохших рукавов реки, и когда число их нападений на человека и скот разительно возрастало, это тоже можно было назвать «казнью». А как часто поражает сынов земли Египетской чесотка или парша и как легко нечистоплотность приводит к зловонным язвам, которые не щадят никого, словно чума! Небо в той земле почти всегда ясно — тем большее впечатление там производят редкие, но свирепые бури, когда огонь из облаков сопровождается падением тяжелых зерен града, побивающих посевы и срывающих с деревьев листву, — и все это — без какой-либо понятной людям цели! Саранча — слишком хорошо знакомый гость, и человек придумал немало отпугивающих и ограждающих средств против ее налетов, но ее алчность пересиливала все препоны, и каждое поле превращалось в сожранную догола пустыню. А тому, кто хоть раз испытал страх и тоску при затмении солнца, легко понять, почему избалованный светом народ назвал эту тьму все тем же словом: «казнь».

Этим бедствия, о которых говорится в преданиях, собственно, исчерпываются, ибо десятое бедствие — смерть первенцев — по сути не входит в их число, а представляет собой двусмысленное и жуткое привходящее обстоятельство самого исхода. Все прочие беды могли и вправду случиться — иные из них или даже все, наверное, и в самом деле случились, коль скоро речь идет о значительном отрезке времени. Но вернее было бы смотреть на все эти «казни» как на изящное иносказательное обозначение единственного действенного средства понуждения, которым располагал Моисей в своей борьбе с Рамессу, короче говоря — как на обозначение того обстоятельства, что фараон был его дедом по любострастию, о чем Моисей мог в любой миг раструбить повсюду. Не раз царь был близок к тому, чтобы поддаться его натиску, во всяком случае он шел на большие уступки. Рамессу соглашался отпустить мужчин на празднество жертвоприношения с тем чтобы женщины, дети и стада остались на месте. Однако Моисей возразил: «Нет! Стар и млад, с сыновьями и дочерьми, с овцами и волами, должны мы выйти, ибо это праздник господень!» Тогда фараон разрешил им взять с собою жен и детей, и только скот должен был остаться залогом в земле Египетской, но Моисей спросил фараона: откуда ж они возьмут жертвы для мирного заклания и всесожжения в праздник господень, ежели у них не будет скота. «Ни одного копыта, — настаивал он, — не должно здесь остаться», — и всем стало доподлинно ясно, что речь шла не об отлучке или же отпуске, а именно об исходе.

Из-за помянутого копыта между его египетским величеством и посланцами Иеговы под конец разыгралась бурная сцена. На всем протяжении переговоров Моисей выказывал величайшее долготерпение, хотя не в меньшей мере был наделен от природы и вспыльчивостью, заставлявшей его так яростно потрясать кулаками. Дошло до того, что фараон не выдержал и буквально выгнал его из тронной залы.

— Прочь, — закричал он, — и смотри не попадайся мне больше на глаза! А не то умрешь лютой смертью!

Моисей был возбужден до крайности, но, внешне храня полное спокойствие, ответил только:

— Ты сказал. Я ухожу и никогда больше не покажусь тебе на глаза.

То, о чем подумал он в минуты этого грозного, холодного прощания, было не в духе его помыслов. Но тем более в духе помыслов юных Иошуа и Халева.