"Анархия – мать порядка" - читать интересную книгу автора (Шубин Александр Владленович)

Глава IV Красное и черное

Развал режима немецкой оккупации вызвал всплеск повстанческого движения против коллаборационистских украинских властей. В Северном Приазовье это движение концентрировалось вокруг махновского отряда — все новые и новые вооруженные формирования возникали и присоединялись к «батьке». Коллапс режима гетмана Скоропадского привел к тому, что в Таврии единая власть фактически перестала существовать — здесь, помимо махновцев, действовали еще немецкие соединения, обеспечивавшие отход своих войск на запад, помещичьи и кулацкие отряды. Махно решает создать единую повстанческую зону с единым фронтом под командованием махновского штаба, в который кроме военных командиров вошли левый коммунист Херсонский, левый эсер Миргородский и анархист Горев (штаб возглавлял сначала Махно, а потом Чубенко).

Первоначально махновцам сопутствовал успех. 27 ноября Махно занял Гуляй–Поле. Повстанцы довольно быстро вытеснили из своего района немцев, разгромили сопротивлявшиеся хутора и усадьбы и наладили связи с органами местного самоуправления. Махновский штаб по существу установил контроль над обширным районом в Приазовье с неясными границами — на юге начинаются стычки с красновцами, на западе ощущается давление со стороны Украинской Директории, сменившей режим Скоропадского. Но махновский штаб еще не вполне контролировал внешне лояльных ему командиров. Махно принялся бороться с несанкционированными поборами и грабежами. Даже своему заслуженному командиру Петренко Махно грозил расстрелом в случае, если на него поступят жалобы на притеснения от бедняков. Махно вспоминает о борьбе с грабежами: «Об этой контрибуции я узнал при моем выступлении с речью перед крестьянским сходом села Васильевки. Никогда за все время моей революционной деятельности я не чувствовал на сердце такой боли, как во время этого своего выступления. Мысль, что в отряде есть люди, которые тайно совершают непозволительные преступные акты, не давала мне покоя. И отряд не вышел из этого села до тех пор, пока лица эти не были раскрыты, и хоть и с болью, но без всяких колебаний, расстреляны в том же селе …, все в тревоге перед сознанием, что в отряд просачивается элемент, преследующий цели грабежа и личной наживы. И мы решили не останавливаться ни перед чем, чтобы с корнем вырывать его из повстанческих рядов и уничтожать»[129]. Надо отдать Махно должное — в борьбе с грабежами он был вполне последователен. Показательно, что в сообщении либеральной газеты «Приднепровский край» о захвате махновцами поезда в эти дни ничего не говорится о грабежах[130].

Махно становился опорой порядка в этих местах. Границы «Махновии» и расстановка сил вокруг района были неясны. Это заставляло Махно занимать осторожную позицию в отношении Украинской Директории.

После начала Ноябрьской революции в Германии украинские националисты вышли из подполья и повели борьбу за власть. Как и в 1917 г., они претендовали на обширную территорию до Дона, населенную самыми разными народами. Вот только переварить эту территорию украинская государственность не могла.

14 ноября бывшие лидеры Центральной рады создали Директорию Украинской народной республики во главе с левым социал–демократом Владимир Винниченко. Военными силами Директории – гайдамаками, командовал правый социал–демократ Симон Петлюра. 17 декабря 1918 г. гайдамаки заняли Киев. Первоначально Директория заложила довольно левый курс, созвучный чаяниям рабочих и крестьян. Власть на местах передавалась советам, были провозглашены радикальна аграрная реформа и 8–часовой рабочий день. Винниченко надеялся договориться с Советской Россией о мире, но из этого ничего не вышло.

С севера на Украину вошла Красная армия, которая тут же получила поддержку не только коммунистов, но и значительной части украинского крестьянства, считавшего большевиков сторонниками раздела помещичьей земли и борцами с немецкой оккупацией. В декабре 1918 г. из нейтральной зоны выступил отряд левого эсера Юрия Саблина, который занял Купянск и Волчанск. Был создан ревком, включавший левых эсеров, максималистов и анархистов. Этот левацкий район вскоре был занят частями РККА, а ревком разогнан. Не получалось у левых эсеров создать «свой» район. В январе 1919 г. красные заняли Харьков, где был создан СНК Украинской Советской Социалистической Республики (УССР), который вскоре возглавил Христиан Раковский.

Директория решила опереться на Антанту и добиться признания ею Украины. Но Антанта не хотела иметь дело с украинскими социалистами. Тогда левые социалисты вышли из Директории, а правые – из социал–демократической партии. Новую Директорию возглавил С. Петлюра, и она превратилась в обычное национал–авторитарное правительство. Правда, поиску внешней опоры это не помогло – Антанта предпочла поддерживать Колчака и Деникина, выступавших за единую и неделимую Россию. Отряды гайдамаков один за другим переходили на сторону большевиков – левые идеи были на Украине популярнее, чем правый национализм.

Опасаясь борьбы на два фронта, махновцы пропустили через свою территорию мобилизованных украинским правительством новобранцев при условии, что будет разрешено вести среди них агитацию. Махновская делегация стремилась нащупать противоречия среди гайдамаков, поддержала их в борьбе с 8–м корпусом Добровольческой армии. Уход 8–го корпуса из Екатеринослава положил конец заигрыванию националистов с рабочими организациями города. Петлюровцы разогнали рабочий Совет. Одновременно они усилили агитацию на левобережье — стало ясно, что Директория считает необходимым включение махновской территории в единую Украинскую державу. Это махновцев, естественно, не устраивало. Их давнишняя враждебность к идеологии украинской государственности также делала конфликт неизбежным.

26 декабря Крестьянский съезд Екатеринославской губернии, находившийся под влиянием махновцев, выступил против Директории. В этот момент Махно уже заканчивал переговоры с большевиками о совместных действиях по захвату Екатеринослава. Чтобы решиться на штурм города, Махно «счел необходимым созвать комсостав, перед которым был поставлен вопрос о наступлении сегодня же ночью на Екатеринослав. Все ответили: хоть сейчас»[131], — вспоминает начальник большевистского штаба Е. Кузнецов.

Махно располагал полутысячей бойцов, готовых к операции за пределами махновского района. По утверждению советского историка М. Кубанина, эта сила была подчинена большевистскому командиру Г. Колосу, собравшему в районе Синельниково около полутора тысяч бойцов[132]. Махно категорически отрицает свое подчинение Колосу и считает, что Кубанин преувеличил численность его отряда в пять раз[133]. В этом споре скорее всего прав Махно, что подтверждается и большевистскими источниками: «Необходимо отметить, что Махно назначен командиром всеми вооруженными силами, наступавшими на Екатеринослав…»[134], — утверждает Д. Лебедь.

Трудность наступления на Екатеринослав заключалась в том, что основные силы повстанцев находились на левом берегу Днепра, а город — на правом. Участник событий Е. Кузнецов вспоминает: «План заключался в следующем: по пешеходной части моста пускаем по обеим сторонам по пять человек, одетых в рабочие костюмы с узелками, в которых находятся бомбы, чтобы снять посты пулеметчиков. Вслед за ними … пускаем паровоз, чтобы прочистить путь, а за ним — пульмановский вагон с двумя бомбометами, — потом двинутся эшелоны один за другим»[135]. 27 декабря эшелоны беспрепятственно прибыли на вокзал Екатеринослава. Двери открылись, и к изумлению гайдамацкой охраны из вагонов посыпались махновские бойцы. Привокзальный район оказался в руках повстанцев, к которым затем присоединились небольшие отряды большевиков и левых эсеров. Эффект внезапности еще не гарантировал окончательного успеха. 27–28 декабря махновцы с боями продвигались в глубь города.

Одновременно началось формирование новой власти, в котором особую активность проявили большевики: под конец боя «губком партии большевиков …произвольным образом, что называется «нахрапом», обойдя мой штаб… назначил из своих членов коменданта города, комиссию почты и телеграфа, комиссара путей сообщения, начальника милиции и другого рода начальство. Все эти большевистские партийные избранники не то накупили, не то конфисковали себе министерские портфели и под мышками с ними пришли в мой штаб, помещавшийся на втором этаже Екатеринославского вокзала …»[136] Но Махно и не думал подчиняться «новой власти». Повстанцы тоже претендовали на свою долю влияния. В конце концов был создан Военно–революционный комитет, в котором повстанцы получили треть голосов, но фактически присутствовали в гораздо большем количестве.

Несмотря на попытки большевиков провести в председатели ВРК своего человека, анархисты, по словам Махно, поддержали кандидата левых эсеров[137]. Затем началась торговля вокруг распределения власти, в которой основное участие приняли большевики и левые эсеры[138]. Равнодушие анархистов в этом вопросе объяснялось просто — они воспринимали ВРК как действительно временный орган, который должен максимально быстро собрать съезд советов и передать ему власть. Этот съезд, считал Махно, «и наметит себе для охраны своих завоеваний и связанного с ними нового социально–общественного строительства нужные конструктивные положения»[139].

К 29–30 декабря положение петлюровцев в Екатеринославе стало безнадежным. На сторону Махно перешла гайдамацкая батарея под командованием Мартыненко. Затем к Махно перешло еще несколько петлюровских подразделений, и 30 декабря гайдамаки оставили город.

Одержав победу, махновцы приступили к снабжению своей армии из местных магазинов. Но одновременно начались и беспорядочные грабежи населения. Большевистские авторы обвиняют в них махновцев. Махно придерживается на этот счет другой версии: «На самом деле я за грабежи, как и за насилие вообще, расстреливал всех. Конечно, среди расстрелянных в Екатеринославе за грабежи оказались, к стыду большевиков, все почти лица из вновь и наспех большевиками сколоченного Кайдацкого большевистского отряда, которых сами же большевики арестовали и окрещивали их махновцами. Лишь в штабе в моем присутствии выяснилось, что все эти лица не знали даже, на каких улицах махновцы занимают позиции, кто их командиры, как называются роты и т.д. Но зато эти лица хорошо знали места формирования Кайдацкого большевистского отряда, где он стоит, командира его и когда они записались в этот отряд и получили оружие»[140]. Из этого следует, что большевики вместе с Махно боролись с грабежами. Никто из большевистских авторов не отрицает, что Махно беспощадно расправлялся с пойманными грабителями. Чьи бойцы в большей степени виновны в грабежах — большевистские или махновские — установить, видимо, уже не удастся. Во всяком случае, даже большевистские авторы признают, что их Павлоградский полк изрядно «разложился»[141], от этого не были гарантированы и более свежие отряды большевиков.

Махновский штаб предпринимал меры к тому, чтобы нейтрализовать неблагоприятное воздействие грабежей на настроение горожан. Было выпущено воззвание Махно к ним, в котором говорилось: «При занятии города Екатеринослава славными партизанскими революционными войсками во многих частях города усилились грабежи, разбои и насилия. Творится ли эта вакханалия в силу определенных социальных условий или это черное дело совершается контрреволюционными элементами с целью провокации, во всяком случае это делается. И часто делается именем славных партизан–Махновцев, борющихся за независимую, счастливую жизнь всего пролетариата и трудового крестьянства. Чтобы предотвратить этот разгул пошлости, совершаемый бесчестными людьми, позорящими всех честных революционеров, не удовлетворяющимися светлыми завоеваниями революционного народа, Я именем партизанов всех полков объявляю, что всякие грабежи, разбои и насилия ни в коем случае допущены не будут в данный момент моей ответственности перед революцией и будут мной пресекаться в корне»[142]. Это заявление было подкреплено угрозой расстрелов, которая незамедлительно стала приводиться в действие. Крутые меры Махно против грабителей дали результат — даже враждебные махновцам мемуаристы признают, что в этот раз нападавшим «не удалось… как следует пограбить города»[143].

Приведенный выше фрагмент воззвания Махно характерен и еще в одном отношении — он демонстрирует представления Махно об источнике его власти. Это революция и повстанцы. Пока Махно готов отчитываться в своих действиях прежде всего перед армией, а не перед населением. Позднее, когда вновь станут формироваться гражданские структуры движения, положение изменится.

Махно направил большевистские части на подступы к Екатеринославу. Это была ошибка, которая дорого стоила повстанцам. Большевистские отряды были разбавлены большим числом новобранцев и уступали повстанцам в боеспособности. Часть вооруженных рабочих была настроена пропетлюровски и в решающий момент даже ударила в тыл махновцам[144]. Подошедшие под Новый год свежие петлюровские части прорвали фронт и одним ударом выбили махновцев из города[145]. Неудачливым союзникам оставалось лишь обвинять друг друга в поражении. Из Екатеринослава Махно сумел вывести лишь около 200 бойцов[146].

Первый опыт взаимодействия с коммунистами оставил у Махно отрицательное впечатление об этой партии: «они не сохраняют позиции, а держатся власти и думают, что за них кто–то будет воевать», — говорил он Чубенко, — «Когда он занял Екатеринослав, совместно с коммунистами, то они не (стремились удержать) город, а старались сорганизовать ревком»[147]. По воспоминаниям Г. Колоса, Махно «ругал большевиков и говорил, что нужно к черту поразгонять все большевистские штабы», воспринимая их уже как противников в борьбе за повстанчество[148].

В. Голованов считает: «Но махновцам в то время Екатеринослав был совсем не нужен. Махно, собственно говоря, и не скрывал, что вся эта затея ему представляется только набегом, чисто военной, тактической операцией по раздобыванию оружия. Удерживать город он не собирался»[149]. С этой версией автора «художественного исследования» трудно согласиться. Если бы Махно не собирался удерживать город (как говорил Белашу уже после поражения — мол, не очень–то и хотелось)[150], он бы и покинул его до подхода новых сил петлюровцев — для этого было предостаточно времени. Махно вел себя иначе. Он на всякий случай погрузил трофеи в вагон, но принял участие в налаживании местной власти, наведении порядка в городе, организации обороны. Махно собирался действовать в зависимости от обстановки: не получится удержать город, не страшно, получится — еще лучше, можно будет распространить новые свободные отношения на городскую среду. Как показали события 1919 г., Махно понимал — без города его «освобожденный район» существовать не может, крестьяне без рабочих не могут создавать новое общество.

Отступив за Днепр, Махно не допустил гайдамаков на Левый берег. Западная граница махновского района стабилизировалась.

В итоге развития движения к 1919 г. возникло территориальное образование со стабильным ядром, самостоятельной разветвленной социально–политической инфраструктурой, в центре которой стояла военизированная организация анархо–коммунистов и ее лидер Н. Махно. В 1917–1918 гг. лидеры движения приобрели богатый военно–политический опыт. Махно стремился к расширению и равноправному партнерству с другими радикальными движениями — большевиками и левыми эсерами. Однако первый серьезный опыт такого взаимодействия в Екатеринославе был неудачен.

Немецкая оккупация прервала развитие социальных преобразований в регионе. Однако после крушения оккупационного режима в районе стала восстанавливаться возникшая в 1917 г. система Советской власти, опиравшаяся на крестьянское и рабочее самоуправление.

Война и анархия в сознании обывателя — естественные спутники Смуты. Но для анархистов анархия — организованная свобода, и с войной ей уживаться трудно. Но махновцы все же пытались сочетать свои анархистские идеалы с военной дисциплиной. Получалась своего рода военная демократия. В январе 1919 г. Махно предпринимает шаги к превращению движения из разрушительного крестьянского восстания в организацию, осуществляющую верховную власть на территории Приазовья. Наведение порядка приводило к конфликтам Махно с некоторыми командирами. По воспоминаниям Чубенко, после одного из налетов Щуся на хутора, Махно дал ему «хорошую нотацию» за казни зажиточных крестьян. Правда, «Щусь не обращал ни малейшего внимания и сказал, что бил буржуев и будет бить». Однако Махно продолжал настаивать на прекращении безмотивных убийств и произвольных контрибуций с немецких колоний[151]. Этот конфликт завершился в марте 1919 г., когда в ответ на очередную расправу Щуся над немецкими колонистами Махно арестовал его и обещал в следующий раз расстрелять. Щусь, который еще недавно демонстрировал свою независимость от Махно, теперь уже не мог противостоять «батьке», власть которого в районе к этому времени опиралась уже не только на военную силу. «Щусь давал слово не повторять убийств и клялся в верности Махно», — вспоминает Чубенко[152]. Впоследствии Махно удавалось поддерживать прочную дисциплину среди командного состава. Так, один из сотрудников Л. Каменева вспоминал о стиле руководства Махно совещанием комсостава во время визита председателя СТО в Гуляй–Поле: «При малейшем шуме производившему его угрожал: «Выведу!»[153]

Поскольку Махно был не обычный атаман, а идейный, первым делом он воссоздал политическую организацию — Союз анархистов, возникший на основе гуляйпольской группы анархо–коммунистов. В Союз вступили многие махновские командиры и прибывшие в район анархисты. Но, заняв относительно устойчивую территорию, Махно решил, что пришло время вернуться к советской системе[154].

Чтобы определить основные принципы устройства новой власти, 23 января в Большой Михайловке был созван I съезд советов района (нумерация съездов 1919 г. игнорирует форумы 1917 г.). Фактически первый съезд был собранием крестьянских отрядов и отрядов самообороны. По решению I съезда крестьяне посылали на последующие съезды делегатов от «мира», а военные – от подразделений. Была создана комиссия для созыва более представительного съезда. На II съезд съехалось уже 245 делегатов.

