"Сердце солдата" - читать интересную книгу автора (Туричин Илья Афроимович)
Часть II МУЖЕСТВО
НЕНАВИСТЬ
Коля проснулся от крика. Голос был незнакомый, высокий и резкий. До сознания дошли только два последних слова, сказанных уже тихо:
— Спят люди…
Коля открыл глаза и моргнул… Над головой низко навис потолок из тонких жердей, пригнанных друг к другу. В полумраке жерди казались подернутыми синевой. Пахло дымом и ельником.
Коля сел и чуть не ударился головой о потолок. Лицо обдало горьковатым теплом.
— Разбудили, ироды… — услышал он тот же незнакомый голос. — Слышь, парень. Ты там не сиди. Угоришь.
Коля перевернулся и лег на живот, свесив голову вниз. Он лежал на жердевых, как и потолок, нарах, укрытых ельником. Внизу под ним тянулся «первый этаж». Еще ниже был пол — земляной и тоже выложенный жердями, только пореже. И стены были жердевые. Между жердями чернела влажная, холодная земля.
Внизу, возле самодельной печки, стоявшей в центре землянки, замерли три малыша, укутанные в платки. Они с любопытством смотрели на Колю. У среднего в руках была темная деревянная катушка от ниток.
Рядом с ними над печкой склонилась женщина. Она пекла лепешки. Видимо, это ее голос слышал Коля спросонья.
У противоположной стены, на груде старых одеял, копошилась и громко вздыхала старуха.
Всюду — в углах, на нарах, на полу — был навален домашний скарб: узлы, подушки, полушубки, одеяла. Тускло поблескивал в полумраке самовар.
Окошка в землянке не было. Печка дымила. Потому и казался синеватым потолок.
— Который час?
— А кто ж его знает… — сказала женщина. — Мы не то что часы — дни растеряли…
Коля зарылся головой в полушубок и закрыл глаза.
И сразу вспомнилось все: приход Петруся, недолгие сборы, окаменевшее, вдруг осунувшееся лицо матери, горящая хата, черные тени фашистов, лесные заснеженные тропы.
Расстреляли батьку… Расстреляли…
Подкатывал к горлу горький, горячий комок. И сердце, казалось, ушло в виски и стучит, стучит…
Нет, нельзя лежать. Надо что-то делать, кричать, драться!
Коля соскользнул с нар. Торопливо надел полушубок.
Сестренка Нина шевельнулась, пробормотала что-то во сне. Как это он раньше не заметил ее?..
— Ты куда?
Коля не ответил, только махнул рукой и толкнул хлипкую, в ледяных сосульках дверь.
В лицо ударил морозный воздух. Тусклое серое небо показалось ярким после мрака землянки.
Коля затворил за собой дверь и остановился. Направо и налево тянулись снежные холмы — землянки. Между ними вились протоптанные в снегу стежки. Их сторожили скованные морозом осины с зеленоватыми стволами, высокие желтые сосны, приземистые ели, запорошенные до голубизны белым снегом.
Людей почти не было. Какая-то маленькая девчушка набивала в ведро снег, да возле соседней землянки неторопливо орудовал топором старик в стеганом ватнике и стоптанных валенках. Топор со звоном впивался в толстое суковатое полено. Старик долго кряхтел, выдирая его из неподатливой древесины.
Лесную тишину нарушал только звон топора да еще какой-то звук, похожий на приглушенный стон. Звук этот то нарастал, то стихал, будто ветер бился в оборванных проводах.
Коля потряс головой, чтобы отвязаться от этого странного глухого крика, и направился к старику.
— Давайте помогу, дедушка.
Старик глянул на него слезящимися светлыми глазами и молча протянул топор.
Коля размахнулся и ударил по полену. Топор глубоко врезался в древесину, сырое полено крепко схватило его, но не раскололось. Коля попробовал вытащить топор, он не поддавался.
Тогда Коля поднял топор вместе с тяжелым поленом и, перевернув в воздухе, со всей силой ударил обушком по лежащему рядом бревну. Топорище чуть не вырвалось из рук, но Коля удержал его, снова поднял и ударил раз, другой, третий…
Лезвие топора медленно входило в древесину. Заныла поясница.
— Брось ты его, сынок, — тихо сказал старик.
Коля остановился, не выпуская топорища. Вздохнул.
