"Элмер Гентри" - читать интересную книгу автора (Льюис Синклер)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Его убеждал ректор Кворлс.

Став священником, Элмер — как знать, — возможно, прославится на весь мир. Какая честь для Тервиллингер-колледжа, для всех храмов Гритцмейкер-Спрингс!

Его убеждал Эдди Фислингер.

— Подумай! Ты же пойдешь куда дальше меня! Я уже вижу тебя председателем баптистского конвента!

Элмер по-прежнему недолюбливал Эдди, но Джима Леффертса он теперь старался вообще не замечать. Встречаясь на улице, они раскланивались со сдержанной яростью. Ну, а ведь надо было, чтобы хоть кто-то восхищался его добродетелями…

Его убеждал декан колледжа — бывший священник.

Где еще он найдет профессию, которая даст ему такое превосходное положение в обществе? Его будут слушать тысячи людей… Приглашения на званые обеды… И насколько легче, чем… то есть не то чтоб легче: все духовные лица трудятся ревностно — жизнь, полная самопожертвования… постоянная готовность проявить сострадание, оказать помощь… героическая борьба с пороком — но вместе с тем, какая интеллигентная, благородная профессия — жить в окружении книг, возвышенных идей, вращаться в избраннейшем дамском обществе… И на учение тратишь куда меньше, чем, скажем, будущий юрист. При стипендии, при возможности дополнительно подработать в местных храмах трехгодичный курс обучения в Мизпахской богословской семинарии обойдется Элмеру почти даром. Ну, а есть у него другие планы насчет выбора профессии? Ничего определенного? Но ведь это не иначе, как знамение божие! Нет, положительно! Итак, будем считать вопрос решенным. Может быть, ему удастся выхлопотать Элмеру стипендию даже на первом курсе…

Его убеждала мать.

Она писала ему ежедневно: она ждет, молится за него, она плачет…

Элмер и сам себя убеждал.

Какие у него перспективы? Скучнейшая служба в захудалой юридической конторе в Толуке (штат Канзас), принадлежащей его дальнему родственнику?.. Теперь, когда рядом не было Джима, единственное, что еще удерживало его от окончательного решения стать пастором, это мизерное жалованье, которое получают лица духовного звания, ну и еще то обстоятельство, что со священниками, уличенными в пьянстве или распутстве, обычно поступают довольно круто. Жалованье — это еще куда ни шло, он, разумеется, пойдет далеко и тысяч восемь или десять в год заработать, наверное, сумеет. А вот насчет развлечений… Он думал об этом так много, что в конце концов не выдержал, сорвался в Кейто и вернулся навеки (временно, разумеется) исцеленным от нечистых побуждений.

Самым сильным аргументом «за» служило воспоминание о том, как он овладел аудиторией в церкви, как покорил ее звуками своего голоса. Потрясать сердца… Вот это жизнь! Его так и подмывало говорить — неважно кому, неважно о чем, только сейчас же, сию минуту! И слышать гром аплодисментов!..

Теперь он уже так вошел в роль будущего праведника, что, нимало не смущаясь (к тому же этой язвы Джима теперь бояться было нечего), так и сыпал в беседах с ректором или Эдди самыми высокопарными богословскими и морально-философскими выражениями. Без тени усмешки произносил он громогласно-драматические речи о том, что «долг каждого — привести ближнего своего в лоно христианства» или об «исторической роли баптизма как единственного истинно евангельского вероучения, признающего обряд крещения посредством погружения в воду, согласно учению самого Христа».

И вот, наконец, он убежден. Он уже видел себя молодым проповедником со светлым челом и лучистыми очами, одетым в новый, с иголочки сюртук; он стоит на кафедре, и сотни прелестнейших женщин рыдают от умиления и бросаются к нему, чтобы пожать его руку…

Но оставалось еще одно препятствие, и весьма серьезное. Все кругом твердили ему, что он пока еще сырой материал, хотя и отмечен богом, что, прежде чем он примет окончательное решение, ему надлежит познать некое мистическое озарение, известное под названием «Глас Господень». Сам господь должен явиться ему и призвать его в слуги свои; а между тем Элмер, вполне сознавая теперь свои силы, а также величие баптистской церкви, все-таки ощущал присутствие господа поблизости не более, чем в самые черные дни своей жизни во грехе.