Как и в 1917 г., Съезды считались в Махновском движении высшим авторитетом. Перед ними демонстративно склонял голову сам Махно. В 1919 г. они приобрели форму съездов советов крестьян, рабочих и фронтовиков. Их решения вступали в силу в том или ином районе после одобрения сельскими сходами[155]. В 1919 г. таких съездов было три (23 января, 8–12 февраля, 10–29 апреля). Их резолюции, принятые после жарких дискуссий, созвучны анархистским идеям: «В нашей повстанческой борьбе нам нужна единая братская семья рабочих и крестьян, защищающая землю, правду и волю. Второй районный съезд фронтовиков настойчиво призывает товарищей крестьян и рабочих, чтоб самим на местах без насильственных указов и приказов, вопреки насильникам и притеснителям всего мира строить новое свободное общество без властителей панов, без подчиненных рабов, без богачей, и без бедняков»[156]. Резко высказывались делегаты съезда против «дармоедов чиновников», которые являются источником «насильственных указок».

Антибюрократическая направленность движения не давала разрастись его собственной бюрократии. Наибольший аппарат имел штаб Махно, занимающийся даже культурно–просветительской работой, но вся его гражданская (формально и военная) деятельность находилась под контролем исполнительного органа съезда — созданного II съездом Военно–революционного совета (ВРС).

ВРС создавался для обеспечения как военных, так и гражданских задач. По воспоминаниям Чубенко «первым делом Реввоенсовет должен уладить вопрос относительно мобилизации, так как такие села, как Гуляй–Поле или Михайловка добровольно пошли на фронт, а остальные сидели дома и ждали, что им кто–нибудь сделает, то есть завоюет свободу. Реввоенсовет стали выбирать объединенно, так как он являлся необходимым и для армии, и для крестьян (ибо) всякие распоряжения Реввоенсовета должны (были) выполнять крестьяне и красноармейцы, за исключением оперативных заданий»[157].

В первый состав ВРС вошли 10 представителей военных и трое — крестьян. Но, учитывая тесную связь армии с крестьянством, это было не столь принципиально. Партийный состав ВРС был лево–социалистическим — 7 анархистов, 3 левых эсера и 2 большевика и один сочувствующий им[158]. Первым председателем ВРС стал учитель Чернокнижный, а его заместителем (позднее — председателем ВРС) - Коган. Махно удостоился поста почетного председателя[159].

Возникшая в махновском районе социально–политическая система позволила развивать весьма значительную по тем временам социально–культурную инфраструктуру. Командующий Украинским фронтом В. Антонов–Овсеенко, посетивший район в мае 1919 г., докладывал: «налаживаются детские коммуны, школы, — Гуляй–поле — один из самых культурных центров Новороссии — здесь три средних учебных заведения и т.д. Усилиями Махно открыто десять госпиталей для раненых, организована мастерская, чинящая орудия и выделываются замки к орудиям»[160]. Детей учили грамоте, занимались военной подготовкой, преимущественно в форме военных игр (подчас весьма жестоких)[161]. Но основная просветительская работа проводилась не с детьми, а со взрослыми. Культпросвет ВРС, занимавшийся просвещением и агитацией населения, был укомплектован прибывшими в район анархистами и левыми эсерами[162]. Сохранялась свобода агитации и для других левых партий, но анархисты идеологически доминировали в районе.

Какую роль в движении играли анархисты? Нынешнее стремление реабилитировать Махно иногда приводит к недоразумениям. Так, в достаточно точной с военной точки зрения книге В. Верстюка «Комбриг батько Махно» автор пишет: «Не последнюю роль играло и то обстоятельство, что в это время Н. Махно выступал приверженцем советской власти. В брошюре, посвященной развенчанию махновщины и анархизма, бывший махновец и анархист Исаак Тепер (Гордеев) дал достаточно точную и объективную характеристику политических взглядов Махно в этот период: «К Гуляй–польской группе анархистов Махно относился весьма неприязненно за их заумное отношение к большевикам… Еще в феврале месяце 1919 г. во время встречи представителя секретариата Якова Алого (Суховольского) с Махно выяснялось, что последний весьма и весьма индифферентно относится к общим заданиям набатовской организации и к позиции, которую они занимали в отношении советской власти. Махно тогда говорил: «Сначала я революционер, а потом анархист», а иногда он утверждал, что совсем перестал быть анархистом и что все свои действия направляет на укрепление Советской власти и ликвидацию контрреволюции»[163]. Неискушенность автора в вопросах анархистской идеологии привела здесь к некритическому восприятию сочинения Тепера, автора чрезвычайно недобросовестного и тенденциозного, выполнявшего социальный заказ своего нового руководства в 1924 г. О качестве оценок Тепера Верстюк мог бы судить по его описанию военной катастрофы июня 1919 г., которое имеет мало общего с документированными фактами[164]. Достоверны лишь личные конкретные наблюдения Тепера по поводу взаимоотношений анархистов–набатовцев и Махно. Но и здесь необходимы пояснения к двусмысленным замечаниям Тепера. Во–первых, поддержка советской власти вовсе не значит отказа от анархизма. Как мы видели выше, анархисты, в том числе Махно, считали советы формой низовой самоорганизации масс и ячейкой нового общества. Эту приверженность советам Махно пронес через всю свою жизнь и никогда от нее не отказывался. Отношение же к центральной советской власти, то есть к правительству большевиков, всегда, даже в лучшие периоды их отношений, было окрашено недоверием, о чем говорят документы махновских съездов Советов.

Во–вторых, выдвижение на первый план общереволюционных задач еще не означает отказа от анархизма как социально–политической концепции. Махно считал, что пока массы не осознают необходимости борьбы со злом государственности, анархическое движение все равно обязано быть с ними: «… когда массы начинают проявлять к нему доверие, оно не должно увлекаться этим доверием и не должно отрываться от различных изгибов первоначально развивающихся событий, хотя бы и не анархических, но революционных, в которых масса развивала свой начальный порыв. Но надо и не пропустить момента, когда с этими изгибами нужно и самим разойтись, и отвести от них трудящиеся массы»[165].

В–третьих, скептическое отношение Махно к анархической группе «Набат» слабо связано с его отношением к анархизму. «Набат», объединивший часть городских анархистов Украины в 1918 г., представлял собой лишь одну из анархических группировок. Ее претензии на руководство махновским движением были очевидно безосновательными.

Многие командиры махновской армии состояли в Союзе анархистов. Такие видные деятели движения как Василевский, Веретельников, Марченко, Гавриленко, Куриленко, Белаш, Вдовиченко и другие были анархистами. Необходимо отличать влияние анархистов на развитие движения от роли пришлых городских анархистов, скептическое отношение к которым сформировалось у махновцев еще в 1918 г. Впрочем, и здесь встречаются немаловажные исключения. Наиболее очевидный пример — товарищ Махно по каторге П. Аршинов (Марин). По свидетельству того же Тепера, «Марин вообще был единственным анархистом (имеются в виду пришлые анархисты — А.Ш.), которого Махно искренне уважал и советы которого он беспрекословно принимал… Этому единственному человеку, как я уже выше указал, Махно вообще подчинялся в полном смысле этого слова»[166]. Таким образом, даже данные, приведенные Тепером, не дают основания говорить об отходе Махно от анархизма.

По утверждению В. Белаша, большое влияние на Махно имел Союз анархистов Гуляйпольского района, возникший во время партизанской войны 1918 г. из анархистов–партизан Гуляй–Поля, Дибривок (отряд Щуся) и Новоспасовки[167]. Это три основных клана командиров взаимодействовали с трениями. Без фигуры Махно и исходящей от него анархистской идеи вряд ли смогли действовать вместе.

Кто были эти люди, которые шли за Махно, водили в атаку его бойцов и выкручивались из безвыходных ситуаций, спасая дело, а иногда и самого батьку? В большинстве своем они были моложе Махно на несколько лет. Почти все они – бедняки, батраки и рабочие в юности, имели начальное образование (часто неполное), для многих «университетом» стала мировая война. Некоторые дослужились до прапорщика.

Наиболее влиятельные командиры, иногда замещавшие Махно – командир группы в 1920 г. Семен Каретник, Григорий Василевский, а также командир кавалерии Алексей Марченко, командиры корпусов Петр Гавриленко и Александр Калашников – гуляйпольцы, члены группы анархо–коммунистов, как правило примыкавшие к ней еще в 1907 г.

К Гуляйпольской группе анархо–коммунистов относились и такие люди из окружения Махно, как Исидор Лютый, Иван Лепетченко и Алексей Чубенко. Первые двое играли роль его телохранителей, Чубенко получал разные поручения. Впрочем, жесткое разграничение полномочий не всегда существовало, из чего вытекают разночтения в «послужных списках» видных махновцев.

Борис Веретельников работал с Махно на заводе, затем уехал в Петроград, где трудился на Путиловском заводе. Был эсером, в 1918 г. стал анархистом, вернулся в Гуляй–Поле, где приобрел популярность как хороший агитатор. В 1919 г., пока не погиб в бою с деникинцами, был заместителем начальника штаба.

Другая группа командиров происходила из казачьей станицы Новоспасовки, где сформировался отряд Куриленко, влившийся затем в махновскую армию. В эту группу входили три видных командира: Виктор Белаш, Василий Куриленко и Трофим Вдовиченко, а также командиры полка Лука Бондарец и Филипп Гончаренко.

Особняком стоял лихой кавалерист и партизан Федор (Феодосий) Щусь (1893–1921) – матрос из Дибривок. Впрочем, причина тому – не место рождения, а амбициозность Щуся. Он служил на флоте в 1915–1918 гг., и смотрел на крестьян свысока. Авторитет Щуся первоначально был велик – ведь он не ушел с Украины при немецком наступлении и начал партизанить раньше Махно. Но вот при их знакомстве дал слабину. Махно шаг за шагом укрощал матросика и сделал из него просто одного из своих командиров. Щусь занимал разные командные посты — член штаба, командир кавалерии у Махно и в корпусах. Погиб в бою.

Некоторые командиры Махно, как, например, Владимир Тахтамышев и Максим Козырь, отстали от армии в вихре Гражданской войны и затем служили красным. Козырь во время Великой Отечественной стал генералом.

У Махно служило и множество пришлых анархистов — командир (на некоторых этапах – заместитель командира) фронтовой контрразведки (фактически – разведки) Л. Зиньковский был донецким рабочим, организатор железнодорожных войск Михалев–Павленко был питерским анархистом, комендант штаба и командир отряда Макеев – ивановским рабочим[168].

По сути Союз анархистов был ближайшим окружением батьки — организацией командиров, считавших себя анархистами. Большим влиянием пользовались также анархисты группы Марка Черняка, Венгерова и Уралова, приехавшие в район движения в январе 1919 г. Венгеров мог спорить с Махно в присутствии командиров и одерживать победу по частным вопросам[169]. Нарастание конфликтов с «батькой» и последующие претензии союзников–большевиков к моральному облику этой группы анархистов, ослабили влияние группы Венгерова на Махно[170].

Аршинов так характеризует первоначальное отношение городского анархизма к Махновскому движению: «Большинство русских анархистов, прошедших теоретическую школу анархизма, пребывало в своих изолированных, никому в то время не нужных кружках, стояло в стороне, допытывалось, что это за движение, как к нему следует отнестись, и бездействовало, утешая себя той мыслью, что движение как будто не чисто анархическое»[171]. Роль анархистов в революционных событиях в 1917–1918 гг. была более существенной, чем это виделось П. Аршинову. В 1918 г. анархисты издавали 55 газет и журналов, причем некоторые — тиражами в десятки тысяч. Даже по большевистским оценкам анархистские организации существовали в 130 населенных пунктах, причем крупнейшие из них насчитывали тысячи членов[172].

В 1919 г. украинские анархисты сохраняли мессианское отношение к массовым движениям, выраженное, например, в резолюции Елисаветградского съезда «Набата» 2–7 апреля 1919 г.: «История ныне возлагает на нас великую обязанность — подсказать массам этот выход, помочь им в их исканиях, придать их творческой способности то зрение, которого им не достает»[173]. Автор этой резолюции В. Волин был противником организации анархистами военных восстаний, так как «они приводят к властвованию, то есть к неанархическому финалу»[174]. Однако он считал, что «когда масса приходит в движение сама, мы можем помочь найти ей верный путь»[175].

Исполнительные органы украинского «Набата» до июня не могли определиться в своем отношении к Махно. В Гуляй–Поле был направлен один из лидеров организации Иосиф, который вынес из этой поездки скорее отрицательные впечатления: «В ответ на мои расспросы, — вспоминает Волин, — он сказал мне, что сомневаться в личной честности Махно он, правда, не имеет оснований, но что, по его мнению, Махно — человек не сильного и не самостоятельного характера, легко поддающийся дурному влиянию, что в махновской организации и в махновском штабе есть отрицательные личности, которых Махно терпит, и что вообще очаровываться нечем, надо лишь следить за движением, которое, помимо самого Махно может дать здоровые результаты»[176]. Скепсис Иосифа мог быть вызван как реальной зависимостью Махно от его военного окружения, чье представление об анархизме было весьма примитивно, так и нежеланием комбрига подчиняться влиянию городских набатовцев. Когда Волин лично попытается оказывать влияние на «слабохарактерного» Махно, он обнаружит, что тот вполне может противостоять чужим влияниям, если они противоречат его собственным представлениям.

Из беседы Махно и Иосифа выяснилось, что Махно считает необходимым прибытие в район анархистов, получивших известность в качестве сильных пропагандистов. Махно стремился к тому, чтобы противопоставить анархистскую мысль большевистской и шовинистической агитации. Когда Иосиф упрекнул Махно в том, что на контролируемой им территории сохраняются антисемитизм части населения, комбриг ответил: «А чего же ваши Волины сидят где–то там и не едут сюда работать? Я предоставлю все возможности вести пропаганду и средства — технические приспособления… Сам же я — человек боевой, и занят прежде всего фронтом. Мне некогда заниматься пропагандой»[177].

Но Махно чутко следил, чтобы пропагандисты анархии «держались в рамках», не мешая его политике союза с большевиками. Прибывшая в район М. Никифорова, выступила на съезде с докладом о репрессиях большевиков. Нет, Маруся не говорила об ужасах красного террора — удары по «буржуазным классам» ее устраивали. Она была возмущена осуждением ее на шесть месяцев условного наказания. Понятно, что эта речь вызвала у собравшихся возмущение скорее самой Никифоровой, чем большевиками. «Махно в таких случаях любил поддерживать крестьян, — вспоминал Чубенко — а потому заявил съезду, что если Никифорову судили коммунисты, то значит она заслужила этого. «Наше дело воевать и бить белых, а не разбирать, кто прав, а кто виноват»"[178]. На митинге 1 мая Махно столкнул с трибуны М. Никифорову, обвинявшую большевиков в предательстве революции.

Когда в район Гуляй–Поля станет приходить информация о коммунистическом терроре против крестьян, Махно начинает спокойнее воспринимать критику центральной советской власти. В то же время и пришлые анархисты оставили свои претензии на лидерство и втянулись в текущую работу.

Идеологию движения определяли представления Махно и Аршинова. Махно называет свои взгляды анархо–коммунизмом «бакунинско–кропоткинского толка»[179]. Махно почти не читал работ Бакунина и Кропоткина и не видел различий между их концепциями. Он формировал свои взгляды почти самостоятельно, принимая лишь то, что, с его точки зрения, соответствовало действительности.

Позднее Махно предлагал следующее государственно–общественное устройство: «Такой строй я мыслил только в форме вольного советского строя, при котором вся страна покрывается местными совершенно свободными и самостоятельными социально–общественными самоуправлениями тружеников»[180]. В конце 1918 г. к Махно пришла делегация рабочих–железнодорожников. Рабочие, по воспоминаниям Чубенко, «стали спрашивать, как им быть в отношении организации власти. Махно ответил, что нужно организовать совет, который должен быть не зависим ни от кого, то есть свободный совет, не зависимый ни от каких партий. Тогда они обратились к нему, чтобы он дал им денег, так как у них нет совершенно денег, а деньги им нужны для выплаты рабочим, которые три недели не получают жалованья. Махно, не говоря ни слова, велел дать двадцать тысяч денег, что и было сделано»[181].

Этот эпизод показывает, что Махно, выступая за переустройство общества на безгосударственных началах, не отказывался от социальной политики, осуществления задач социального государства. Армия выполняла роль государственных органов социальной помощи. Махно понимал, что «свободные советы» не могут быть независимыми друг от друга. Они своей волей должны создать небольшую надстройку для решения совместных дел (например, оборона от внешних врагов или организация экономической статистики). Эту социально–политическую систему «безгосударственного» (т.е. конфедеративного) общества создаст съезд Советов.

Но где гарантия, что новые органы координации не замкнутся на себе, не превратятся в новый источник угнетения? «Наша трудовая община будет иметь всю полноту власти у самой себя и свою волю, свои хозяйственные и иные планы и соображения, будет проводить через свои органы, которые она сама создает, но которые не наделяет никакой властью, а только лишь определенными поручениями»[182], — писали Махно и Аршинов в мае 1919 г. С их точки зрения власть должна быть децентрализована и в территориальном, и в отраслевом отношениях. Объединения трудящихся (и не только сельские, но и городские) могут создавать органы с четкой задачей. Эти органы не имеют права присваивать себе дополнительные полномочия и объединяться в единую систему исполнительной власти. Связь между ними осуществляется через всесильное самоуправление трудящихся — съезды Советов.

