"Зелёная ночь" - читать интересную книгу автора (Гюнтекин Решад Нури)

Часть вторая

Однажды ранним майским утром Сарыова будился от далёких раскатов орудийных залпов. Наступали греки. В горном ущелье, прикрывающем выход на равнину, шёл последний безнадёжный бой.

Хотя неожиданный захват греками Измира[80] и встревожил население Сарыова, однако никто, конечно, не предполагал, что неприятельские войска так быстро вторгнутся вглубь Анатолии.

В городе началась паника, казалось, наступил день Страшного суда. Улицы наполнились пронзительными женскими воплями, криками и плачем детей. Без чаршафов, без чадры, набросив на голову лишь полотенца или простыни, из домов выскакивали женщины, тут же носились полуголые босоногие ребятишки, только что поднятые с постели. Люди суетились, бестолково метались по улицам, не зная, что делать. Многие мчались по проспекту в центр, где находились правительственные здания, другие устремились по кладбищенской улице, которая вела в горы. Жители в смятении покидали свои дома, дверей не запирали, в очагах забывали тушить огонь, словно враг уже занял город и прочёсывает улицы...

Правительственный особняк, резиденция начальника округа, опустел, лишь кое-где суетились ещё слуги да несколько испуганных чиновников. Но зато, казалось, всё население города собралось на площади перед зданием почты. Народ толпился в ожидании новостей, а по улицам к почте бежали всё новые и новые люди...

Мюфит-бей и председатель городской управы не отходили от телеграфа. Мюфит-бей всё ещё оставался начальником округа в Сарыова. Несмотря на партийный переворот[81], ему удалось удержаться на своём посту.

Огромная туша Мюфит-бея — ожирение его приняло уже характер болезни — склонилась над аппаратом. Он без конца курил и, обливаясь потом, пил айран. Со вчерашнего вечера он старался выполнить две задачи: во-первых, информировать вышестоящие инстанции о происходящих событиях и принимать меры согласно получаемым указаниям, во-вторых, скрывать, насколько это возможно, от народа положение дел и грозящую опасность, чтобы не волновать, так сказать, умы и не вызывать паники среди населения.

Скрывая сведения, полученные за два последних дня, Мюфит-бей удачно справился со второй задачей. Однако выполнять первую было просто невозможно, так как центр вилайета попал в руки противника. С кем связаться? У кого узнавать, что дальше делать? И хотя с некоторыми пунктами телеграфная связь была прервана, мутасарриф сидел у аппарата, не смея отлучаться со своего поста.

Чиновники, что поважнее и значительнее, кое-кто из именитых граждан, отцов города, с трудом пробились через толпу на телеграф. Началось совещание, разгорелся долгий и шумный спор.

Впрочем, народ не стал ждать результатов этого чрезвычайного собрания. Каждый спешил сам позаботиться о себе.

Жандармы преградили путь в горы и вернули толпу, которая утром в панике бежала из города, точно из охваченного пламенем дома. Теперь во всех кварталах шла лихорадочная подготовка к эвакуации. Люди состоятельные грузили на подводы или прямо на ослов и лошадей тюки с домашними вещами, ковры и корзины с продовольствием; люди победнее пускались в путь, взвалив на спину узел или хейбе, взяв малолетних детей на руки.

Горько было прощаться с родными местами; заперев двери, женщины подолгу стояли перед воротами, потом, уходя, оборачивались назад, глядели на окна и плакали... Многие оставляли жилище и скарб на волю аллаха, пророка и святых, кое-кто поручал следить за домом соседям, которые не могли покинуть город.

В Сарыова оставались лишь больные и немощные старики, неспособные передвигаться, родственники и близкие тяжелобольных, чтобы ухаживать за ними, да отчаявшиеся бедняки, которым, как говорится, всё равно, где умирать.

Колонна беженцев выступила из города по кладбищенской дороге. Накрапывал дождь. Дорога вилась между садов и виноградников, раскинувшихся на горных склонах. Постепенно начался подъём в горы, дорога становилась круче и превратилась наконец в горную тропу.

К северо-востоку в пяти-шести часах ходьбы от Сарыова лежала горная деревушка Аладжачам... Как раз в ней жители Сарыова надеялись найти приют в первую ночь. Но идти было всё трудней, и люди уже понимали, что путь слишком тяжёл, и вряд ли они доберутся к вечеру до деревни.

Беженцы сначала шагали плотной толпой, как отряд солдат, но постепенно колонна начала растягиваться в редкую цепочку. Вперёд вырвались конные всадники, за ними следовали экипажи, принадлежавшие знатным семьям, и арбы, гружённые их вещами. Голова колонны уже уползла далеко в горы, превратившись в маленькие, едва видимые фигурки людей и животных, а хвост всё ещё волочился между виноградников.

Трудней всего приходилось большим семьям, где были старики и дети... Обливаясь потом, изнемогая от усталости, задыхаясь, люди карабкались в гору... А выбившись из сил, тут же валились по обочинам дороги, в тени деревьев, под кустами или усаживались прямо на груды камней... Многие, чувствуя, что не смогут перенести тяготы дальней дороги, горести скитаний, возвращались назад...

Собрался в путь и Шахин-эфенди: перекинув через плечо хейбе, обувшись по-дорожному, учитель присоединился к толпе беженцев. Он решил, что после оккупации школу всё равно закроют, и делать ему в городе будет нечего, вот он и покинул Сарыова, захватив несколько книг, смену белья да кое-какую еду...

Предстоящее путешествие не пугало Шахина. Ещё со времён странствования в месяцы рамазана, когда Шахин-ходжа, ученик медресе, ходил собирать подаяния, он научился философски смотреть на все превратности бесцельных скитаний... И вот теперь, шагая несколько в стороне от толпы, занятый своими невесёлыми думами, учитель Шахин чувствовал, как к нему после долгой разлуки возвращаются ощущения прежней жизни, как школьные песни, которые он тихо мурлыкал себе под нос, превращаются в забытые религиозные гимны...

Как раз в этот момент шагах в сорока — пятидесяти от него на дороге показался экипаж. Шахин повернул голову и увидал начальника округа Мюфит-бея, мюдерриса Зюхтю-эфенди и директора гимназии. Они поздоровались.

Зюхтю-эфенди показал рукой на себя и своих спутников, потом на повозку, затем раскрыл ладони, прижал их к груди и согнул шею, желая, видимо, выразить сожаление.

Шахин-эфенди понял, что мюдеррис хочет сказать: «И тебя бы захватили, да уж больно мы толстые, еле-еле уместились в экипаже...» — и жестом поблагодарил.

Эта встреча встревожила Шахина не на шутку. Что же там происходит, в Сарыова? Неужели всё кончилось?.. Ну, хорошо, пусть директор гимназии так же, как и он сам, считает, что делать в городе ему нечего, и потому уехал. Предположим, можно ещё понять и простить Зюхтю-эфенди, хотя ему, как известному и видному улему-богослову города, следовало бы в эти трудные дни находиться во главе своей паствы. Но как мог бежать начальник округа?..

Надо узнать, что нового произошло в Сарыова. Шахин остановился и стал ждать, пока проедет кто-нибудь ещё.

Вскоре он увидел двух всадников, следовавших за большим крытым фургоном, переполненным женщинами и детьми. В одном из всадников Шахин узнал Джабир-бея.

После заключения перемирия, когда пришло к власти новое правительство, Джабир-бей отошёл от политической жизни и занялся хозяйством: небольшой участок земли, которым он владел, превратился за годы войны в обширное поместье. Теперь это был кроткий и смиренный человек,— сложив с себя обязанности ответственного секретаря, он сбросил и маску грубого величия и спесивости. Наезжая иногда по делам в город, он встречался и заговаривал дружески, по-братски даже с теми, с кем раньше не здоровался. И всем и каждому он твердил одно и то же, что политикой больше не занимается, живёт чем бог пошлёт и молится за процветание новой власти...