Он спрашивал и ректора и декана: ну, а они-то слышали этот самый Глас? Как же! Разумеется! Но ни тот, ни другой не смогли дать четких практических указаний, как вызвать Глас, как узнать его, если и услышишь ненароком. Обращаться к Эдди было неохота: уж этот-то наверняка не поскупится на советы, да еще, чего доброго, пожелает преклонить вместе с ним колена и помолиться, будет болтать всякую муть, охать и ахать, липнуть к нему — словом, Эдди лучше не трогать.

Одна неделя сменяла другую, а Гласа все не было. Вот и пасха прошла, а Элмер так и не решил окончательно, что ему делать на будущий год.


II

В прерии — весна; весна в разгаре! Щербатый кирпич и облупленная штукатурка учебных строений потонули в пышной сирени, сплошной и пестрой стеной встала таволга, а с канзасских полей струились мягкие ветерки и пение жаворонков.

Студенты торчали у окон, переговаривались с приятелями внизу, гоняли мяч на плацу, разгуливали с непокрытой головой и писали бессчетное множество стихов. Баскетболисты Тервиллингера нанесли поражение команде Фогельквист-колледжа,

А Гласа Божия все не было.

Днем, сражаясь в кеч, слоняясь без дела, затевая возню с товарищами, распевая «Никогда не забыть нам счастливые дни и тебя, старый, добрый Тервиллингер…», сидя на ограде (которая — так хотелось верить студентам — была совсем как ограда в Йельском университете), одиноко бродя в тополевой и ивовой рощице на берегу Тэнкер-Крик, Элмер дышал полной грудью вместе с ликующей природой и был счастлив.

Зато ночью начинался сущий ад.

Он чувствовал себя виноватым в том, что господь не призывает его. В середине мая он опять обратился за советом к ректору.

Доктор Кворлс с задумчивым видом изрек:

— Брат Элмер, я меньше всего хотел бы создавать видимость того, что Глас Господень услышан вами, если это не соответствует истине. Это было бы противно духу священнослужения; это напоминало бы те нечестивые галлюцинации, что навязывают этим злополучным страдальцам — приверженцам католицизма. Баптистский священнослужитель должен быть в первую очередь свободен от иллюзий; он должен основываться в своей работе на строгих, твердо установленных научных фактах, фактах доказанных и проверенных — фактах библии. А также на факте искупительной смерти Христа, истинность которого подтверждается практически, подтверждается жизнью. Но иллюзии — нет, ни в коем случае. И в то же время я уверен, что господь, несомненно, призывает вас, вам нужно только услышать его. И я хочу помочь вам рассеять туман мирской суеты, которая, несомненно, и поныне застилает ваш духовный слух. Приходите ко мне домой завтра вечером. Мы обратимся с молитвой к господу.

Вышло все это, в общем, достаточно кошмарно.

Стоял ласковый весенний вечер, свежий ветерок шелестел в листве платанов. Ректор Кворлс наглухо закрыл все окна гостиной, опустил шторы. Вся комната была увешана пастельными портретами достойных баптистов, уставлена красными плюшевыми стульями и застекленными составными книжными шкафами, хранящими светские творения священников, склонных к поэзии. Принять участие в молитвах были приглашены наиболее пожилые и солидные преподаватели колледжа из бывших пасторов, а также самые елейные златоусты из ХАМЛ во главе с Эдди Фислингером.

Когда Элмер вошел в гостиную, все они стояли на коленях, положив руки на сиденья стульев, склонив головы, и хором молились вслух. Они уставились на него так, как старушки разглядывают невесту, и ему сразу же захотелось удрать. Потом ректор схватил его за руку и заставил тоже опуститься на колени. Страдая, умирая от стыда, Элмер стоял и ломал себе голову: о чем же, черт побери, надо в конце концов молиться…

Присутствующие один за другим обращались к богу с указаниями по поводу того, как ему следует вести себя с «братом нашим, столь пламенно и искренне ищущим истины».