8 февраля 1919 г. в своем воззвании Махно выдвигал такую задачу: «Строительство истинного Советского строя, при котором Советы, избранные трудящимися, являлись бы слугами народа, выполнителями тех законов, тех порядков, которые напишут сами трудящиеся на всеукраинском трудовом съезде…»[183] Таким образом, Махно предполагал созыв своего рода учредительного собрания, а возможно и регулярно созываемого представительного органа, который даст советам аналог конституции (основных «порядков»), а возможно и будет принимать законы, в рамках которых может действовать местное самоуправление.

В построениях Махно бросается в глаза нарочитое нежелание регламентировать черты будущего общества. Не в пример многим социальным утопистам прошлого, Махно считает, что общины–советы сами создадут конкретные формы своего существования. Но принципы им определены достаточно четко.

В это время в «Махновии» почти не было социальных конфликтов. Значительный земельный фонд, конфискованный у кулаков и помещиков, давал возможность относительно безболезненно согласовывать интересы различных групп: желающие могли организовывать из своих участков сельскохозяйственные коммуны (крупнейшая из них коммуна имени Розы Люксембург насчитывала 285 человек и засеяла 125 десятин земли)[184], другие обрабатывать расширявшиеся наделы индивидуально. Немалое значение придавалось наделению землей малоземельных и пришлых.

Антикулацкая и антипомещичья направленность махновщины привлекли к ней и середняцкие, и бедняцкие слои. Голос бедняков звучит в резолюциях Второго съезда советов Гуляйпольского района (февраль 1919 г.): «Впредь же до разрешения земельного вопроса окончательным образом съезд выносит свое пожелание, чтобы земельные комитеты на местах немедленно взяли на учет все помещичьи, удельные и другие земли и распределяли бы их между безземельными и малоземельными крестьянами, обеспечив и вообще всех граждан посевными материалами»[185].

Важную роль в движении играли и рабочие. С началом хозяйственного кризиса они хлынули домой и приняли активное участие в событиях. Достаточно сказать, что крупнейшие деятели движения Петр Аршинов, Борис Веретельников, Виктор Белаш, Лев Задов и сам Махно были в свое время рабочими. Еще 15 декабря 1918 г. общее собрание рабочих по докладу Б. Веретельникова приняло решение о формировании добровольческих отрядов рабочих и о выплате уходящим на фронт пособия в размере полуторамесячной зарплаты[186]. Однако вскоре лидеры движения стали критически отзываться о рабочих. На митинге по поводу посещения района П. Дыбенко и А. Коллонтай Махно «стал ругать рабочих за то, что никто из рабочих не пошел в прием желающих в армию»[187]. Еще более обострились отношения с рабочими после конфликтов на предприятиях, оборудование которых махновцы «эвакуировали» в Гуляй–Поле при сдаче городов белым[188].

В конкретной ситуации 1919 г. на первом плане стояли задачи военного выживания. И здесь система низового крестьянского самоуправления давала впечатляющие результаты. Благодаря притоку пополнения численность махновских войск с 400 человек в конце 1918 г. выросла до 55 тысяч в мае (32,2 тысячи не вооружены)[189]. Для сравнения — Украинская советская республика располагала в это время 117 тысячами вооруженных и 71 тысячей невооруженных бойцов[190]. Пополнение осуществлялось за счет «добровольной мобилизации». В январе, когда белые перешли в наступление против района, Махно выступил за принудительную мобилизацию. Но на собрании комсостава и членов штаба анархистам Черняку, Венгерову и Уралову удалось убедить большинство в том, что принудительная мобилизация противоречит принципам революции[191].

Вопрос о комплектовании войск стал одним из ключевых на II съезде. К этому времени под командованием Щуся был сформирован полк в Большой Михайловке. Однако Щусь, еще не подчинившийся до конца Махно, отказывался выводить его на позиции, поскольку другие села не выставляют бойцов в армию. Как уже говорилось, окончательно удалось подчинить Щуся только в марте 1919 г.

Добровольная мобилизация, объявленная на II съезде, привела к замене полусамостоятельных отрядов «батек» организованным ополчением с единым командованием. Теперь махновская бригада делилась на полки (некоторые из них первоначально назывались батальонами). Первоначально было создано три полка (два пехотных во главе с Калашниковым и Зубченко, и один кавалерийский во главе с Чернышом)[192]. Для бригады достаточно трех полков, но, как мы увидим, у Махно их число будет расти, как будет расти и численность полков.

В соответствии с решениями III съезда советов каждый населенный пункт должен был выставить полк (первоначально 80–300 человек), который затем вооружается, избирает командование и выступает на фронт. Вместе сражались люди, которые давно знали друг друга и доверяли командиру. Деревня, выставившая полк, охотно снабжала его — ведь полк состоял из родственников крестьян. Бойцы, в свою очередь, знали, что отступить на сотню километров — значит, поставить под удар собственные хаты.

Очевидно, что повстанческая армия была призвана ограждать население и общественные структуры от угрозы не только извне, но и изнутри района. Периодические вспышки бандитизма были вообще чрезвычайно характерны для этого периода революции: «В городе грабежи, пьянство, разгул, которые начинают захлестывать армию», — докладывал после занятия Харькова командующий группой войск РККА В. Ауссем[193]. Другой эпизод: «В конце апреля полк стоял на станции Тетерев, красноармейцы безнаказанно бесчинствовали — грабили, избивали пассажиров, убили несколько евреев»[194], — вспоминает Антонов–Овсеенко о похождениях 9–го полка красных.

Здесь уместно привести фрагмент беседы Наркома Украины А. Затонского с красноармейцами, которых пришлось уговаривать не поворачивать на Киев, чтобы «разделаться с Чекой и Коммунией»: «Наконец один уже пожилой дядько спрашивает: «А чи правда, що Раковский жид, бо кажут, що раньше большевики були, а потим жиди коммуниста Раковского посадили …»

Удостоверяю, что товарищ Раковский самого православного происхождения, что коммунисты — это те же большевики…»[195] - Этот аргумент помог. Известны многочисленные еврейские погромы с участием РККА[196].

Известно, что антисемитизм был характерен и для значительной части белого движения. Если верить Чубенко, атаман Шкуро, пытаясь привлечь Махно на свою сторону, писал ему: «Ведь ты все равно бьешь комиссаров, и мы бьем комиссаров, ты бьешь жидов, и мы бьем жидов, так что нам не из–за чего воевать…»[197] Впрочем, об антисемитизме и грабежах со стороны белого движения писали и его сторонники: «Мы так же относимся к «жидам», как они к «буржуям». Они кричат: «Смерть буржуям», а мы отвечаем: «Бей жидов»»[198].

Если говорить о «революционных войсках», то разгул солдатского бандитизма, принимавшего часто антисемитскую окраску, можно объяснить особой психологической ситуацией, в которой оказался солдат в 1918–1919 годах. Он был силой, на которую опиралась диктатура. Он добывал партиям власть и считал себя вправе в случае чего «навести порядок». Сила порождала ощущение вседозволенности, постоянные перебои в снабжении и выдаче жалования — ощущение «неблагодарности» со стороны властей. И здесь обстановка социальной катастрофы, маргинализации и радикализма способствовала выходу на поверхность темных антисемитских инстинктов, погромных настроений.

На этом фоне Махновский район представлял собой относительно спокойное образование. Комплектование махновской армии из местных крестьян серьезно препятствовало бандитизму в основной зоне движения. Гражданская война всегда жестока со всех сторон. Жестоки и крестьянские войны.

Махновский район был сравнительно благополучен и в отношении еврейских погромов. Антисемитизм в Приазовье был вообще развит слабее, чем на правобережной Украине. Любые мало–мальски заметные его проявления жестоко карались махновцами. Как уже упоминалось, в махновских войсках сражалась еврейская национальная батарея. Случай же погрома в еврейской колонии Горькой в ночь с 11 на 12 мая повлек за собой тщательное расследование и расстрел виновных. Это событие квалифицировалось докладчиком следственной комиссии Могилой как «бешеный кровавый разгул полусумасшедших людей, потерявших совесть»[199]. Больше случаев погромов на территории, контролируемой махновской «бригадой», не было. Еще в январе 1919 г. сам Махно и его командиры участвовали в жестоких убийствах (не принявших, в отличие от территорий, контролируемых другими режимами, систематического характера)[200]. Но затем такая практика надолго прекращается. Обычным было лишь уничтожение пленных, также, впрочем, обычное для всех противоборствующих здесь армий. Белые вешали пленных махновцев, махновцы рубили пленных белых. Взаимная ненависть «мужицкой» и «барской» цивилизаций, расколотых на уровне культурных основ еще со времен Петра I, выплеснулась на поверхность в кровавой резне гражданской войны. Политические силы России не смогли преодолеть это вековое противостояние иначе, и теперь участники трагедии были вынуждены действовать мерами, адекватными ситуации и унаследованным от предков представлениями о справедливой мести.

Впоследствии эта сторона революции угнетала Махно, и он писал о жестокости гражданской войны: «В этой жестокой борьбе моральные стороны преследуемой нами цели будут неизбежно уродоваться и будут такими уродливыми казаться всем до тех пор, пока связанное с этой целью намечаемое нами дело борьбы не будет признано всем населением своим делом и не начнет развиваться и охраняться непосредственно им самим»[201].

Пока самостоятельная активность большинства населения была делом будущего, в движении стал организовываться специальный орган для борьбы с внутренним врагом. В начале 1919 г. анархистом Черняком была организована контрразведка («инициативная группа») при штабе махновцев. В ее первый состав входили Яков Глагзон, Хиля Цинцинер, Лев Задов (Зиньковский) и его брат Даниил. Чубенко рассказывал о том, что в Бердянске деятельность контрразведки породила «слухи» о грабежах населения махновцами. Однако на жалобы по поводу контрразведки Махно отвечал: «это на них клевещет буржуазия, так как они с нею борются беспощадно, а потому их хотят скомпрометировать»[202]. Методы, которыми шла эта «борьба», повергали жителей города в ужас.

В задачи контрразведки, которая сначала называлась «инициативной группой», входили реквизиции всего необходимого для махновской бригады. Она изымала деньги из банков, имущество складов и магазинов. Эти реквизиции возмущали горожан. Но город был гораздо более жестоким в отношении к деревне. Он вел против нее войну.

Большинство читающих эти строки живет в городах. Наше мышление – городское, мы привыкли, что город должен быть обеспечен продовольствием. Но нужно понять и наших предков, которые в большинстве своем жили в деревне, пахали и сеяли, и всю свою жизнь были «обязаны». Сначала помещикам и государю, а затем многочисленным городским властям, за которыми стояла масса голодных горожан. И по сию пору даже антикоммунистически настроенные авторы исходят из того, что крестьяне были «обязаны». А значит, важнейшая задача революции – наделение крестьян землей и волей – противуобщественная затея. По мнению С.А. Павлюченкова, «в сущности, в первом полугодии 1918 года оказался полностью проведенным в жизнь лозунг «Земля — крестьянам», и этот лозунг на практике оказался лозунгом голода… Будучи воплощенным в жизнь, лозунг «Земля — крестьянам», которым революционеры всегда приманивали на свою сторону крестьянство, привел к отказу крестьян от обязанностей по отношению ко всему обществу»[203]. Вот так – если крестьянин голодает от безземелья – это ничего, это нормально. А стоит ему начать работать на себя – общество в опасности. Ибо общество в понимании либерала и коммуниста – это не большинство людей, а «высшие интересы», созревшие в голове элиты. А элиту надобно хорошо кормить. И обслуживающие ее городские слои — тоже. А ведь город должен обслуживать и крестьянское большинство страны. Крестьянство нуждалось в продукции города и было готово обменивать продовольствие на мануфактуру, металлические и иные промышленные изделия. «Земля – крестьянам!» — лозунг всеобщей сытости для тех, кто производит что–то полезное. Голод вытекал не из стремления крестьян работать на свое благо на своей земле, а из развязанной в стране гражданской войны, которая, в частности, вылилась в войну города и деревни. Передача земли крестьянам могла стимулировать сельскохозяйственное производство в условиях гражданского мира, сохранения промышленного производства и денежного обращения, автономных общественных организаций, в том числе кооперативного снабжения. Голод на территории, контролируемой большевиками, стал результатом не передачи земли крестьянам, а растущего насилия над ними, прекращения выполнения городом полезного для деревни производства. Отцами голода были отцы города. Крестьяне с удовольствием давали бы рабочим хлеб, если бы те предоставляли им в обмен промышленные товары. Попытку такого прямого, в обход власти, товарообмена предприняли в январе — марте только махновцы. Большевиков такая практика не устраивала. Во–первых, в таком случае они теряли контроль над обществом. Во–вторых, промышленность уже не могла полнокровно обеспечить интересов крестьян. И без того обессиленная войной, она была окончательно развалена национализацией. Рывок к коммунизму был экономически неэффективен, и никакими «обязанностями перед обществом» крестьянину нельзя было доказать, что он должен просто так содержать миллионы «дармоедов».

С началом гражданской войны стала интенсивно формироваться система, получившая позднее название «военный коммунизм». Но эта система не была просто военным режимом (как диктатура белых). За ней стояла идея создания принципиально нового общества.

В соответствии с теорией марксизма, которой придерживались большевики, коммунизм — общество, в котором все люди свободно трудятся на благо всех, имеют равные возможности, безвозмездно обмениваются продуктами своего труда. При коммунизме не существует эксплуатации человека человеком. Теоретически коммунизм мог возникнуть только на высокой стадии экономического развития, превышающей достижения капитализма. В то же время первая стадия коммунизма — социализм — должна была стать результатом социальной революции, разрушающей капитализм. Революция разрушает не только общественный строй, она также приводит и к экономическому упадку, что отдаляет возможность построения коммунизма. Это важное противоречие не было убедительно решено теоретиками социализма вплоть до начала века.

Большевики предприняли радикальные меры по созданию коммунистических отношений в России — стране, экономическое развитие которой отставало от уровня ведущих капиталистических стран, которая находилась в состоянии революции и жесточайшей гражданской войны, распада общественных и экономических связей. В результате создаваемое большевиками общество имело мало общего с социализмом, о котором писали мыслители XIX века, включая Маркса и Энгельса. Но все же политика Ленина имела некоторые общие черты с социалистической идеей Маркса — стремление к ликвидации рыночных отношений, к прямому управлению всем производством и распределением из единого центра и по единому плану.

Политика ускоренной замены рыночных отношений государственным управлением и распределением получила название «военного коммунизма». Создавая его, большевики решали две задачи: создавали основы нового общества, как казалось — принципиально отличного от капитализма, ликвидирующего эксплуатацию человека человеком, и концентрировали в своих руках все ресурсы, необходимые для ведения войны.

Любое сопротивление центральной власти подавлялось, остатки демократии были ликвидированы. В «советской» зоне процесс фактического прекращения власти советов завершился к 1919 г. Даже «Правда» вынуждена была заметить, что лозунг «вся власть советам» сменяется лозунгом «вся власть чрезвычайкам»[204]. Редактор «Известий» Ю. Стеклов признавал среди своих: «Никогда, даже в злейшие времена царского режима, не было такого бесправия на Руси, которое господствует в коммунистической Советской России, такого забитого положения масс не было. Основное зло заключается в том, что никто из нас не знает, чего можно и чего нельзя. Сплошь и рядом совершающие беззакония затем заявляют, что они думали, что это можно. Террор господствует, мы держимся только террором»[205]. Чего же удивляться – в стране диктатура, а диктатура по Ленину – это власть, опирающаяся не на закон, а на насилие.

В условиях, когда промышленность была разрушена, и работали только предприятия, ремонтировавшие транспорт и вооружения, главным ресурсом была продукция сельского хозяйства, продовольствие. Необходимо было накормить бюрократию, рабочих и военных. При этом большевистская власть была против того, чтобы горожане свободно покупали продовольствие у крестьян, ведь в этом случае преимущества получали более состоятельные люди, сохранившие накопления и имущество, которое можно было обменять на хлеб. Большевистская власть опиралась на наиболее обездоленные слои населения, а также на массу красноармейцев, партийных активистов и новых чиновников. Преимущества при распределении продовольствия должны были получать именно они. Торговля была запрещена, вводилась система «пайков», при которой каждый человек мог получать продовольствие только от государства. Эта система создавала абсолютную зависимость человека от государства.

В январе 1919 г. был введен колоссальный продовольственный налог — продразверстка. С его помощью из крестьян удалось выколотить больше хлеба — за первый год продовольственной диктатуры и начала продразверстки (до июня 1919 г.) было собрано 44,6 млн. пудов хлеба, а за второй год (до июня 1920 г.) - 113,9 млн. пудов. Напомним, что только за ноябрь 1917 г. еще не разгромленный продовольственный аппарат Временного правительства собрал 33,7 млн. пудов[206] - без расстрелов и гражданской войны в деревне.

Куда шло это продовольствие? Значительная его часть просто сгнивала: «Из Сибирской, Самарской и Саратовской губернских организаций, закупающих ненормированные продукты, везут мерзлый картофель и всякие овощи. В то же время станции Самаро–златоустовской и Волго–бугульминской железных дорог завалены хлебом в количестве свыше 10 млн. пудов, которые за отсутствием паровозов и вагонов продорганам не удается вывезти в потребляющие районы и которые начинают уже портиться»[207].

Тот хлеб «и разные овощи», который удавалось спасти от гниения, в основном шел в войска. Один из крупнейших большевистских исследователей гражданской войны Н. Какурин писал: «В момент полного развития вооруженных сил страны особенно выделилось значение армии как преимущественного потребителя производства страны»[208]. Армия потребляла 60% рыбы и мяса, 40% хлеба, 100% табака[209]. Не удивительно, что голодали рабочие и крестьяне. Обитателям Кремля было обеспечено регулярное трехразовое питание. В рацион входило мясо (в том числе дичь) или рыба, масло или сало, сыр, икра[210].