Но последние события, видимо, снова пробудили в нём интерес к политике. Увидев Шахина-эфенди, он остановил лошадь.

— Как тебе нравится, что натворило это правительство, потерявшее всякий стыд и честь? — спросил он.— Без зазрения совести всю вину свалили на нас. А мы-то отошли от дел... Видал, до чего они довели страну?.. Пустили врага вглубь Анатолии!.. В самую душу нашу!.. Аллах опять послал нам испытания... Второй раз приходится бежать, покидать родные края... Вот он и удирает, презренный негодяй, мутасарриф!.. Точно собака, поджав хвост... Да покарает его господь бог!..

Джабир-бей показал на экипаж начальника округа, потом погрозил кулаком, будто хотел сказать: «Мы ещё с тобой посчитаемся... Тебе это не пройдёт!..»

Бывший ответственный секретарь сообщил Шахину-эфенди последние новости. Оказывается, между мутасаррифом и председателем городской управы возникли разногласия: Мюфит-бей, опасаясь неприятностей, которые могут произойти с губернаторами и прочими чиновниками в оккупированных районах, решил бежать... А председатель городской управы, говорят, приказал приготовить цветы для торжественной встречи и собрался вместе с именитыми гражданами, отцами города, встречать врага, будто бы для того, чтобы спасти Сарыова от разрушения, а население от погромов.

Шахин-эфенди получил также подробные сведения о своих друзья, которых он потерял во время утреннего переполоха.

Всегда такой тихий и спокойный, учитель Расим вдруг точно обезумел. Его осенила совершенно сумасшедшая идея. Перед толпой, собравшейся возле почты, он произнёс речь, призывая народ к сопротивлению: «В этот час,— кричал Расим,— нам осталось только одно: с оружием в руках, у кого оно есть, или с палками и камнями встретить врага!..»

— Ты только подумай, брат...— говорил Джабир-бей, тараща глаза.— Да я эту страну в тысячу раз сильнее, чем он, люблю. Будь у нас хоть какая-нибудь надежда, неужели мы все не пролили бы свою кровь? Но разве можно так безрассудно! Чтобы сыны родины за зря гибли на наших глазах... Куда лезет твой товарищ, ведь хромой, а такую глупость затеял... Не устоять с палкой да камнями против первоклассно вооружённой армии. Англия дала грекам миллионы лир, сотни тысяч винтовок, тысячи орудий, огромное количество боеприпасов...

У Шахина потемнело в глазах.

— Ну а потом? Что было потом? — хрипло спрашивал он Джабир-бея.

— У кого голова на плечах, те, конечно, не послушались столь безрассудных слов. Но человек десять голодранцев поддались на уговоры, стали шуметь, кричать: «Требуем оружия!» А тут, как на грех, ещё главный комиссар Кязым-эфенди подоспел. Этот парень собирает свою команду молодых полицейских и давай шарить по полицейским участкам. Всё оружие, что нашли они, роздал народу... К ним ещё присоединился десяток таможенных охранников. И чёрт бы их побрал совсем... Наспех сколачивают отряд... покидают город... Я этого Расима считал умным... И себя и несчастных, ни в чём не повинных людей только зря погубил...— Вдруг Джабир-бей испугался, что Шахин-эфенди начнёт его стыдить, и торопливо добавил: — Но разве я собираюсь сидеть без дела? Я тоже предприму кое-что... Вот только семью переправлю в безопасное место... Ну, хорошо, увидимся ещё, даст бог!..

Бывший ответственный секретарь пришпорил коня и поскакал вдогонку за медленно удалявшимся фургоном.

Дальше идти Шахин-эфенди не мог. Он сел у края дороги, прямо на свою суму, и, обхватив голову руками, задумался.

«Бедный, несчастный Расим... Вот так же ты когда-то вдруг принял решение и отправился добровольцем на Балканскую войну, чтобы на всю жизнь остаться хромым. А теперь? На этот раз ты, наверно, уж не вернёшься назад. И всегда-то у тебя, бедняги, такие порывы. Вот и в эту войну тебя не брали в армию, как учителя начальной школы и как инвалида, а ты твердил упрямо: «Пойду добровольцем, не могу сидеть сложа руки...» Сколько мне приходилось тебе доказывать, что твои обязанности в школе так же важны, как и служба на фронте. Сколько пришлось убеждать, пока я не заставил отказаться тебя от этого намерения...

Ах, если бы в это проклятое утро мы были вместе, я бы тебя снова уговорил?.. А может быть, не смог?.. Не думаю...

У тебя, Расим, странная черта. Ты такой спокойный и уравновешенный... Ты всегда был сторонником убеждения... В борьбе за великие идеи, которые ты защищал против своих же соотечественников, ты всегда выступал за мирное разрешение всех споров. Но стоило только заговорить об иностранцах, даже если они были твоими единоверцами, даже в дни мира ты сразу приходил в бешенство и посылал их ко всем чертям...

Ну, хорошо, пусть случайно мы и были бы сегодня вместе, а толку-то что?.. Разве повернулся бы у тебя язык, Шахин, отговорить человека, избравшего путь героя?.. Впрочем, это уже другой вопрос...»

Шахин сидит, погружённый в свои невесёлые думы, а мимо него по дороге всё течёт бесконечный поток беженцев. С трудом шагают мужчины, задыхаясь под тяжёлым грузом, будто измученные вьючные животные; медленно плетутся женщины с малышами, привязанными за спиной, как у кочевников; дети катят маленькие ручные тележки, гружённые вещами...

Двое ребят, брат и сестра лет десяти, везут в небольшой тачке закутанную в одеяло больную женщину. Девочка очень устала. Она то и дело останавливается и трёт ноющие кисти рук, тогда мальчик сердится и, подражая взрослым, ругает сестру.

А вот один из учеников Шахина-эфенди, тринадцатилетний мальчик, несёт в перемётной суме своих трёхгодовалых братьев-близнецов. Малыши весело играют, устроившись на плечах старшего брата.

Бредёт, обливаясь слезами, женщина, на руках у неё ребёнок то и дело оборачивается и зовёт: «Папа, папа!»

Вот ещё мальчик — весь в грязи, с перепачканным лицом; он бежит один-одинёшенек и кричит хриплым голосом: «Ага-бей, aгa-бей!» — разыскивая пропавшего старшего брата...

Иногда многолюдную, с трудом шагающую толпу прорежут стремительно мчащиеся экипажи и повозки, в которые запряжены сильные лошади...

Среди проезжавших Шахин узнал Хаджи Эмина, знаменитого шейха дервишской обители Кадири, его зятя Убейд-бея и ещё многих богачей Сарыова.

Шахин сидел в оцепенении, чувствуя, что у него нет сил встать, взвалить на плечи хейбе и снова двинуться в путь.

Как легко его утром сорвало с места, со всеми вместе, словно щепку, подхваченную бурным потоком. Он думал: «Школа закрыта... В Сарыова мне нечего делать...» А теперь его одолевали сомнения. Неужели действительно у него нет никаких дел в городе?

Люди именитые и знатные, занимавшие большие посты, нажившие здесь свои богатства, бегут, заботясь лишь о собственной шкуре.

Бегут отцы города впереди всех, не думая о несчастном народе. Разве больные и страждущие, бедняки и старые люди не нуждаются сейчас, может быть больше, чем когда-либо, в защите, в поддержке, в умном совете? Малейшая неосторожность, необдуманная поспешность, бесполезная вспышка гнева — всё это может привести к страшным последствиям, вызвать погромы в городе...

Всё чаще путники от усталости валились на землю, прямо около дороги, всё чаще люди поворачивали назад в Сарыова. Они уже выбились из сил, а ведь это только начало далёкого пути... Сколько времени ещё нужно, чтобы прошагать его? Да и куда этот путь приведёт, в какие края? Чтобы умереть там в нищете?..

Люди возвращались.

