"Четвёртый круг" - читать интересную книгу автора (Живкович Зоран)

9. Последнее дело Шерлока Холмса Морфий

Когда на следующий день после полудня я появился у Холмса с приличной охапкой книг, которая вызывала по дороге любопытствующие или подозрительные взгляды прохожих, я застал его с опухшими глазами и небритого. Он явно провел ночь за чтением, не успев заняться утренним туалетом или просто позабыв о нем.

В тот момент, разумеется, я и представить себе не мог, что более бодрым его больше вообще не увижу. Хотя признаки предстоящей гибели уже тогда стояли перед моими глазами, я их все же не распознал. Ничего удивительного — чтобы они стали явными, нужно было иметь зоркость Шерлока Холмса, а все, чем я располагал, это непроницательный взгляд убогого лондонского врача.

С облегчением я свалил груз на диван в углу комнаты и вытер пот со лба. Просто невозможно поверить, до чего книги тяжелые. Нечто подобное мне сказал и мистер Дойл, управляющий библиотеки Британского музея, когда, не без усилий и с моей помощью, разобрался в списке, составленном Холмсом. Он, правда, имел в виду не физическую тяжесть, а уровень литературы, которую отобрал мой друг, но все равно, в главном мы согласились.

— Тяжелые вещи, — заметил мистер Дойл.

Это был невысокий лысеющий мужчина, спокойный, сдержанный, в круглых очках для чтения с металлической оправой. Они сидели на его носу низко — мистер Дойл явно их не снимал и тогда, когда не читал, — и он смотрел на собеседника поверх них, отчего лоб его был постоянно покрыт морщинами. Длинная золотая цепочка от карманных часов тянулась от одной прорези на жилете до другой. Жилет был слишком тесен, очевидно, был сшит в те времена, когда его владелец был намного стройнее, чем сейчас.

— Мистер Холмс, собственно говоря, предпринимает одно серьезное исследование, — сказал я, чувствуя потребность оправдать выбор друга, — которое затрагивает весьма разнородные области.

— Похоже, речь идет о совершенно необычном расследовании, — ответил мистер Дойл, явно пытаясь утолить свое любопытство как можно более деликатным способом. — Мистер Холмс часто берет у нас книги, но я не помню, чтобы он когда-либо брал их столько сразу.

— Нет, никакое расследование здесь ни при чем, — поспешил объяснить я. — Он занимается абсолютно академическим исследованием одного необычного явления, свойственного, похоже, всем странам и эпохам.

— Исключительно интересно, — оценил мой собеседник. — Я как раз спрашивал себя, что общего могут иметь столь различные названия. Посмотрите только.

Он стал перебирать книги, которые его помощники собрали для нас с разных стеллажей, посматривая многозначительно на меня поверх очков после каждого тома, взятого в руки.

— «Основы высшей математики», «История китайского кулинарного искусства», «Космогонии древних цивилизаций», «Растительные орнаменты в исламской архитектуре», «Компендиум тайных сообществ»… А что вы на это скажете: «Бог и музыка»! Эту книгу никто не спрашивал… подождите, сейчас проверю… да, уже целое столетие! Мистер Холмс пыли наглотается, пока будет ее читать.

— Боюсь, что подробнее я вам ничего не могу сказать, — сухо ответил я, стараясь таким способом отбить у него охоту к дальнейшим расспросам. — Не из-за секретности исследований мистера Холмса, а просто потому, что я почти не посвящен в них. Моя роль во всем совершенно второстепенная, можно сказать, я — курьер.

— Вы очень скромны, доктор Ватсон, — сказал мистер Дойл, жмурясь на меня поверх очков. Было видно, что он мне не поверил. — Хорошо известно, что вы — правая рука мистера Холмса. — Он замолчал на секунду, словно размышляя, а потом добавил: — Во всяком случае, я горжусь знакомством с вами. Мне доставит удовольствие и в будущем оказывать вам услуги, и, пожалуйста, передайте мистеру Холмсу мое особое уважение и почтение.

Хотя, несомненно, любопытство и дальше не давало ему покоя, мистер Дойл придерживался неписаного джентльменского правила — не пытаться прошибить стену головой. Он с уважением отнесся к моему намеку, что я не склонен вдаваться в подробности относительно намерений Холмса. А по правде говоря, что бы я ему мог сказать — что за всем стоит глупое послание некоего злобного покойника, написанное на нетленной и ужасно дорогой итальянской бумаге, по поводу которого мой друг страшно разволновался? Это лишь усложнило бы дело.

Я раскрыл рот, чтобы пересказать Холмсу разговор с мистером Дойлем, но он только махнул рукой и набросился на книги. В буквальном смысле слова. Он прыгнул на диван и лихорадочно начал перебирать старые тома. Это было не обычное перелистывание — казалось, он засунул что-то ценное в одну из этих книг и теперь нетерпеливо, даже в панике, пытается найти. Движения его были такими быстрыми, что из старых переплетов то тут, то там выпадали страницы.