Там, где крестьянам удавалось обмануть продразверстку, они пытались выменять хлеб на какие–нибудь промтовары у горожан, в том числе и рабочих. Таких «мешочников», заполонивших железные дороги, останавливали и репрессировали заградительные отряды, призванные пресечь неподконтрольный государству продуктообмен. Хлеб не должен уходить в города помимо государства, помимо «львиной доли», принадлежащей армии и бюрократии. Для полного сходства с дофеодальными обществами большевики установили внеэкономическое принуждение к труду. И в дополнение ко всему этому — всепроникающая террористическая сила чрезвычайных комиссий. Такова была картина дороги, которая, как казалась ее вождям, вела к коммунизму.

Попытка «прорыва в будущее» с помощью грубого насилия и тотальной централизации обернулась провалом в прошлое. Вместо посткапиталистического общества получилось дофеодальное – доиндустриальная деспотия, в которой корпорация поработителей собирала дань с крестьян, убивая сопротивляющихся.

Пока шла война, Ленин не обращал внимание на этот парадокс. Его вдохновляло разрушение капитализма, будоражил драматизм военной борьбы. Тем временем разрушение капитализма оборачивалось разрушением индустриальных отношений, без которых модернизация полу–аграрной страны невозможна. А какой коммунизм без современной технологии?

Коммунистический идеал «висел в воздухе», не опираясь на устойчивую производственную базу. Только по окончании гражданской войне Ленин с ужасом осознает, насколько далеко большевики оказались от социализма после рывка в сторону коммунизма.

Система «военного коммунизма» вызвала массовое недовольство рабочих, крестьян и интеллигенции. Советское общество было расколото на радикальный сторонников и противников коммунистов. Сопровождавшие большевистскую революцию разрушения и общественные катаклизмы, отчаяние и невиданные прежде возможности социальной мобильности порождали иррациональные надежды на скорую победу коммунизма у значительной части городских слоев. Но еще более широкие массы города и деревни саботировали указания коммунистов, а то и поднимались на борьбу. Не прекращались стачки и крестьянские волнения. Недовольные арестовывались ЧК и расстреливались. Иногда чекисты и части Красной армии открывали огонь по бунтующим рабочим, несмотря на то, что рабочий класс провозглашался классовой опорой партии большевиков.

Крестьянство составляло большинство населения России, и от его поведения зависел исход гражданской войны и революции. Однако крестьянство не было единой силой. Материальное положение сельских тружеников было различным. Большая часть бедняков поддерживала большевиков и левых эсеров, среднее крестьянство — эсеров, кулачество симпатизировало контрреволюции и отчасти эсерам. Впрочем, прямого соответствия материального положения крестьянина и его политической позиции не было. Зажиточный крестьянин мог сражаться в Красной армии, чтобы отомстить белым за убитых родственников, а религиозный бедняк мог поддержать белых, поскольку они защищали церковь от произвола большевиков.

Массы, протестовавшие против коммунистической политики, нередко шли под советскими лозунгами, защищая от коммунистов идеи Октябрьской революции. Часть участников крестьянских движений были за власть советов, но против коммунистов и их новых порядков – «коммунии». Другая часть продолжала поддерживать эсеров, тем более, что события доказали правоту их критики большевиков. До осени 1918 г. эти крестьянские выступления не были самостоятельными и ориентировались на революционную демократию, сражавшуюся с большевиками под красным флагом Комуча и затем Директории. Но после того, как Колчак покончил с революционно–демократической альтернативой большевизму, крестьянские движения стали действовать на два фронта — и против красных, и против белых.

С этого времени можно говорить о Крестьянской войне 1918–1922 гг. – самой масштабной в истории нашей страны. В отличие от крупных волн крестьянский восстаний (таких как события 1861–1862 гг. и 1928–1932 гг.) крестьянские войны имеют один или несколько постоянных очагов, с которыми государство не может справиться в течение длительного времени – большей части войны. Но война разливается шире этих очагов, вспыхивает множеством более скоротечных, но нередко более массовых восстаний. Махновское движение было наиболее устойчивым очагом этой войны. Но ее география и формы были гораздо шире.

Наиболее массовым было движение дезертиров. Большинство крестьян не желало воевать за «коммунию». Уклоняясь от мобилизации, крестьянские парни уходили в леса и начинали партизанить против коммунистов, создавая отряды «зеленых». Они убивали советских работников, нападали на небольшие отряды красной армии. Сотни тысяч «зеленых» партизанили в Московской, Ярославской, Костромской, Вологодской, Владимирской, Тверской и др. губерниях, связываясь кто с левыми эсерами, кто с белыми, чтобы получить оружие и боеприпасы. В январе–июле 1919 г. восстания произошли в 124 уездах европейской части России[211].

Война «зеленых» и красных была жестокой – убийства совработников перемежались с расстрелами пойманных повстанцев. Но иногда неактивных «зеленых» раскидывали по красным частям и отправляли на фронт – РККА остро нуждалась в пушечном мясе.

Вторым источником потрясений было изъятие хлеба и лошадная повинность. Здесь сильнее всего страдали хлебные и прифронтовые районы Черноземья и Поволжья. Дело было не только в тяжести самой повинности, но и в злоупотреблениях местных коммунистов, которые бандитствовали хуже бесконтрольных атаманов. Так, председатель Сенгилеевского уездного комитета РКП(б) по любому поводу отправлял крестьян в «холодную», избивал их, отнимал понравившиеся ему вещи. Его бойцы следовали за руководством, и грабеж принимал нестерпимые масштабы. Бойцы продотряда, явившегося в уезд не были трезвенниками, а напившись, открывали пальбу на улице[212]. Как видим, карикатуры на Махновское движение были в реальности практикой коммунистической власти (белогвардейцы, как мы обнаружим, были не лучше). «Гуляние» продотряда в селе Новодевичьем кончилось плачевно – 5 марта крестьяне ударили в набат (то–то коммунисты потом так торжественно сбрасывали колокола с церквей – в одной лишь антирелигиозной кампании дело), сбежались да скрутили коммунистов. Председателя Сенгилеевской ЧК убили. Так началось одно из крупнейших в истории гражданской войны восстаний, известное как «чапанная война» (по названию крестьянской одежды). Она охватила Симбирскую, Пензенскую, Уральскую, Оренбургскую и Казанскую губернии. Только в Сенгилеевском очаге восстания поднялось 25 тыс. крестьян. К ним присоединился пехотный полк в Самаре, но он не сумел овладеть городом.

Потомки пугачевцев взяли Ставрополь на Волге (ныне Тольятти), блокировали Сызрань, угрожали Самаре. 11 марта красные перешли в контрнаступление и 14 марта подавили основные очаги восстания.

В момент наивысшего подъема восстания в нем участвовало 180 тыс. крестьян. Но создать устойчивую организацию повстанцы не смогли, восстание было подавлено. Погибло более 2000 крестьян и несколько сот коммунистов[213].

«Чапанная война» отличается от «махновщины» и «антоновщины» большими масштабами, но и скоротечностью. Внезапно начавшись, она вскоре и прекратилась. Крестьяне показали коммунистам опасность своего гнева, четко выдвинули требование прекращения злоупотреблений (и Ленин показал на VIII съезде партии, что понял это). Но и содействовать белым «чапанные» не желали. Их больше устроило бы примирение воюющих сторон на какой–то срединной основе, сохраняющей завоевания Октября (как не вспомнить платформу эсеров, которая еще несколько месяцев назад считалась «белой», а еще раньше получила поддержку крестьян на выборах, и почти тогда же легла в основу большевистского «Декрета о земле»). Крестьяне говорили: «Нам надоела война, почему коммунисты не примирятся с белогвардейцами, мы желаем мира»[214].

Объясняя, почему поднялись на борьбу, крестьяне говорили: «мы с радостью прогоняли чехов и встречали власть советов, но когда с нас стали требовать все, мы стали обижаться на Советскую власть…»[215]

В наказах своим делегатам крестьяне писали, что были вынуждены «восстать не против Советской (власти), но против коммунистических банд с грязным прошлым и настоящим», которые «ставят диктатуру», кооптируют в советы своих приспешников и не считаются с нуждами крестьян, грабят и делают всевозможные «пакости». Они требовали «крестьянского самоуправления», выборов в советы от крестьян, «но не только из одних рабочих и коммунистов»[216].

Суммируя мнения крестьян, повстанческий штаб заявлял в своем воззвании: «Мы объявляем, что Советская власть остается на местах, советы не уничтожаются, но в советах должны быть выборные лица, известные народу – честные, а не те присосавшиеся тираны, которые избивали население плетями, отбирали последнее, выбрасывали иконы и т.п… Да здравствует советская власть на платформе Октябрьской революции»[217].

Восставшие выступали за Октябрьскую революцию и советы, но против коммунистов, предвосхищая лозунги Кронштадтского восстания 1921 г.

В воззвании повстанческой комендатуры Ставрополя, который стал центром восстания, также говорилось: «Мы ни на шаг не отступаем от Конституции РСФСР и руководствуемся ею». Восстание направлено против «засилья коммунистов»[218]. Воззвание подписано комендантом Долининым. Его биография показательна. Алексей Владимирович Долинин родился в семье середняков, воевал на фронтах Мировой войны, дослужился до ротмистра и получил Георгиевский крест. Вернувшись в родное село Ягодное, был избран членом волисполкома и, как человек справедливый, стал народным судьей волости. Руководил отчуждением помещичьих земель. Типичная биография лидера крестьянского восстания в период гражданской войны. Во время «чапанного» восстания стал одним из его лидеров. Поднял односельчан, сформировал отряд, двинулся на Ставрополь. Возглавив комендатуру, созвал совещание делегатов, на котором 9 марта был избран Временный исполком Совета повстанцев. После взятия Ставрополя красными 13 марта сумел скрыться, под вымышленным именем вскоре поступил в Красную армию, воевал против Деникина и поляков, дослужился до начштаба бригады Кубанской кавдивизии. Был ранен, из госпиталя написал заявление во ВЦИК, где признался в участии в восстании и просил его помиловать. В апреле 1920 г. был амнистирован, вернулся в родную деревню, где безо всяких преследований прожил до самой кончины в 1951 г.[219] Долинин был сторонником революции, и «чапанное восстание» было для него революционным актом, призванным исправить политику Советской власти. Не удивительно, что и в дальнейшем он был на стороне красных.

И лозунги этого восстания, и даже сама биография Долинина, опровергают не только коммунистические, но и белогвардейские мифы о гражданской войне, получившие продолжателей в современной историографии. Реальность крестьянских восстаний не оставляет камня на камне, например, от выводов М. Бернштама[220] об «историческом единордстве повстанчества и всего народного сопротивления с белым движением». Не выдерживает проверки фактами и мнение Т.В. Осиповой о том, что «крестьянское сопротивление носило, вне всяких сомнений, антисоциалистический характер»[221]. Лозунг «чапанной войны» «Да здравствует советская власть на платформе Октябрьской революции!» трудно признать антисоциалистическим. Это же касается и других крупнейших очагов крестьянской войны. Махно выступал не только за социализм, но даже за коммунизм, лидеры Тамбовского восстания действовали в русле эсеровских лозунгов. Сама Т.В. Осипова признает значительное влияние на повстанцев эсеров и идеи советов без коммунистического диктата. Справедливости ради укажем на то, что Т.В. Осипова напомнила М. Бернштаму, что крестьянское движение «не поддержало и режим белых»[222].

Лишь меньшая часть крестьянского движения поддерживала белых. Прежде всего это касается казаков. В отличие от крестьянских войн прошлого, они превратились в достаточно консервативный социальный слой. После разгрома Каледина и Дутова казаки в большинстве своем были относительно равнодушны к антибольшевистскому движению конца 1917–начала 1918 гг. Но большевики не доверяли казачеству, считая этот слой кулацким и реакционным. В январе 1919 г. развернулась политика «расказачивания». Казаков лишили привилегий, права носить оружие. На их земли, которые они получили за военную службу, переселяли иногородних и кавказцев. Эта политика сопровождалась массовыми расстрелами «верхов казачества» и протестующих казаков, изъятием лошадей, хлеба и имущества. И вот от станицы Вешенской по степи стремительно разлилось пятно восстания. Стремясь с помощью «расказачивания» укрепить советскую власть на Дону, большевики создали здесь прочный очаг антибольшевистской борьбы.

Весной 1919 г. полыхало Поволжье до Астрахани, Черноземье от Курска до Тамбова, Тверская губерния. И в других уголках Советской России было неспокойно. Ленин на VIII съезде РКП(б) 18–23 марта заявил о курсе на союз с крестьянами и провозгласил лозунг «не сметь командовать!» Впрочем, при сохранении коммунистической диктатуры он имел мало смысла и был прототипом сталинской борьбы с «перегибами». Но на короткое время большевики стали вести себя осторожнее в деревне. До некоторой степени смягчилась политика в отношении социалистических партий. Бумажные уступки не помогали – восстания в Тамбовской, Воронежской и Саратовской губерниях создали угрозу тылам Южного фронта.

Немаловажно, что Крестьянская война, одним своим концом ударившая по коммунистам, другим била по белым. Но об этом – ниже.

В большинстве своем крестьяне не ждали Колчака и Деникина как освободителей и не желали помогать «помещикам». Наступление белых заставляло крестьян потерпеть со своими претензиями к большевикам, тем более, что мобилизация и продразверстка вычерпала возможности села, и в коммунистическом наступлении на деревню наступила пауза. С конца лета 1919 г. крестьянская война на советской территории временно идет на спад.

Причина волнообразного характера крестьянской войны – колебание крестьянской стихии между красной и белой угрозами и отсутствие политического руководства движением в центральный регионах России. Коммунисты бдительно следили за тем, чтобы эсеры не сумели восстановить связи с крестьянской массой. К тому же партия эсеров была дезорганизована из–за противоречий по поводу отношения к белым и красным. Авторитет левых эсеров в условиях их расколов на почве отношения к советскому правительству тоже был не велик.

Несмотря на то, что народный идеал советской власти, которая ничего не требует от рабочих и крестьян, а выражает исключительно их интересы, был близок к анархистской доктрине, анархисты не сумели создать влиятельной организации, которая бы установила связи с массами недовольных. Ни одна из групп городских анархистов не смогла найти путь к сердцу крестьян, и причина этого лежала в самих анархистских группах – донельзя радикальных и потому малопонятных практичному крестьянину. Крестьянские вожаки, включая Махно, с недоверием относились к городским политикам.

Махно, сохранявший собственное политическое лицо, и здесь оказывается зеркалом крестьянского движения – с его попытками жить при коммунистах, протестами против их политики, восстанием и неприятием белых. На примере Махновского движения хорошо видно, что крестьянское движение было самостоятельной силой в гражданской войне, которая, однако, не сторонилась союзов и компромиссов ради собственных интересов.

Но на Украине, где власть коммунистов была восстановлена только в начале 1919 г., подъем крестьянской войны начался с некоторым запозданием по сравнению с центральными районами России. Зато крестьянское движение здесь имело лучшие возможности для самостоятельной организации.

Взаимоотношения с центральной советской властью представляют собой наиболее драматичную сторону истории махновского движения. Основу сотрудничества этих двух сил составляла не только совместная борьба с белыми, но и близость лозунгов, образов будущего «без помещиков и капиталистов», самосознание себя как «советских». Разногласия были очевидны, но первоначально обе стороны надеялись на то, что союзник осознает «свои ошибки».

Если большевистское руководство возлагало в этом надежды на комплекс воспитательных и реорганизационных мероприятий, то Махно — скорее на логику революционного процесса, на сближение авангарда революции с позицией широких трудовых масс, в том числе и крестьянских: «…В этих зеленых, толстых и сочных стебельках растет великая, не подлежащая цифровой оценке помощь революции. Нужно только, чтобы революционные власти поумнели и отказались от многого в своих действиях; иначе ведь население пойдет против революции: иначе население, трудовое население не найдет в завоеваниях революции полного удовлетворения и одним только отказом оказать революции добровольную материальную (в смысле пищи) помощь нанесет ей удар несравненно более сильный, чем какие бы то ни было вооруженные отряды калединской, корниловской и иной контрреволюции»[223], — вспоминал Махно о своих надеждах в отношении большевиков. Увы, большевики «не поумнели», и коммунистическая власть столкнулась с крестьянством.

Махновская «военная демократия» напрямую выражала мнение крестьян. Поэтому весной 1919 г. все более очевидным становилось различие самих подходов к решению социально–политических проблем. В ход пошли классовые оценки. Большевики обвиняли в «мелкобуржуазности» любую оппозицию, возникающую в революционном лагере. Не составило исключения и махновское движение. Но «мелкобуржуазность» была теоретической, а в агитации против махновцев использовалось и более серьезное обвинение — бандитизм. Так, например, в докладе заведующего александровским агитпросветом на съезде заведующих уездными агитпросветами Екатеринославской губернии 1 апреля 1919 г. (то есть в период официально «теплых» отношений между махновцами и красными) говорилось: «Александровский уезд является прифронтовой полосой, в районе его, а именно в с. Гуляй–поле, расположен штаб «батьки» Махно, тот район представляет собой особое государство в государстве. Вокруг этого знаменитого штаба сконцентрировались все силы левых эсеров, анархистов, отъявленных бандитов и преступников–рецидивистов»[224].