— А теперь, брат Элмер, — проскрипел ректор, — возвысьте и вы свой голос в молитве. Излейте всю душу, не смущайтесь. Помните, что мы с вами, что мы любим вас и хотим вам помочь.

Все столпились вокруг него. Ректор обнял его за плечо своею старческой, жесткой рукой. На ощупь рука была похожа на сухую кость, а от самого ректора разило керосином. С другой стороны к Элмеру всем телом привалился Эдди. Подползали еще какие-то люди, ободряюще похлопывали по спине. В комнате было страшно жарко, а тут еще все так плотно сгрудились вокруг! У него было такое чувство, словно его связали по рукам и ногам в больничной палате. Он поднял глаза и увидел длинное, бритое лицо и тонкие, плотно сжатые губы священника… Отныне это будет его собрат и его соперник…

Холодок ужаса пробежал по его спине. Он все же попробовал молиться.

— О, боже милосердный, помоги мне… помоги… — жалобно начал он.

Внезапно его осенила блестящая мысль. Он вскочил на ноги.

— Послушайте! — закричал он. — По-моему, я уже начинаю чувствовать присутствие святого духа! Может, мне лучше пойти пройтись, помолиться наедине с собой, а? А вы тут пока тоже бы помолились за меня.

— Мне кажется, не следует… — начал было ректор, но самый престарелый из преподавателей поддержал Элмера:

— Возможно, это господне знамение! Не подобает противиться воле божьей, брат Кворлс.

— Да-да, конечно, — согласился ректор. — Идите же прогуляйтесь, брат Элмер, и молитесь усердно, а мы останемся здесь и будем осаждать престол всевышнего молитвами о вас.

Элмер, спотыкаясь, выбрался на свежий воздух. Что бы ни случилось, он ни за что не вернется! Какие у них руки! Мягкие, цепкие, влажные — фу, гадость! У него мелькнула мысль, что неплохо бы поспеть на последний поезд в Кейто и напиться до бесчувствия. Нет, нельзя! До выпуска всего месяц, еще лишат диплома, и будет он не настоящим, первоклассным юристом с дипломом колледжа, а так, заштатным адвокатишкой.

— А-а, ну и черт с ним, с дипломом! Что угодно, только не идти снова туда — к этим липким, осторожным рукам, к этому старческому дыханию у тебя над ухом…

Надо остановить кого-нибудь, послать к ректору передать, что он заболел — и в постель! И точка! Не нужно ему никакого Гласа Божия, доставайся он кому угодно. И в священники не придется идти.

Да, но уж тогда не стоять ему перед тысячной аудиторией, не потрясать сердца речами о священной любви, о звезде утренней и вечерней… Эх, только бы как-нибудь перемучиться три годика в богословской семинарии, заполучить теплое местечко!.. Пусть тогда какой-нибудь Эдди Фислингер попробует сунуться к нему в кабинет и дышать ему в затылок! Тогда-то он его вышвырнет вон, как собаку! Элмер очнулся и увидел, что стоит, прислонившись к дереву, обламывая молодые веточки, а напротив, под уличным фонарем, стоит Джим Леффертс.

— Что-то ты, брат, Сорви-Голова, неважно выглядишь, — сказал Джим.

Элмер попытался принять вид, полный достоинства, но не выдержал:

— Ох, да, плохо мое дело! И зачем я только сунулся к этим святошам!..

— Что они над тобой вытворяют? А впрочем, ладно, можешь не рассказывать. Выпить тебе надо, вот что.

— Еще как надо!

— У меня дома есть кварта отличного кукурузного виски: раздобыл у местного самогонщика. Моя комната как раз в этом корпусе. Пошли!

За первой рюмкой Элмер притих. Он еще не пришел в себя после того, что случилось, и инстинктивно тянулся к Джиму — единственному, кто мог увести его от всех этих ужасов.

Однако он уже отвык от спиртного; он быстро пьянел. Еще не допив второй рюмки, он уже стал похваляться своими успехами в церковном красноречии и снисходительно сообщил Джиму, что никогда еще в стенах Тервиллингер-колледжа не появлялся столь многообещающий оратор и что в эту самую минуту за него молятся, его ждут сам ректор и преподаватели — в полном составе!