Я хорошо знал, с какой страстью Холмс берется за дело, если оно по-настоящему его увлекло. Но ничего подобного я еще не видел. В глазах его застыло выражение, которое, наверное, на любом другом лице можно было бы расценить как явный признак сумасшествия. У Холмса, правда, оно могло быть последствием бессонной ночи, но в тот момент я впервые испугался, что речь может идти о чем-то гораздо более серьезном.

Поскольку Холмс не обращал на меня внимания и не выказывал склонности к беседе, я стал озираться, пытаясь решить, что мне теперь следует делать. Взгляд мой неизбежно остановился на массивном столе, на котором были беспорядочно разбросаны книги из личной библиотеки Холмса. Кроме книг, по большей части раскрытых, там лежало множество листов бумаги, заполненных рисунками и краткими записями. Холмс, очевидно, провел за работой всю ночь — ничего удивительного, что он так выглядит. Я взял в руки один из листков и внимательно его рассмотрел.

На нем было начерчено много кругов разной величины, которые местами пересекались, образуя сложные геометрические фигуры: ряд концентрических колец, цветок с шестью лепестками, двухмерное изображение шара, ряд полос, образующих цилиндрическую композицию. Были тут и какие-то очень запутанные фигуры, которых я раньше никогда не видел. Они напоминали странным образом искаженную восточную архитектуру, полную закругленных поверхностей и плавных переходов, неизбежно происходящих из основной круговой составляющей.

Возле каждого рисунка было по несколько надписей. В первый момент я лишь бегло скользнул по ним глазами, но когда рассмотрел тщательнее, убедился, что в большинстве это математические символы, для моего невежественного взгляда абсолютно непонятные, обозначенные греческими буквами и загадочными сокращениями. Никогда бы не подумал, что Холмс столь силен в королеве всех наук.

Но главная неожиданность была еще впереди. На втором листке, который я взял из кучи на столе, был изображен только один большой круг, похожий по размерам на тот, из письма Мориарти. Он делился на двенадцать равных секторов, в каждом из которых располагалось по одному витиеватому значку, скорее нарисованному, нежели написанному. В первый момент я подумал, что это знаки Зодиака, и уже хотел положить листок обратно на стол, но вдруг что-то, спрятанное в самой глубине моей памяти, стало тихо звенеть.

Я задержал листок в руках, пытаясь подстегнуть воспоминание, и буквально через мгновение оно блеснуло, словно молния. За это я, вероятно, должен благодарить то обстоятельство, что дело происходило до обеда, когда я чувствую себя наиболее свежим. Человек в моих годах не может уже ожидать от себя одинаковой сообразительности в течение целого дня, а особенно вечером, когда дневная усталость совсем его одолевает.

Это были не астрологические обозначения, а тайные магические знаки, каббалистические символы, знамения поклонников дьявола. Я знал, что Холмс одно время интересовался обрядами странных, в основном страшных, культов, начиная от призывания злых духов и заканчивая празднованием сатанинских шабашей. Некоторые из них Холмс даже посещал, не позволив мне сопровождать его, но у меня создалось впечатление, что он сохранил отвращение, да и презрение ко всем этим фокусам и чертовщине. Однако, если судить по листку, это впечатление, кажется, было абсолютно неверным…

Теперь уже готовый ко всяким неожиданностям, я взял следующий листок. На нем в столбец были написаны четырехзначные числа. Каждое число заканчивалось нулем, так что, по правде говоря, казалось, будто числа содержат по три цифры, а на конце находится маленький круг. Этот кружочек на самом деле их связывал, образовывал цепь, нечто целое. Он отвлек в первый момент мое внимание, так что прошло какое-то время, прежде чем до меня дошло, что собой представляют эти числа. Это были годы, начиная с 1120-го и заканчивая нашим, также круглым.

Около дат стояли какие-то пояснения, но это были в основном лишь значки и сокращения, так что я с уверенностью смог отгадать только некоторые из них. Первый год был, как пояснялось, тот, в который крестоносцы в Иерусалиме основали орден рыцарей храма, тамплиеров. Возле 1430 года было написано: «Осн. ордена розенкрейцеров», в 1570-м возникло мрачное братство Розы, а в 1720-м появились первые ложи вольных каменщиков. (И чего Холмс так разъярился, когда я их безобидно упомянул в нашем вчерашнем разговоре?)

Моя очень скромная осведомленность о тайных обществах, братствах, орденах и вообще подобных организациях не позволила мне установить, по каким событиям выделены три десятка остальных круглых дат в столбце. Гадая абсолютно свободно, я предположил, что пометка «Пар.» у 1420 года относится к моему ловкому коллеге Парацельсу, великому знатоку алхимии, однако я не был в этом уверен, потому что мне не удалось вспомнить даже, в каком веке он жил. (Похоже, утро быстро заканчивается…)

«Г. де С. Ж.» мог бы быть графом де Сен-Жермен, пришел я к выводу, весьма гордый своей проницательностью, но о нем я знал лишь то, что он был каким-то чудаком и пустословом, вокруг которого плелись разные небылицы, среди которых — что он жил несколько столетий, поэтому и эта догадка осталась непроверенной.

