"У Пяти углов" - читать интересную книгу автора (Чулаки Михаил Михайлович)

ВЫСОКОВОЛЬТНЫЙ, или Жизнь в предчувствии чудес

1

Тело — ленивый раб! Ноет, скулит, не хочет вставать в четыре утра. Нельзя ему никакой потачки, иначе докатишься, будешь валяться каждый день до семи, а что тогда успеешь в жизни? Ленивый раб, которого приходится приводить в повиновение импульсом воли — как ударом хлыста.

Вольт Комаровский разом вскочил, нытье в ленивом теле тотчас прекратилось, осталось одно чувство: нетерпение! Сколько дел — только-только успеть за те двадцать часов, остающихся до следующего сна. Ужасно досадно, но совсем не спать не удавалось.

Жить он собирается долго. Нет, собираться — намерение вялое, пассивное; Вольт уверен, что проживет по крайней мере сто пятьдесят лет: если смог Махмуд Эйвазов, значит сможет и он, Вольт Комаровский. По крайней мере — сто пятьдесят; доживет, а там будет видно, что дальше. Так что впереди у него остается по крайней мере сто пятнадцать лет, но ведь и прожито целых тридцать пять! А что сделано? Очень мало. Потому надо торопиться жить так, как Галуа в ночь перед дуэлью, — но не одну ночь, а все остающиеся сто пятнадцать лет!

Известны люди, которые всю жизнь спали по четыре часа. Отлично при этом работая. Ну хотя бы Наполеон. Немного смешно в наше время ссылаться на Наполеона, но важно в принципе: если смог Наполеон, значит сможет и Вольт Комаровский.

Странно, что такая элементарная мысль: не тратить на сон больше четырех часов, — пришла Вольту всего три года назад. Тошно вспоминать, сколько времени потеряно, пролежано самым банальным образом! Но с тех пор Вольт ни разу — да-да, ни разу! — не вставал позже четырех. Раз решено — какие могут быть исключения?

Удивительно, что Надя не встает вместе с ним. Не понимает всей очевидной пользы раннего вставания. Мама храпит за стеной — пусть, но Надя могла бы вставать вместе с ним. Раз жена, значит должна быть единомышленницей — во всем.

Конечно, отчасти извиняет Надю то, что у нее нет четкой жизненной цели, как у Вольта: она была цирковой гимнасткой и заработала пенсию к тридцати восьми годам. Сейчас ей сорок, и она уже два года не работает. Все это Вольт понимает, но как только он вскакивает с постели, вид спящей жены невольно начинает раздражать. Надя такая маленькая, что почти и не поймешь: лежит она, или просто одеяло скомкалось на тахте, — а все равно раздражает. Потому что с этого вот и начинается всякая расхлябанность — с долгого спанья. А в Наде расхлябанности — предостаточно.

Да, как бы хорошо иметь жену, которая встает вместе с ним и сразу начинает ему помогать! Ведь сколько чисто технической работы — вести картотеку, например. Могла бы научиться и на машинке печатать… Ладно, Вольт и сам хорош: надо работать, а он перебирает старые обиды! (Старая обида — это, например, когда он сказал Наде как бы мимоходом — он всегда высказывает просьбы как бы мимоходом и никогда не повторяет дважды, — что хорошо бы ей научиться на машинке, а она: «Зачем? Стимула-то нет». Не поняла, как ему нужна помощница.)

Вольт включил настольную лампу, разложил свои бумаги. Живут они в двухкомнатной квартире, одна комната мамина, другая — их с Надей, так что отдельный кабинет остается недостижимой мечтой. А потому, раз уж Надя не хочет вставать вместе с Вольтом, пусть досыпает при свете — не уходить же ему работать в кухню! Это было бы смешно, да и невозможно: здесь в комнате у него под рукой все материалы, которые за собой не потащишь в кухню. Ну а заботу о Наде Вольт проявлял тем, что не стучал на машинке, пока она спит — хотя часто очень нужно было бы попечатать, не откладывая.

Сейчас он писал, в общем-то, популярную книгу, но делал это с большим энтузиазмом, потому что этой своей книгой заявлял о рождении новой науки — и не горстке узких специалистов, а массе читателей. А еще: в процессе писания он систематизировал собственные знания, а кое-что и прояснял для себя.

Сначала были статьи в «Науке и жизни», они-то и побудили издательство «Наука» заказать ему книгу для своей популярной серии. Вольт относится к популярной серии без высокомерия, распространенного среди научных работников (он выражается резче: «Без высоколобого идиотизма!»). Кстати, он предпочитает пусть и канцелярское выражение научный работник слову ученый: далеко не всякий научный работник — ученый в полном смысле!.. Да, без высокомерия, потому что слишком часто выстраивают частокол из латинизированных терминов, нагромождают бесцельные эксперименты, чтобы скрыть пустоту. А популярность требует ясности мысли. Опять-таки Ёольт формулирует категорично: «Всякая гипотеза, которую нельзя объяснить пятикласснику, — шарлатанство!» А поскольку формулировал он это во всеуслышание, то многие коллеги чувствовали себя с отдавленными самолюбиями как с оттоптанными ногами. Будущая книга уже получила название: «Мобилизация резервов человеческого организма». Немного тяжеловесно, но не роман же!

Начинал Вольт как чистый психолог, спортивный и медицинский, и работа его сводилась к тому, чтобы снимать внутреннее торможение, неверие в себя — и тем самым помогать больным выздоравливать, а спортсменам — показывать высокие результаты.

На первых порах Вольт сам удивлялся могуществу слова: очень часто оно действовало сильнее самых сильнодействующих препаратов. «Словом можно убить, словом можно спасти…» — известный стих отнюдь не поэтическая гипербола, но строго медицинский факт. С лекарствами понятно: в них всякая химия, которая вмешивается в болезненные процессы. А слово? Не само же по себе оно лечит! Ясно, что оно высвобождает собственные силы человека — те самые резервы, о которых Вольт теперь пишет. Но какова их природа? Каков механизм их высвобождения? Вольту хотелось это понять, и любознательность неумолимо затягивала его в физиологию, так что он уже и сам не понимал, кто же он в большей степени: психолог или физиолог? И единственный выход, когда оказываешься вот так на границе нескольких старых наук, — объявить о нарождении новой. Для того и книга.

