"Умру лейтенантом" - читать интересную книгу автора (Маркуша Анатолий Маркович)

4

«…Так вот, очень прошу тебя, старого товарища — надеюсь, ты не забыл Антошку Геся, соратника по аэроклубу, еще сделать доброе дело, вытащить моего парня к себе. Речь о старшем лейтенанте Ефремове. Грамотный, хваткий мужик. Мозгу него на хороших подшипниках ворочается. Будет тебе испытатель, что надо! Ручаюсь. Обрати внимание, себя не предлагаю, я другой ориентации пилотяга — солдатская косточка.

А Ефремов под погоном мается. Служба не его стихия. Другое дело — летать. Зря хвалить никого не хвалю, а за Андрея готов поручиться. Сделай добро. Или ты ожирел? (Шутка!) Ребята наши на тебя, это я точно знаю, не обижаются…» (из письма капитана Геся генералу Сафонову).

Это, наверное, понятно каждому — истребителю положено метко стрелять, без промаха поражать цели ракетами, иначе все прочее — мгновенная ориентация в пространстве, самый сногсшибательный пилотаж — основа боевого маневрирования — теряет всякий смысл. Истребитель вскармливается для воздушного боя, для победы над противником.

Раньше мы стреляли по конусам. Говорю о тренировочных стрельбах, понятно, о порядке подготовки.

Конус — брезентовый рукав. Его буксируют за самолетом на достаточно длинном фале. Стреляющий, соблюдал множество предосторожностей, чтобы не угодить очередью в буксировщика, чтобы не открыть огонь вне строго отведенной для стрельбы зоны, вьется вокруг напоминающего гигантский раздутый презерватив конуса, и садит в него короткими очередями. Потом, на земле, подсчитывают дырки.

Так в авиации велось издавна. И все бы хорошо, да одна беда — пересели мы на реактивные «миги», а таскать конуса приходилось на самых неподходящих скоростях: иначе брезент просто рвался. Новые скорости оказались не для старых конусов.

А стрелять надо.

Придумали планер-цель. Гордо назвали это сооружение именем конструктора, но радость оказалась, увы, короткой: мороки много, удовольствие весьма дорогое, а скорость все равно много ниже, чем у предполагаемого противника.

Хитрили, комбинировали, как-то стреляли, чему-то научились, пока боевой приказ не сорвал нас с насиженного места.

И вот желтоватое небо над головой, земля преимущественно верблюжьего окраса, только там, где попадаются редкие оазисы, гипертрофированно-буйная зелень… Больше никаких конусов, никаких буксировщиков с планерами мишенями: на войне, как на войне.

Правда, в те годы это наше новое состояние называлось командировкой по специальному заданию. Однако вывеска никак на суть командировки не влияла.

Отчетливо помню: перед самым первым боевым вылетом Батя, взмахнув рукой, словно собирался взлететь самоходом, порекомендовал нам, его ведомым:

— Наша задача, мужики, побачить его до того, як вин засиче нас. То перша задача! А друга; чим бы дило не кончилось, не терять ориентировки. Нас тут тильки на своем аэродроме ждут, а бильше нигде не ждут. Вопросы е?

Странно, никто почему-то тогда ни о чем Батю не спросил. Почему? Скорее всего не от избытка ясности, а от полной неразберихи в мыслях и в чувствах.

Задор, истребительский кураж, конечно, имел, как говорят, место, схватиться с противником всем не терпелось. Зря, что ли, мы числили себя аристократами воздушного братства, этакими профессиональными воздушными дуэлянтами, которым положено навязывать свою волю врагу и непременно торжествовать победу. Так нас воспитывали, а сколь реальны были наши представления, вот этого никто пока и не знал: ведь наш золотой, наш замечательный, в своем роде единственный «миг» никогда еще в настоящем бою не был.

Что ждет нас, предстояло показать ближайшему будущему, а пока, насколько я могу судить, никто особенно сомнениями не терзался и таких, к примеру, разговоров — для чего мы здесь, в этих палестинках? Как действовать, если у противника обнаружится преимущество, допустим, в вертикальной скорости или запас горючего окажется больше, чем у нас? — я просто не припоминаю. А прикинуть, наверное, стоило — искать или, напротив, избегать встречи с аборигенами, если выходить из боя придется с помощью катапульты и парашюта? Как же крепко мы были отравлены старым ядом — «малой кровью, коротким ударом…», если и в мыслях не рисовали варианты воздушного боя с отрицательным для нас исходом.

Думаю теперь, а там не хотелось вспоминать — чем только мы ни занимались дома, сколько и каких зачетов ни сдавали, повышая классность, получая допуск к полетам в одних, других условиях, ожидая очередной инспекции, а вот в реальной боевой обстановке оказалось…

Впрочем, не буду грешить против истины: сперва как раз ничего не оказалось, все до поры до времени происходило как бы за кадром. Сомнения, увы, не посещали нас: каждый считал «мы готовы к бою, если будет бой!»