Вот спускается с горы тот самый мальчик, который совсем недавно, так отчаянно рыдая, кричал: «Ага-бей! Aгa-бей!..» Должно быть, он потерял всякую надежду найти старшего брата и больше не звал его, а только безутешно плакал.

Среди возвращающихся Шахин увидел самого маленького и самого бедного ученика своей школы. Малыш бежал вприпрыжку, держа в руке ботинок. Он устал, но на лице у него было выражение, очень похожее на радость. Он спешил, точно в городе его ждали неотложные дела. Шахин-эфенди подозвал мальчугана и спросил, почему он возвращается назад. Мальчик тотчас ответил:

- Нас четыре брата. Папа с мамой забрали нас с собой, а бабушку оставили дома одну... Она, бедная, не встаёт с постели, ноги её не держат... Я самый старший из братьев, всё просил, чтобы меня оставили, стал бы бабушке помогать... Только никто меня слушать не захотел... Ну, я и удрал от них, вот иду назад.

— А разве не будут искать тебя? — спросил Шахин-эфенди.— Ты же родителей заставляешь беспокоиться...

Мальчик пожал плечами:

— Что ж делать... А старенькую бабушку не жалко? Буду ухаживать за ней. Всё сделаю, хлеба достану... Вот обрадуется бедная бабка, когда меня увидит!

Он уселся на землю и принялся вытаскивать из ноги занозы и колючки. Мальчуган тихо посмеивался, радуясь, что может помочь старой больной бабушке. И эта радость заставила его забыть и страх перед врагом, и разлуку с отцом, матерью и братьями...

Шахин-эфенди закрыл глаза. Невольно он сравнил самоотверженного малыша со своим другом Расимом... И тут он почувствовал себя настолько маленьким и жалким, что ему стало стыдно самого себя... Как мог он думать, что в Сарыова не найдётся для него дел?

Неужели вот этот мальчик с пальчик, которого он называет своим учеником, которого он обязан сделать человеком, этот малыш теперь должен учить его, взрослого, бородатого дядю?..

Когда Шахин-эфенди снова открыл глаза, мучительные сомнения исчезли. И в душе его воцарился блаженный покой, как всегда, когда он принимал великое решение, которое уже никто, даже он сам не мог изменить.

Шахин медленно поднялся с земли, перекинул через плечо свою суму и, взяв мальчика за руку, тронулся в обратный путь вместе с теми, кто спускался в Сарыова.

Он должен быть верен своему слову до конца: «Ты посвятил себя Сарыова... Победа или смерть!..» Так пусть случится всё, что предопределено судьбой...

Греческая армия дошла в ту ночь до ворот Сарыова.

Старый мусульманский город, и без того привыкший проводить свои ночи в могильном сумраке и скорби, теперь застыл в кромешной темноте, ещё более страшной, чем обычно. Уличные фонари не горели — фонарщики со страху попрятались или разбежались. Даже гробницы стояли совершенно чёрными.

Население и мусульманских и христианских кварталов боялось зажигать свет. Сарыова на эту ночь остался без власти,— беззащитный, беспомощный город...

Шахин добрался до школы уже после того, как стемнело. Он нашёл кусок хлеба с сыром, перекусил, потом бросился на кровать, прямо как был, в одежде. Он ни о чём не мог думать, ничего не хотел вспоминать... Но перед глазами всё плыли, будто в бесконечном кошмаре, страшные видения: дорога Сарыова — Аладжачам, а по тёмной дороге бредут плачущие и стонущие беженцы, идут нескончаемым потоком, как в день воскрешения мертвых...

Шахин-эфенди не мог заставить себя забыть картины недавнего прошлого, хотя надо было бы думать о будущем, неведомом, неизвестном утре, которое придёт на смену этой чёрной, безмолвной ночи...

А через мгновение Шахин уже забылся. Исчезла толпа. Теперь он видел одинокого мальчика, который плача бежал по дороге, и слышал только его далёкий зовущий голос: «Ага-бей!..» И он уже не различал, мучают ли его воспоминания, или их сменили сны? И неизвестно, сколько длилось это забытьё, только проснулся он от далёких выстрелов.

Шахин вскочил и подбежал к окну. В окно по-прежнему глядела ночь. Где-то далеко, на равнине, наверно, шёл бой. Перестрелка становилась всё сильней, к резким голосам ружейных выстрелов иногда присоединялся грохочущий бас орудий.

Новая школа стояла на довольно высоком месте, и из комнаты верхнего этажа Шахин-эфенди хорошо видел всю равнину. На пологих холмах, среди садов, то там, то тут вспыхивали короткие молнии. К небу взвивались осветительные ракеты и повисали в воздухе яркими светильниками, медленно опускаясь к земле.

Далёкие холмы издали походили на иллюминированный по случаю праздника город.

В бессильном отчаянии бился у окна Шахин-эфенди, причитая и рыдая: «Гибнет Расим! Умирает Кязым-эфенди!.. Ах, братья мои! Ах, дети мои!..»

Около часа длился бой, и наконец смолк. И снова над равниной простерлась гробовая тишина, все потонуло во мраке.

Шахин-эфенди зажёг свечу. Постель Расима с утра не убрана. В открытое окно залетел ветер и листает страницы открытой книги, которую Расим читал вчера вечером перед сном.

Где он теперь лежит, изрешечённый пулями?

Шахин-эфенди почему-то был уверен, что Расим погиб.

Давно стихли ружейные выстрелы, но Шахину-эфенди всё казалось, что он ещё слышит крики, шум голосов где-то совсем близко. Не веря уже своим ушам, он опять подошёл к окну.

Нет, ему не мерещилось: в нижней части города, со стороны христианского квартала показался какой-то странный свет. Потом немного спустя на улице, метрах в четырехстах от школы, послышался топот бегущих ног.

«Что случилось? Неужели бой перекинулся в город? Может быть, между мусульманами и христианами началась резня? Только бы не случиться такой беде! Тогда греки не оставят в городе камня на камне, всех мусульман истребят поголовно...»

Звуки голосов не умолкали, в темноте метались и прыгали огоньки. Раздалось несколько револьверных выстрелов.

Беспокойство, охватившее Шахина-эфенди, превратилось в нестерпимую тревогу. Он бросился искать феску, но, не найдя её, схватил попавшуюся под руки толстую палку и с непокрытой головой выбежал на улицу. Он не собирался никуда идти, просто думал встретить кого-нибудь поблизости и узнать, что случилось. Но на тёмных улицах не было ни души. И Шахин шагал всё дальше и дальше, точно слепой, нащупывая дорогу палкой.

Пройдя уже порядочное расстояние, он приблизился к крутому спуску. Внизу, около мечети Рахметуллах-паши виднелся свет. Вот, оказывается, откуда доносились голоса, которые Шахин слышал в школе. Очень осторожно, ощупью переставляя ноги по полуразвалившимся ступеням, он спустился вниз.

Во дворе Мечети и около неё, на небольшой базарной площади, окружённой несколькими домами, в которых находились лавки, мастерские и магазины, бурлила толпа. Уличную тьму слабо освещали только слюдяные ручные фонари. Люди собирались группами, отчаянно спорили и кричали, размахивая палками и мотыгами, как будто происходила драка. Шахин-эфенди подошёл к одной группе и спросил, в чём дело.

Оказалось, что час назад в Новом квартале греки убили мусульманина молочника и его сына, а сторожа, попытавшегося вмешаться, ранили, ударив палкой по голове... Бедняге каким-то образом удалось спастись, и, обливаясь кровью, он прибежал сюда... Он-то и поднял тревогу, сказав, что греки вооружаются и под утро намерены напасть на мусульманские кварталы. Кое-кто из жителей в панике кинулся в верхнюю часть города, в сторону кладбища, но большинство, вооружившись палками, топорами, мотыгами — словом, что под руку попало, сбежалось к мечети. Теперь никто и не знает, что предпринять, поэтому-то все спорят и препираются между собой.