Книга писалась как поэма, или лучше сказать: гимн. Никогда в юности Вольт не изливался стихами, и в книге словно дал выход нерастраченному поэтическому пылу. Гимн возможностям человека! Большинство людей не способны без нудных усилий запомнить четверостишие, — но вот находится человек, память которого беспредельна, вмещает тридцать томов энциклопедии плюс пятнадцать языков! Значит, такая способность заложена в самую конструкцию человека, значит, это дремлет в каждом! Или женщина, приподнявшая автобус, под который попал ее ребенок, — где, в таком случае, предел физических сил? Да сотни примеров. Но все — разрозненные факты, не объединенные и не объясненные внятной теорией: каков механизм высвобождения спрятанных сил? Высвобождать какую-то часть Вольт умеет как психолог, и это малое умение заставляет некоторых слишком восторженных больных объявлять его чуть ли не волшебником! Так что же будет, когда природа человеческих глубин станет понятна?! Заповедные области, где пЪка лишь браконьерствуют факиры, шаманы, чудотворцы. Наука о пределах человеческих возможностей. Уже и составилось пристойное название в лучших традициях — соединение греческого корня с латинским: антропомаксимология.

Ну все, время утренней работы кончилось, пора было ехать в бассейн. Вольт с удовольствием взвесил на ладони исписанные страницы — поработалось хорошо, встал, потянулся, приятно ощущая, что тело его исправно и послушно, и подошел к кровати. Надя спала, укрывшись с головой. Он стянул с нее одеяло. Мало того, что дышит пододеяльным воздухом, так еще уткнула нос в колени — самая нелепая поза. А еще гимнастка. Сколько раз ей говорил, что полезнее всего спать на спине. «А мне так заснуть не можется». Элементарно заставить себя — и все сможется!

— Эй, через десять минут выезжаем.

Надя иногда ездит с ним в бассейн. Раза два в неделю. Хотя могла бы каждый день. Но чаще: «Нет, не встать, лучше умереть, такая невыспанная!» Ну, дело ее, в конце концов: здоровье каждый зарабатывает сам. Или не зарабатывает.

Без физкультуры при сидячей работе нельзя, иначе не то что до ста пятидесяти — просто до пятидесяти можно не дотянуть. Вольт выбрал плаванье. Бег тоже прекрасная вещь, но нынче бегает столько народу, что это сделалось немного банальным. Да и нагрузка при плавании гармоничнее. Вольт ведет занятия с группой пловцов, «обеспечивает психологическое обеспечение», как выражается Константин Иванович Кожелянко, прекрасный, впрочем, тренер, и по этому случаю плавает ежедневно сам в часы утренних абонементных групп. Потому всегда в лучшей форме.

Сегодня Надя исправно встала. Она прекрасно знает, что второй раз Вольт будить не собирается, а ждать — тем более: ровно через десять минут уйдет — и точка. Потому, если встает, то быстро.

Ехать им на машине от дверей до дверей, поэтому не нужно надевать пальто, только тренировочные костюмы. Тренировочный костюм нужен Вольту, чтобы во время психологических сеансов легче возникал контакт с ребятами-пловцами. Вольт как-то раз достал через Кожелянко списанные по какому-то случаю костюмы — для себя и заодно уж для Нади; костюмы были заказаны для команды «Урожая», а потому ласкают взор нежным салатным цветом. Наде очень нравится, что они в одинаковых костюмах, что все видят, что они из одной команды.

Прихожую заполнял мамин храп. Она не любит закрывать дверь в свою комнату, говорит, что иначе ей не хватает воздуха, но Вольт подозревает, что ей неприятен самый вид закрытой двери. Нынче развелось множество околопсихологических тестов: «Какая фигура вам больше нравится — круг или квадрат?» — и какие-то шарлатаны отваживаются делить людей по этому признаку. Так вот среди тестов такого рода один из самых внятных: «Вы предпочитаете открытые двери или закрытые?» Матушка четко предпочитает открытые, Вольт — закрытые.

Зато наружная дверь была заперта изнутри на крюк. Это матушка всегда перед сном обходит квартиру, проверяет, выключен ли газ, и закладывает дверь на крюк. Такое вот сочетание: любит, чтобы комнаты настежь, а наружная дверь — на крюке. Врожденный страх перед ворами. А Вольт воров не боится, и сколько раз он говорил матушке, что когда-нибудь она по ошибке запрется, когда их с Надей нет дома, и придется ее будить! На самом деле, Вольт боялся другого: что матушка по ошибке запрется и вдруг ей сделается плохо с сердцем. А в квартиру снаружи не попасть! Но не убедить.

Громко откинув крюк, Вольт вышел на лестницу и стал спускаться — не оглядываясь. Он никогда не оглядывается, когда идет куда-нибудь с Надей, — и всегда уверен, что она поспевает следом. Большинство людей в таких ситуациях поминутно оглядываются, оттого еще в древности возник миф об Орфее, — поэтому потребность оглядываться на спутника или спутницу Вольт называет комплексом Орфея. Но нужно иметь такую жену, в которой не сомневаешься: идет ли следом. Бедный Орфей…

Да, Надя всегда идет следом, не отстает, — но вот не захотела научиться на машинке, чтобы помогать Вольту в работе, не увидела в этом для себя стимула — опять непонятное сочетание, более непонятное, чем любовь матушки к распахнутой комнате и потребность закладывать на крюк наружную дверь… Вольт не любит такие психологические парадоксы.

Надя догнала в самом низу и с разбега ткнулась носом ему в спину. Не успела затормозить. Или не захотела.

— Вот поэтому тебя и нельзя за руль, — сказал Вольт. — У первого светофора сомнешь бампер.

— А я и не хочу за руль! Я к рулю неспособная. Слышишь, да? Неспособная я!

Вообще-то, так оно и есть: за рулем надо сосредоточиться на дороге, а Наде бы все время по сторонам. Но забавно, что она с такой радостью в этом признается, — Вольт, наоборот, не любит признаваться в собственных несовершенствах. Он улыбнулся и положил ладонь ей на голову. Росту Надя совсем маленького, что необычайно ценилось в цирке, где она работала верхней, — а потому ей очень удобно класть ладонь на голову; Вольт привык, и этот жест стал выражать у него мимолетную ласку.