Бросить?.. Прищурился, посмотрел на огромное суковатое, сырое полено… И вдруг стало душно и жарко. Отец колол такие с одного удара, точно, пополам… Коля глянул на старика, и тот замер: столько ярости и затаенной боли было в мальчишечьем взгляде.
Коля снова вскинул над головой полено. Ударил. Оно не выдержало и раскололось на две суковатые части. Топор зазвенел тонко и весело.
Наступила тишина. Коля слышал только собственное дыхание да тот непонятный приглушенный стон.
— Хара́ктерный! — с удовлетворением сказал старик, разглядывая Колю. — Это ты ночью пришел?
— Мы.
— С Яблонки?
— С Вольки…
Старик вздохнул:
— Отовсюду в лес идут. Нету житья…
— Дедушка… Кто это стонет? — спросил Коля.
— Девочка…
— А чего она?
— Чего?.. Из Зыбайлы она…
Старик поманил Колю рукой и побрел тропкой мимо землянок. У одной из них он остановился, открыл дверь. Согнувшись, оба вошли в землянку.
В подземном жилище было душно. Сквозь маленькое оконце под потолком пробивался слабый луч дневного света. Дымила печурка. В углах, куда не доходило ее тепло, тускло серебрился иней.
Несколько женщин сидело на нарах, а справа от двери кто-то кричал. Непрерывно, хрипло, надрывно.
Коля присмотрелся. На груде одеял лежала девочка, вся перебинтованная белыми тряпками.
— Чья она? — тихо спросил Коля.
— Из Зыбайлы… Спалили деревню… И людей спалили… Ее вот только и нашли в головешках… А то все сгорели… И как звать, не знаем… Третий день кричит… Партизаны сахар носят… Молоко… Не ест…
Коля круто повернулся и выскочил наружу, провожаемый криком девочки. Хотелось бежать от этого крика, кричать самому, кого-то бить, крушить!..
Плясали перед глазами сосны и розовел снег…
Как слепой Коля вернулся к своей землянке и сел на бревно.
Сосны успокоились. Снег стал белым.
Пришел старик. Молча взялся за топор.
— Дедушка, а где штаб?
— Штаб, сынок, в другом лагере. Это ж — семейный. Тут только бабы да детишки. А партизаны три версты отсель… У меня вот ноги не ходют, бери их нечистая сила…
Коля встал.
— В какой стороне?
— Там, — махнул старик рукой.
— Пойду.
— Заплутаешь…
— Не заплутаю… — Коля подошел к старику. — У меня батю расстреляли… И ноги у меня совсем здоровые.
Старик посмотрел на решительное лицо мальчишки, потом снял свою шапку и перекрестил его.
— Если меня мамка искать будет, скажите, что в тот лагерь ушел, — попросил Коля и зашагал припорошенной снегом тропой.
Старик, не надевая шапки, долго глядел ему вслед. Потом надел, пошевелил губами, пробормотал:
— А у меня ноги не ходют, бери их нечистая!
Колю встретили в штабе ласково, напоили чаем. Но в отряд не взяли.
— Рано тебе еще воевать, — сказал комиссар. — С фашистами и без тебя управимся, а ты за семьей присмотри… Ты теперь глава семьи…
Коля отрицательно помотал головой.
— В семейном лагере дети да бабы. И то только которые старые… Там девочка кричит, слышали?
— Слышал, — тихо сказал комиссар.
Он встал, сделал несколько шагов по землянке. В землянке стало теснее.
Комиссар подбросил в печку полено. Искоса взглянул на Колю. Тот сидел, чуть опустив голову. Между сведенных бровей легла недетская морщинка. В позе его, в опущенной голове, в этой морщинке не было покорности, только упрямство.
Комиссар вздохнул. Сколько же их сейчас, вот таких мальчуганов и девчушек, бродит по земле! Родители убиты, хаты сожжены, школы… Какие там школы!.. Когда их самих ловят чуть не с собаками и отпраляют в рабство.
Комиссар погладил Колины волосы и неловко убрал руку. У него не было своих детей. Он не умел говорить с ними. Но этот парнишка с упрямой морщинкой у бровей будто стучался в сердце…
— Мы управимся без тебя. Слышал, как дела наши на Волге пошли?.. Ну вот…
— Я в Ивацевичи ходил. На задания, — угрюмо сказал Коля.
Комиссар начал сердиться, больше на себя, чем на Колино упрямство. Какими словами убедить мальчишку? Можно, конечно, ясно и твердо сказать: «Нет!» Но ведь это, наверное, обидно. Безусловно обидно!.. А разве имеет он право обижать уже и без того обиженного человека!