— Только, — в голосе его снова прозвучали виноватые нотки, — может, по-твоему, мне лучше к ним не возвращаться, а?..

Джим стоял у открытого окна.

— Да нет, — медленно произнес он, — теперь я вижу… Лучше ты возвращайся. У меня есть мятные лепешки. Пососи немножко — отобьет запах. Ну, прощай, Сорви-Голова!

Он сумел убедить даже самого Джима!

— О-о! Да он — владыка мира! Только чуточку, самую малость, под хмельком…

Он вышел на улицу счастливый и гордый. Какая красота вокруг! Какие высокие деревья! Что за прекрасная витрина у этого аптекарского магазина и как чудесно поблескивают глянцевые обложки разложенных на ней журналов! Далекие звуки рояля, волшебно! Какие очаровательные девушки, эти студентки-однокурсницы! А студенты — красота, а не ребята! Молодцы! Он был доволен всем и всеми. Ну, а сам-то он разве плох? Парень — что надо! Куда девались вся его злость и желчность? От них и следа не осталось! Как ласково он обошелся с Джимом Леффертсом, этим несчастным, одиноким грешником!.. Другие могут махнуть на него рукой и отвернуться; он, Элмер, никогда!

Бедняга Джим! Какая у него жуткая комнатушка — тесная, узкая, койка не застлана… на стопке книг валяются ботинки, трубка, вырезанная из кукурузного початка… Ах, бедненький! Надо будет его простить. Надо будет зайти к нему как-нибудь и убрать комнату. (Нельзя сказать, чтобы в былые времена Элмер хотя бы раз наводил порядок в комнате.)

Ах, какая дивная весенняя ночь! Какие они, в общем-то, славные ребята — и сам ректор да и другие тоже — не пожалели потратить целый вечер, чтобы только помолиться за него!

И почему это ему так хорошо? А-а, ясно! Он услышал Глас Божий! Господь все-таки явился ему — правда, не материально, а это… спиртуозно… нет, спиритуально — вот как! Наконец-то! Теперь — вперед, и мир будет у наших ног!..

Он вихрем ворвался в дом ректора и, выпрямившись во весь рост в дверях (остальные, замерев на коленях, воззрились на него снизу вверх), гаркнул:

— Снизошло! Точно — по всему чувствую! Господь открыл мне глаза, и я прозрел! Я вижу теперь, как здорово устроен наш мир! Знаете, вот прямо как слышу его голос: «Разве, — говорит, — ты не хочешь возлюбить ближних и помочь им обрести счастье? Неужели ты хочешь остаться черствым себялюбцем или ты стремишься… это… помочь людям?»

Он остановился. Его слушали молча, с интересом, изредка одобрительно вздыхая: «Аминь…»

— Честное слово, потрясающе! Понимаете — вдруг, сам не знаю почему, чувствую, что стал намного лучше, совсем не такой, как вышел отсюда. По-моему, определенно — Глас Господень! А по-вашему как, господин ректор?

— О, я уверен! — воскликнул ректор, торопливо вставая и потирая колени. — Теперь, я чувствую, с нашим братом все обстоит благополучно. Настал священный миг — он услышал Глас Господень и пред лицом всевышнего вступает на благороднейшее поприще служения богу. Вы со мною согласны? — добавил он, обращаясь к декану.

— Восславим господа, — отозвался декан и посмотрел на часы.


III

По дороге домой — они возвращались вдвоем — старейший из педагогов сказал декану:

— Да, это была поистине радостная и торжественная минута… И вместе с тем — э-э… гм… — несколько неожиданная. Никак не думал, что молодой Гентри удовольствуется тихими радостями пути праведного. Кстати, э-э… почему это от него так пахло мятой?

— Наверное, зашел по пути в аптекарский магазин, выпил чего-нибудь прохладительного. Не знаю, как вы, брат, а я что-то не слишком одобряю эти прохладительные напитки. Вещь, конечно, сама по себе вполне невинная, но все же это приводит к неразборчивости. Ну как может человек, который пьет имбирное пиво — как он может до конца прочувствовать, какая скверна — пиво настоящее?