Перед парадным их ждал Стефа. Верный Стефа — почти живое существо, почти член семьи. По своей обманчивой внешности Стефа — автомобиль, почтенный ветеран ЗИС-101, просторный, как директорские кабинет в институте. По сути же Стефа — паровоз. Ничего невероятного, умельцы ставят сейчас паровые машины не то что на мотоциклы — на мопеды, но все же со Стефой вышла редкая удача: надо было, чтобы в Политехе построили паровик для легковой машины, получили даже за него медаль на ВДНХ, после чего двигатель-медалист мирно пылился — хорошо, что не ржавел! — года два; надо было, чтобы его наконец заметил Витя Брыкин, по должности старший лаборант кафедры машиноведения, а по сути — гений по части всякой механики; надо было, чтобы Витя Брыкин страдал чудовищным заиканием, от которого Вольт его избавил… Впрочем, не так уж все случайно: пациентов у Вольта перебывало много, и все они считают за счастье, если удается выразить свою признательность, тем более что выразить ее не так уж просто, нужна изобретательность: денег Вольт не берет, коньяки, хрустали и тому подобное — тоже. Со Стефой же все совершенно законно: официально списано — официально куплено.

В обладании машиной сейчас ощущается нечто банальное: машина стала чуть ли не символом потребительства, преобладания мира вещей над миром духовным. Притом что Вольт самое это третирование обладателей машин считал в свою очередь банальностью не более умной, чем недавно еще столь распространенное клеймение канареек и фикусов как символов мещанства, все-таки ему было приятно, что у него не бензиновый экипаж, а паровик, и тем самым он чувствовал себя непричастным к пошлости автомобилизма — ну все равно как владелец домашнего волка может не считать себя собачником и не принимать на свой счет банальные нападки ненавистников собак, хотя несведущий человек и не отличит волка от овчарки… Имя же для его экипажа образовалось само собой: паровоз Стефенсона — Стефенсон — Стефа.

Вольт обошел большого доброго Стефу, отпер дверцу, наступил на подножку — у этих современных штамповок и подножек-то нет! — сел, отпер дверцу для Нади. Та, пока Вольт разводил пары, собрала с капота и крыльев нападавшие за ночь желтые листья, а потом только юркнула внутрь, как зеленая ящерица в нору, и устроилась на своей подушке. При ее росте без подушки у нее над щитком едва высовывалась бы голова — и смотреть неудобно, и милиционеров смущать; однажды Вольта остановил перед аэропортом гаишник: «Вы что, не знаете, что детей запрещено перевозить на переднем сиденье?» Вольт тогда ответил с нарочитым покаянием в голосе: «Я не знал, что запрещено иметь жен меньше стандарта, утвержденного ГАИ. Уж простите на первый раз!»

— Вот смотри, целый букет набрался. Пусть полежат, хорошо? Дома поставлю в вазу.

Вольт не опустился до такой пошлости, чтобы оберегать обивку от мокрых листьев, но что Надя нашла в этом пучке мелких листиков, он понять не мог

— Пусть валяются, если хочешь. Только можно было набрать получше. Хоть перед бассейном. Там клены.

— Набрать — не то. Эти же сами прилетели на Стефу. Они нас выбрали, понимаешь?

Только не хватало — одушевлять опавшие листья!

— Ну что ты ерунду говоришь! «Выбрали»! Скажи еще, что они читают наши мысли.

— А что? Все может быть! Что мы вообще знаем? И листья тоже, может, неспроста падают.

Вот! Умственная лень, которая куда хуже, чем лень физическая! «Все может быть… что мы вообще знаем…» Это не широта взглядов, это — отсутствие взглядов! Люди веками наблюдают, думают, копят факты — и можно прийти и сказать небрежно: «Все может быть… Земля вращается вокруг Солнца? А может, и наоборот. Или никто не вращается!» И такая логическая неряшливость еще и покажется смелостью мысли!

Затевать об этом очередной разговор сейчас не хотелось.

— Ладно, точка, мне надо подумать.

Надя сразу замолчала. Она свято уважает мыслительную работу мужа — это в ней ценное качество. Да без такого ее качества невозможно было бы дома работать.

Они медленно ехали по улице Герцена. Вообще-то, Вольт любит скорость, но ранним утром ему почему-то бывает приятно бесшумно-вкрадчиво катиться, словно плыть по мокрым мостовым — то ли после поливки, то ли после дождя.

Вольт сказал, что ему надо подумать, но дельных мыслей не приходило — так, окрошка. Что удобно бы установить здесь, в кабине у Стефы, телефон… Что Родион Иванович Груздь вчера играл в полуфинале по блицу — интересно, отобрался ли в финал? Все-таки странный этот Груздь — при всей симпатии к нему Вольта…

На Невском было так же пустынно. Стефа ровно посапывал. Вольт прибавил отопление. Собственно, на улице не холодно по-настоящему, так что кабину не выдувало, но Вольт любит тепло. И между прочим, не раз замечал, что в очень теплом помещении — чтобы градусов двадцать пять! — ему лучше думается. Многих тепло клонит в сон, а его — бодрит!

Но мысли по-прежнему текли необязательные. Теперь про Невский проспект. Про то, что говорят, будто он единый ансамбль, а никакой он не ансамбль: есть несколько фрагментов ансамбля, а между ними случайные дома. И если бы нашелся архитектор, конгениальный Воронихину, Растрелли, Росси, и объединил бы действительно в ансамбль… А что такое настоящий талант? Может быть, на пятьдесят процентов — смелость. Иметь смелость считать себя не хуже Воронихи-на! Вот в этом прямой долг Вольта: внушать смелость. Не имея смелости, никогда не достигнешь своего максимума.

На углу Фонтанки и Невского светофор по-утреннему еще не установился и мигал желтым. Нерегулируемый перекресток, тут кто смел. Вольту надо было повернуть направо по Фонтанке, он джентльменски пропустил одинокого пешехода и уже стронулся, как через Невский рванулось, мигая фарами, такси — ах, гад, уступать ему?! Вольт был прав: на равнозначном перекрестке преимущество у того, кто справа, но когда имеешь дело с нахалом, нужна еще и сила, чтобы, утвердить свою правоту. Вольт знал свою силу, и, не обращая внимания на такси, он продолжал поворачивать — притом нарочито медленно и по самой широкой дуге. Таксисту пришлось резко затормозить. Вольт поехал прямо, таксист рванулся вслед, догнал и, приспустив стекло, прокричал в окно ругательство. Этот дурачок думал, что легко уйдет от старика ЗИСа, не знал, что Витя Брыкин снабдил Стефу ускорителем, так что Стефа умеет прыгать вперед как какой-нибудь «ягуар»!