Шахин-эфенди обходил одну группу за другой, прислушиваясь, о чём говорят. Среди людей царили страх и растерянность, однако многие считали, что надо держаться вместе, и, если греки придут, чтобы разрушить их дома и убить их детей, они встретят врагов здесь.

В толпе оказалось и несколько горячих голов.

— Опередим их и нападём на Новый квартал! — призывали они народ.— Не дадим врагам подготовиться. Нельзя прощать им убийства мусульман!..

«Нет, это просто невероятно, чтобы греки из Нового квартала предприняли столь отчаянную попытку и напали ночью на мусульманские кварталы, — думал Шахин. — Ведь их совсем мало. Они должны всё-таки понимать, что мусульманское население их всех перебьёт... Убийство молочника и его сына — это всего только единичный случай, не более...»

Положение становилось катастрофическим. Страх и растерянность могли толкнуть несчастных людей на непоправимое безумие. Воинственный пыл сторонников немедленного нападения с каждой минутой всё больше передавался окружающим. И тут вдруг раздался звон разбитого стекла...

Как раз напротив мечети в одном из домов находилась аптека, принадлежавшая старому греку Христаки. Аптекарь был человеком безвредным, дела вёл, главным образом, с мусульманами, поэтому спокойно уживался и даже дружил с турками. Наверно, по этой же причине Христаки жил не в Новом квартале, как другие христиане лавочники, а здесь, около мечети, на верхнем этаже аптеки.

Пока шли споры да препирательства, пущенный кем-то камень ударился в одну из закрытых ставен аптеки. Вслед за ним другой камень разбил стекло. В доме поднялась суматоха, послышались отчаянные крики, слабый огонёк, еле пробивавшийся сквозь занавески, тотчас же погас.

Из толпы раздался свирепый голос:

— Смерть врагам!

Вот она, беда, начинается... Сейчас полетят стёкла, рамы, толпа ринется с воплями, и остановить её уже будет невозможно. И Шахин мгновенно представил себе, как народ неудержимым потоком несётся к Новому кварталу.

Что делать? Ждать больше нельзя! Шахин сорвал чалму с головы знакомого софты, стоявшего рядом, надел на себя, потом схватил его фонарь и, вскочив на мусалла-таши[82], крикнул:

— Правоверные!

Толпа дрогнула. Все головы повернулись в сторону человека в чалме, который стоял на камне, держа в руках раскачивающийся фонарь. Люди сбились плотной толпой вокруг камня, тесня и давя друг друга, и наконец застыли, в безмолвном ожидании.

Шахин начал говорить, не зная, что скажет. Им владела одна мысль — во что бы то ни стало остановить этих людей, готовых в слепом отчаянии кинуться навстречу собственной смерти.

Он выкрикивал бессвязные и бессмысленные слова, величественно пустые фразы, которые так завораживающе действуют на толпу,— он испытал их влияние ещё во времена своих странствований. И пока он ораторствовал, гипнотизируя окружающих величием непонятных слов, он чувствовал, как голова его становится снова ясной, в мыслях появляется уверенность и стройность.

Шахин понимал, что эти несчастные, растерянные, жалкие люди в первую очередь нуждаются в поддержке, что только сила может сплотить их воедино.

Стараясь говорить как можно убедительней, Шахин объяснил народу, что у Сарыова нет более никаких покровителей и защитников, кроме господа бога. Власти бежали, бросив население на произвол судьбы. Неприятельские войска, окружившие Сарыова, через час-другой войдут в город. Богатые да сильные удрали, в Сарыова остались только немощные старики, больные, женщины и дети. Если между мусульманским населением и христианами этой ночью произойдёт резня, то утром враг уничтожит беззащитных женщин, стариков и детей,— да сохранит аллах от такой беды... Против силы не пойдёшь с голыми руками, остаётся только примириться с судьбой. Надо сохранять спокойствие, мусульмане должны решительно избегать столкновений с христианами. Вот распустили слухи, что греки собираются напасть на мусульманские кварталы,— разве это правдоподобно? Да те самые греки думают сейчас совсем не о нападении, а о том, как бы свою жизнь спасти. Наверно, от страха дрожат и дожидаются утра, заперев на все засовы двери своих домов...

И хотя ещё не было никаких признаков наступающего утра, Шахин-эфенди показал рукой на горы и воскликнул:

— Братья по вере! Для нас начинается страшный день — день рабства,— и это горше, чем смерть. Ради жизни наших семей, ради благополучия и сохранения наших стариков перетерпим всё, вынесем стойко все испытания. Мы остались в городе, так будем же благоразумны, воздержимся от каких-либо необдуманных поступков. Ведь придут сюда люди, а не звери. Они не тронут подобных себе...

Толпа слушала Шахина, и прежнее возбуждение сменялось скорбной покорностью и даже отчаянием... Кое-кто ещё требовал выставить на всякий случай караулы около мечети, но большинство людей поспешно убралось по домам.

Опасаясь каких-либо недоразумений из-за разбитого стекла в аптеке, Шахин-эфенди в сопровождении квартального старосты подошёл к дому Христаки и постучал в дверь. Немного погодя в окне показалась голова старого грека. Шахин от имени всех извинился перед аптекарем и сказал, что готов возместить убытки из собственного кармана, потом он заверил старика, что никакая опасность ему более не угрожает.

Шахин вернулся в школу, еле держась на ногах, голова его, казалось, была объята пламенем, в глазах — темно. Он не нашёл в себе сил даже подняться в свою комнату. Кое-как он добрёл до учительской, упал на диван и погрузился в забытьё.

Когда Шахин-эфенди очнулся от тяжёлого сна, солнце успело порядком отшагать по небу, и лучи его добрались через окно учительской комнаты до дивана, на котором он лежал. Во всяком случае, было уже за полдень, приближалось время третьего намаза.

На улицах царила какая-то неправдоподобная тишина. Неужели таков должен быть город, оккупированный неприятелем?

Шахину вспомнились события минувшего дня, словно кошмары в болезненном бреду... Он посмотрел через окно на улицу, на площадь: ни души... Все двери и окна наглухо закрыты... Как будто в городе не осталось ни одного живого человека.

Время шло. Удивительная тишина и слишком яркий солнечный свет постепенно начали вызывать у Шахина-эфенди тревогу куда большую, чем ночные происшествия.

Наконец он увидел двух греческих солдат с винтовками и турецкого полицейского, они медленно прошли по противоположной стороне улицы. Немного спустя открылась дверь, и из дома напротив вышел старик, одетый в плащ, с кувшином в руках. Шаркая деревянными сандалиями, надетыми на босу ногу, он спустился по ступенькам каменной лестницы и медленно направился к источнику на перекрёстке. Это был знакомый. Шахин-эфенди тотчас же выскочил на улицу.

Старик, опустив кувшин на землю, спросил с тревогой:

— Помилуй тебя господь, где ты был?

— Нигде... В школе...

— Два часа назад тебя искали. Наверно, минут пять стучали в дверь, никто не открывал.

— Кто?

— Один из наших полицейских.

— Я спал, не слышал. А чего им?

— Тебя вызывают в участок намазгяхского квартала.

Это известие сначала встревожило Шахина-эфенди, но потом он успокоился: ведь за ним приходил «один из наших».

Старший учитель расспросил соседа о положении в городе. Впрочем, старик сам почти ничего не знал. Он рассказал, что никакой тревоги в городе не было. Просто рано утром председатель городской управы отправился к командиру греческого отряда. Немного спустя были заняты особняк начальника округа, городская управа и все полицейские участки. Почти все базары закрыты... По улицам расхаживают патрули: два греческих солдата и один турецкий полицейский... На всех углах и перекрёстках расклеены воззвания оккупационных властей. Командование греческих войск гарантирует жизнь и свободу тем мусульманам, которые будут заниматься своими делами и молитвами и строго подчиняться распоряжениям новой власти; улемам и высшему духовенству будут оказаны почёт и уважение...