Уже в эмиграции Аршинов пытался проникнуть в психологию коммунистов, в логику, которая движет их действиями: «Период разрушения, преодоления сил капиталистического режима закончился, начался период коммунистического строительства, возведение пролетарского здания. Поэтому революция может идти теперь только через органы государства. Продолжение же прежнего состояния страны, когда рабочие продолжают командовать с улицы, с фабрик и заводов, а крестьяне совсем не видят новой власти, пытаясь наладить свою жизнь независимо от нее, носит в себе опасные последствия, может дезорганизовать государственную роль партии»[225]. С точки зрения Аршинова за партийным эгоизмом коммунистов маячит классовый эгоизм «новой буржуазии». А отсюда вывод: чтобы революция развивалась не сверху вниз, а снизу вверх, чтобы трудящиеся сами, без опеки сверху создавали новые формы жизни, чуждые эксплуатации, необходима принципиально беспартийная система. Это, конечно, не значит, что партии следует запретить (махновский район был многопартийным). «Беспартийная» система предполагает, что партии и общественные движения имеют одинаковые возможности влиять на Советы, но ни одна организация не может захватить власть в масштабах страны.

Критика партийности звучит и в размышлениях Махно: «Революционные партии при всех своих потугах, подчас колоссальных и достойных уважения, не могут вместить в рамки своих партийных доктрин ширь и глубину жизни трудящихся»[226].

Первые сведения о махновцах донесла до Красной Армии разведка: «По всей линии оперирует Махно со своими войсками. Войско у него организованное, командный состав подобранный, сознательный. Совсем иное войско там оперирует — добровольцы. Чувствуется страшная ненависть к петлюровцам…»[227] К этому моменту махновцы контролировали район Орехово–Пологи–Воскресенская–Лозовая. Красное командование стремилось выйти сюда и превратить действующие здесь партизанские соединения в красные полки.

Между тем махновцы, еще в начале января вобравшие в свой состав несколько тысяч полувооруженных повстанцев Приазовья, страдали от нехватки боеприпасов и винтовок. Несколько дней боев с белыми — и боезапас был израсходован, а повстанцы прижаты к Гуляй–Полю. Сдавать свою «столицу» они не хотели. 24 января — 4 февраля 1919 г. здесь велись ожесточенные бои с переменным успехом. Лишенные патронов бойцы отбивались от превосходящего их по численности неприятеля в штыковых схватках.

Несмотря на противоречия с большевиками, махновцы в сложившихся условиях были обречены на союз с ними. Единственную возможность достать боеприпасы и вооружение давала Красная Армия. Еще в начале января Махно приказывал Чубенко: «Может удастся соединиться с Красной армией, которая по слухам захватила Белгород и перешла в наступление по всему Украинскому фронту. Если будешь иметь с ней встречу, заключи с ней военный союз»[228]. Махно не дал Чубенко полномочий на ведение каких–либо политических переговоров с красными, и эмиссар «батько» ограничился лишь заявлением о том, что «мы все идем за советскую власть»[229].

С севера в район действий Махновцев входила Первая Заднепровская дивизия под командованием Дыбенко.

Павел Ефимович Дыбенко представлял собой тот характерный тип революционера, который метался между анархизмом и большевизмом, сочетая свойственное многим анархистам буйство с большевистской авторитарностью. Как и Махно, он вышел из низов, и уже в юности, работая грузчиком, вступил в контакт с революционным подпольем, вернее всего – анархистским (сам Дыбенко позднее пытался представить себя старым большевиком). Но кружок, к которому примкнул Дыбенко в Риге, был не террористическим, а пропагандистским, посему юноша не оказался на каторге, а был призван во флот. Там он связался с большевиками и принялся за пацифистскую пропаганду. Дыбенко к тому же отличался физической силой, что помогло ему приобрести авторитет среди матросов. После начала революции 1917 г. Дыбенко стал депутатом Гельсингфорсского совета, а в мае возглавил Центробалт – организацию матросов Балтийского флота, среди которых были широко распространены не большевистские, а анархистские идеи. Эта позиция предопределила дальнейшую карьеру Дыбенко. Большевик во главе Центробалта – большая удача Ленина. Дыбенко понимал большевистскую теорию так, что она почти не отличалась от анархизма, и матросы шли за ним. В этот период он всерьез думал, что власть окажется в руках советов как совершенно демократических органов самоуправления.

За участие в июльский событиях Дыбенко просидел месяц в Крестах, зато вышел в ореоле революционной славы, которая подкрепилась и участием в боях с немцами у Даго в октябре. Теперь у большевиков был свой кандидат в морские министры. Блестящему революционеру – не менее яркая подруга – член ЦК большевиков А. Коллонтай. Приняв активное участие в организации Октябрьского переворота, Дыбенко вошел в Совнарком.

Как же такой большой человек оказался в приднепровских степях во главе всего лишь дивизии?

Все стало рушиться после того, как в феврале 1918 г. немцы двинулись на Петроград. Отряды моряков во главе с Дыбенко были наголову разбиты. В обстановкой острой политической борьбы вокруг Брестского мира Дыбенко оказался «крайним» за поражение и был снят с поста. Дыбенко и Коллонтай продолжали выступать против Брестского мира, и тогда бывшего наркома арестовали. Выйдя на свободу под поручительство жены, Дыбенко сбежал в Самару, где стал вождем леваков от анархистов до левых эсеров. Накануне бунта леваков в Самаре большевики договорились с Дыбенко о прощении грехов. Самарского Махно из него не получилось. Но и былого доверия партии не было. Пришлось начинать военную карьеру сызнова – на этот раз сухопутную. Командовать подпольщиками, батальоном. Наступление красных на Украину стало шансом – батальон быстро вырос в дивизию – крестьянство поддержало большевиков, о которых сохранило хорошие воспоминания с 1918 г. За месяц Украинский фронт вырос в 3–4 раза. А тут новые перспективы – в дивизию Дыбенко вливаются отряды, каждый из которых может стать армией – бывший петлюровец Григорьев и анархист Махно. Уж с анархистом–то Дыбенко найдет общий язык. А сам – вперед на Крым, где можно создать свою вотчину.

После встречи Чубенко с Дыбенко 26 января махновцам были переданы патроны, позволившие уже 4 февраля перейти в наступление. Под Михайловкой махновцы разбили белых, насчитав около сотни трупов противника. Взяв Орехов и Пологи, 17 февраля махновцы вошли в Бахмут. В это врем численность махновцев оценивалась уже в 7000 бойцов[230].

Военно–политический союз был скреплен передачей повстанцам нескольких тысяч итальянских винтовок, которые еще сыграют в истории движения свою роковую роль. Махно получил патроны к ним, а также 2 миллиона рублей жалованья бригаде.

Махновцы вошли в качестве 3–й бригады в состав Первой Заднепровской дивизии под командованием Дыбенко. В эту же дивизию на правах бригады вошли формирования атамана Никифора Григорьева, переметнувшегося от петлюровцев. Украинская государственность переживала тяжелые времена. От нее уходила часть войска, крестьяне были недовольны политикой Директории и сочувственно встречали красных.

Красные командиры получили установку наладить хорошие отношения с атаманами. «Дыбенко ему сказал, что он на самом лучшем счету у большевиков коммунистов», — вспоминает Чубенко о встрече комдива с Махно. Вероятно, на встрече Дыбенко пожаловался Махно на анархистов. Последний по окончании встречи назвал их «политическими шарлатанами», которые «набрали авансов у Советской власти и не отчитались», что ухудшает отношения с красными[231]. Впрочем, к этому времени у Махно накопились и свои противоречия с первой волной городских анархистов, прибывших в район, и претензии коммунистов пали на благодатную почву.

Большевистское оружие позволило вооружить ждавшее своего часа крестьянское пополнение. В результате 3–я бригада 1–й Заднепровской дивизии стала расти как на дрожжах, обгоняя по численности и дивизию, и 2–ю Украинскую армию, в составе которой 3–я бригада сражалась позднее. Если в январе у Махно было около 400 бойцов, то в начале марта — уже 1000, в середине марта 5000, а в конце апреля 15–20 тысяч. Пополнившаяся в результате «добровольной мобилизации», махновская бригада развернула наступление на юг и восток. Первоначально красные командиры относились к формированию махновцев скептически: «Под Бердянском дело — табак. Махно льет слезы и вопит о поддержке»[232]. Через неделю, однако, пройдя с боями за полтора месяца свыше 100 км, махновцы ворвались в Бердянск. Западный бастион Деникина был ликвидирован.

Одновременно другие махновские части отодвинули на такое же расстояние фронт на восток, войдя в Волноваху.

Махновцы не собирались просто сидеть в глухом углу Советской России, они принялись демонстрировать ей свое понимание революции. Махновцы захватили у белых эшелон с 90 тысячами пудов хлеба и отправили его голодающим рабочим Москвы и Петрограда с таким сопроводительным письмом: «Гуляй–польское революционное крестьянство, а также крестьянство всех прилегающих областей, командный состав и повстанческие крестьянские отряды имени Махно, Гуляй–польский Совдеп, Революционный полевой штаб Махно постановили имеющиеся у нас девяносто вагонов муки, добытой в бою с добровольческими бандами, как военная добыча, поднести в подарок московским, петроградским революционным крестьянам и рабочим. Повстанческие крестьяне названного района и все их вожаки протягивают свою товарищескую руку и приветствуют своих революционных товарищей, Совнаркомы и Совдепы. Просим оповестить население»[233]. Посылка хлеба, таким образом, рассматривалась махновцами как важная пропагандистская акция. Письмо составлялось как политическая программа, призванная кратко описать политическую систему махновцев, показать демократизм принятия решений, социальные приоритеты (даже применительно к Москве и Петрограду крестьянство ставится на первое место). Характерно и то, что махновцы приветствуют не Совнарком, а «Совнаркомы».

Экономическое сотрудничество с пропагандистским уклоном продолжилось и позднее. Махновцы и большевистские органы начали налаживать продуктообмен с Донбассом[234]. Для Махновского движения это позволяло не только решить конкретные хозяйственные задачи, но и продолжить строительство предусмотренных программой движения горизонтальных хозяйственных связей.

Но не только эти события определяли отношения двух советских властей. Введение продовольственной разверстки, безудержный рост бюрократического аппарата, поглощавшего и разбазаривавшего значительную часть изъятого у крестьян хлеба, запрет партий и организаций, даже поддерживающих советскую власть, факты произвола со стороны ЧК — все это не встречало понимания у крестьян Приазовья.

Махновская армия представляла инородное тело в РККА, и не удивительно, что уже в феврале Л. Троцкий потребовал ее преобразования по образу и подобию других красных частей. Похоже, нарком еще не понимал, что имеет дело со своеобразным военно–политическим формированием, которое не подчиняется Совнаркому и представляет собой «государство в государстве». Реакция Махно на «поползновения» Троцкого была резкой: «Самодержавец Троцкий приказал разоружить созданную самим крестьянством Повстанческую армию на Украине, ибо он хорошо понимает, что пока у крестьян есть своя армия, защищающая их интересы, ему никогда не удастся заставить плясать под свою дудку Украинский трудовой народ. Повстанческая армия, не желая проливать братской крови, избегая столкновения с красноармейцами, но подчиняясь только воле трудящихся, будет стоять на страже интересов трудящихся и сложит оружие только по приказанию свободного трудового Всеукраинского съезда, на котором сами трудящиеся выразят свою волю»[235].

Таким образом Махно изложил формулу отношений движения с большевизмом: критиковать, но избегать столкновений с «братским» движением, служить средством защиты крестьян от союзной власти и добиваться созыва неподконтрольного коммунистам крестьянского съезда, который станет верховной властью на Украине (в дела России махновцы не вмешиваются). Поскольку большевики не позволят созвать крестьянский съезд, он «должен быть тайным и в тайном месте»[236]. Таким «тайным местом» вполне могло стать Гуляй–Поле.

В феврале 1919 г. политика РКП(б) подверглась резкой критике на II съезде советов Гуляй–Поля. Выступая с докладом на съезде 14 февраля, Махно говорил: «Если товарищи большевики идут из Великороссии на Украину помочь нам в тяжелой борьбе с контрреволюцией, мы должны сказать им: «Добро пожаловать, дорогие друзья!» Но если они идут сюда с целью монополизировать Украину — мы скажем им: «Руки прочь!» Мы сами умеем поднять на высоту освобождение трудового крестьянства, сами сумеем устроить себе новую жизнь — где не будет панов, рабов, угнетенных и угнетателей»[237]. Продолжая эту мысль, делегат Новопавловска и будущий председатель ВРС анархист Чернокнижный утверждал: «Пока Временное правительство Украины сидело в Москве и Курске, трудящиеся сами освободили свою территорию от врага… Мы, беспартийные повстанцы, которые восстали против всех наших угнетателей. Мы не потерпим нового порабощения какой–либо пришлой партией»[238].

Резолюция съезда гласила: «Нами не избранные, но правительством назначенные политические и разные другие комиссары наблюдают за каждым шагом местных советов и беспощадно расправляются с теми товарищами из крестьян и рабочих, которые выступают на защиту народной свободы против представителей центральной власти. Именующее себя рабоче–крестьянским, правительство России и Украины слепо идет на поводу у партии коммунистов большевиков, которые в узких интересах своей партии ведут гнусную непримиримую травлю других революционных организаций.

Прикрываясь лозунгом «диктатуры пролетариата», коммунисты большевики объявили монополию на революцию для своей партии, считая всех инакомыслящих контрреволюционерами… Мы призываем товарищей рабочих и крестьян не поручать освобождение трудящихся какой бы то ни было партии, какой бы то ни было центральной власти: освобождение трудящихся есть дело самих трудящихся»[239].

Воззвание Махно от 8 февраля (подготовленное, видимо, культпросветом) также полно критических выпадов в адрес коммунистов и персонально Троцкого: «Комиссародержавцы хотят видеть в трудящихся только «человеческий материал», как выразился на съезде Троцкий, только пушечное мясо, которое можно бросать против кого угодно, но которому ни в коем случае нельзя дать право самим, без помощи коммунистов создать свою трудовую жизнь, свои порядки… Повстанческая армия борется за истинные советы, а не за чрезвычайки и комиссародержавие»[240].

Откровенно антибольшевистский и в принципе антипартийный характер резолюций в феврале не вызвал особых «нареканий» командования — союз с махновцами только завязывался, и на их «демократические шалости» смотрели сквозь пальцы. Тем более, что бригада стремительно наступала.

Но в апреле, когда фронт стабилизировался, большевиками был взят курс на ликвидацию особого положения махновского района. Скоро стало ясно, что задача эта непростая. Махно принял присланного Дыбенко начальника штаба — левого эсера Н. Озерова и 11 комиссаров–коммунистов (Петров, Колосов, Ткач, Чубенко, Чумак, Янкушенко, Минский, Тюрин и др.)[241]. В некоторых полках было до четырех политкомиссаров–коммунистов, то есть по комиссару на несколько десятков бойцов[242]. Но к политической власти их не допустил.

В. Белаш вспоминал:

— Это черт знает что, — говорил Махно комиссару (большевику) Петрову, приехавшему вместе с Озеровым. — Ведь говорил, предупреждал и, кажется, договорились; вы обещали распустить свои организации: Чеку, продкомиссии, партийные комитеты, военкоматы, а теперь снова принялись! И поверь, товарищ Петров, плохое дело будет, если не прекратите. Оставьте нас, не трогайте крестьян, не опекайте рабочих — все будет хорошо. Предоставьте в этих уездах нам свободу анархо–коммунистического строительства; делайте за пределами их все эксперименты, мы не будем нападать, только оставьте нас, не мешайтесь в наши семейные дела!

— Товарищ Махно, ведь, мы договорились, загляните в договор и увидите, что мы с вами в военном союзе. Занятая территория нами и вами принадлежит и вам, и нам: без нашей помощи вы бы ее не заняли. А коль так, мы и работаем вместе. Мы не виноваты, что рабочие не хотят жить без власти и по своему почину формируют свои организации, свою Чеку от налетов ваших партизан.., — говорил Петров.

— Я не так, как вы понимаю союз, — перебил Махно.

Вместе мы бьем Деникина, но цели у нас разные… Они (комиссары — А.Ш.) у нас, как бы ваши представители для координации совместных действий, но не властелинами над командирами, избранными самой массой…

Летучее собрание было солидарно с официальным заявлением Махно»[243]. Конечно, махновцы не были столь наивны, чтобы считать ЧК органом рабочих масс, и агитация Петрова не имела успеха.

Последующие события только нагнетали напряженность в отношениях между сторонами. Попытка Дыбенко распустить часть махновских формирований вызвала в Орехове вспышку волнений. Подчиненный Махно батька Правда грозил уездным властям разгромом. Власти восприняли угрозу буквально: «Существует опасение, что мятеж может охватить весь район, занятый войсками Махно, и сам Махно против своей воли может быть вовлечен в эту авантюру»[244], — телеграфировал командующий группой Анатолий Скачко.