Вольт мгновенно ускорил Стефу, оттеснил такси влево, а там дальше сужение — выпячивается из ровной шеренги дом Карловой, памятник архитектуры, — и такси было не вырваться: впереди поребрик, справа громадный Стефа, как разъяренный слон! Вольт и таксист выскочили одновременно.

— Не искалечь его только! — крикнула Надя. Таксист услышал крик, увидел перед собой не лысого

дряблого частника, сверстника своему ЗИСу, а парня в спортивном костюме — и испугался. Этакий молодой нахал, весь в супермоде, как любит говорить Надя: даже при неярких уличных фонарях бьет в глаза вся эта супердребедень — начиная от затемненных очков… Таксист испугался и нырнул обратно в кабину за молотком. Дымчатые очки и молоток — современный неандерталец… Мгновенный спазм ненависти, как холодный взрыв в голове, когда хочется расплющить наглую физиономию…

Вольт знал за собой такие спазмы — и знал, что нужно сдержаться только несколько секунд, а дальше будет легче.

— Тебя за это… Тебя за это… Эх, я бы тебя, да не имею права!

Таксист, наверное, подумал, что напоролся на боксера или самбиста, а Вольту, едва пережил несколько секунд, уже хотелось не кулаками крушить хама, а задавить его морально: внушать страх перед баранкой, чтобы пришлось бросить такую доходную профессию!

— Ты чего?.. Ты чего? Таксист пятился, подняв молоток.

Наступая, Вольт поравнялся с распахнутой дверцей такси — наклонился, вырвал ключ зажигания и швырнул под днище кузова.

Ну вот… Ярость растворилась окончательно, стало стыдно: зачем это мелкое школьное хулиганство? Он повернулся и, не боясь нападения сзади, медленно пошел к Стефе. Таксист даже не смел ругаться — видно, считал, что легко отделался.

Уже отъехав, Вольт засмеялся, представив, как таксист сейчас протирает свои суперштаны об асфальт, ползая за ключами. Он повернулся к Наде, положил ладонь ей на голову:

— Молодец, поддержала.

Он ей внушил давным-давно: если намечается уличная драка, не выкрикивать обычные бабские причитания: «Не лезь! Их много! Изобьют! Покалечат!» — от этого любой хулиган только наглеет. Надо кричать: «Не искалечь его — затаскают потом!» — чтобы запугать врагов еще до драки: кто запуган — тот уже побежден. Давно внушил, и вот в первый раз пригодилось.

Надя запрокинула голову и потерлась лбом о его ладонь.

— Сразу он весь кураж потерял, да? Другой раз не будет!

— Да-да, в другой раз… — Вольт снял с Надиной головы ладонь. — Зря я его отпустил так. Надо было попробовать внушить. Не принято, конечно: мол, против этики. Раньше говорили «сглаз» или «черная магия». А надо было. Чтобы никогда за баранку не сел! Чтобы никаких ему других разов!

— Ой, слишком же! Может, он в первый раз!

— Такой — наверняка не в первый. Ну зачем хам на дороге? Тем более в такси. Наверняка вымогатель. Да хамы и вообще не нужны на свете! Их пожалеешь — и всегда расплатятся за эту жалость хорошие люди.

— Ты так только рассуждаешь, а никогда на самом деле не сделаешь!

Сказала это Надя с какой-то неприятной победоносностью. И потому, вместо того чтобы обольститься словами жены — а ведь сказала она, в сущности, что он хороший, добрый человек, который не способен причинить зло, — Вольт ответил раздраженно:

— Рассуждать полезно. И если рассужу, что надо, то и сделаю.

— Но ведь не сделал! Слышишь, да? Не сделал!

Приятно было только то, что Надя была стопроцентно уверена, что он мог сделать, мог внушить тому хаму непреодолимый страх перед баранкой. Но для того чтобы внушение подействовало вот так с ходу, от одной-двух фраз, нужно, чтобы человек попался очень уж внушаемый. Конечно, встречаются и такие, а хамы натуры примитивные и, значит, внушаемые. Но ручаться нельзя. Обычно же это долгая работа — внушение.

Они уже подъехали к бассейну, спорить дальше было некогда, и все же Надя повторила еще раз:

— Но ведь не сделал!

Вольт подавил в себе раздражение: сейчас начнется работа, а психолог всегда должен быть в форме, должен излучать оптимизм. Чего бы он стоил, если бы не научился для начала управлять собой?

В вестибюле шумели ребята со спортивными сумками — собиралась на утреннюю тренировку спортшкола.

При появлении Вольта сразу стало тише, а за спиной он расслышал: «Вот он — Высоковольтный!» — представляют какому-то новичку. А навстречу уже неслось нестройное:

— Здрасьте, Вольт Платоныч!

Анна Федоровна, гардеробщица, дама полная и усатая, поспешно рапортовала:

— Спала сегодня, Вольт Платоныч. Спала как белуга!

Всегда она выдаст неожиданный образ!

Анна Федоровна донимала его своей бессонницей, Вольт ей и посоветовал старое средство — индейское, кажется: перед сном просидеть полчаса на корточках. И вот результат.

Когда отошли, чтобы Анна Федоровна не слышала, Надя засмеялась:

— А разве белуги спят?

— Не знаю. Но не ревут они точно — зато за них все кому не лень ревут белугами, А может, и спят. В омуте. Вроде как ты, когда не хочешь вставать утром в бассейн.

— Не, я не белуга. Это Анна Федоровна белуга: и толстая, и усатая. А я — килька. Слышишь, да? Килька я! Обглоданная.

Вольт не любил, когда Надя вот так самоуничижалась. Если это способ выдавить из него комплимент, то неудачный: он никогда не уверял в ответ, что она такая красивая, такая неотразимая! Да Надя, к счастью, и не красивая — Вольт не любит красивых.

Внизу на проходе вместо дежурной сидел Константин Иванович Кожелянко и кричал в телефон:

— А я тебе говорю, он даст Жукову фору полкорпуса!

Азартный человек — Константин Иванович. Раньше при таком темпераменте проигрывали состояния на скачках.

Увидев Вольта, он замахал телефонной трубкой:

— Привет! Как психологическое обеспечение — обеспечишь?! — И сразу же собеседнику на том конце провода: — Ладно, потом! Тут, понимаешь, наш психолог пришел!.. А как ты думал? Всё на высшем уровне, не хуже, чем в сборной! Кандидат наук! Ребята после него как звери: вода бурлит, будто винт вставили!

