"Четвёртый круг" - читать интересную книгу автора (Живкович Зоран)

8. Восторг чарующий

Опустилась тьма, но ненадолго.

Прошло несколько минут, прежде чем глаза мои старые, последней вспышкой свечи ослепленные, к мраку подвала игуменового привыкли, и тогда понял я, что тьмы полной уже нет. Сначала подумал я, что это видимость сияния бывшего над зрением моим слабым издевается, заставляя смотреть на вещи, которые лишь в уме моем смятенном обитают. Но когда протер я глаза ладонями костлявыми, судорогой сведенными, дабы обман этот прогнать, а он не исчез, то по множеству искр красных, с болью по яблокам глазным побежавшим, понял я: то, что вижу, — не привидения, которые вскоре в небытии вновь расточатся, а явление чуда нового, свидетелем невольным коего мне опять быть суждено.

Там, где Мария и Мастер стояли лицом друг к другу в наготе полной — готовые, как я, недостойный, думал, греху предаться наибольшему, но и самому чарующему из всех — разглядел я две фигуры, по контурам искрящиеся сиянием каким-то своим собственным голубоватым, словно ореол из себя источая. Сияние то было слабым, его затмить могли бы и луна, и первый свет зари утренней, пробившись сквозь узкое оконце подвала мрачного. Но ночь эта без луны была, на небе лишь звезды мерцали, а до петухов первых монастырских еще много времени оставалось.

Фигура Марии подняла ладонь левую, темную, голубыми искрами очерченную, на высоту лица движением, которое понять мне не удалось: знак немой какой-то — то ли призыв к слиянию конечному чудесному или воспрещение богохульству крайнему? И пока меня, как всегда, меж двумя противоположностями распятого, неясность мучила, тот, кому это движение предназначено было, сомнений никаких не испытывал.

Контур голубой Мастера ответил тем же манером: он поднял правую ладонь и встал напротив Марии вплотную, к ней не прикасаясь, но связь установив. Мерцание между ними соединяться начало, перескакивая от одного источника к другому и обратно, будто бесчисленное количество молний маленьких две ладони соединяли.

Хоть и стоял я в нескольких шагах от них, во тьме густой, которую слабое сияние голубое нимало разогнать не могло, но почувствовал внезапно, что на обнаженных частях кожи моей волоски дыбом встают, словно сближение двух ладоней искрящихся некий легкий ветерок невидимый порождает, которому мрак ночной совсем не мешает меня достигнуть.

Еще сильнее испытал я то же самое в следующий миг, когда и другие две ладони поднялись на ту же высоту, чтобы молниями пляшущими голубыми обменяться. От сияния нового в подвале темном словно вдруг светлее стало, ибо мог я различить снова и одежду сброшенную, что под ногами их лежала, два круга образуя, необычайно правильных, будто кто-то нарочно их нарисовал так, чтобы они соприкасались в точке единственной.

Кроме того, что кожа моя морщинистая ощетинилась — не от холода, но от огня этого голубого, который разгораться стал между Марией и Мастером моим, живым теперь даже сверх меры, — почувствовал я вдруг, как волосы седые вьющиеся на голове моей подниматься начали, словно ужас меня охватил безумный, хотя не страх ощущал я тогда, а любопытство неутолимое, бесстыдное, желая течение и конец действия этого чудесного понять.

В тот же миг еще одно чувство обожгло меня, но настолько забытое, немыслимое, стариковскому возрасту моему неприличное, что сначала подумал я: морок это, и укорил себя за мысли такие бесстыдные. Уже лет с десяток, если не более, не ощущал я меж ног набухание это сильное, греховное, во власти которого долго пребывал я и которое лишь бедствия ужасные приносило мне.

Но морок не исчез, и через несколько минут, когда слияние голубое сияющее новое направление приняло, сомнений больше никаких не было — пламя это давнишнее, чудом неким, не меньшим всех прочих произошедших, разожженное, начало жилы мои старые силой горячей жизненной наполнять, будто вновь я юношей стал, что случая особенного не ждет, дабы мужской силе своей немедленно выход дать.

Мужчина моего возраста преклонного — да и не мужчина уже вовсе — с радостью принял бы дар этот неожиданный, в зубы коню не глядя, но меня стыд внезапный охватил, щеки мои увядшие румянцем юношеским покрылись — не обнаружили бы себя свидетельства явные волнения этого неприличного, грешного безмерно, между бедер моих под тонкой рубахой льняной, нимало их скрыть не могущей, не сделалась бы срамота моя взгляду Марии и Мастера доступна.

Но страх мой пустой глупым был и от смятения сильного происходил, ибо не только темнота меня от взгляда любого скрывала — этим двоим дела не было ни до кого, кроме них самих, занятых в сиянии своем действием греховным, которое словно к вершине своей подходить стало.

Не только ладони, но и руки их, в стороны раскинутые, теперь были, это ясно виделось, связаны прочно переплетениями молний голубых, пляшущих бешено, от чего волосы длинные их искрами звездными покрываться стали, тишину ночную треском нарушая. При свете, усилившемся от этого соединения нового, рассмотрел я ясно, что головы их назад откинуты, а на лицах очарованность светится безгласная, лишь по озаренности видимая, ибо из уст их ни единого звука не выходило.