Могу предположить, что именно этот факт наш замполит отмечал в своих донесениях как безусловно положительный, неоспоримо свидетельствующий о высоком морально-политическом состоянии вверенного ему летного состава, спаянного в воинский коллектив… и прочая, и прочая. Аминь!

Но вот начались боевые вылеты. Сразу выявилось, как прав Батя — главным оказалось увидеть противника первым. Без этого, вполне вероятно, никакого продолжения вообще не будет. Убедительнее всех слов — первые две могилы, оставленные нами на чужой земле.

Выполнив по пять — шесть, много — десять боевых вылетов, каждый усвоил: не столь уж важно исполнять все завизированные и утвержденные параграфы бесчисленных предписаний, как возможно быстрее соображать.

И вот тому пример. Ввязались мы в воздушный бой и сразу обнаружили: противник не лыком шит, мощно маневрирует, старается притом затянуть нас на высоту… Очевидно, он знал точно — выше начинается его преимущество. И было бы нам, думаю, кисло, не сообрази Батя нырнуть в облако. Мы едва проскочили сквозь сероватую муть не слишком могучего прикрытия, как сразу мой ведущий скомандовал:

— Идем вниз!

Потом мы энергично полезли вверх и опять — вниз. Признаюсь, я не сразу понял, чего добивается командир, носясь, вроде бы совершенно бессмысленно, — вверх — вниз, вверх — вниз и снова — вверх… А он сообразил куда как лихо: они будут непременно ждать нас внизу, под, а не над облаками, мы их запутаем и выскочим вниз, когда они уже решат, что потеряли, упустили нас. Вот тут мы и свалимся на них сверху.

И все получилось: туда — сюда и обратно мы проткнулись сквозь облако раз шесть, а когда выскочили вниз в последней попытке, оказались чуть выше и позади противника. Классическая позиция для атаки. По-моему они ничего даже не поняли, когда пушечные трассы резанули по их плоскостям и обе машины почти разом задымили.

Вот так Батя, можно сказать, сходу изобрел «тактику», и, пожалуйста, — результат получился вполне наглядный.

Зернышко удачи, зернышко раскрепощенного мышления, горькое зернышко честного просчета, снова крошка удачи — так мы клевали наше боевое счастье. К сожалению, не всем досталось этого счастья сполна: война без потерь не бывает, теперь даже в кино не бывает.

Мне повезло: вернулся домой. Прошло время, завеса воображаемой таинственности стала мало-помалу исчезать, мы уже получили возможность упоминать о нашей спецкомандировке, делиться нашим опытом с молодыми, могли, чего греха таить, малость и прихвастнуть при подходящем случае, но не в этом все-таки дело.

Болела дочка. Температура была высокая, слабость мучила. Несколько дней ее то колотил озноб, то мучил жар. Наконец, болезнь чуточку попятилась, и мы с женой поняли — отступает хвороба. Как все дети на переломе болезни, дочка начала капризничать, то требовала цветных карандашей и альбома для рисования, то жаловалась, что ей скучно, просила спустить ее с кровати… А тут неожиданно попросила:

— Расскажи мне теперь сказку.

— Не умею, Натка, вот честное пионерское даю — сказок рассказывать совершенно не умею. — Это была чистая правда.

— Тогда про войну расскажи. Почему ты никогда мне про войну не рассказываешь?

— Про какую еще войну…

— Какую-какую, сам знаешь, — и она полным именем назвала страну, в которой мы выполняли спецзадание. Странно, давно уже гриф секретности снят с тех событий, а мы, живые их участники, почему-то избегаем называть места, где дрались, побеждали и терпели поражения.

— А ты откуда про эту войну знаешь? — Как-то по инерции, думая о своем, спросил я дочку.

— Все ребята говорят. Сколько раз слышала. А Румянцев Костя всегда про эту войну… целый день может…

Первым мы похоронили там Илью Румянцева. Костя был его подросшим сыном. Мне как-то не приходило прежде в голову, что я даже ни разу не поговорил с пареньком, не поинтересовался мальчонкой, хотя мы все это время живем в одном доме, в соседних подъездах. Подумать — свинство получается…

— Ну, расскажи, я же тебя по-хорошему прошу, — заканючила опять дочка. И я сдался.

Мы дрались, дрались, дрались день за днем, и противник сообразил: наилучший шанс сбить наш «миг» возникает у него, когда мы заходим на посадку. Нам горючего на серьезную драку уже не хватает, к тому же в этот момент мы вынуждены снижать скорость. Словом, лови и бей! Чтобы поймать, у него было задействовано локационное наведение, он скрытно приближался к нашим посадочным полосам, норовил добиться успеха с одной стремительной атаки.

Нам пришлось выделить специальные самолеты для прикрытия наших посадок. Прикрывающие группы контратаковали противника, связывали его боем, не подпуская к тем, кто снижался и шел на посадку. Прикрытие проходило с переменным успехом, стоило нам нервов и, к сожалению, не одних только нервов. Приходится повторить — войны без потерь не бывает.

Дочке про все это я рассказывал совсем другими словами, чтобы не пугать подробностями, чтобы ей было понятно, ну, а тут говорю пожестче. О войне разговор.