Бросил трубку — хорошо, что не разбил! — выскочил из-за барьера, смешно поцеловал Наде руку: ему, пузатому дядьке в старой тенниске, никак не шла такая галантность.

— Наденька! Вас — персонально! Если бы я не боялся испортить отношения, я бы за вами поухаживал!

— Ой, что вы, Константин Иваныч: Вольт совсем не ревнивый.

Между прочим, сказано было с некоторым укором.

— Не с ним! С вами боюсь испортить отношения! Оскорбить достоинство и честь!

— А вы ухаживайте почтительно, Константин Иваныч.

— Почтительно. — не умею! Что за ухаживание, если почтительно?! Я сразу только так!

И Константин Иванович сделал загребательное движение руками, показывая, как он ухаживает.

Тут и Вольт не мог не рассмеяться, а уж Надя!

— Ой, Константин Иваныч! Ой, ну вас! У Енгибаряна в аттракционе был морской лев — ну в точности! Все девочки так его любили! Ползарплаты на рыбу. Енгибарыч жаловался, что портим животное.

— Зачем морской? Как настоящий лев! Мне не рыбу, а мясо!

Константин Иванович уже немного переигрывал.

— На ребят-то своих вы тоже как лев? — Вольт спросил, чтобы переключить Константина Ивановича. — Чтобы, когда плывут, им казалось, вы за ними гоняетесь. Кто это, Холанд, кажется, говорил, что во время заплыва воображает, что за ним гонится акула? Так я буду внушать, что не акула, а вы.

Константин Иванович мгновенно переключился:

— Да-да, сейчас нужно обеспечить двойное обеспечение! Перед Кубком. Шишкин совсем скис.

Вольт хотел было высказаться профессионально, но Надя опередила:

— Наверное, перенапряг. То есть, по-вашему, по-спортивному — перетренировка.

Надя любит показать, что все понимает в спорте, потому что у себя в цирке «прошла через суперспорт в квадрате!». Вольт находит, что вполне достаточно суперспорта — возводить в квадрат уже излишество. Да и вообще не в перетренировке дело, напрасно Надя говорит, чего не понимает.

Поэтому он высказался с некоторой досадой:

Нет, тут чистая психология. На тренировках плывет как дельфин или как твой любимый морской лев, а на соревнованиях не лев, а какой-нибудь дюгонь. Ладно, займусь с ним персонально. Сейчас только сам проплыву для бодрости.

В раздевалке расположилась группа с кондитерской фабрики. Значит, надо было торопиться плавать, пока кондитеры займутся разминкой — специальными облегченными упражнениями, прозванными здешними тренерами «гимнастикой для толстых». Торопиться плавать, потому что когда кондитеры дорвутся до воды, нормально не поплаваешь. Зато в предыдущей группе народу всегда мало, с ними плавать хорошо.

Вольт прыгнул с тумбочки в прекрасную голубую воду, какой нет ни в одном море, прыгнул с затяжкой, как профессионал, и, как всегда в первые минуты, испытал удивительное восторженное состояние — ощущение, близкое к полету! Когда же первый восторг притупился — восторги всегда кратки, таково уж их неизбежное свойство, — ценной стала монотонность плаванья: туда и назад, туда и назад, двадцать пять метров от стенки до стенки — и так все сорок минут без единой остановки; плыл своим неизменным кролем, плыл на чистом автоматизме, и ничто не мешало ему думать. На соседней дорожке мелькал голубой купальник Нади, но это нисколько Вольта не отвлекало: в бассейне надо получать нагрузку и думать, а не флиртовать с собственной женой.

После первых ста или ста пятидесяти метров Вольт почувствовал несильную, но настырную боль в сердце. Это бывало с ним и раньше — вдруг заболит при нагрузке или если очень перенервничает. Боль в сердце настолько не укладывалась в идеальную схему: живи здоровой жизнью и будешь здоров, что Вольт чувствовал себя опозоренным и никогда никому о ней не рассказывал. И не только от стыда — он вообще считает, что нельзя жаловаться на боли и слабости, нужно всегда выглядеть бодрым и сильным. Не любит, когда ноют окружающие, и никогда не жалуется сам. Сердце болело, но он нисколько не сбавлял скорость. Поболит — и перестанет! Надо только думать о чем-нибудь интересном и важном. Поболит — и перестанет, а он все равно доживет до ста пятидесяти лет и даже дольше!

И действительно — перестало.

Купальник Нади по-прежнему мелькал на соседней дорожке. Ничего не заметила. И слава богу!

Сначала мельтешили мысли случайные, как недавно в машине: про того же Родиона Ивановича Груздя, которому нужно непременно позвонить, ободрить, если тот не отобрался в городской финал — а вряд ли он отобрался при имеющейся конкуренции; и про то, что дозваниваться до Груздя всегда трудно — вечно в его огромной квартире кто-то висит на телефоне… Телефон… Когда телефон вечно занят, то сводятся на нет все его преимущества. Например, когда пожар и нужно срочно вызывать — телефон не должен быть занят. Поэтому у пожарных своя автономная сеть: они не могут зависеть от перегруженного городского телефона… Но ведь нервная система чем-то похожа на телефонную сеть — недаром и Павлов любил сравнивать. В организме бывают свои экстренные случаи, они как пожар. А что, если существует особая нервная сеть для экстренных случаев?! Особые нервные волокна, по которым сигнал, во-первых, проходит быстрее, а во-вторых, вызывает реакцию чрезвычайную: например, одновременное включение всех мышечных волокон, невозможное при нормальном усилии, — и в результате женщина приподнимает автобус, под которым ее ребенок, а раб, спасаясь от погони, перепрыгивает десятиметровый ров!.. А если этим овладеть? Научиться пользоваться сознательно? Это же будет… это же будет — ну все равно что переход к прямохождению, никак не меньше! Потому что не только мышцы, не в мышцах дело в наш машинный век, — главное, научиться полностью включать мозг! Сейчас у нас работает только малая часть клеток мозга, с этим согласны все физиологи, — и вот вам путь! Что же это будут за люди, которые научатся полностью использовать собственный мозг?! Каким станет человечество?! Известны, например, случаи чрезвычайной памяти — наверное, счастливцы, которые ею обладают, бессознательно умеют включать обычно неработающие зоны. А нужно, чтобы сознательно, чтобы это было доступно каждому, кто захочет!