Однако мусульманское население не осмеливается выходить на улицу, а вот чалмоносцы разгуливают довольно свободно...

Получив эти сведения, Шахин-эфенди запер дверь школы и направился к участку.

Действительно, прохожих в городе было очень мало. Свернув на улицу, спускавшуюся к участку, Шахин-эфенди вдруг увидел коляску и так и замер на месте от удивления.

В коляске возле толстого неприятельского офицера в больших чинах сидел собственной персоной... Эйюб-ходжа... Как ни в чём не бывало, всё с тем-же уверенным и надменным видом, как раньше он восседал рядом с ответственным секретарем или начальником округа...

Шахин-эфенди тотчас же понял политику греков: они намереваются привлечь мусульманское население, влияя на религиозные чувства... Но как быстро сумел Эйюб-ходжа снюхаться с греками! Уму непостижимо! Впрочем, Шахин считал, что это даже на пользу мусульманам.

В полицейском участке Шахин встретил человека, которого никак не ожидал там увидеть,— поставщика-подрядчика городской гимназии Истрати-эфенди. Тот принял его очень любезно, с подчёркнутой радостью взял его под руку и повёл к греческому офицеру, маленькому, смуглому толстяку. Подрядчик что-то сказал офицеру по-гречески. Офицер осмотрел учителя с головы до ног, улыбнулся и пожал ему руку.

Шахин удивлённо смотрел, ничего не понимая. Наконец Истрати-эфенди объяснил:

— Шахин-эфенди, нам известно, что вчера ночью между мусульманами и христианами чуть не произошло столкновение. К счастью, вы предупредили его... Дело могло очень плохо кончиться. До сих пор греки и мусульмане не враждовали, жили в мире, как братья. Скажите, пожалуйста, разве подобает людям, занятым своими делами, будь они мусульмане или христиане, ссориться между собой? Что поделаешь, политика!.. Сегодня так повернулось, завтра — иначе. Хочу сказать вам, что греческое командование получило рапорт, в котором о вас отзываются весьма лестно. Вы оказали неоценимую услугу аптекарю. Господин офицер приносит вам благодарность. Он говорит: «Браво!»

Офицер опять заговорил о чём-то с Истрати-эфенди по-гречески.

— Господин офицер полагал,— сказал подрядчик,— что вы духовное лицо. И сейчас, увидя вас в феске, он удивлён. Вчера вечером у вас на голове была чалма?..

— Я вышел на улицу с непокрытой головой. Когда пришлось говорить с народом, я взял у товарища его чалму.

— Что ж, правильно... Народ больше слушает людей, увенчанных чалмой... Ну, а теперь перейдём к главному вопросу.

Истрати-эфенди усадил Шахина и, взяв его за руки, стал подробно излагать свои мысли.

Греческое командование, по его словам, не думает и не думало причинять зло своим подданным мусульманам... Каждый может заниматься, чем хочет,— торговать или служить богу... Но если греческим солдатам или христианскому населению будет причинено хоть малейшее зло, дело может принять дурной оборот. Просвещённые мусульмане должны так и объяснить это населению... Цивилизованное греческое государство, как и другие европейские державы, имеющие многих подданных мусульман, предоставило народу безграничную свободу вероисповедания. Духовные лица всегда будут в почёте... Именно поэтому Шахину-эфенди, как человеку, который пользуется влиянием среди народа и не питает к христианам враждебных чувств,— блестящим примером явилось вчерашнее событие, — даётся весьма важное и ответственное поручение. Он будет проповедовать в соборной мечети, пробуждая в народе доверие, любовь и уважение к новой власти... Надо объяснить населению, что у греческого государства нет дурных намерений по отношению к мусульманам...

Истрати-эфенди протянул Шахину список духовных лиц, назначенных проповедниками в различные мечети Сарыова.

В самом начале, среди имен наиболее нелюбимых им софт, Шахин увидел и своё собственное имя. Несомненно, к составлению списка приложил руку Эйюб-ходжа. Однако почему же он допустил, чтобы Шахин попал в этот список? Возможно, из-за вчерашнего происшествия, которое произвело на греков столь сильное впечатление, или же у ходжи более тонкий расчёт?

Был уже заготовлен официальный документ, в котором говорилось, что Шахин-эфенди уполномочен проповедовать в соборной мечети.

Старший учитель не хотел брать бумагу.

— Вы же знаете, я всего лишь школьный учитель,— возразил он.

Но Истрати-эфенди, несмотря на высокий пост, который он, видимо, теперь занимал, настаивал прежним несколько развязным и даже заискивающим тоном:

— Слушай, Шахин-эфенди, я тебя люблю, ты хороший человек... Берись ты за это дело... Для тебя же лучше...

Шахин-эфенди задумался. Предлагаемое дело внушало отвращение. Однако лежавшая на столе перед ним бумага с печатью безусловно обладала могуществом, и, конечно, не следовало упускать столь благоприятный случай. Документ мог пригодиться хотя бы для того, чтобы свободно ходить по городу, бывать везде, где угодно. Да и попробуй угадай, как сложатся в дальнейшем события... Ведь он остался в Сарыова только для того, чтобы помогать своим соотечественникам, оказавшимся в тылу врага... Может быть, благодаря этой бумаге он и сумеет им помочь?..

«Хорошо, удостоверение я возьму,— решил про себя Шахин, после некоторого колебания.— Уж коль я считаю себя человеком принципов, если убеждён, что в любой борьбе следует сражаться в самой гуще, в первых рядах, и для достижения заветной цели не надо бояться никаких трудностей, так неужели меня испугает этот грязный путь? Я беру эту бумагу. Ну, если совсем будет невмоготу, то... всё в моих руках — верну бумагу обратно...»

Что стало с Неджибом Сумасшедшим? Во время вчерашней паники Шахин-эфенди не видел друга, а все расспросы оказались безрезультатными.

Выйдя из участка, Шахин сразу же отправился к инженеру. Он предполагал, что семья Неджиба — старуха мать и сестра — ушла из города. Впрочем, может быть, он что-нибудь узнает у соседей.

Не успел Шахин протянуть руку к дверному молотку, как раскрылось окошко, и Неджиб радостно воскликнул:

— Вай, Доган-бей, ты ли это?

Друзья обнялись, словно не виделись долгие годы. Неджиб, как обычно, когда радовался, трижды поцеловал Шахина в бороду.

— Ты здесь, Неджиб?

— Ну конечно! Разве это удивительно?.. Я очень занят, работаю над проектом библиотеки и музея для Сарыова. Ведь непременно наступит такое время, когда придётся собирать старые книги, рукописи, предметы старины, все памятники древности, рассеянные теперь по гробницам, медресе и мечетям. Мой проект, право, просто великолепен, великолепен!.. Иди-ка, друг мой, посмотри, ты удивишься...

Шахин-эфенди сначала подумал, что Неджиб, как всегда, шутит, но, увидев в его маленьком кабинете стол, заваленный картами, планами, и чертёжными принадлежностями, опешил.

— Ты совсем с ума спятил, Неджиб! Гибнет страна. Родина пропала. И в эти тяжёлые дни ты раздумываешь над какими-то проектами.

Инженер рассмеялся.

— Не прикидывайся дурачком, Доган-бей. Что я должен сделать для спасения Сарыова, приказывай! И я буду последним подлецом, если не сделаю всего, что ты мне ни скажешь... Я не солдат... Поднять восстание в городе? Бессмысленно... Обвешаться оружием и выступить против регулярной армии, как твой Расим? Безрассудно! Уж лучше сидеть дома и работать...

— Непонятный ты человек... Чего же ты не удрал в таком случае?

— Ну, тогда слушай, что я тебе скажу. — Взгляд Неджиба стал серьёзным. — Оккупация оккупации рознь, дорогой мой. Эти типы захватили наш город совсем не потому, что он стратегически важен, и не потому, что им нужен ещё один заложник, чтобы гарантировать свои притязания на будущей мирной конференции. Нет! Они хотят просто-напросто прибрать наши земли к рукам, обосноваться здесь и хозяйничать, как у себя дома... Значит, идёт война не двух армий, а двух народов, двух наций... Если так, то грекам рано или поздно придётся отсюда убираться восвояси...