— Да, да, — закивал головой старейший из преподавателей (ему было шестьдесят восемь лет, так что шестидесятилетний декан был рядом с ним просто мальчишка). — Скажите, брат, а какого вы мнения вообще о молодом Гентри? Как о будущем пастыре? Я знаю, что, до того как попасть сюда, вы достойно послужили на кафедре, да и я сам, прямо скажу, тоже… Ну, а если бы вам теперь было лет двадцать — двадцать пять, пошли бы вы все-таки в священники, если бы знали, куда повернет история?

— Да что вы, брат! — огорчился декан. — Конечно! Что за вопрос! Что сталось бы со всей нашей работой в Тервиллингере, с нашей главной идеей: противодействовать язычеству, что насаждается в крупных университетах?.. Чего бы все это стоило, если бы священнослужение не было самым высоким идеалом!..

— Да, знаю, знаю… Просто иной раз приходит в голову… Все эти новые профессии… медицина, реклама. Мир идет вперед гигантскими шагами! Попомните мои слова — лет через сорок, году так в сорок третьем, люди будут летать по воздуху в машинах со скоростью миль эдак сто в час!

— Дорогой друг, если бы богу угодно было, чтобы люди летали, он дал бы нам крылья.

— Но в писании есть пророчества…

— Там говорится об иных полетах — в чисто духовном, символическом смысле. Нет, нет! Никогда не следует искажать ясную мудрость библии. Я мог бы привести вам сотни цитат, которые неоспоримо доказывают, что до того дня, пока мы не восстанем из мертвых и не вознесемся к нему, господь повелел нам пребывать здесь, на земле.

— Гм-м… Возможно… Ну, вот и мой дом. Спокойной ночи, брат.

Декан вошел в свой дом — маленький, приземистый домишко.

— Ну, как сошло? — спросила его жена.

— Великолепно! Молодой Гентри, несомненно, услышал Глас Божий. Он как-то сразу преобразился, возвысился духом. Это вообще незаурядная личность, что-то в нем есть… только вот…

Раздраженно крякнув, декан уселся в плетеную качалку, скинул башмаки, ворча, нащупал шлепанцы…

— Только никак я не могу почувствовать к нему симпатию — не нравится, да и только! Скажи-ка, Эмма: если бы мне сейчас было столько же, сколько ему — ты как думаешь, пошел бы я в священники? Зная наперед, как все повернется в мире?

— Что это ты такое говоришь, Генри? С чего бы это ты вдруг? Конечно — да! А иначе чего стоит тогда вся наша жизнь? Ради чего мы тогда себе в стольком отказывали, и вообще?..

— Да, да, знаю. Так, иногда подумается… А от чего мы, если разобраться, отказались? Знаешь, и проповеднику иногда не мешает посмотреть правде в глаза!.. В конце концов, те два года, что я торговал коврами — ну, до того, как пошел в семинарию, — дела шли неважно. Может быть, так и зарабатывал бы не больше, чем теперь. Но если бы я мог… Представь себе, что я мог бы стать крупным химиком! Нет, это я только так рассуждаю — отвлеченно… Как бы психологическая задача… Разве это не лучше в тысячу раз, чем из года в год заниматься со студентами все одними и теми же опостылевшими вопросами, да еще всегда делать вид, что это и для тебя самого, понимаешь, чуть ли не откровение? Или из года в год торчать на кафедре и знать, что через пять минут ни один из прихожан уже не будет помнить, о чем ты говорил.

— Не пойму, Генри, что это за муха тебя укусила. Ты лучше бы сам помолился немного, чем нападать на бедного мальчика. Ни ты, ни я нигде не смогли бы быть счастливы, кроме как при баптистской церкви или в настоящем истинно-баптистском колледже.

Жена декана чинила старые полотенца. Брови ее были озабоченно сдвинутые, губы беззвучно шевелились. Покончив с работой, она поднялась на второй этаж, чтобы пожелать спокойной ночи своим родителям. Старики поселились у нее с тех пор, как отец — сельский священник — в семьдесят пять лет ушел на покой. До Гражданской войны он был миссионером в штате Миссури.