Экстренная система… Тревожная… Тревога по-английски: аларм. Аларм-система!.. Да, когда люди научатся включать ее сознательно… Научатся — надо сначала доказать, что она существует!. Выделить из нервных стволов, из тысяч переплетенных волокон те, которые принадлежат аларм-системе. Задача! Но внятная гипотеза — уже колоссальный шаг. Знать, что искать, а не тыкаться наудачу во все стороны. Теперь ясно: заниматься антропомаксимологией — значит отыскивать аларм-систему!..

Раз-два-три-четыре — руки Вольта исправно обработали чью-то спину. Нет. сначала голову, потом спину. Он так увлекся, что вперед почти не смотрел. Но плыл-то правильно: по правой стороне дорожки вдоль самого разграничителя. Кто-то получил! Потому что в кроле руки работают как бесконечно догоняющие друг друга серпы. Ну и поделом: нечего залезать на встречную полосу. Пустили, значит, уже кондитерскую группу — от нее всегда беспорядок.

Но пострадал от столкновения в конце концов не неизвестный кондитер, а сам Вольт: в результате сбились мысли, а это куда хуже, чем пара синяков. Сбились мысли, и привести их в порядок не было никакой надежды: бассейн заполнился, из-за множества нарушителей правил водного движения приходилось то резко ускоряться, то тормозить — при таком рваном ритме думать о чем-нибудь невозможно. Черт бы побрал эту купающуюся публику! Потому что ни себе, ни людям: весь смысл бассейна — получить нагрузку, а какая нагрузка от такого купания? Особенно нелепа была жирная дама, оказавшаяся посреди дорожки: она не лежала на воде, а сидела, делая мелкие движения коротенькими ножками — точь-в-точь кустодиевская купчиха, пьющая чай, но не на веранде, а по грудь в воде. Вольт вылез, недоплавав. Пошел в душ, не оглядываясь, но точно зная, что Надя тоже вышла из воды и идет следом.

Она догнала его перед самой душевой.

— Ты чего рано сегодня? Устал? Предположение, что он может устать, было оскорбительно.

— Да ну, невозможно: какой-то суп с клецками! И хлорки сегодня слишком.

Он только сейчас заметил, что пощипывает глаза. Не очень сильно, бывает гораздо хуже — но ест.

Хлорка его злила в принципе: ведь существует прекрасный способ — серебрить воду! И не щиплет глаза, и воздух в бассейне чистый, а ведь сейчас, если тренер целый день на бортике, — это химическая вредность, ему надо давать молоко, как в гальваническом цехе! Так почему до сих пор хлорируют?! Вольта удивляет — даже сильней, чем злит! — всякое старье, которое почему-то продолжает существовать, когда уже изобретена этому старью прогрессивная замена. Вот хотя бы Стефа — доказывает же, что можно ездить на паровиках, а не отравлять воздух бензином! Так почему продолжают гнать с конвейеров устарелые бензинки?! Или электронные часы — точность хода, цифровой индикатор, совсем другое восприятие времени. Надев электронику, Вольт уже смотреть не мог на нелепые стрелки, почти что перестал их понимать. Прогрессировать, непрерывно прогрессировать! Ничего другого так не хотелось Вольту, как того, чтобы жизнь вокруг непрерывно менялась, чтобы все прогрессировало на глазах! Он старается заниматься своим делом и реже вспоминать про хлорку в бассейне и прочие устарелые нелепости — ив общем это удается, иначе бы вместо работы силы растрачивались на пустое раздражение, но поневоле вспомнишь, когда эта самая хлорка ест тебе глаза!

— Плыл бы брассом. Вот я плыву брассом, держу голову наверху, мне и не ест!

— Пенсионерский стиль.

Надя не говорила вслух, но подразумевала, что, держа голову наверху, можно разговаривать, и так бы хорошо они плыли рядом, переговариваясь! А Вольта как раз и злило, когда бассейн превращается в купальню. В бассейне надо получить нагрузку.

— Так я и есть пенсионерка. Слышишь, да? Я старая пенсионерка!

Опять то же самое! Какая-то мания себя уничижать. Вольт молча пожал плечами и скрылся в мужской душевой.

Грибков и любых других зараз Вольт не боялся, а потому едва сполоснулся: он уже забыл, что недоплавал, нетерпение гнало его к следующим делам!

Психологическим обеспечением здесь, в бассейне, Вольт занимается в небольшом холле перед массажной. Недавно тут же рядом выкроили место для крошечной сауны — назвали все это восстановительным центром, но главным образом сауна была рассчитана для приемов всевозможного начальства; впрочем, и к услугам Вольта она была бы в любой момент, если бы он пожелал, но Вольт презирает всякую моду, й потому нынешнее паломничество по саунам считает пошлостью. С появлением сауны холл преобразился: в нем появился холодильник, из директорского кабинета перекочевали кресла. Кресла Вольту пригодились, а холодильник он игнорировал.

Константин Иванович просил заняться Шишкиным.

Точно, пора уже его встряхнуть. Забавно, что массажисты про свою работу тоже говорят «встряхнуть». Действительно, есть что-то общее, только психологическая встряска проникает глубже.

У Константина Ивановича подобралось сразу два перспективных стайера, и фамилии как будто нарочно: Шишкин и Дятлов. Ребятам не надоедает шутить: «Дятел опять выпотрошит Шишку!» И действительно, Дятлов всегда выигрывает, у него юношеский рекорд Ленинграда, а Шишкин — вечно второй, хотя на тренировках показывал время лучше дятловского. Психология!

Вольт остановил в коридоре первого попавшегося пацана:

— Ну-ка найди Шишкина, скажи, чтобы шел ко мне. Гордый поручением пацан побежал, вопя во все горло:

— Шишка, тебя Высоковольтный зовет! Шишкин вошел в предбанник с самым минорным видом.

Вольт когда-то помог одному студенту консерватории избавиться от писчего спазма. То есть спазм у него возникал при игре на рояле, но все равно по номенклатуре — писчий. Так у того смешное выражение: «повесить нос на квинту», — как раз про такой вид, как у Шишкина. Кстати, хороший пианист, выиграл потом какой-то конкурс. Фамилия: Сологуб.

— Здрасьте, Вольт Платоныч. Вызывали?