— Давай, Коля, так договоримся. Сейчас мы тебя в отряд взять не можем. В Ивацевичи тебя тоже не пошлешь — схватят. А в бой или в разведку… выносливость нужна, сила.
— А я что, хилый?
Комиссар улыбнулся.
— Ну допустим, сила в тебе есть. Хватит. А чем воевать будешь? Одной ненавистью? Мало. Воевать, Коля, оружием приходится. Ты из автомата стрелял когда?
— Нет.
— Ну вот, видишь!.. — обрадовался комиссар. — А вдруг тебе станковый пулемет в бою подвернется. И надо будет из него прострочить. Сможешь?
Коля опустил голову и ответил хриплым шепотом:
— Нет.
— А из ручного пулемета?..
Коля молчал.
— А из миномета немецкого? — Комиссар вздохнул облегченно. Наконец-то он нашел нужные слова. Убедил мальчишку. — То-то… Воевать — это, брат, не щи лаптем хлебать. Война уменья требует. И если солдат с оружием не умеет обращаться — он как безоружный. Понимаешь? А безоружный человек — не солдат, а мишень для врага.
Комиссар присел у печки и самодельной кочергой из согнутой алюминиевой трубки помешал дрова. Из дверцы печки на мгновение вырвался синеватый дымок.
Коля надел шапку. Комиссар смотрел на поднятый кочергой хоровод искр и не поворачивался к мальчишке. Не хотел видеть огорченное лицо и слезы в его светлых глазах.
А зря комиссар не обернулся. В глазах Коли слез не было. Он увидел бы только упрямую, непреклонную решимость.
— Я научусь! — глухо сказал Коля.
Комиссар кивнул:
— Во-во… Правильное решение…
Коля вышел. Комиссар еще с минуту сидел на корточках возле печки, глядел на искры. «Научусь!.. Ишь ты… Это, брат, не так просто…» — По губам скользнула теплая усмешка. Он поднялся и потянулся так, что хрустнули суставы.
Коля шел через лагерь быстро и деловито, будто ничего не случилось, не отказал ему только что комиссар. Шел, не поворачивая головы, глядя прямо перед собой, чтобы не встречаться с взглядами встречных, не выдать душевную боль и обиду.
«Я научусь, научусь… Я ему докажу…» — мысленно повторял он, сердясь и на комиссара, и на себя, и на свою неудачу. И чем увереннее он твердил себе эти слова, тем скорее улетучивалась уверенность. Ведь, чтобы научиться владеть оружием, надо иметь его. А где он возьмет автомат, пулемет, миномет?..
Улетучивалась уверенность, а обида оставалась, росла, душила. Уже защекотало в носу, хотелось плакать.
Коля свернул на незнакомую лесную тропку и почти побежал. Только бы не встретить кого-нибудь из знакомых, не расплакаться на людях.
Невесело скрипел под ногами снег.
Пробежав неведомо сколько, Коля остановился. Молчаливый заснеженный лес казался угрюмым, равнодушным ко всему. И Коля почувствовал себя маленьким, одиноким, затерянным среди огромных холодных деревьев.
Он повалился в пушистый снег возле осины. Почувствовал ледяное дыхание земли и заплакал горько, обильно, жалея самого себя и слезами растравляя в себе эту щемящую жалость.
— Ты есть больной? — вдруг услышал он над головой.
Коля вздрогнул, поднялся на локте и повернул голову. Слезы мешали рассмотреть стоящего перед ним человека. Коля поморгал ресницами и замер. Глаза мгновенно стали сухими. На тропе стоял немец. Это было так неожиданно и нелепо! Попасться в лапы к врагу в лесу, недалеко от лагеря! Закричать? Даже если кто-нибудь и услышит, то не успеет прийти на помощь… Что же делать?
А немец не двигался. Он стоял на тропе и глядел на Колю. Потом снова спросил:
— Ты есть больной?
«Издевается, гад, — подумал Коля. — Хоть бы какое-нибудь оружие. Хоть бы ножик». Он повернулся, сел и застонал от бессилия.
Немец поставил что-то на тропу и шагнул к Коле, протягивая вперед обе руки.