Вскоре, однако, стало ясно, что угрозы батьки Правды не выходили за рамки митинговой риторики, а сам инцидент был быстро исчерпан. Впоследствии Антонов–Овсеенко докладывал Х. Раковскому об «ореховом бунте»: «История с наступлением на Александровск — как выяснилось из рассказа Дыбенко и Махно — курьезный вздор …»[245]

В середине марта бригада Махно подошла к Мариуполю. Белые выслали навстречу махновцам отряд с двумя гаубицами, чем сделали батьке подарок – эту артиллерию он захватил 19 марта. 22 марта под Мариуполь прибыл начдив Дыбенко и руководил сражением вместе с Махно. На подступах к городу махновцев встретил шквальный огонь – со стороны как белых позиций, так и французской эскадры. Это задержало наступление, но полки Куриленко и Тахтамышева все равно пошли в атаку 27 марта. Чем сидеть под огнем – нужно пробежать опасную зону и тем сэкономить жизни. Они пробежали открытое пространство степи и просочились на улицы. Наступление поддерживал бронепоезд «Спартак». С тыла, от заводов, по белым стали палить рабочие. Потеряв 18 человек убитыми и 172 ранеными, махновцы взяли позиции белых, вышли к порту, где заперлись белые. Здесь были сосредоточены огромные запасы угля, которые французы пытались погрузить на суда. 29 марта под угрозой обстрела с бронепоезда они покинули город. Французы не хотели умирать в новой войне. Потери белых в боях за Мариуполь составили 250 человек. В порту махновцы захватили более 3 миллионов пудов угля. Часть его вывезли в Гуляй–Поле, часть в РСФСР, но из–за конфликтов махновцев и большевиков в мае часть угля отгрузить не удалось, и она все же досталась белым, которые заняли Мариуполь в июне.

В начале апреля махновская бригада численностью в 9–10 тыс. человек (не считая невооруженного резерва) действовала на двух направлениях. Левый фланг в составе 6 и 9 полков наступал на Кутейниково, правый фланг в составе 7 и 8 полков была нацелена на Таганрог. Теперь полки составляли 1500–2500 бойцов. Помимо полков действовали отдельный кавалерийский отряд, гарнизоны занятых городов, эскадроны охраны побережья, греческий батальон[246]. Против махновцев на участке Мариуполь–Волноваха по данным разведки красных действовали: конная кубанская дивизия (2000 сабель), черкесская кавалерийская дивизия (1700 сабель), пехотная дивизия корпуса Шкуро (1700 штыков), казачья кавалерийская дивизия (800 сабель), батальон Самурского полка (350 штыков), Вольчья сотня Шкуро (350 сабель) – всего около 7000 человек, но со значительным перевесом кавалерии[247]. Боевые действия против белых шли с переменным успехом. В конце марта махновцы попытались перерезать дорогу Луганск–Таганрог у Кутейниково, но контрудар деникинцев от Горбачево–Михайловки и Моспино заставил вернуться на линию Луганско–Мариупольской дороги. Перегруппировав силы, белые 13 апреля перешли в наступление на Мариуполь. Основные силы махновцев были в этот момент заняты в боях под Еленовкой, на северном участке фронта. Мощным ударом на Волноваху противник отсек основные силы махновцев от Мариуполя и 14 апреля вышел к Мангушу, в глубоком тылу Мариупольского направления и 17 апреля занял его. Под угрозой оказался штаб Махно. Но полностью окружить южное крыло 3–й бригады не удалось — оно оттянулось за Мангуш, оставив обстреливаемый с моря Мариуполь. С помощью батальона интернационалистов удалось восстановить фронт у Волновахи.

Это, пожалуй, единственный эпизод, когда РККА всерьез выручила махновцев. Северный же сосед 3–й бригады — 9–я дивизия 13–й армии — не раз покидал позиции в решающий момент, оголяя фронт. Это вызвало у махновцев скептическое отношение ко всей централистски организованной Красной Армии.

Но основной конфликт разворачивался вокруг вопроса о снабжении. Пополнять боеприпасы за счет противника, как раньше, было уже не так–то просто, а РККА, вопреки соглашению, поставляла все меньше и меньше патронов. Тяжелые бои, ничтожность подкреплений и перебои в снабжении все более выматывали бригаду. Вот что телеграфировал командующий 2–й Украинской армией Скачко: «Противопоставить противнику нечего, ибо 3–я бригада Махно, находясь беспрерывно более трех месяцев в боях, получая только жалкие крохи обмундирования и имея в придачу таких ненадежных соседей, как 9–я дивизия, совершенно истощилась, и можно считать 3–ю бригаду временно совершенно вышедшей из строя»[248]. В эти апрельские дни казалось, что махновская бригада разбита. Кончались последние патроны к полученным еще в феврале итальянским винтовкам. Оказалось, что патроны эти нестандартные. Боеприпасы к ним можно было получить только из центра — другие не подходили.

Бойцы были измотаны, но бригада, подобно Антею, питалась от своей земли. Местные жители сменяли старых бойцов и со свежими силами бросались в бой. Наверное, в этом объяснение военного чуда, которое произошло под Мариуполем в конце апреля. Еще 19 апреля командующий 2–й армией Скачко телеграфировал: «Немедленно высылайте смену 3–й бригаде, ибо люди покинут фронт. С итальянками без патронов и без пулеметов против десятков пулеметов противника люди не в состоянии устоять»[249]. Но уже 20 апреля махновцы перешли в контрнаступление и взяли Мангуш. 22 апреля белые контратаковали Мангуш, но на следующий день он снова оказался в руках махновцев. Тогда же они отбили Волноваху. После этого белой группировке в районе Мариуполя уже не удалось удержаться. 27 апреля Мариуполь был взят махновцами, фронт стабилизировался[250].

Давая общую оценку боеспособности махновских частей, Антонов–Овсеенко писал: «прежде всего факты свидетельствуют, что утверждения о слабости самого заразного места — района Гуляй–поля, Бердянск — неверны. Наоборот, именно этот угол оказался наиболее жизненным из всего Южного фронта (сводки за апрель–май). И это не потому, конечно, что здесь мы были лучше в военном отношении сорганизованы и обучены, а потому, что войска здесь защищали непосредственно свои очаги»[251].

Но проблема боеприпасов решена не была. В середине мая штаб Махно сообщал: «Отсутствие налаженной и срочной доставки патронов заставило оставить многие позиции и приостановить наступление. Кроме того, части совершенно не имеют патронов, и, продвинувшись вперед, находятся в угрожающем положении на случай серьезных контрнаступлений противника. Мы свой долг исполнили, но высшие органы задерживают питание армии патронами»[252]. То, что махновцев оставили фактически безоружными перед лицом врага, имело под собой множество «объективных» причин. Административно–бюрократический централизм «военно–коммунистической» системы совершенно закупоривал каналы снабжения: «В отношении продовольственного снабжения царила страшная неразбериха, ведомственная сутолока и межведомственная война»[253], — вспоминал командующий Украинским фронтом. Начальник снабжения фронта докладывал: «До настоящего времени органы снабжения Украины и России войскам фронта почти ничего не давали… Так как начснабдивам приходится пойти через инстанции пока они доберутся до комиссий, и раз комиссии не подчинены начснабдивам, то и обращения их к комиссиям остаются воплем в пустыне»[254]. «Несостоятельность работы Наркомпрода создала «самоснабжение армии» (читай — «конфискации и грабежи»)»[255], — говорилось в отчете о деятельности Народного комиссариата по военным делам Украины за март–май 1919 г.

Притом, что и красноармейские части снабжались плохо, до строптивых махновцев, естественно, вообще мало что доходило. Снабжению препятствовало и переподчинение бригады Южному фронту, предпринятое из географических соображений (дивизия Дыбенко ушла в Крым и потеряла связь с махновцами). Махновскому начштаба Озерову приходилось вымаливать патроны у Дыбенко через бывшего анархиста, а теперь большевика С. Дыбеца: «Дыбенко моему рапорту вряд ли поверит. Ты же теперь — большевик. Добавь от себя несколько слов. Подтверди мою бумагу»[256].

В ответ на отсутствие снабжения махновцы задержали несколько составов с продовольствием, предназначенных для красных[257].

Споры вокруг трофеев между красными и махновцами были обычным делом. В Бердянске объединенный ревком конфисковал у «спекулянтов» кожу на двадцать вагонов. Махновцы «отспорили» себе 12. Член ревкома от большевиков С. Дыбец рассказывал много лет спустя, что ему удалось попросту украсть махновские вагоны, отправив их не в том направлении. А потом большевики на этом основании постоянно обвиняли махновцев в бесхозяйственности — потеряли вагоны с кожей: «Когда у нас опять пытались отобрать какие–нибудь запасы, мы неизменно отвечали:

— Ну, это опять — кожа. Лучше мы сами вас снабдим»[258]. Для большевиков было принципиально важным монополизировать снабжение в своих руках.

Были и особые, военно–политические обстоятельства задержек снабжения, свет на которые проливает Реввоенсовет 2–й Украинской армии: «Еще при образовании бригады Махно командармом 2–й были даны ей итальянские винтовки с тем расчетом, чтобы в случае надобности имелась возможность оставить их без патронов»[259]. С апреля эта угроза становилась все более реальной.

Развитие первого союза Махновского движения и центрального Советского правительства входило в полосу кризиса.

Дело было даже не в Махно, а в общем кризисе военного коммунизма на Украине. Крестьянство было разочаровано – коммунисты стали проводить кадетскую земельную политику, отказавшись передать селянам обширные земли сахарных заводов, которые были превращены в совхозы. Зато 13 апреля была введена продразверстка. Обострились и национальные противоречия, которые стали отражением социальных. Новая бюрократия в большинстве своем формировалась из городских слоев, то есть прежде всего из русских и евреев. Евреи проявляли особенную активность, так как в Российской империи были изолированы от государственных постов. Революция открыла невероятные возможности для карьеры, о которой раньше нельзя было и думать. Встречая непривычно большое количество евреев в качестве исполнителей решений коммунистического правительства, крестьяне решали, что «Коммуния – жидовское царство». Крестьянские восстания весны 1919 г. были направлены не против советской власти, а против коммунистов, и как правило были антисемитскими.

В апреле под Киевом восстал атаман Зеленый, что было опасным сигналом – перешедшие на сторону красных атаманы на самом деле – лишь попутчики коммунистического режима.

1 апреля восстали матросы Николаева. Эти события стали прообразом Кронштадтского восстания 1921 г. Митинг и совет избрали начальником гарнизона матроса Проскуренко, а комендантом – матроса–анархиста Евграфова. Восставшие выпустили газету «Свободное слово красного моряка», в которой утверждали: «власти советской, собственно говоря, нет, нет власти рабочих и крестьян… Если бы Советская власть была бы лучше, была бы настоящая, не было б столько врагов у Советской России»[260]. Восставшие требовали «действительной власти советов, уничтожения комиссародержавия», всеобщих выборов в советы в условиях восстановленных политических свобод, включая свободу агитации, признания всех партий, «стоящих на платформе советской власти», ликвидации ЧК, сокращения числа чиновников, выборности ответственных работников, коренного изменения продовольственной политики[261]. Эти требования были предельно близки к идеологии и практике махновского движения. С Николаевским восстанием не удалось справиться вплоть до мая – до выступления Григорьева, которое вызвало раскол среди восставших. Одни ушли к Григорьеву, другие выступили против него, а затем присоединились к махновцам.

В этих условиях большевики не были расположены к тому, чтобы мириться с самостоятельностью махновцев. 25 апреля в Харьковских «Известиях» появилась статья «Долой махновщину», в которой говорилось:

«Повстанческое движение крестьянства случайно попало под руководство Махно и его «Военно–революционного штаба», в котором нашли себе пристанище и бесшабашно анархистские, и бело–левоэсеровские, и другие остатки «бывших» революционных партий, которые разложились. Попав под руководство таких элементов, движение значительно утратило силу, успехи, связанные с его подъемом, не могли быть закреплены анархичностью действий …Безобразиям, которые происходят в «царстве» Махно, нужно положить конец»[262].

В конце апреля махновцы собрались на свой III районный съезд в Гуляй–Поле. Как и следовало ожидать, «социалистический плюрализм», царивший в «Махновии», вылился в резкие формулировки, направленные против военно–коммунистической политики РКП(б):

«Съезд протестует против реакционных приемов большевистской власти, расстреливающей крестьян, рабочих и повстанцев.

Съезд требует проведения правильного свободного выборного начала …

Съезд требует замены существующей продовольственной политики правильной системой товарообмена …

Съезд требует полной свободы слова, печати, собраний всем политическим левым течениям, т.е. партиям и гражданам, и неприкосновенности личности работников партий, левых революционных организаций и вообще трудового народа…»[263]

Начдив Дыбенко ответил телеграммой: «Всякие съезды, созванные от имени распущенного согласно моему приказу военно–революционного штаба, считаются явно контрреволюционными, и организаторы таковых будут подвергнуты самым репрессивным мерам вплоть до объявления вне закона»[264].

Съезд специально продолжил свою работу, чтобы ответить комдиву. Ответ делегатов по стилю напоминал письмо казаков турецкому султану. После насмешливых разъяснений относительно истории движения и его съездов делегаты пишут: «Вы, «товарищ» Дыбенко, как видно, молоды в революционном движении на Украине. Ну что же, познакомим вас с ним, а вы, познакомившись, быть может, исправитесь немного»[265]. Намекая на слабость позиции РКП(б) в Приазовье, махновцы продолжают: «если большевистская идея будет иметь успех, то военно–революционный совет, с точки зрения большевиков, организация явно контрреволюционная, заменится другой, «более революционной» большевистской организацией. А покамест не мешайте нам, не насилуйте нас»[266].

Одновременно в район, контролировавшийся махновцами, попали процитированные выше харьковские «Известия» со статьей, которая особенно возмутила Махно. 29 апреля он приказал задержать часть комиссаров, решив, что большевики готовят нападение на махновцев: «Пусть и большевики у нас посидят, как сидят в казематах Чека наши», — говорил он Белашу, ссылаясь на решение Союза анархистов и «Набата»[267]. В тех полках, где комиссары смогли наладить нормальные отношения с комсоставом и бойцами, это указание было проигнорировано[268]. Другие комиссары побежали из района. В зоне расположения красных частей они столкнулись с командующим Украинским фронтом В. Антоновым–Овсеенко. Тут же к комфронту пришло приглашение Махно посетить Гуляй–Поле. Командующий направился в самое «логово мятежников».

Владимир Алексеевич Антонов–Овсеенко сталкивался с анархизмом не впервые, и не в последний раз. В революционном движении он участвовал с 1901 г., когда еще учился в пехотном училище. Во время Первой русской революции участвовал в вооруженных столкновениях в Польше и Севастополе, был схвачен и приговорен к смертной казни. Ее заменили 20 годами каторги, с которой Антонов бежал и оказался в эмиграции, где занялся журналистикой, был близок к меньшевикам. Но в 1914 г. заявил о солидарности с большевиками по вопросу о войне, и в мае 1917 г. вступил в большевистскую партию в Петрограде. Антонов–Овсеенко проявил хорошие организаторские способности, ладил и с солдатской, и с матросской вольницей. Стал секретарем Петроградского военно–революционного комитета, был одним из руководителей восстания в Петрограде. Брал Зимний вместе с анархистами. С ними же наступал и отступал на Украине в 1918 г. Вплоть до 30–х гг. Антонов–Овсеенко с симпатией относился к «честным анархистам», тепло отзывался в своих мемуарах даже о Махно. Правда, к тому времени над ним сгущались тучи – Антонову–Овсеенко могли припомнить его активное участие в оппозиционной борьбе 20–х гг. Поэтому пришлось освободиться от былых симпатий. В качестве советского консула в Барселоне в разгар Испанской гражданской войны Антонов–Овсеенко будет активно бороться с анархистами.. А пока Антонов–Овсеенко отвечал за Украинский фронт и понимал, что без согласия с Махно этот фронт может рухнуть.

Интересно, что одновременно с визитом Антонова–Овсеенко в махновский штаб красные пытались выяснить точное расположение махновских частей — вероятно, для удара по ним. Но нападение было невозможно, пока в гостях у Махно был Антонов–Овсеенко. Вот запись телефонных переговоров махновского и красного штабов:

«Бишиле: Прошу сообщить, у вас ли сейчас комфронт Антонов и не известно ли, когда он выедет?

Богословский: Вы мне уже надоели (Очевидно, это далеко не первый звонок из штаба красных за время пребывания Антонова–Овсеенко в штабе Махно. — А.Ш.), против моего окна сидит, с батькой Махно беседует.

Бишиле: А не известно ли, когда он выедет?

Богословский: Тогда сам сообщу».

Затем дежурный секретарь Бишиле связался с начальником штаба 3–й бригады Веретельниковым.

«Веретельников: У аппарата начштаба Веретельников, что нужно?

Бишиле: У аппарата дежурный секретарь Бишиле. Прошу дать сейчас же самые точные сведения о расположении частей вашей бригады.

Веретельников: Я не могу сказать, не нахожу возможным передать это без «маяка».

Бишиле: Мне приказано получить сведения во что бы то ни стало и уклончивые ответы в расчет не принимать. Так как в противном случае вы будете подлежать суду военного трибунала как не …

Веретельников: Не нахожу нужным отвечать такому дураку, как вы, который требует сведений без шифра.

Бишиле: Прежде всего долг вежливости требует выслушать человека до конца, а потом уже выводить свои глубокие умозаключения. К вам уже …

Веретельников: Ваш долг вежливости не велит вам пугать меня, я уже пуган».

Угроза трибуналом не помогла заставить анархиста нарушить порядок передачи секретной информации. Любопытно, что ровно 18 лет спустя аналогичная приверженность анархистов дисциплине в передаче информации станет поводом для столкновений с коммунистами в Барселоне, которые изменят ход Испанской революции. История Махновского движения повторится в Испании во многих своих чертах. Но пока судьба революции решалась в восточной Украине…

Бишиле не сдавался, информация нужна «во что бы то ни стало» и немедленно. Поэтому он идет на откровенную ложь:

«Бишиле: К вам уже десятки раз обращались с подобными просьбами и всегда получали ответы подобно вашему: мы, мол, сейчас без шифра дать не можем, зашифруем и пришлем, но несмотря на это, мы ни разу сведений не получали».