Надо было, чтобы Шишкин улыбнулся. Про нос на квинту он бы не понял, пришлось изобрести что-нибудь попроще:

— Ну ты чего — как верблюд на Северном полюсе? Шишкин действительно улыбнулся: слабо и обреченно.

— Я ничего. Нормально, Вольт Платоныч.

— Вижу я твое «нормально». Самого мандраж пробирает. Силы накопил — не то что у Дятла, ты у всех в Европе должен выиграть и матч с американцами! Возьмешь кубок в Харькове — поедешь в Гавр.

Вольт нарочно оговорился — и поймал Шишкина:

— Европа будет в Генуе.

— Ага, значит, хорошо знаешь где! Значит, примеряешь себя к Генуе! Вот и поедешь, если проплывешь в Харькове в свою силу!

Красавец этот Шишкин. Юный Аполлон. Фигура — это естественно, фигуры у всех пловцов, но и лицо как с греческой статуи, и волосы так же вьются. Это-то как раз не обнадеживало. Вольт заметил, что у победителей лица чаще всего попроще, поскуластей, а такие красавцы почему-то им проигрывают. Расслабляет красота. Бывают, конечно, исключения. Вольт был доволен, что и сам он никак не красавец: нос слишком толстый для красавца, а рот такой, что дразнили в школе Лягушонком. Когда-то переживал, пока не понял, что красота — стандарт, та же мода. Надо, чтобы лицо было свое, ни на кого не похожее, а красавцы — как братья, почти близнецы. Нельзя же сказать, красив или некрасив тот же Павлов — у него лицо Павлова и ничье другое. Или Пушкин — смешно спрашивать, красив ли он! Он — Пушкин. А про Дантеса больше и нечего сказать — про внешность! — что красавец. Красота — пустота… Но все же надо было попытаться помочь красивому Шишкину.

— Ты хорошо поработал, а проигрываешь, потому что не можешь всю силу отдать в борьбу. Жадничаешь, в себе зажимаешь. Я бы мог устроить всякие фокусы, внушать, какой ты сильный и непобедимый, но я лучше с тобой как со взрослым. Понимаешь, в тебе внутренний барьер, страх. Поэтому силы вагон, а выложить их, вложить в результат не можешь. Ясно?

Шишкин кивнул. Не то что в глазах его засветилась надежда, как написал один журналист в очерке про Вольта — был такой очерк, еще когда психотерапия казалась внове, — но слушал Шишкин внимательно.

— Значит, задача: снять страх. Выключить его, как лампочку в прихожей. Вот, держи, таблетка, новый препарат. Никакой не допинг, ты не думай, а просто выключит страх, снимет тот барьер, который мешает выдать то, что накопил. Понял?

Шишкин снова кивнул.

— Ну вот, держи. Никому не показывай, а в Харькове примешь перед финалом.

На самом деле, обыкновенная витаминная таблетка. Кстати, хорошая смесь, так что от нее и прямая польза. Но шведская, а они там ради конкуренции красиво оформляют: и форма — не круглая, не плоская, а грушевидная зачем-то, Вольт и сам такую увидел впервые; и цвет — небесно-голубой; и поверхность — не'банальный глянец, а вся в мельчайших пупырышках. Очень впечатляющая таблетка!

— Запомнил хорошо? Никому не показывать и проглотить перед финалом.

Шишкин жадно зажал таблетку в кулаке.

— Погоди, замусолишь так. Вот тебе вместо футляра. — Вольт достал обычный флакончик из-под витамина «А». — Если кто и увидит, скажешь, витамин. Вот так. А в Геную дам другую такую же.

Шишкин смотрел на темный пузырек с таблеткой, как Буратино на золотой ключик. Совсем другой человек, чем десять минут назад!

— Все понял? Примешь и выиграешь! Выиграешь и поедешь в Геную! Все, теперь иди.

Шишкин наконец оторвал взгляд от магической таблетки и посмотрел на Вольта с благодарным восхищением.

— Спасибо, Вольт Платоныч! Хотите, моя мама вам пирог испечет? С курагой и лимонными корками.

Ужасно трогательно!

— Вот привезешь медаль из Генуи, тогда пусть печет. Чтобы и тебе лишний стимул, если любишь курагу.

— Мне много пирогов нельзя, — очень серьезно сказал Шишкин. — От них скачет вес и Константин Иваныч ругается.

— Ничего, если привезешь золото, я за тебя похлопочу. Все, иди!

Вот так это делается. Когда-нибудь, когда все станет ясно с аларм-системой, появятся и на самом деле таблетки, ее активизирующие. А пока — волевой посыл. Вольт когда-то и сам удивлялся сокрушающей силе произнесенного слова. Не ему бы удивляться, ведь для книги о резервах организма у него накоплены факты о том, как в первобытных племенах люди даже умирали по слову шамана. Не ему бы, если он сам снимает головную боль (и зубную тоже), облегчает обучение языкам, ободряет неуверенных в себе молодоженов. Но зато Вольт твердо знает, что ничье чужое внушение не подействует на него самого. Позволить чужой воле распоряжаться в собственном организме — это кажется ему унизительным, и странно ему, что такое множество людей — да, пожалуй, абсолютное большинство — предпочитает доверяться именно чужой воле.

Надя ждала его в машине. Водить она не умеет и не пытается научиться — да Вольт бы и не разрешил ей рисковать Стефой, — но как включать отопление он ей показал, и она любит улечься после бассейна на заднем диване и дремать. Так Вольт ее и повез сонную. Еле разбудил, когда приехали.

Надя не спеша поднималась, а Вольт задержался у почтовых ящиков. Свой ящик Вольт всегда отпирает без уверенности, что там окажутся газеты: их часто воруют. Давно Вольт мечтает поймать вора, но никак не удается. Да и трудно рассчитывать: проходит воришка мимо, оглянется, никого на лестнице нет — отпер, вынул, пошел дальше… На этот раз газеты оказались целы. А между газет еще какой-то листок.