«Сейчас душить будет», — подумал Коля, съежился, зажмурил глаза и вдруг, распрямившись, будто туго сжатая пружина, изо всех сил, обеими ногами ударил немца в живот. Немец коротко охнул и упал на спину. Что-то звякнуло.
Коля вскочил и бросился к врагу, отыскивая глазами автомат. Автомата не было. Рядом с немцем лежало только опрокинутое ведро и из него еще стекала на снег какая-то золотистая струйка.
В пылу Коля не обратил внимания ни на ведро, ни на его содержимое. Он пнул немца валенком в бок и крикнул:
— Хенде хох!
Немец встал на колени, потом на ноги и поднял руки. Ушанка упала с его головы и увязла в снегу. Он хотел поднять ее, но Коля снова крикнул:
— Хенде хох!
Немец опять поднял руки. Лицо у него было растерянное, ошеломленное.
Коля ткнул его в спину и приказал идти вперед по тропе к лагерю.
Так они и зашагали. Впереди — немец с поднятыми вверх руками, за ним — Коля, дрожащий от возбуждения, счастливый.
Вскоре тропка разделилась на две. Когда Коля бежал в лес, он не заметил второй тропы и теперь не знал, по какой идти.
Немец уверенно пошел по левой. Можно было подумать, что он знал дорогу.
Впереди показался дымок. Коля вздохнул облегченно. Наконец-то лагерь! Все-таки это не шутка, без оружия взять в плен фашиста.
Немец подошел к землянке, возле которой аккуратными поленницами были сложены колотые дрова. Дверь землянки была открыта, и оттуда тянуло теплым духом кислых щей.
Немец остановился.
— Есть кто-нибудь? — крикнул Коля.
Из землянки выглянул кто-то в сером платке. Девичий голос сказал:
— Долго ходишь! Давай скорей пшено.
— Пшено нету… — ответил немец.
Девичий голос показался Коле удивительно знакомым. Он шагнул вперед и увидел Еленку. Она стояла в дверях землянки и сердито смотрела на немца.
— Еленка! — вскрикнул Коля.
Еленка посмотрела на него своими круглыми, как у матрешки, удивленными глазами, покраснела и протянула радостно:
— Ко-о-ля…
— Это я фашиста поймал, — сказал Коля. — Голыми руками.
— Ко-о-ля… — снова сказала Еленка. — Здравствуй. — Она протянула ему ладошку и, когда Коля пожал ее, быстро отдернула, будто обожглась.
— Где тут штаб? Надо фашиста отвести.
Еленка поглядела кругом.
— Какого фашиста?
— Этого!
— Этого?.. Да это Отто, пленный… Он у нас на кухне работает. — Она повернулась к немцу. — Давай пшено.
— Нету, — сказал Отто. Он все еще стоял с поднятыми руками, глядя то на Колю, то на Еленку.
— Как это нету? — сердито спросила Еленка.
Отто посмотрел на Колю и неуверенно опустил руки. Коля молчал.
— Там, — махнул Отто рукой в ту сторону, откуда они пришли. — Пшено есть там. Этот малтшик лежал на снег. Я спрошил: «Ты есть больной». Я хотел ему помогать. Он бил мой живот и кричал: «Хенде хох!» Отшень сильный малтшик. Пшено есть там… На снег…
— Я ж не знал, — сказал тихо Коля. — Я ж думал, он меня душить хочет. Ну и сшиб.
Еленка рассмеялась. Коля вспомнил ведро на тропе, золотую струйку, догадался, что это было пшено, и кинулся было назад.
— Я принесу…
Еленка остановила его жестом, с трудом сдерживая бьющийся в груди смех.
— Погоди. А шапка твоя где, Отто?
— Там…
— Идите оба за пшеном. Да побыстрее.
Отто и Коля переглянулись. Коля опустил голову и зашагал к лесу. Отто побрел следом.
Молча дошли они до опрокинутого ведра. Отто поднял свою ушанку, отряхнул с нее снег. Коля поставил ведро, сел на корточки и начал горстями собирать пшено. Отто тоже присел рядом. Они ссыпали пшено вместе со снегом в ведро и молчали.
Потом Отто вдруг спросил:
— Что есть по-русски «душить»?
Коля поднял голову, посмотрел на немца.
— Душить? Ну придушивать.
— Не понимай.
— Вот так. — Коля сдавил себе горло пальцами, высунул язык и захрипел.
— О-о!.. Ферштейн. Понял! — Отто несколько раз громко повторил новое слово, потом спросил:
— Ты думал, я хотел тебя душить?