По-прежнему хмурясь, жена декана вошла в комнату родителей и крикнула в самое ухо отцу (старик был туговат на ухо):

— Пора спать, папа! И теба, мама, тоже!

Старички, сидевшие по обе стороны ледяной батареи, уже клевали носами.

— Ладно, Эмми, — пискнул отец.

— Скажи, папа… Мне пришло в голову… Скажи вот что: если б ты сейчас был молод, ты пошел бы в священники?

— Разумеется! Что за мысль! Самое славное поприще для молодого человека! Какие могут быть сомнения? Спокойной ночи, Эмми!

Однако его престарелая супруга, снимая с охами и вздохами свой корсет, пожаловалась:

— Не уверена, что ты пошел бы в священники, во всяком случае, если б твоей женой была опять я — кстати, это еще неизвестно во второй-то раз… — И если б я тоже вставила словечко…

— Да: уж что-что, а это-то вполне известно! И не говори глупостей! Конечно, стал бы!

— Не знаю… Пятьдесят лет — сыта по горло! И каждый раз готова была лопнуть от злости, когда, бывало, явятся наши приходские жены да начнут совать носы куда не надо да хаять каждую салфеточку на спинке стула… А уж если когда наденешь мало-мальски приличную шляпку или шаль — готово: пошли чесать языки! «Жене священника не пристало носить такие вещи». Ах, провались они! А я-то как раз всегда любила шляпки хорошенькие, яркие! Знаешь, сколько я передумала обо всем об этом! Вот ты, например, всегда был прекрасным проповедником, ничего не скажешь, но я тебе сколько раз говорила…

— Да, что правда, то правда, говорить ты горазда!

— …сколько раз говорила: почему так получается — когда ты стоишь на кафедре, то все знаешь, рассуждаешь про возвышенные предметы, про таинства, а когда приходишь домой, ничего не знаешь и ничего не умеешь! Даже молоток не можешь найти, или хотя бы испечь каравай хлеба, или расходы подсчитать так, чтобы хоть раз правильно сошлось, или найти Обераммергау[31] на карте Австрии!

— Германии, женщина! Я спать хочу, не мешай!

— Столько лет притворяться, что мы такие замечательные, когда мы самые что ни на есть обыкновенные люди. Неужели ты не рад, что хоть теперь стал человеком, как все?

— Может быть, так оно и спокойней. Но это еще не значит, что я снова не поступил бы точно так же. — Старик задумался и долго молчал.

— Да, скорей всего, я избрал бы тот же путь. Так или иначе, у молодых людей не следует отбивать охоту к посвящению в духовный сан. Должен же кто-то проповедовать слово божье?

— Да, наверное… Ох-хо-хо! Пятьдесят лет прожить женою священника! Если бы я хоть по-прежнему верила в непорочное зачатие! Нет, уж — только не начинай объяснять! Ты уже тысячу раз объяснял! Я знаю, что это правда, раз так сказано в библии. Если бы еще я могла поверить в это! Но… И почему только ты не попробовал заняться политикой! Вот бы славно! Если бы я хоть раз — один разок побывала в доме сенатора на банкете или там, я уж не знаю на чем, в ярко-красном платье, в золотых туфельках! А уж потом — пожалуйста: влезла бы в черную шерстянку, скребла полы, слушала бы, как ты репетируешь свои проповеди в конюшне перед нашей старой кобылой… Сколько же это лет, как она пала? Пожалуй… да, верно, лет двадцать семь будет…

И почему религия непременно требует, чтобы ты верил в такое, что никак не сообразно с жизнью? Ах, да не заводи ты мне опять эту старую песню: «Я верую, ибо это невероятно!» Верую, ибо невероятно! Фу! Такое только от попа и услышишь! Ох-хо-хо… Только на то и надеешься, что умрешь, пока еще не успеешь потерять веру. Но, по правде сказать, чем я старше, тем мне меньше нравятся все эти проповедники, что болтают про ад, которого сами никогда в глаза не видали.

Двадцать семь лет! А ведь сколько лет она у нас прожила! Ох, и лягалась же, помнится… Как тогда опрокинула двуколку…

Старички заснули.