Это не соответствует действительности. С 11 по 28 апреля, в период боев за Волноваху и Мариуполь, штаб 2–й армии получил 18 сообщений о расположении 3–й бригады. На момент затишья после успешных для бригады действий согласно переданному в штаб донесению она занимала позицию Доля–Еленовка–Александровское–Ново–Николаевское–Игнатьевка–Павлополь–Мариуполь[269]. Бишиле и стоящее за ним руководство интересуют передвижения бригады за последние два дня, хотя на фронте спокойно. Впрочем, секретарь и сам уже понял все неудобство своего положения и начал говорить нечто маловразумительное:

«Желая предупредить подобный случай, я хотел поставить вас в известность о последствиях, дабы получить наконец от вас сведения, не в зашифрованном виде я от вас потребовал, так как сам отлично понимаю, что сведения должны быть зашифрованы. В следующий раз не выводите такие быстрые заключения, так как сами окажетесь на этом положении …»

Итог этих переговоров подвел Веретельников: «Сведения будут шифрованной телеграммой, а по аппарату мы не можем дать таких сведений»[270].

Между тем более важные переговоры проходили 29 апреля между Махно и Антоновым–Овсеенко. Прибыв в Гуляй–Поле, командующий, к удивлению своему, был встречен почетным караулом и дружным «Ура!». После краткой инспекции, в ходе которой командующий фронтом обнаружил, что «Махно и его штаб живет крайне скромно; бандитизма незаметно»[271], Антонов–Овсеенко провел с комбригом беседу. Она помогла урегулировать возникшие недоразумения. «Преследования политкомиссаров? Изгнание их?! Ничего подобного! Только нам надо бойцов, а не болтунов. Никто их не гнал, сами поутикали… Конечно, у нас много идейных противников ваших, так давайте спорить», — говорил Махно командующему[272]. После этих переговоров Махно принял комиссаров назад, но командующий признавал, что «наши политработники в частях Махно слабы, трусливы и не могут противостоять… вредным элементам»[273].

В ходе разговора Антонов–Овсеенко пришел к выводу, что «сам Махно, главные его боевые работники и его полки проникнуты желанием сломить контрреволюционное казачество и офицерство»[274].

Махно даже осудил наиболее резкие положения резолюций съезда Советов района, обещал препятствовать выборности комсостава, которого (видимо, ввиду заразительности примера) так опасались в соседних частях РККА. Тем более, что командиры уже были выбраны, и менять их в это время никто не собирался. По утверждению Махно, и органы самоуправления (полковые комитеты) в повстанческой армии были «сведены на роль хозяйственных комиссий»[275]. Неприятие большевиками солдатского самоуправления было вызвано тем, что они привыкли видеть в нем рычаг разложения армии, коим сами пользовались в 1917 г. К тому же самоуправление в армии препятствовало использованию крестьян в шинелях против крестьян в чапанах.

Но, пойдя на некоторые уступки, батька выдвинул новую, принципиально важную идею, которая могла бы примерить две стратегии революции: «До решительной победы над белыми должен быть установлен революционный фронт, и он (Махно — А.Ш.) стремится не допускать междоусобиц между различными элементами этого революционного фронта»[276]. Это уже не рассуждение об укреплении тактического союза (по типу «кто кого переиграет»), и не предложение простой коалиции. Открывалась возможность сосуществования в рамках системы советской власти различных революционных политических течений. Они опирались бы не на добрую волю сильного партнера, а на собственные силы, в том числе и военные, строили бы новое общество в соответствии со своими принципами и волей местного населения, решали бы вопросы общего значения путем диалога, а не приказа.

Идея «единого революционного фронта против контрреволюции» была доложена Антоновым–Овсеенко Раковскому и Подвойскому[277]. Идея оказалась наредкость жизнеспособной, потому что давала реальное решение одной из основных проблем революционного процесса — проблемы монополизма власти. Идея единого фронта революционных сил будет использоваться в политике Коминтерна и с новой силой возродится в форме Народного Фронта 30–х гг. и окажет большое воздействие на ход Испанской революции.

Махно добивался также освобождения украинских анархистов из заключения Чека[278], но решение этого вопроса было отложено. Были ликвидированы большевистские военные комендатуры на территории района[279]. Антонов–Овсеенко добился также поставки необходимых махновцам медикаментов, денежных средств и даже некоторого количества оружия[280]. 1 мая бригада была выведена из подчинения дивизии Дыбенко и подчинена формирующейся 7 дивизии, которая так и не стала реальным формированием. Фактически не только 7 дивизия, но и вся 2 армия состояли из бригады Махно и нескольких полков, значительно уступавших ей по численности[281].

4–5 мая махновский район посетил член Политбюро РКП(б) Лев Каменев. Несмотря на внешние признаки единства, он требовал ликвидировать политические органы движения и прежде всего ВРС. Стало ясно, что идея революционного фронта не пришлась ко двору. После посещения Махно Каменев публично заявил, что «все слухи о сепаратистских и антисоветских планах бригады повстанцев тов. Махно ни на чем не основаны». Но в действительности Каменев был настроен иначе. В послании Ленину он сообщал: «полагаю, что Махно не решится сейчас же поддержать Григорьева, но почва для выступления там вполне подготовлена»[282].

Новый повод к нарастанию взаимного недоверия подал атаман Григорьев, поднявший 6 мая мятеж на правобережной Украине. Накануне мятежа Григорьева уполномоченный ЦК КП(б)У Я. Гамарник докладывал, что обстановка у Григорьева гораздо благополучнее, чем у Махно[283].

Еще бы – сам Григорьев! Победитель Антанты. Во время Мировой войны он стал прапорщиком и георгиевским кавалером, благодаря знакомству с Петлюрой стал подполковником. Участвовал в создании украинской армии, служил и Центральной раде, и гетману, при котором стал полковником. Но господство немцев на Украине не устраивало Григорьева, как и большинство украинцев. По указанию Петлюры он уходит со службы и вскоре поднимает восстание в Херсонщине, где и партизанит до ухода немцев. В декабре 1918 г. атаман контролировал почти всю Херсонщину, но порты Украины заняли силы Антанты, раздосадовав Григорьева. Григорьевцы продолжали нападать на французов и греков уже тогда, когда Директория добивалась признания Антантой. В то время как Директория эволюционировала вправо от социал–демократии, Григорьев стал симпатизировать украинским левым эсерам. Но главным для него оставался украинский национализм, который сочетался с антиимпериализмом – теперь антиантантовским.

Когда на Украину вошла Красная армия, Григорьев в январе 1919 г. объявил себя сторонником советской власти. Его отряды вошли в ту же Первую Заднепровскую дивизию, что и Махно. Бригада Григорьева быстро выросла до нескольких тысяч бойцов – смесь советской и национальной идей оказалась популярной на Правобережье. «Выносными мозгами» Григорьева работали украинские левые эсеры – боротьбисты. 10 марта Григорьев разгромил французов, греков и белогвардейцев и взял Херсон. Затем интервенты потеряли Никополь, Григорьев разбил их у Березовки и двинулся на Одессу. Надо признать, что антантовские солдаты сражались неохотно на этой непонятной «войне после войны». В Париже шли дебаты о скорейшем возвращении контингента домой, и удары советских войск очень способствовали победе партии мира. 8 апреля Григорьев с триумфом вошел в только что оставленную интервентами Одессу. Там ему достались огромные запасы снаряжения, часть которого он раздал крестьянам, что еще сильнее подняло его популярность. Советское командование предложило Григорьеву план вторжения в Румынию. Учитывая, что боеспособность румынской армии была невелика, Советские войска могли в 1919 г. вторгнуться в Европу, соединиться с Венгерской красной армией и с Юга войти в раздираемую гражданской войной Германию. Головокружительная перспектива для мировой революции. И на острие главного удара – Григорьев. Есть от чего заболеть «звездной болезнью». Но большевики не доверяли националисту Григорьеву, при штабе которого агитировали украинские левые эсеры — боротьбисты. Лучше всего было бы «сплавить» его в Румынию. Григорьев постепенно становился враждебным большевистской политике. Он видел бедствия крестьянства и злоупотребления большевистских комиссаров. Взгляды Григорьева были националистическими, и он считал, что во всем виноваты евреи, пробравшиеся в большевистское руководство. Настроения в григорьевском лагере были классическим вариантом явления, которое А. Грациози назвал «стихийным национал–социализмом»[284]. Григорьев колебался – то ли взяться защищать неньку Украину от большевиков, то ли стать новым Наполеоном в борьбе с Антантой. Нарком просвещения В. Затонский удивлялся, почему задумавший мятеж Григорьев принимал у себя Антонова–Овсеенко «и дал ему спокойно уехать, не рискнувши и не догадавшись захватить в плен или пристрелить его»[285]. Но в том–то и дело, что Григорьев ни на что еще не решился. Он стоял перед выбором.

7 мая Григорьев получил приказ атаковать румынскую армию, занявшую Бесарабию. Но еще 4 мая григорьевцы начали погромы евреев и комиссаров. Командование требовало от Григорьева немедленно «прекратить безобразия». Атаман встал перед тяжелым выбором: или продолжать идти вместе с большевиками, против которых уже пошла часть его армии, или сохранить единство армии, присоединившись к восстанию против большевиков, которым он тоже не сочувствовал. Преодолев колебания, он решил быть со своими солдатами. 8 мая был издан «Универсал» Григорьева, составленный работавшими в его штабе левыми эсерами–боротьбистами. Он призывает к восстанию и созданию новой советской республики на Украине путем переизбрания всех советов на основе системы национального представительства — украинцам 80%, евреям – 5%, остальным – 15%[286]. Но то теория, а на практике григорьевцы тысячами убивали евреев и русских. 16 тыс. григорьевцев стали наступать по расходящимся направлениям, что распылило и без того небольшие силы, но расширило охват восстания почти на все правобережье (севернее уже с апреля партизанил Зеленый и другие атаманы). Восставшие заняли Александрию, Кременчуг, Черкассы, Умань, Елисаветград, Екатеринослав, вплотную приблизившись к территории «Махновии».

Красным пришлось срочно перебрасывать силы на образовавшийся «григорьевский фронт». На их стороне действовали и анархисты – в частности бронепоезд матроса Железняка. А вот часть войск, направленных против Григорьева, стала митинговать – не следует ли присоединиться к атаману.

14–15 мая красные перешли в контрнаступление от Киева, Одессы и Полтавы, громя распыленные силы Григорьева.

Во второй половине мая от григорьевцев были очищены все взятые ими города. Можно согласиться с биографом Н. Григорьева В. Савченко в том, что «Григорьев оказался бездарным фельдфебелем, не умевшим ни спланировать военную операцию, ни предвидеть последствия своих действий и к тому же постоянно находившимся в состоянии антисемитского ража»[287]. Главная угроза григорьевского восстания заключалась в том, что к нему присоединялись состоявшие из украинцев красные части. Больше всего большевики в этот момент боялись, что «детонирует» Махно.

Телеграмма Каменева к Махно по поводу выступления Григорьева выдает явное недоверие к «батько»:

«Изменник Григорьев предал фронт. Не исполнив боевого приказа, он повернул оружие. Подошел решительный момент — или вы пойдете с рабочими и крестьянами всей России, или откроете фронт врагам. Колебаниям нет места. Немедленно сообщите расположение ваших войск и выпустите воззвание против Григорьева, сообщив мне копию в Харьков. Неполучение ответа буду считать объявлением войны. Верю в честь революционеров — Вашу, Аршинова, Веретельникова и др. Каменев N 277»[288].

Попытка Каменева, воспользовавшись экстремальной ситуацией, заставить Махно беспрекословно довериться центральным властям, успехом не увенчалась — батька ответил довольно двусмысленно: «Честь и достоинство революционера заставляют нас оставаться верными революции и народу, и распри Григорьева с большевиками из–за власти не могут заставить нас оставить фронт»[289].

12 мая собрался «военный съезд», то есть совещание командного состава, представителей частей и политического руководства Махновского движения, дабы решить вопрос об отношении к Григорьевскому выступлению.

По воспоминаниям В. Белаша Махно говорил: «Большевистское правительство Украины опекает трудящихся. Оно наложило свою руку на все богатство страны и распоряжается им, как собственностью государства. Партийная бюрократия, этот вновь вернувшийся на нашу шею дворянский привилегированный класс — тиранит народ. Они издеваются над крестьянами, узурпируют права рабочих, свободно не дают дышать повстанчеству. Издевательство над нами и григорьевцами большевистского командования, тирания Чека против анархических и эсеровских организаций — все говорит за возврат к прошлой деспотии»[290].

Несмотря на то, что Махно в своей речи провел аналогию между григорьевским и своим движениями, оснований для разрыва с красными у него было недостаточно, а визиты Антонова–Овсеенко и Каменева давали некоторые надежды на сохранение союза. Совещание решило «оружием протестовать против Григорьева немедленно» и «сохранить дружественные связи с большевиками». Это же совещание «под шумок» приняло решение развернуть бригаду в дивизию и начать (в соответствии с договоренностью Махно и Антонова–Овсеенко) переговоры с советским правительством о предоставлении автономии Мариупольскому, Бердянскому, Мелитопольскому, Александровскому, Павлоградскому и Бахмутскому уездам — то есть махновскому району и его ближайшей периферии[291].

Одновременно с этим Махно послал в район мятежа своих эмиссаров для прояснения положения. Это было воспринято как попытка наладить союз с Григорьевым, «лазутчики» были задержаны большевиками, что оттянуло окончательное определение махновцами своего отношения к Григорьеву до конца мая. Эмиссары Махно были вскоре отпущены и сумели ознакомиться с результатами григорьевских налетов — трупами жертв еврейских погромов. Одновременно к Махно попало воззвание Григорьева, которое было расценено им как шовинистическое.

В своем воззвании «Кто такой Григорьев» Махно пишет об «Универсале» восставшего комдива: «Братья! Разве вы не слышите в этих словах мрачного призыва к еврейскому погрому! Разве вы не чувствуете стремление атамана Григорьева порвать живую братскую связь революции Украины с революцией России? … Мы уверены, что здоровое чутье революционера подскажет им (пошедшим за Григорьевым бойцам. — А.Ш.), что Григорьев обманул их, и они уйдут от него вновь под знамена революции»[292].

Однако Махно не был бы собой, если бы снова не встал в «третью» позицию: «Мы должны сказать, что причины, создавшие все движение Григорьева, заключаются не только в самом Григорьеве… Всякое сопротивление, протест и даже самостоятельное начинание душились чрезвычайными комиссиями… Это создало в массах озлобление, протест и враждебное настроение к существующему порядку. Этим воспользовался Григорьев в своей авантюре.., требуем к ответу коммунистическую партию за Григорьевское движение»[293]. Еще более категорична была анархистская пресса района: «Ни для кого не секрет, — писал Я. Алый в газете «Набат», — что вся деятельность большевистской партии направлена лишь на то, чтобы удерживать в руках своей партии власть и не давать другим течениям возможность проповедовать свои идеи…» Комиссары «своей неумелостью, своим властным духом восстановили повстанцев против большевиков и дали черносотенцам козырь в руки… Только неумелая и анти–революционная политика большевистской власти могла дать возможность Григорьеву и его компании использовать недовольство масс и повести их на черное, предательское дело»[294].

Выступление Махно против Григорьева уже не могло изменить позицию большевистского руководства в отношении повстанцев. Поводом к новому резкому обострению отношений стало развертывание 3–й бригады в дивизию. Парадоксальная ситуация, когда бригада составляла большую часть армии, мешала и соответствующему снабжению, и взаимодействию командования с огромной «бригадой», и управлению ее частями. Предварительная договоренность о преобразовании бригады в дивизию была достигнута еще с Антоновым–Овсеенко. 9 мая наркомвоен Украины Межлаук телеграфировал в штаб 2 армии: «против переформирования бригады Махно в дивизию препятствий не имею»[295]. Скачко санкционировал переформирование. Вскоре после решения совещания 12 мая об изменении статуса бригады, 16 мая ВРС объявил, в соответствии с предыдущими договоренностями, о ее преобразовании в 1–ю Повстанческую дивизию. Это решение было еще относительно скромным. Мотивируя его, заместитель начальника штаба махновцев В. Белаш говорил: «наши силы достигают 50000 бойцов, и участок, нами занимаемый, длиннее участка 13 кр. армии или 8–й… По штату Красной армии мы имеем право на Армию…» 23 тысячи бойцов были вооружены, остальные находились в резерве[296]. Полки «бригады» сами имели структуру и численность бригад. Так, бригада Куриленко в составе «бригады» Махно имела 7300 штыков, 300 сабель и пулеметную команду в 250 бойцов[297].

В это время махновцы наступали, заняв Кутейниково в тылу белых. Однако над новой дивизией, которая фактически составляла собой всю 2–ю армию, сгущались тучи. За пределами «Махновии» о ней стали распространяться самые ужасные слухи, которые пришлось опровергать комиссару Петрову в послании наркомвоену Украины: «У вас носятся нелепые слухи. Якобы т. Колосов и все политкомы, находящиеся в войсковых частях т. Махно, расстреляны. Считаю нравственным долгом заявить через посредство вас в печати, что это явная провокация, исходящая, как видно, от контрреволюционеров, пользующихся случаем Григорьевской авантюры столкнуть советские круги с т. Махно и войсковыми частями»[298]. Петров пытался убедить руководство, что новая дивизия и дальше будет служить советской власти: «Настроение очень хорошее, массовые наплывы добровольцев в ряды крестьянской армии… Есть дефекты, но они постепенно сглаживаются и должны постепенно отойти в область предания для будущей истории»[299]. Но отношение к махновцам определялось уже не представлениями об их боеспособности. Махно все более расценивался как потенциальный противник, а противник тем лучше, чем слабее.