Коля кивнул.
— И ты бил мой живот?
— Я ж думал, у вас автомат или гранаты.
— Ты есть смелый малтшик. Я не есть трус, но я бы трусил, — серьезно сказал Отто и вздохнул. — И дети должен воевать!.. И это есть наш цивилизаций! Знаешь, малтшик, я весь свой жизнь буду иметь стыдно, что я немец, — добавил он печально. — Что я пропустил Гитлер. Я пропустил этот проклятый, страшный война. Это не есть цивилизаций, малтшик. Это есть варварство. Я говорил с ваш товарищ Мартын. Это есть умный голова.
Они собрали пшено все, до зернышка, и направились в лагерь. Отто шел впереди и нес ведро. Коля глядел на его чуть сутуловатую спину. На валенки, из рваных пяток которых торчали уголки портянок. Наверно, и шинелишка-то его не очень греет.
— Вы чего валенки не зашьете?
— Шил… Опять рвался.
— Новые достаньте.
— Товарищ Мартын давал новый валенок… Я не взял… Я не могу взять…
— Чудак… — сказал Коля.
Они снова пошли молча. И снова Коля нарушил молчание.
— Ты не сердись, что я тебя ударил. Я не знал…
Отто остановился. Повернулся к Коле. Посмотрел на него пристально.
— Ты есть русский душа… удивительный на свете — это русский душа… Колья. — Он кивнул, отвернулся и быстро пошел.
Через час Коля сидел рядом с Еленкой в жаркой землянке-кухне.
В котлах, вмазанных в большую кирпичную печь, клокотали щи и пшенная каша.
Еленка накормила Колю и теперь внимательно слушала его. Коля, не таясь, рассказал о своей неудаче у комиссара. О том, что хочет овладеть оружием, но негде его взять.
Еленка хмурила брови. Потом сказала:
— Сменюсь — пойдем к Петрусю. Он поможет.
Землянку, в которой жил Петрусь, Коля нашел бы и сам — из-под толстого заснеженного наката вырывались в вечерний сумрак звуки баяна. Клокотали басы, а на их мягком фоне будто кто-то неустанно сыпал звонкие серебряные монеты.
Еленка и Коля постояли немного у дверей. Послушали. И несмело, тихонько вошли.
В этой землянке, как и в других, справа и слева тянулись жердевые нары. Только потолок был из крупных отесанных бревен. Здесь жили комсомольцы-подрывники, ребята отчаянные, бесстрашные, готовые в любую минуту сняться с места. Они сами оборудовали свою землянку. Таскали за три километра огромные бревна для наката, подперли потолок двумя толстыми стояками. На один из стояков повесили портрет Ленина, увитый гирляндой алых лент, которыми обычно девчата заплетают косы.
Портрет появился в землянке не так давно. Он был с риском для жизни выкраден из подвала одного сельсовета под самым носом у фашистов.
Несмотря на то, что партизаны, уходя от больших отрядов врага, сменили лагерь уже в четвертый раз и неизвестно было, сколько удастся продержаться в этом лесу, все в землянке подрывников было сделано прочно и обстоятельно — и два оконца, и массивная дверь, и большая, жаркая печь. Будто поселились они здесь надолго.
Когда Еленка и Коля вошли в землянку, Петрусь играл, склонив голову набок. С десяток парней, сидя и лежа на нарах, слушали. Гостям молча, но приветливо покивали головами. Парень, сидевший ближе к печке, подвинулся, уступая место.
В углу рядом с шубами и ватниками Коля заметил аккуратное сооружение из тщательно отесанных жердей, где в специальных гнездах покоились автоматы. Захотелось потрогать их тепло поблескивающие стволы. Но Коля сдержался и сел неподалеку на край нар.
Парень, уступивший место у печки, мотнул головой. Дескать, давай сюда, поближе. Коля узнал его, это был тот самый, что приезжал за Борисевичами и так ловко притворился пьяным. Коля улыбнулся в ответ, но с места не сдвинулся.
А Петрусь все играл, склонив голову набок, опустив веки. Причудливо сплетались мелодии, и в землянке становилось то просторно, то тесно. То, казалось, ветер качал в поле белые головки ромашек и нежно-розовые шарики клевера и нес в землянку медвяный запах, от которого сладко щемило сердце. То низко над землей бежали тяжелые тучи, клубились, наползая друг на друга, гремя и сверкая жаркими лезвиями молний, — и становилось вдруг душно. То сквозь мелодию чудились чужие, ненавистные шаги, и кулаки сжимались сами собой.