Вольт взглянул — и поспешно сунул в карман, пока не заметила Надя. Такие листки он уже находил раньше — святые письма. То есть не такие: прежние были переписаны корявейшими буквами, полны самых невероятных ошибок, а это перепечатано на машинке — образовательный ценз распространителей святых писем явно повысился! Первое такое письмо он как курьез показал Наде, а она стала говорить, что ничего не бывает просто так, что раз столько людей уверовали, значит в этом тоже своя истина, и что все надо испытать на себе, а не отвергать с порога. Вольт был поражен: он-то думал, что у него покорная любящая жена! И хоть бы в святом письме было что-то умное, интересное — нет же, содержание убого до удивления: кто-то порвал письмо — с ним случилась неизлечимая болезнь, а кто переписал три раза — тому небывалое счастье, исполняются желания. В общем, баш на баш с богом: ты ему копию письма — он тебе исполнение желания. И это нужно испытывать и проверять?! В этом тоже своя истина?! Сколько Вольт слышал и читал об одиночестве вдвоем, а тогда почувствовал впервые, что Надя может быть абсолютно чужой, даже враждебной! Ведь он работает в очень рискованной области, он пытается насадить науку там, где столько веков, даже тысячелетий орудовали одни только шаманы, прорицатели, маги, потому его самого тупые ретрограды готовы объявить чуть ли не мистиком! И значит, он испытывает особенно острую потребность отмежеваться хоть от поповщины, хоть от чертовщины, — как же любящей жене не понимать этого?!

Тогда кое-как помирились, но объясняться еще раз на ту же тему Вольту не хотелось. То есть наоборот: хотелось! Как хотелось! Разом бы выложить все про упрямство и глупость — какое бы удовольствие. И пусть расплачется, покается, потому что иначе она ему не нужна. На кой черт рядом чужая, не понимающая его женщина!.. Но ничего Вольт не сказал. И не из-за боязни скандала. Почти всегда в моменты первой вспышки ему хочется говорить беспощадные слова — справедливые и беспощадные! — но стоит переждать первый миг, и жалость заливает гнев, как вода огонь. Ведь Надя своими глупостями не хочет его оскорбить, не понимает, что оскорбляет. А если иногда и хочет по дурости… Нельзя же с нею так жестоко — с маленькой, некрасивой, пожалуй что никому и не нужной, кроме него… Он и с другими обычно гасит первый гнев, а уж с Надей — в особенности. Гасит первый гнев, но после каждой такой погашенной вспышки откладывается в душе разочарование — как вязкий нерастворимый осадок: ведь он знает точно, что, если оставить эту дурацкую бумажку Наде, дорогая жена старательно перепишет ее три раза и бросит в ящики к соседям — осчастливит и их святыми письмами. На всякий случай: а вдруг за непослушание мстительный бог и вправду нашлет болезни?

Вот так: только что вез сонную Надю и настроение было самое благодушное, но одна эта бумажка в почтовом ящике — и все испорчено. Уж если неизбежно у них газетное воровство, своровал бы неуловимый вор почту сегодня!.. А ни о чем не догадывающаяся Надя что-то говорила про смешного Константина Ивановича. Вольт не прислушивался. Надя часто лепечет вот так: совсем тихо, да еще отвернувшись в сторону, да еще произносит неотчетливо, будто во рту тянучка — любимые, кстати, ее конфеты, — Вольт когда-то прислушивался, переспрашивал, а потом перестал.

А тут еще навстречу спускалась Грушева, соседка сверху, — еще один повод, чтобы испортиться настроению. Как будто нарочно все сразу!

— Ой, здравствуйте! Доброе утро! Какие же вы дружные! Я сколько ни смотрю, всегда умиляюсь! Идете вместе и одеты одинаково — сразу видно, что образцовая пара!

Грушева всегда такая слащавая.

— Здравствуйте, Элеонора Петровна!

Это Надя произнесла совершенно отчетливо. Надя Грушеву любит, не то что Вольт.

— Вы так хорошо выглядите, Элеонора Петровна! Я прямо опять восхищаюсь. Похожи на эту актрису… ну как ее? Французская. Играет еще в этой комедии, где, помните, собачий салон! Ты не помнишь?

Не хватало Вольту помнить актрис. И знает же Надя, что он не ходит в кино, а все-таки спрашивает.

Грушева, заинтересованная выяснением своего сходства с французской актрисой, остановилась с Надей, а Вольт пошел наверх один.

Самое досадное, что он действительно вспомнил, о какой актрисе речь: Анни Жирардо. Они с Надей смотрели этот фильм, еще когда Вольт изредка все-таки в кино ходил, но он не стал возвращаться, чтобы помочь Наде уточнить ее комплимент: признаваться, что все же помнит некоторых актрис, он считал стыдным.

А Грушеву Вольт не любит не только за слащавость. Она воплощает ненавистную ему и столь распространенную в людях бесхарактерность, отсутствие цели: когда-то закончила искусствоведческий факультет, говорят, блестяще училась, была сталинской стипендиаткой — и вышла замуж, уехала в Североморск, а там не требовались дипломированные искусствоведы. И Грушева переквалифицировалась в машинистки. Да так прочно, что, вернувшись в Ленинград, и не попыталась устроиться по специальности — по настоящей специальности! — а так всю жизнь и проработала машинисткой. Теперь уже скоро на пенсию. Она дружит с матушкой Вольта, потому часто заходит по-соседски, и Вольт однажды не удержался, спросил: «А вы не жалеете о своей профессии?» Грушева не обиделась, объяснила с обычным благодушием: «Разве я младшим научным столько бы получала? Да и кому это нужно — рассуждать об искусстве? Все равно что рассказывать, как пахнет роза, вместо того чтобы ее нюхать. А так я в Арктическом институте — живое дело! Экспедиции отправляем ко всем полюсам, Я хотя только машинистка, а все-таки участвую». Вольт не отставал: «Почему младшим? А вы бы профессором, доктором наук! Надо же стремиться к максимуму возможного!» Грушева махнула рукой совсем по-домашнему: «В доктора попробуй попасть! И тоже немного толку. Что они открыли — эти доктора в искусстве?» Вольт посмотрел на нее — такую всю домашнюю, с двумя набитыми сумками — и отстал: ну правда, какой из Грушевой доктор искусствоведения? А машинистка она, кажется, неплохая. Вольт и сам. рекомендовал ее в институте, и все довольны, даже Поливанова, а уж она-то дама с запросами! И вся до кончиков ухоженных ногтей — доктор наук.

Машинистка… Грушева — машинистка… Так не она ли перепечатала святое письмо? С нее станется. От такого предположения симпатия к Грушевой, естественно, не возросла. Вольт первым делом поднялся в квартиру и сразу же разорвал дурацкую бумажку и выбросил в уборную: а то заваляется, Надя случайно найдет.