Шахин-эфенди настолько устал за последние два дня от всех тревог и волнений, что лишь сейчас начал по-настоящему ощущать всю горечь поражения.

— Как, каким образом?.. — спросил он безнадёжным тоном. — Где армия? Где силы, организация, деньги?

Неджиб схватил его за плечи и начал трясти.

— Да ты совсем одурел, мой Доган-бей!.. Тебе же говорю, не две армии, а два народа будут сражаться! Когда это случится? Рано об этом говорить. Через год... два... пять, кто знает... пока будут существовать эти народы. И та нация, которая окажется более могущественной, более сильной, та и разобьёт другую... В один прекрасный день это случится обязательно... Ты спрашиваешь меня, каким образом это произойдёт?.. Могущественная нация — это тот народ, в котором скрыты неведомые источники силы. И когда наступают трудные времена, народ открывает свои кладовые и становится сильным и непобедимым. Таково моё мнение, дорогой мой Доган-бей.

На этот раз Шахин ничего не ответил, он сидел, молча опустив голову.

— И ещё, опять же по моему разумению, конечно, — продолжал Неджиб. — В этой борьбе два фронта и два рода обязанностей: или на фронте, с оружием в руках нападать на врага и силой отбирать у него захваченные города, или же, оставшись в тылу, спасать наших братьев-соотечественников, наши учреждения, наш язык, наконец, наше собственное существование... Вот с таким расчётом я и предпочёл остаться в тылу. Буду пока заниматься своим делом.

Шахин-эфенди рассеянно улыбнулся.

— Ну что ж, Неджиб, ты отчасти прав, кое в чём я могу согласиться с тобой. Только сомневаюсь, чтобы такой неуравновешенный человек, как ты, мог согласовывать мысли свои с поступками... Откуда нам знать, что будет с нами, что произойдёт в Сарыова. Не опрокинут ли все твои расчёты какие-нибудь непредвиденные события? Ты человек вспыльчивый. Боюсь, не сможешь ты совладать с собой. Видишь, что наделал наш Расим, а уж какой был смирный. Ах, Неджиб, лучше бы ты ушёл из города.

Инженер, смеясь, похлопал Шахина по спине.

— Да ты меня вовсе не понял, Доган-бей, словно уж я не знаю, что я за человек.

Неджиб рассказал о том, как Эйюб-ходжа договорился с греками.

С утра пораньше ходжа явился к греческому командованию во главе делегации софт и от имени улемов, которые всегда были недовольны притеснениями со стороны прежних властей, выразил свое уважение и покорность. Командующий в ответ заявил, что греческое правительство будет справедливо и милостиво к новым подданным, в особенности к улемам, и что мусульманскому населению предоставлена полная свобода в отправлении религиозных обрядов...

Передавая подробности этого торга, Неджиб смеялся.

— Я должен тоже кое в чём покаяться, Неджиб,— нерешительно произнёс Шахин.— Знаешь, я так же жалок и низок, как и Эйюб-ходжа. Вот, погляди... Завтра я обмотаю голову чалмой и буду произносить проповеди в соборной мечети.

Шахин бросил бумагу на стол прямо посреди чертежей и планов. Он отвернулся, уставился в окно, как будто стесняясь встретиться взглядом с Неджибом, и нехотя стал рассказывать о вызове в участок.

Выслушав его, Неджиб проговорил:

— Эй, Доган-бей, да ты и впрямь стыдишься. А ведь это дело вполне совпадает с моими взглядами... Тебе поручают духовное руководство, будешь командовать народом! Не всем, но частью... Так чего ж ты ещё хочешь? О господи, брось плакаться и причитать, совсем ты не смалодушничал. Хоть теперь и оккупация, от Эйюба-ходжи всякого можно ждать, он в покое нас не оставит, так что твоя бумага — охранная грамота для нас... И к тому же, друг мой, ты ведь не будешь говорить что-либо противоречащее твоим собственным идеям... В этом городе, где осталось всего-то четыре с половиной человека, да и то больные и калеки, что может быть более правильным, как не призыв к спокойствию и порядку. Ох, кажется, завтра, если господь будет милостив, я тоже приду в мечеть послушать тебя. Но если я увижу тебя в чалме, разве удержусь... — И, представив своего товарища в чалме, Неджиб захлебнулся от смеха.

Начало смеркаться. Считая за лучшее не появляться в позднее время на улице, Шахин распрощался с другом и отправился домой.

Будь Шахин-эфенди человеком религиозным, он, может быть, уверовал бы, что удостоверение проповедника ниспослано ему самим господом богом.

В ту ночь, совсем уже поздно, греческие солдаты окружили школу Эмирдэдэ, обыскали дом снизу доверху, обшарили все закоулки и особенно комнату Расима, где забрали все бумаги, затем пригласили Шахина-эфенди следовать за ними в участок.

Шахин-эфенди надел чалму. Как раз перед сном он провозился с этой чалмой, тщательно приготавливая её и не зная, огорчаться ему или же радоваться. Сунув в карман бумагу с печатью — своё новое удостоверение, он вышел на улицу.

В участке долго допрашивали Шахина-эфенди. Больше всего полицейских интересовали подробности частной жизни Расима. И хотя Шахину не терпелось узнать об участи своего несчастного друга, он всё же сохранял спокойствие и говорил чрезвычайно осторожно. Даже когда сказали, что Расим погиб вместе с другими повстанцами, Шахин сдержался, не закричал, даже нашёл в себе силы пожать плечами и, пытаясь казаться равнодушным, выдавил:

— Что ж, получил по заслугам...

Кто знает, сколько бы его мучили за то, что он был начальником Расима, его другом и наставником. Но случилось чудо: благодаря чалме, и в особенности удостоверению, которое было у него теперь на руках, к утру его отпустили. Он возвращался из участка домой, еле волоча ноги. Сердце его обливалось кровью.

Смерть Расима была первой великой потерей в его жизни.

Только вслед за первой утратой очень скоро последовали и другие. Партизанский отряд в тридцать человек, созданный усилиями Расима, попытался напасть на греков, но в первой же стычке был разгромлен. Из этой горсточки отважных людей большая часть во главе с Расимом геройски погибла в бою, а кое-кто, ещё хуже того, попал в руки врага. И лишь пяти-шести партизанам, как говорили, удалось спастись под покровом темноты. Среди убитых были жители Сарыова, которых Шахин знал очень хорошо. Но сильнее всего его потрясла смерть комиссара более трагическая, чем гибель Расима.

Кязыма-эфенди, раненного в плечо и ногу, взяли в плен. И, несмотря на кровоточащие раны, беднягу связали по рукам и ногам и бросили в палатку, где он провалялся в страшных мучениях всю ночь.

Из-за полицейского мундира греки считали Кязыма главарем мятежников. Испугавшись, что он умрёт своей смертью, они на рассвете расстреляли комиссара.

В ответ на выступление повстанцев греки усилили репрессии против жителей города, против родственников и знакомых убитых и особенно скрывшихся партизан; они совершали налёты на их дома под предлогом поисков opyжия. На улице по самым незначительным причинам задерживали людей совершенно невиновных. С каждым днём росло количество арестованных на основании ложных доносов, клеветнических заявлений...

Между тем Шахин-эфенди начал проповедовать в соборной мечети. Ежедневно он произносил свои проповеди после полуденного намаза, уговаривая и призывая народ к спокойствию и терпению. Иногда по специальному распоряжению командования он вынужден был восхвалять справедливость и милосердие греческих властей.