Наконец Петрусь перестал играть. Стало тихо в землянке. Только в печке шуршали угольки. Подрывники молчали, будто все еще рядом пел баян.
Потом парень, что приезжал за Борисевичами, тихо сказал:
— У нас в Локте речка течет, Алей. Может, слыхали? — Ему никто не ответил. — Небольшая речка, тихая. А весной кипит, будто бешеная. Мосты ломает. А кругом — степь. Куда глаз хватает — простор. Трава, трава… Если ту степь вспахать — весь мир накормить можно… А на восток пойдешь по степи — там горы… На свете краше, говорят, нету… А в горах — цветы, огоньками называются. Глянешь — и верно, будто в зеленой траве огоньки вспыхнули… — Парень умолк. Потом вдруг повернулся к Еленке: — Ты, Еленка, когда-нибудь наши огоньки видела?
Подрывники встали, сгрудились возле парня. На темной ладони между чистых листков книжки лежал засушенный ярко-оранжевый цветок с бледно-зеленым стебельком. А лицо парня стало ярче цветка, он сказал, будто извиняясь:
— Так и таскаю его с собой…
— У нас такие не растут, — сказал кто-то с сожалением.
Парень неловко сунул книжку в карман:
— Про гостей забыли. Гостей положено чаем поить.
Кружок возле парня распался, и все посмотрели на Колю.
— Это Коля Гайшик, — сказала Еленка. — Его отца вместе с Ванюшей расстреляли в Ивацевичах.
— Знаем, — хмуро сказал парень, потом улыбнулся и спросил: — Мы с тобой встречались?
Коля кивнул.
— Меня Мишей кличут. У кого есть сахар?
Светловолосый низкорослый паренек протянул на ладони кусочек сахара, к которому прилипли несколько крошек махорки.
— Давай, Яшка. — Миша взял сахар и сказал, строго нахмурив брови: — По инструкции сахар надо хранить отдельно от махорки в хрустальном сосуде, именуемом в простонародье сахарницей… Милости прошу к столу. — Он широким жестом указал на дощатый ящик, где будто по волшебству появились жестяные кружки и большой эмалированный чайник с черными опалинами на зеленых боках. — Чай с острова Цейлон еще не подвезен. В Индийском океане свирепствуют пассаты и муссоны. Но есть клюква отечественного урожая…
Коля улыбнулся. Он почувствовал себя спокойно в просторной теплой землянке, среди друзей. Первое ощущение неловкости пропало. Он без стеснения взял крохотный кусочек сахару и кружку с кипятком. Кружка обжигала губы.
Еленка от чая отказалась. Не торопясь, передала она подрывникам Колин рассказ.
— Ты не унывай, — сказал Петрусь, обращаясь к Коле. — Подрастешь — придет и твой черед.
Коля обиженно поставил кружку на стол.
— Не буду я вашего чая пить.
— Это почему? — спросил Миша.
— Не буду — и все, раз вы заодно с комиссаром.
— Чудак! — сказал светловолосый, который дал сахар. — За чем дело стало? Оружие изучить? Пожалуйста… Давай знакомиться. Яша. — Он протянул руку. Коля пожал ее. — Это не дело, такого парня маленьким называть. Они не разбирают — большой или маленький. Если б он в Ивацевичах попался, его расстреляли б? Обязательно. Так за чем же дело стало? Надо ему помочь изучить оружие. Потом и комиссара можно будет уговорить.
— Правильно, — поддержала Еленка.
— Ладно. — Петрусь поднялся, поставил баян, подошел к оружию и взял свой автомат. — Начнем с этого. Ты как смотришь, Миша?
Миша кивнул:
— Автомат, пулемет, гранаты… Пусть овладевает… Ты не беспокойся, Гайшик, мы тебя комиссару в обиду не дадим.
В дверь просунулась чья-то голова в меховой ушанке.
— Командир здесь?
— Здесь, — ответил Миша.
— Быстро в штаб.
— Иду.
Голова скрылась. Миша надел полушубок, шапку и вышел. Подрывники молча следили за каждым его движением. В землянке стало тихо.
— Он — командир? — шепотом спросил Коля Еленку.
За нее ответил Яша.
— Командир особой комсомольской диверсионной группы подрывников.