Блаженство пламенное, их объявшее, должно быть, и меня достигло чудом тем же, которым недавно волосы мои вздыбило. Почувствовал вдруг я уколы бесчисленные роз огненных, лишь в садах райских цветущих, на темени моем и вдоль шеи жилистой оставляющих след свой ангельский, от чего и сам голову в судороге сладкой запрокинул. Движение это чуть не заставило меня из глубины горла клокочущего крик исторгнуть, потоком радости и боли вызванный, но голос замер в миг последний, стыдом давешним остановленный, чтобы не выдать присутствия своего неуместного, соглядатайского.

Однако случая более не было для размышлений этих покаянных притворных, ибо слияние чудесное, начала которого свидетелем тайным я был, к вершине своей быстро приближалось. Когда после рук сначала плечи их соединились касанием неполным, но всепроникающим, со вспышками новыми искр голубых, а потом очередь пришла грудей и станов нагих, передо мной словно столб света поднялся, сияние которого приглушенное распространялось еще не далеко, но достаточно, чтобы фигуру мою убогую во тьме различить.

Хоть и видимый теперь, со знаком отвердевшим соучастия незваного, срамного, под рубахой льняной выделяющимся, я разом стыд прежний отбросил с легкостью грешника закоренелого, словно тьма рассеявшаяся прогнала один образ мой, полный скромности и целомудрия правоверного, и призвала другой, тайный и развратный, который участию в действии этом богохульном сильно радоваться начал, вздох издав глубокий и хриплый, каким, должно быть, только сам сатана наслаждения свои наибольшие сопровождает.

В минуту, когда и бедра их обнаженные соприкоснулись языками огненными, цвет голубой пламени вдруг в девственно белый превратился, будто жемчуг некий ангельский между ног их вспыхнул жаром страсти безгрешной. Белизна нежданная столба сияющего, которую два тела, чудесным образом соединенные, вокруг себя рождали, осветила теперь и самые дальние углы темницы игуменовой, словно само солнце полуденное в сиянии своем наисильнейшем сюда, в преддверье подземное, сошло, чтобы скрытость всякую притворную и стыд ложный прогнать силой своей.

И воистину, порывом неодолимым влекомый, я не только движением решительным без боязни малейшей сорвал с себя рубаху льняную, наготой своей присоединившись к Марии и Мастеру моему, но и взгляд направил к оконцу узкому подвальному, единственному месту, где след тьмы прежней задержался еще, но не из боязни, что там какое-нибудь изумленное монашеское лицо увижу, привлеченное сиянием этим неожиданным, а именно из желания странного, чтобы так и случилось, чтобы посмотреть на него и взгляд ему вызывающий и мстительный послать.

В миг один в голове моей мелькнуло, что поведение это дерзкое не есть свойство существа моего тихого, воздержанного, что это из меня голос какой-то чужой, злорадный языком своим поганым говорит, но не было времени на колебания новые, ибо в мгновение следующее крик удвоенный восторга наивысшего из столба сияющего донесся, открыв, что приблизилось блаженство крайнее.

От вскрика этого восхищенного огонь тот, очарования полный, что в паху моем разгорался, стал быстро мне хребет сгорбленный лизать, чтобы достичь языками своими жаркими затылка и здесь выплеск божественный вызвать, от которого все тело мое вмиг судорогой сильной, уже забытой скорчило.

Но хоть и ничто это было перед тем, что в миг тот же с Марией и Мастером происходило. Два круга под ступнями их в одну фигуру слились, когда полностью соприкоснулись они, молниями уже не разделенные, от чего столб светящийся, фигуры их ярко обрисовывающий, полыхнул белым сиянием ослепительным, словно само указанье Господне.

То ли от блеска этого божественного, то ли от судороги блаженства, что соки жизненные из колодцев пересохших тела моего увядшего исторгла, однако глаза я закрыл. Но и так след сияющий не угасал под веками моими стиснутыми еще долго, пока последняя капля семени горячего из меня не вытекла и пока, ослабевший совсем, на колени я опять не опустился, дабы дух перевести.

Когда глаза открыл я, свет яркий, чарующий собой всю темницу заполнял. Но недолго продлилось это, ибо вскоре сияние меркнуть стало и распадаться сначала на круги и точки белые, потом на пятна призрачные бесцветные, и увидел я наконец, что вновь в темноте полной пребываю.

Никакой мысли, более подходящей, не пришло в мою голову смятенную, кроме как о наготе моей срамной, и начал я во мраке вокруг себя шарить в поисках рубахи льняной, которую я столь бесстыдно скинул с себя минут несколько или вечность целую тому назад — этого не мог я теперь разобрать.

Но бесполезность действия этого стыдливого очевидна стала, прежде чем я одежду сброшенную нашел. Даже если бы кто-нибудь еще со мной в темнице был, то наготу мою непристойную во мраке полном увидеть никак не мог бы. Однако никого, кроме меня, здесь не было — ни Марии, ни Мастера моего. Остался я один, чтобы чудесам, невольно мною пережитым, объяснение найти и в прегрешениях своих безмерных покаяться.