Порою во время проповеди он чувствовал к самому себе такое безумное отвращение, что его охватывало неудержимое желание вдруг взбунтоваться, завопить со своей кафедры слова проклятия, довести до бешенства окружающих, разбудить народ, и пусть тогда греческие полицейские, торчащие вечно у дверей мечети, кинутся на него и прибьют как взбесившуюся собаку...

Но потом, глядя на покорную, безмолвную толпу, собравшуюся вокруг него в ожидании помощи и утешения, Шахин постепенно успокаивался, и вместо невысказанных гневных слов в голосе его звучали нежность и любовь к этим несчастным, обездоленным людям.

Время от времени Шахин встречался с Неджибом, и каждый раз он стыдливо опускал голову, как будто был обязан отчитываться перед другом.

— Что поделаешь, приходится выполнять эту грязную работу! Ведь не для себя стараюсь... Некоторые ради пленных братьев своих жертвуют богатством, другие — жизнью, а я приношу в жертву человеческое достоинство, свою совесть... Поверь, Неджиб, это тоже достаточно тяжёлая жертва,— говорил он будто в оправдание.

— Делай своё дело, Доган-бей,— утешал его инженер.— Ты по-настоящему приносишь пользу людям. Не терзай понапрасну своё сердце.

И это действительно было так. Благодаря хорошим отношениям с греками, Шахину-эфенди удалось освободить из тюрьмы трёх невинно арестованных, отцов многочисленных семейств. Обычно он улаживал все конфликты между чересчур заносчивыми и вспыльчивыми христианами и мусульманами. Ему всегда удавалось столковаться с греческими полицейскими. Но самой главной своей задачей он считал помощь семьям погибших партизан.

Тяжелее всего приходилось семье Кязыма. Дом комиссара обходили стороной, словно холерный барак. Соседи не решались даже ходить по улице, где жили жена Кязыма с детьми, уж не то чтобы заглянуть к ним в дом. Бакалейщик в их квартале не отпускал двенадцатилетнему сыну Кязыма хлеба даже за деньги.

Впрочем, и остальные семьи были почти в таком же положении. Без всяких колебаний входил Шахин-эфенди в эти дома, принося хлеб голодным, лекарство больным, утешение скорбящим. И чем бесстрашнее он действовал, тем спокойнее и радостнее становилось у него на душе.

После смерти комиссара остались вдова, женщина лет тридцати пяти родом из Румелии, и четверо сирот. В доме у них не было ничего, кроме жалкой домашней утвари да пары дешёвых оловянных серег и колец. Жена Кязыма, старательная и работящая хозяйка, казалось, забыла уже о муже и полностью отдалась заботам о детях.

— Я согласна на любую работу, только бы достать кусок хлеба для ребят, ведь они-то ни в чём не повинны... Готова стирать бельё, мыть полы, что угодно... но никто не даёт работы, — жаловалась она Шахину.

Свой первый приход в этот дом Шахин, наверно, запомнит на всю жизнь. Несчастная женщина как безумная сжимала пальцами горло и говорила:

— Я задыхаюсь, о, если бы я могла хоть раз наплакаться вволю, может быть, стало бы легче, но от малышей нет никакого покоя. Только я открою рот, они все разом начинают реветь... А коли с улицы услышат, всех нас убьют,— скажут, по отцу своему плачут...

Шахин-эфенди старался как можно чаще навещать этот дом, приносил всё, что мог достать,— ведь никто, кроме него, не заходил к этим людям. И стоило ему постучать в дверь, как внутри поднимался шум, и дети кричали:

— Дядя пришёл!..

Неджиб Сумасшедший жил затворником, точно монах-отшельник. И хотя жизнь в Сарыова уже почти вошла в обычную колею, он совсем не выходил из дому. В домашнем халате и в туфлях-шлёпанцах он бродил с утра до вечера из комнаты в комнату, иногда читал или работал, помногу спал...

У него появилось новое увлечение,— вроде как бы дело,— он начал разрабатывать генеральный план реконструкции Сарыова, где было предусмотрено строительство правительственных учреждений, дворцов юстиции, банков, больниц, школ, даже кино и театров...

Когда Шахин-эфенди заглядывал к Неджибу, тот принимался объяснять ему очень подробно картину будущего Сарыова:

— Вот здесь будет парк, направо от сада кино... Ты, я вижу, ничего не понимаешь в плане. Погоди, сейчас я покажу тебе чертёж фасада кинотеатра...

— Всё прекрасно, но кино, насколько я понимаю, стоит у тебя как раз на том месте, где теперь монастырь Кадыри...

— Правильно, так и есть.

— Ну ладно, а что же ты собираешься делать с монастырём? Это не так просто... Хочешь ликвидировать старый Сарыова со всеми его тюрбэ и медресе и вместо него построить новый город? Где был монастырь Кадыри — там у тебя будет кино, на месте гробницы Келями-баба — школа, а где находилось медресе Сипахизаде хочешь воздвигнуть театр.

Шахин-эфенди, конечно, шутил, но Неджиб ответил ему очень серьезно:

— Стремительный поток событий сметает всё на своём пути — медресе, гробницы, теккэ, — всё ломает и уносит... Думаю, что греки, когда однажды им всё-таки придётся уходить отсюда, не оставят в городе камня на камне. И враги будут думать, что нанесут нам непоправимый урон, а ведь они окажут нам великую, неоценимую услугу, потому что вместо страшного наследства, оставленного средними веками — домов, не похожих на дома, и улиц, не похожих на улицы,— мы создадим новый, чистый, замечательный город.

— Прекрасная мечта! Ничего не скажешь, но ведь есть люди, которые захотят построить вместо разрушенного теккэ новую обитель, на месте старого медресе — другое медресе,— как прикажешь с ними бороться? Несмотря на свой мальчишеский оптимизм, этого я не могу понять, Неджиб...

Неджиб ласково подёргал Шахина-эфенди за бороду и сказал с насмешливым состраданием:

— Мой милый Доган-бей, не будем мудрствовать лукаво на тему: изначальная причина всему — вековое угнетение, темнота и так далее и тому подобное... Скажу просто: кто нас довёл до такого положения, другими словами, кто пустил греков в глубь Анатолии, до самого пупа? Всё те же падишахи и софты! Способен ли наш народ прогнать отсюда греков? Если способен, то он должен понять и эту истину. А если мы не поймём эту истину, то никогда не выгоним греков. Раздельный силлогизм — так, что ли, называется такое сопоставление в логике ваших медресе. Словом, хочешь так думай, хочешь эдак, а вывод один... Кажется, я в таком духе и рассуждаю... Ну ладно, в общем, если наш народ, вопреки всем интригам и стараниям семи держав[83], сумеет прогнать отсюда греков, то будь уверен, он так турнёт всех этих падишахов и софт, только пятки засверкают...

Шахин-эфенди спросил Неджиба, почему он не выходит на улицу. Тот ответил несколько задумчивым и даже печальным тоном:

— Совершенно естественно, что греки свободно себя чувствуют в Сарыова, шатаются по городу и творят всякие непристойности. Это я понимаю и могу согласиться: сегодня торжествует право их меча. Конечно, наступит день, когда, опираясь на право наших мечей, мы предъявим им свои претензии. Но понимаешь, не могу я смотреть на их физиономии. Ты справедливо говоришь, я человек неуравновешенный. Мысли мои не всегда совпадают с поступками... Так что лучше посидеть мне дома, ты уж меня извини.

Прошло всего несколько дней, и случилось событие, трагическим образом подтвердившее, насколько бедный Неджиб был прав в своих опасениях.

В пятницу Неджиб отправился на базар, но, по пути встретив товарищей, поддался их настойчивым уговорам и уселся с ними в кофейне на площади около мечети.

Как раз в эти дни греки одержали новую победу под Бурсой и пребывали по этому случаю в самом отличном настроении. На улицах то и дело слышались звуки шарманки...

В кофейне за соседним столиком старик, секретарь вакуфного управления, рассказывал, что совсем недавно вечером греки ворвались в дом его соседа якобы в поисках оружия, и греческий офицер изнасиловал совсем молоденькую девушку.