Когда мой взгляд добрался до конца столбца, я почувствовал, как у меня сдавило в горле. Около нынешнего года находились инициалы «Ш. X.», жирно обведенные красными чернилами. Рядом с ними в скобках стояла буква «М», а далее — маленький вопросительный знак после чего-то зачеркнутого, что нельзя было разобрать.

Охваченный мрачными предчувствиями, я повернулся к Холмсу с намерением потребовать объяснений, но он меня опередил. Кажется, за секунду до того он заметил, что я держу в руках листок со стола, и это заставило его спрыгнуть, как ошпаренного, с дивана, на котором он без устали листал принесенные книги, и броситься ко мне.

Он грубо вырвал листок у меня из рук и закричал:

— Не трогай это!

Изможденность лица Холмса сделала его еще страшнее, чем когда он бывал охвачен гневом при нормальных обстоятельствах. Я вздрогнул и отшатнулся, подняв руки в знак того, что мне больше и в голову не приходит что бы то ни было трогать на столе. Думаю, в тот момент я впервые по-настоящему испугался Холмса.

Должно быть, он заметил, что напугал меня, ибо через несколько секунд подошел ко мне, положил руку на мое плечо и сказал тихим, почти умоляющим голосом:

— Прости меня, Ватсон. Я ужасно устал. Совсем не владею собой. Мне нужна помощь. Это письмо…

Он обхватил голову руками и пошатнулся. Я придержал его за руку и помог дойти до дивана. Затем собрал разбросанные книги вместе с выпавшими страницами. Пока я все это перекладывал на резной дубовый комод, над которым находилась газовая лампа, Холмс вытянулся на диване, не сняв домашнего халата и туфель. Он тупо смотрел в потолок взглядом отчаявшегося человека, и грудь его быстро вздымалась и опадала.

Я должен был как-то ему помочь. Естественный совет поспать и отдохнуть не подействовал бы на него в таком состоянии. Он уже далеко перешел ту границу утомления, когда можно просто заснуть. Нужно было подстегнуть сон, и я хорошо знал, с помощью чего это можно сделать наиболее успешно, хотя все во мне противилось новой инъекции морфия.

Холмс уже был на грани того, чтобы стать зависимым. Никто, кроме меня, разумеется, не знал об этом его несчастье. Если б это, не дай Бог, стало известно, не только я, как соучастник, потакавший его пороку, потерял бы разрешение на практику и был бы исключен из членов Королевского медицинского общества, но и его репутация самого знаменитого английского детектива-любителя была бы безнадежно испорчена. Можно упрекнуть меня в тщеславии, но думаю, что последнее для меня было бы тяжелее. Маленькая часть славы Холмса все же принадлежала мне. Разве не меня мистер Дойл считал его правой рукой?

Медицинские соображения в конце концов одержали верх, и я впрыснул Холмсу небольшую дозу наркотика. На сей раз мне не пришлось бороться со своей совестью — речь шла о помощи пациенту в преодолении состояния крайнего переутомления, а не об удовлетворении пагубной потребности.

Морфий подействовал быстро. Только я вытащил иглу из вены Холмса, как с его лица исчезла судорога отчаяния, сменившись выражением расслабленности, а затем и блаженства. Я хорошо знал эти изменения и всегда, когда видел их, мне и самому, казалось, становилось легче. Через несколько секунд он закрыл глаза.

Мне здесь больше нечего было делать. Холмс теперь будет спать не один час, может быть, до вечера. Я снял с него туфли и накрыл одеялом, извлеченным из большого ящика комода. Тем временем Холмс повернулся на бок и подтянул колени к подбородку, приняв позу эмбриона. Он выглядел беззащитным, как ребенок, совсем не похожим на взрослого человека. Я бы не удивился, засунь он палец в рот.

Прежде чем выйти, я оглядел комнату, томимый какими-то зловещими предчувствиями. Хотя всё теперь, казалось, было в порядке, внутренний голос говорил мне, что всё не так, всё не в порядке, точно как и комната, в которой я оставлял Холмса. В каком состоянии я застану его, когда увижу в следующий раз? И достаточно ли будет тогда морфия, чтобы его успокоить?

Я покачал головой, отгоняя эти неприятные и печальные мысли, открыл дверь, чтобы выйти из комнаты, и вздрогнул, налетев на миссис Симпсон, которая, очевидно, уже некоторое время стояла за дверью, прислушиваясь. По всей видимости, ее привлек крик Холмса, а перед тем она, должно быть, уже была обеспокоена его бурной ночной работой.

Она пробормотала что-то о том, что хотела якобы узнать, когда следует подать завтрак мистеру Холмсу. Я сказал ей, что Холмс уснул и не проснется до раннего вечера, когда будет сильно голоден, так что следует приготовить ему обильный ужин. Явно неудовлетворенная моими объяснениями, старушка попыталась продолжить разговор, желая вытянуть из меня побольше об этом необычном нарушении распорядка дня, однако я сослался на неотложные дела, извинился и быстро вышел.