Вылетел я по ракете, взвившейся над командным пунктом. До подхода нашей возвращавшейся с задания группы оставалось минут шесть-семь. Едва начал набирать высоту, услыхал в наушниках шлемофона голос ведомого:

— Падают обороты, температура… — и связь оборвалась.

Успел заметить: ведомый энергичным разворотом ложится на обратный курс. Подумал: хватило бы тебе высоты, барбос! Зеленоватый он у меня был — Васька, ведомый мой — тоненький, застенчивый, на девчонку-семиклассницу смахивал, но цепкий паренек. Забегая вперед, скажу: хватило ему высоты, сел он благополучно, правда, что называется, зашел против шерсти.

Набирая высоту в печальном одиночестве, я усиленно вертел головой пристально вглядываясь в мутное небо, а голове торкало — не прозевать, только не прозевать.

Слева и чуть выше мелькнула серебристого оттенка, щучья, вроде тень. Я начал доворачивать влево, мучительно соображая: а где же его напарник? И еще меня беспокоило: заметил или не заметил? Где-то в глубине сознания, как бы вторым планом прошло: не спутать бы со своим… при такой видимости, спутать — раз плюнуть…

— Шестнадцатый, — заканчивая доворот, услышал я, — впереди пятнадцать градусов левее — цель… Сближаешься хорошо, хорошо сближаешься…

Странно, он, как и я, летел в гордом одиночестве, мы сближались. Я велел себе не спешить, подтянуться ближе, еще ближе… Хотелось увидеть его опознавательные знаки. Подумал: наверное он, если заметил меня, принимает за своего, летит по прямой, не маневрирует, не пытается выходить из под удара… Ну, вот — звезда на фюзеляже. Не наша звезда. Больше, и другого цвета. Теперь никаких сомнений не оставалось. Чуть подворачиваюсь, нажимаю на гашетку. С такой дистанции промахнуться невозможно, даже если захотеть.

Чужая машина на мгновение будто останавливается в воздухе и начинает медленно распадаться на части. Из хаоса непонятных поверхностей выносит пилотское кресло. Раз катапультировался, значит, жив, — думаю я. Мой крестник опускается западнее взлетно-посадочной полосы, и я передаю земле:

— Принимайте гостя западнее вэпэпэ, за складами.

В это время ниже меня проходят наши. Ведущий выпускает шасси. Считаю — все ли тут? Все. Когда вся группа приземляется, захожу и я на посадку.

Сел, зарулил. К моему капониру подкатывает штабная машина. За мной.

Пока везут на командный пункт, думаю: и чего им приспичило? Опять стружку снимать? Интересно, а сегодня за что? Неужели будут прискребываться, зачем открытым текстом про гостя передал?

На командном пункте, кроме командира нашей спецгруппы, оказываются начальник штаба, несколько незнакомых офицеров и, вот кого не ждал, — он. Почему-то я сразу понял — мой. И подумал: а ничего на мужике комбинезончик. И сам еще — не старый, а седой…

— Познакомься, — сказал командир, — со своим крестником. Очень он возжелал тебя повидать.

— Получается как в кино, — сказал я. И назвался — старший лейтенант Ефремов.

Он протянул мне руку, и я, как последний дурак, растерялся: пожимать или не пожимать? А что потом замполит скажет? Чудно, пожалуй, мне с ним тут браться… Видимо, он понял мои сомнения: вскинул протянутую было руку над головой, изображая, так сказать, общий привет, и спросил:

— Почему ты не убил меня, пока я спускался на парашюте? Ты кружил рядом, ничего не стоило — pa-аз и готово!?

— У меня другая профессия: я летчик-истребитель, а не палач. Вы поняли мой ужасный английский, майор? — был ли он на самом деле майором, я понятия не имел, но седая голова…

— Отличный английский, храни тебя бог! — засмеялся «майор», снял с руки часы и шикарным жестом протянул мне: — Держи на память, сынок. Приз за хорошую работу.

Черт с ним, с политесом, с взысканием, которое я скорее всего получу, — подумал я и тоже расстегнул ремешок своих штурманских, переделанных из послевоенной «Победы» часов.

— И вам на память, — сказал я. — Мы как-никак с одного неба.

Сбитый самолет противника мне исправно занесли в личное дело, штаб наш сработал без осечки. А вот досрочное представление к очередному воинскому званию капитана опять задержали.

Обиделся ли я? А какой толк обижаться? Утешал себя мыслью: дело порядочного летчика-истребителя как можно дольше оставаться молодым.

Дочка очень внимательно выслушала мой рассказ, ни разу, против своего обыкновения, не перебила, не задала ни единого вопроса по ходу повествования, и только когда я поставил последнюю, заключительную точку, горестно, совсем по-взрослому вздохнула и, видимо, следуя своим потаенным мыслям, спросила:

— Вот говорят: и волки сыты, и овцы целы, да? А на самом деле так не бывает?

— Точно не знаю, — растерялся я, — ей богу не знаю, можно ли, чтобы и волки… и овцы… Но хочется, подруга! На войне всем и всегда бывает очень плохо, очень.