Слушая рассказ, Неджиб нервничал, злился, лицо его побледнело, на висках вздулись вены. Он уже дважды вставал, чтобы уйти, но товарищи силой усаживали его на место. Наконец он поднялся в третий раз, твёрдо решив больше никого не слушать и отправиться домой, как внезапно перед кофейней появились греческие жандармы.

— Эйвах, опять оружие ищут,— сказал один из приятелей Неджиба.

Греки по-прежнему относились с подозрением к жителям Сарыова. То и дело они устраивали облавы на улицах, хватали прохожих, обыскивали посетителей кофеен, рыскали по лавкам и магазинам.

Население уже привыкло к подобным представлениям: когда подходили солдаты, люди покорно вставали и поднимали руки.

Церемония обыска показалась вдруг Неджибу позорнее самой мучительной пытки. Сначала обыскали седобородого ходжу, потом старика, судейского чиновника. Когда жандармы заставили встать полковника, вышедшего в отставку после ранения во время мировой войны, Неджиб ругался сквозь стиснутые зубы. Товарищи вцепились в него и умоляюще зашептали:

— Аман, что ты делаешь?..

Но Неджиб ничего не слышал, широко раскрыв глаза, он смотрел на старого офицера, который с трудом поднимал искалеченную руку.

— Низко! Подло! Разве это можно вынести!..— хрипел инженер, корчась в конвульсиях, как будто его тяжело ранили.

Дошла очередь до их столика, и все, кроме Неджиба, встали. Солдат с изуродованным лицом, густо покрытым веснушками, шарил по карманам, потом, обращаясь к Неджибу, сказал по-турецки:

— Ну-ка вставай! Чего сидишь?..

Инженер молча продолжал сидеть. Один из его товарищей, зная неукротимый характер Неджиба, взял его за руку и, задыхаясь от волнения, прошептал:

— Ради бога, Неджиб!..— Но тот вырвал резким движением руку.

Солдат разозлился.

— Эй, ты! Тебе говорят по-турецки, не понимаешь, что ли?

Как пружина, вскочил Неджиб на ноги, и в то же мгновение в воздухе мелькнул его кулак. Греки кинулись на инженера. Но тот схватил с соседнего стола кальян и обрушил его на голову одного из жандармов. Кальян разлетелся вдребезги, а солдат, точно поражённый молнией, покатился между стульев...

Через секунду на базаре, в кофейнях началась паника. Люди ринулись к выходу, давя друг друга, опрокидывая столы и стулья; с грохотом опускались железные ставни лавок.

Неджиб уже схватил другой кальян и шагнул навстречу врагам. Греки в страхе отступили, оставив на поле битвы своих истекающих кровью, поверженных товарищей. Инженер решил воспользоваться всеобщим замешательством и скрыться, но, видимо, в последнюю минуту растерялся и побежал почему-то прямо во двор мечети. В воротах он вдруг споткнулся о камень и упал ничком, всё ещё держа кальян в руках...

Подняться Неджиб уже не смог. Подоспели пришедшие в себя жандармы. Они окружили его и тут же прикончили штыками и прикладами...

Шахин-эфенди обезумел от горя. Он перестал есть, пить.

Днём он разговаривал сам с собой:

— Ушли все, кого я любил на этом свете, все умерли... Пора и мне в дорогу... Я должен умереть...

А по ночам до самого утра Шахин слышал во сне голос Неджиба — ясный, громкий, такой же сильный, как в жизни... И Неджиб кричал: «Доган-бей!.. Доган-бей!..» — звал его, сердился и смеялся...

Этот новый страшный удар — потеря любимого друга — поразил Шахина гораздо сильнее, чем все прежние, и, может быть, он бы и не оправился, если бы смерть Неджиба не взвалила на его плечи новые обязанности: надо было заботиться о старой матери Неджиба и его вдове-сестре, которые теперь остались беспомощные и одинокие.

«О господи, что за странная судьба? — думал Шахин.— Ведь у меня никого не было на всём божьем свете. Всегда один, и в этом моя великая сила! А теперь? Теперь я стал отцом многих детей: я связан по рукам и ногам. Я не могу, не имею права вот так, запросто, лечь, вытянуть ноги и... спокойно умереть... Не могу, потому что целая орава несчастных ждёт меня каждый вечер, ждёт, когда я постучусь к ним в дверь, чтобы принести кусок хлеба или слово утешения...»

Время шло, и Шахин перестал ощущать так остро потерю друга, хотя он думал, что не перенесёт горя. Острота боли притупилась, потому что каждый новый день приносил новые трудности, тысячи новых опасностей и волнений. Шахин так уставал и духовно и физически, что уже не в состоянии был следить за своими собственными чувствами и переживаниями. Каждый день он видел вокруг себя всё новые страдания и несчастья, и по сравнению с ними его душевные муки, рождаемые воспоминаниями, постепенно тускнели, бледнели, и вместе с ними таял живой образ Неджиба, сливался с другими поблекшими образами далёкого прошлого, которые бережно хранит в каком-нибудь уголке человеческая память...

И каждый новый день приносил новые вести, особенно радостные из глубины Анатолии, которые вдохновляли Шахина, возвращая его к жизни.

И если греки начинали сильнее притеснять население, больше безобразничать, мародерничать, если в Новом квартале, сверкавшем каждую ночь со времени оккупации праздничной иллюминацией, стихали звуки шарманки и прерывалось веселье, Шахин-эфенди радовался, считая это хорошим признаком: «Новый квартал сегодня невесел, значит, наши продвинулись ещё на один шаг вперёд»,— ведь получить точные сведения из-за линии фронта было почти невозможно.

С каждым днём у Шахина появлялись всё новые обязанности в Сарыова, новые поручения, которые он выполнял молча и безропотно.

Как-то Шахин разговорился с одним молодым офицером, капитаном, который в своё время не смог бежать, так как в день взятия города лежал в тифу.

— Наши партизаны всё время теснят греков. Все говорят, что внутри страны уже формируется регулярная армия... А я тут, как в ловушке,— жаловался молодой человек.— Что делать? Уж сколько раз я подумывал бежать... Только не хочется зря рисковать. Бежать и сразу же попасться, погибнуть и не сразиться с этими... Нет, так нельзя. Сегодня наша страна не может жертвовать ни одним человеком...

— Ты прав. Ты нужный человек и смелый офицер, и здесь тебе делать нечего. Надо присоединиться к армии или, по крайней мере, к партизанам. Я сделаю всё, чтобы помочь тебе,— обещал Шахин.

И хотя офицер не поверил этим словам, в голове Шахина-эфенди уже созрел дерзкий план.

В тот же день он обратился к греческому командованию.

— Наши крестьяне очень невежественны, ничего не понимают... ни своих выгод, ни добра, которое для них творят... Поэтому они поддаются уговорам мятежников, идут на поводу у эшкия. Не хотят подчиняться греческим властям, в результате сами же себе вредят... Следовало бы в окрестные села послать проповедников, людей надёжных, которым можно доверять. Пусть они уговорят народ.

Командованию эта идея понравилась. Была создана комиссия для отбора проповедников, куда вошёл и Шахин-эфенди.

И очень скоро молодой офицер, так стремившийся бежать из Сарыова, отправился в далёкий путь. Он был одет в джуббе, зелёная чалма украшала его голову, а через плечо висела перемётная сума. На руки ему был выдан мандат проповедника с подлинной печатью комендатуры Сарыова, с этими документами он мог благополучно добраться, куда ему было нужно.

И хотя Шахину грозила постоянная опасность расстрела, он не удовлетворился своей первой удачей. Он продолжал тайком разыскивать в городе людей, которым можно было бы вручить мандаты проповедников.

Около десяти офицеров и унтер-офицеров, задержавшихся по каким-либо причинам в Сарыова, один за другим покинули оккупированный город и под видом проповедников перебрались через линию фронта.