22 мая прибывший на Украину Троцкий по согласованию с РВС Южного фронта телеграфировал: «произвести радикальный перелом в строении и поведении войск Махно, истребовав для этого из Козлова (штаб Южного фронта — А.Ш.) необходимое число политработников и командирского состава. Если в двухнедельный срок окажется невозможным произвести этот перелом, то РВС 2–й Армии должен войти с рапортом об открытом сопротивлении Махно. Развертывать непокорную, недисциплинированную бригаду в дивизию под тем же командованием есть либо предательство, либо сумасшествие. Во всяком случае, подготовка новой Григорьевщины»[300].

25 мая на заседании Совета рабоче–крестьянской обороны Украины под председательством Х. Раковского обсуждался вопрос «Махновщина и ее ликвидация». Было решено «ликвидировать Махно» силами полка[301].

Причиной активизации действий против Махно несомненно был страх повторения григорьевщины. Большевикам казалось, что неизбежный мятеж Махно развалит фронт также, как Григорьев по существу взорвал выстраивавшийся фронт против Румынии. Большевистские умы не учитывали то, что фронт уже разваливается по другим причинам, и действия против Махно могут попросту открыть дорогу Деникину на Украину.

26 мая в адрес РВС 2–й армии пришла сердитая телеграмма командующего Южным фронтом Гиттиса, педантичного офицера с дореволюционным стажем: «Утверждение сверху самочинно создавшейся дивизии реввоенсовет признает шагом назад в намеченной линии поведения и потому считает невозможным»[302]. 27 мая заместитель наркома военных сил УССР В. Межлаук, под влиянием конъюнктуры уже поменявший свое мнение, докладывал наркому Н. Подвойскому: «Неприятие своевременных мер обещает повторение Григорьевской авантюры, которая будет опасна ввиду огромной популярности Махно среди крестьянства и красноармейцев»[303]. Теперь популярность союзных движений среди местного населения становилась источником смертельной угрозы для большевистского режима. В ходе наращивания антикрестьянской политики (особенно — после введения продразверстки на Украине в апреле) коммунисты стали воспринимать союзника как большую опасность, чем военный противник.

Узнав о намерениях командования, Махно заявил, что готов сложить с себя полномочия. Но штаб махновской дивизии постановил:

«1) настоятельно предложить т. Махно остаться при своих обязанностях и полномочиях, которые т. Махно пытался было сложить с себя; 2) все силы махновцев преобразовать в самостоятельную повстанческую армию, поручив руководство этой армии т. Махно. Армия является в оперативном отношении подчиненной Южному Фронту, поскольку оперативные приказы последнего будут исходить из живых потребностей революционного фронта»[304]. В ответ на этот шаг РВС Южного фронта принял решение об аресте Махно.

Об этом было объявлено, когда сам Южный фронт начал разваливаться. Чтобы понять ситуацию в войсках, противостоящих Деникину, обратимся к состоянию соседней с махновцами 13–й армии. Вот что докладывал командир одного из ее полков: «Довожу до сведения, красноармейцы категорически заявляют, что мы дольше действовать не можем, потому что мы во–первых голодные, во–вторых босые, раздетые, нас насекомые заели, потому что мы с первого восстания нашей организации до сих пор не получили ничего.

Просим вас принять самые энергичные меры, если не будет смены, то мы самовольно бросаем указанные нам позиции и следуем в тыл»[305]. Угрозами дело не заканчивалось: «Дезорганизованные части дезертировали с фронта, шайками бродили в прифронтовой полосе, грабя и убивая друг друга, устраивали охоты и облавы на комсостав и комиссаров»[306].

24 мая белые совершили прорыв в центре Южного фронта на участке 9–й армии и ринулись навстречу казаческому восстанию с центром в станице Вешенской. Тыл красных, разъедаемый восстаниями, дезертирством, холодной враждебностью уставших от продразверстки крестьян, не выдержал. Голодные, босые, плохо вооруженные армии начали бросать позиции.

Один из первых ударов был нанесен по стыку махновцев и 13–й Красной Армии. 19 мая, в разгар конфликтов между союзниками, кавалерия Шкуро прорвала фронт. Соседняя 9–я дивизия РККА оказать сопротивления не смогла. Махновцы противопоставили конной массе белых атаку со штыками наперевес — патронов не было. Легко отбив наскок этих «копьеносцев», Шкуро не решился все же углубляться в махновский район и развернулся во фланг и тыл 13–й армии, которая стала разваливаться. 21 мая Махно еще был в Волновахе[307]. В это время под его командой сражались 1 ударный полк, 3 резервный полк, 5, 7, 8, 9 полки, два мариупольских полка, 1 донской кавалерийский полк, три отдельных батальона, автоотряд, артиллерийский дивизион, отдельный эскадрон[308]. Еще два полка Махно отдал в Крым Дыбенко.

Прекращение распрей в этот трагический момент еще могло спасти положение хотя бы на этом участке фронта. Штаб махновцев призывал к восстановлению единства: «Необходима сплоченность, единение. Только при общем усилии и сознании, при общем понимании нашей борьбы и наших общих интересов, за которые мы боремся, мы спасем революцию… Бросьте, товарищи, всякие партийные разногласия, они вас погубят»[309].

31 мая ВРС объявил о созыве IV съезда советов района. Предлагалось выбрать на собраниях трудящихся по одному делегату от 3 тысяч населения, причем с равной долей представительства от рабочих и крестьян. Военные части и партии могли послать по одному представителю от подразделения (полк, дивизион, штаб, уездный комитет). ВРС постановлял: «посылаемых делегатов на съезд снабжать наказами для более точного выражения подлинной воли крестьян и рабочих…»[310] Повестка дня съезда была заурядной и практически повторяла вопросы, которые рассматривали предыдущие съезды[311].

Центр расценил решение о созыве нового «несанкционированного» съезда как очередную контрреволюционную вылазку (возможно, паническая реакция на созыв съезда была связана с опасениями того, что Махно провозгласит на нем независимую республику[312]). 3 июня командующий Южным фронтом В. Гиттис отдал приказ о начале ликвидации «махновщины» и об аресте Махно[313]. 4 июня Реввоенсовет Украины постановил: «Означенный съезд целиком направлен против Советской власти на Украине и против организации Южного фронта, в состав которого входит бригада Махно. Результатом съезда может быть только безобразный мятеж в духе григорьевского и открытие фронта белогвардейцам, перед которыми бригада Махно неизменно отступает в силу неспособности, преступности и предательства своих командиров»[314]. Созыв съезда, конечно, не мог быть причиной выступления большевиков против Махно — ведь это был отнюдь не первый такой съезд. Просто красное командование считало, что настал подходящий момент для разгрома «махновщины».

Командование недооценивало серьезности положения. Казалось, что наступление белых — эпизод, с которым легко удастся справиться.

2 июня предреввоенсовета Л. Троцкий дает такой «анализ» махновщины: «Поскобли махновца — найдешь григорьевца. А чаще всего скоблить–то не нужно: оголтелый, лающий на коммунистов кулак и мелкий спекулянт откровенно торчит наружу»[315]. Из «классового анализа» следует вывод: «Во имя победы с анархо–кулацким развратом пора кончить, и кончить твердо»[316]. Сказано — сделано. 3 июня Троцкий издает приказ о ликвидации махновщины:

«1. Первейшей задачей 2–й Украинской армии является разрушение военной организации махновцев, причем эта задача должна быть разрешена не позже 15 июня.

2. С этой целью при содействии Реввоенсовета 2–й Украинской армии открывается немедленно широкая агитация против махновщины с целью подготовить общественное мнение армии и рабочих масс к полной ликвидации «армии «Махно»[317]. Решение Предреввоенсовета удивительно — в момент начавшегося генерального наступления открытого врага он ставит задачу разрушения военной структуры союзника. Но в том–то и дело, что махновцы казались опасней деникинцев.

Выполнение этой задачи возлагалось на нового командующего 2–й Украинской Армией (переименована в 14–ю армию) К. Ворошилова (А. Скачко, предлагавший нормализовать отношения с Махно, был смещен с поста[318]). Вот мнение нового командарма: «Момент ликвидации этого гнойника самый удобный. Наша беда — отсутствие регулярных частей, которыми нужно занять махновский фронт и ликвидировать остатки банд. Полное отсутствие снаряжения, вооружения и даже продовольствия в 14–й армии лишает возможности сколачивать на месте из рабочих надежные батальоны. Состояние фронта требует экстренных мер. Нужно хоть одну регулярную дивизию для очищения всего Донбасса»[319]. Одну дивизию для очищения Донбасса. В этот момент десятки отборных белых дивизий выбивали целые армии из последних донецких городов. Особо благоприятствовал выполнению плана Троцкого и Ворошилова новый натиск белых на махновские позиции. Разгромив 13–ю, 8–ю, 9–ю, 20–ю и 18–ю армии, белые обратились к «Повстанческой армии им. тов. Махно». «Махно еще держался, когда бежала соседняя 9–я дивизия, а затем и вся 13–я армия»[320]. По справедливому замечанию В. Голованова, «когда выяснилось, что опасность отнюдь не в махновщине, что никакого мятежа нет, а есть провал фронта, за который придется отвечать лично и по всей строгости военного времени, Махно сначала захотели заставить сражаться, а потом просто стали валить на него, что ни попадя — чтоб виноватым вышел «чужой»”[321]. В условиях, когда все силы махновцев были брошены на фронт, сопротивляться натиску красных частей с тыла было невозможно. Махно заявил об уходе в отставку, призвав своих бойцов сражаться под началом красного командования.

Любопытно, что по утверждению жены Махно Галины Кузьменко, 4 июня Ворошилов встретился с Махно и произвел акт награждения его орденом Красного знамени[322]. Это плохо вяжется с ситуацией, но Махно и Ворошилов действительно встречались в начале июня. Махно мог быть представлен к недавно изобретенному ордену раньше, а Ворошилов, уже думавший о разгроме махновщины, произвел награждение в порядке рутины, «задабривания» или усыпления бдительности.

6 июня Махно направил телеграмму Ленину, Троцкому, Каменеву и Ворошилову, в которой говорилось: «Пока я чувствую себя революционером, считаю своим долгом, не считаясь ни с какой несправедливостью, обличающей меня в (нечестности?) к нашему общему делу Революции, предложить немедленно же прислать хорошего военного руководителя, который ознакомившись при мне на месте с делом, мог бы принять от меня командование дивизией. Считаю, что должен сделать это (как) революционер, ответственный за всякий несчастный шаг по отношении к Революции и народу, когда его обличают в созыве съездов и подготовке какого–то выступления против Советской Республики»[323].

9 июня собралось совещание штаба дивизии, ВРС и Союза анархистов. Было выдвинуто три варианта действий: уйти за Днепр на соединение с Григорьевым; сдать части красным и уйти в подполье на территорию, занятую Деникиным; продолжать сражаться с белыми, игнорируя действия большевиков: «пусть Чека расстреливает, но мы из фронта никуда не уйдем»[324].

Махно остановился на втором варианте. В тот же день он отправил написанную Аршиновым телеграмму Ленину, Каменеву, Зиновьеву, Троцкому, Ворошилову (телеграмма дошла по адресам, 10 июня с ней ознакомился Ленин[325]). В ней он подвел итог своим взаимоотношениям с коммунистическим режимом. Он высказал свое мнение о причинах крушения союза махновцев и центральной советской власти:

«Я считаю неотъемлемым революцией завоеванным правом рабочих и крестьян самим устраивать съезды для обсуждения и решения как частных, так и необходимых дел своих. Поэтому запрещать такие съезды центральной властью, объявлять их незаконными (приказ N 1824) есть прямое, наглядное нарушение прав трудящихся.

Я отдаю себе полный отчет в отношении ко мне центральной государственной власти. Я абсолютно убежден в том, что Центральная государственная власть считает все повстанчество несовместимым с своей государственной деятельностью. Попутно с этим центральная власть считает повстанчество связанным со мною и всю вражду к повстанцам переносит на меня…

Отмеченное мною враждебное, а последнее время наступательное поведение центральной власти к повстанчеству ведет с роковой неизбежностью к созданию особого внутреннего фронта, по обе стороны которого будет трудовая масса, верящая в революцию. Я считаю это величайшим, никогда не прощаемым преступлением перед трудовым народом и считаю обязанным себя сделать все возможное для предотвращения этого преступления… Наиболее верным средством предотвращения надвигающегося со стороны власти преступления, считаю уход мой с занимаемого поста.

Думаю, что после этого центральная власть перестанет подозревать меня, а также все революционное повстанчество в противо–советском заговоре и серьезно по революционному отнесется к повстанчеству на Украине, как живому, активному детищу массовой социальной революции, а не как к враждебному стану…» Махно покидает командование частями, потому что «Центральная власть считает повстанчество связанным со мною, и существующая вражда и неприязнь центральной власти к повстанчеству переносится главным образом на меня». Но поскольку корни конфликта лежат гораздо глубже персонального противостояния, последствия большевистской политики в отношении восставшего крестьянства проявятся и после ухода Махно. На это обращает внимание и он сам:

Политика большевиков «с фатальной неизбежностью ведет к кровавым событиям в середине трудового народа, созданию среди трудящихся особенного внутреннего фронта, обе враждующие стороны которого будут состоять только из трудящихся и революционеров»[326].

Махно не вспоминает о том, что этот «особенный внутренний фронт» уже возник в 1918 г. Батька по–прежнему считает всех противников советской власти (в своем понимании этого словосочетания) врагами трудящихся.

Письмо Махно — признание крушения его политической стратегии этого периода и в то же время – свидетельство политической мудрости. Не в пример многим военным лидерам того времени из антибольшевистского стана, Махно понимал, что коммунистическая партия смогла мобилизовать на свою сторону радикальные массы России, и противостоять этой силе, пока сильно белое движение — значит помогать реакции. Махно и сам был частью этих радикальных масс, и он стремился вплоть до победы над белым движением идти вместе с большевиками, лишь сохраняя автономию своего района, защищая его от неприемлемых для крестьян мер большевиков и проводя демократическую корректировку их курса. Но коммунистическая партия не собиралась принимать такие «правила игры», и даже перед лицом военной угрозы белых нанесла по союзнику разрушительных удар, который дорого стоил не только махновцам, но и самим большевикам.

Даже теперь Махно все еще не решался выступить против большевизма. В это время он рассчитывал поднять восстание в тылу у белых, «потому что коммунисты не сумеют»[327].

Тем временем белые вторглись в район Гуляй–Поля. Почти безоружный заслон под командованием Веретельникова полег на подступах к «столице» движения. Бои в районе Гуляй–Поля продолжались с 9 по 15 июня.

Некоторое время с небольшим отрядом Махно еще сражался бок о бок с красными частями, но узнав 15 июня о приказе арестовать его, растворился в пространстве. «Надо выйти из перекрестного огня, отдохнуть, пополниться и отомстить за старую обиду»[328], — говорил он своим командирам.

Войска некоторое время находились под командой начальника штаба Озерова, но, узнав о кампании против махновского движения, и он обратился с прошением об отставке: «Я беспрерывно нахожусь в повстанческих войсках, здоровье мое совершенно расшаталось, передайте т. Ворошилову, чтобы он выслал мне заместителя и меня как инвалида, получившего 53 раны, уволил бы в отставку для лечения. Ибо при создавшемся положении, когда выбиваешься из сил для того, чтобы сделать полезное дело, рискуя ежеминутно быть объявленным (вне закона), что слишком скверно отзывается на здоровье и без того расстроенном»[329].

Яков Васильевич Озеров действительно был человеком заслуженным. В 1907 г., будучи штабс–капитаном, он вступил в группу максималистов. Эмигрировал. Вернувшись в Россию в 1917 г., стал помощником военкома на Северном Кавказе, левым эсером. Отличился в боях с белыми, в этой обстановке большевики считали его за своего. Потому и послали к Махно. Но затем выяснилось, что Озеров по взглядам близок Махно, а не коммунистам. Собственно, перед большинством левых эсеров вставал выбор между более последовательными позициями – коммунистической, эсеровской и анархистской. Озеров продолжал командовать частью махновцев, сражавшихся с белыми. Когда ситуация на время стабилизировалась, он был арестован ЧК и 2 августа расстрелян.

Летом 1919 г. коммунисты открыли «сезон охоты» на повстанческих командиров. Вместо того, чтобы сражаться, защищая территорию Украины, командование уже смирилось с ее оставлением и теперь боялось (как и летом 1918 г.) «заразить вольницей» Россию. В этом сошлись оба враждующих клана красного командования – сторонники и Троцкого, и Сталина — Ворошилова. При загадочных обстоятельствах и возможно от руки «своих» погибли такие легендарные командиры, как А. Железняк, Н. Щорс, Т. Черняк, В. Боженко. Был арестован Ф. Миронов, но в условиях катастрофически менявшейся ситуации его пока предпочли помиловать. Миронова, как и другого легендарного кавалерийского полководца Б. Думенко, расстреляют на другом этапе гражданской войны. В ночь на 16 июня семь членов махновского штаба (часть – левые эсеры), были расстреляны по приговору ревтрибунала. Этот расстрел окончательно сделал Махно врагом партии большевиков. Но арестовать его было уже нельзя.