"Фосфор" - читать интересную книгу автора (Лагер Свен)

34. Частоты-секс

По-прежнему жарко. Не знаю, лучше закрыть окна или оставить их как есть. Воздух неподвижен, расслабляющее равнодушие ко всему парит в воздухе. Шон вздыхает:

— Знаете, ребята, сдается мне, я педик. Бесплодное валяние (думаю я) выматывает сильнее беготни.

— Ты? — спрашиваю. — Да нет, не может быть. Ты ведь даже из моей банки колу пить отказываешься.

— И что с того? Разве не это явный признак голубизны? Ладно, давай остановимся вот на чем. Чтоб ваши жопы вдруг не съеживались. Мы сейчас все расслаблены и бисексуальны. Только без рук, Микро. Ничего не произойдет. Давайте на все смотреть сквозь пальцы. Смотреть сквозь пальцы! Точно, ребята! Это дурацкое выражение уже годами крутится у меня в голове. Как, например, «Что у тебя не в голове, то в головке». Въехали? Да неужели не въезжаете? У меня озарение наступило. Если мы на все будем смотреть сквозь пальцы, то станем девчонками. Ясно вам? Станьте девчонками, расслабленными, пустыми. У вас внутри мурлыкать. Там, где у вас раньше были «Дупло» [9], теперь «Мон Шери» или «Рафаэлло». Вот так. Следите за мыслью? Дамская штучка, хорошо ввернул, да?

Звонок.

— А вот и дамская штучка, — говорю я.

Они не слышат.

— Дамская штучка, — повторяю я себе под нос и нажимаю пальцем на кнопку. На домофоне нарисован устарелый ключ. Только представьте себе: на современном домофоне. Ничего получше придумать не могли. Дряхлые символы на пластиковых трубках. Внизу я слышу звук открывающейся двери. Космическое оружие, з-з-з-з. Истерический язычок вмонтирован в дверь, и соприкасается с током всякий раз, как нажимаешь на кнопку. Сейчас вот он дрожит, — язычок под током.

Шон все болтает, при этом глядя на стену. За всех.

— С вами такого еще не случалось? Такое приятное чувство при виде спортивных парней, поливающих свои шеи водой. Когда, стоя под душем, они закидывают голову назад и осторожненько так растираются. Ну прям кино. Американское, конечно. Нет, пойду-ка я в клуб гребцов. Где-то ведь должны быть парни, которые брызгают водой себе в лицо и расчесывают волосы, и трут свои спортивные тела. Каждый придурок трет себя под мышками и сует себе под нос шариковый дезодорант. Настоящие девчонки ведь падают парням на грудь или нюхают их шеи, или, может, вы думаете, что они сразу им в штаны нос суют? Ты слышал, Микро? Тебе девчонки нравятся? Эй, Микро, ты меня слышишь? Настоящие девчонки проверяют тебя по запаху. Вот здесь, у горла. Должно пахнуть свежим бельем или еще чем. Ну, да хрен с ними, все равно девчонки дуры. Так хотите знать, почему я гомик, ну, или во всяком случае, такой приятненький начинающий педрила, которому нужно быть осторожней, чтобы лицо не покраснело, как у профессиональных педерастов, но пока вполне приятный, обязанный через это пройти и всем сознаться, надо же когда-нибудь попробовать, эдакая симуляция признания, но это от того, что на улиток я больше смотреть не могу, понимаете? Глаза б мои не видели баб, шлюшек, мокрощелок, тортики садомазохисток, и уж тем более нимфоманок — эти хуже некуда. И никаких нимф, женщин-вампиров, приборов, вибраторов, толстух и худышек. Все. Все, с меня хватит, видеть их не могу. Такие дела, не могу их больше голыми видеть, и все тут. Это физиология, физиологическое отвращение, и теперь на очереди парни. Они нейтральны. Жаль, ничего другого нет, только два пола. Невезуха, а? Ведь невезуха же? С кем и чем можно было бы сношаться! Но нет, есть только мужчина или женщина, встречаются еще и гермафродиты, что, кстати, уже было бы не так уж плохо. Ну и ладно, все это полная чушь. Есть только пихалка и куда пихать, верно? Это ведь совершенно ничтожная форма жизни, мужики, и мир ею полон — пихающими и теми, в кого запихивают. Да разве можно так дальше жить? Эй, Микро, что скажешь? Немножко амебного секса. Это ведь и тебе по душе придется. Еще один такой экземпляр, как ты, и вы сможете слиться в экстазе. Эй, приятель, серьезно, я же с тобой разговариваю, скажи мне хоть что-нибудь. Мужик, всем нужен секс, и никаких границ не существует, верно? Микроманн, возможно, все, что ты себе представляешь. Частоты секса, глазной секс. Телесекс.

Микро продолжает смотреть телевизор, а я стою в коридоре. Никто не идет. Я прислушиваюсь. Все тихо. Фанни. Так идет она или нет? Я стою в дверях комнаты Огурца и жду.

— Эй, в чем дело? Тебе в сортир приспичило? Ну так иди. Я говорю о чем-то большом, важном для тебя, для всех, тут речь вот о чем: что тебе делать, если твой меч больше не действует, ясно? И что будет дальше с человечеством без меча. Мужик, что ты там делаешь, я ведь с тобой говорю?!

— Ага, говори дальше, — отвечаю я, — я тебя слушаю. Шагов я по-прежнему не слышу. А Шон продолжает:

— Смотрели «Сатирикон» Феллини или как там? Про Древний Рим? Это вам не какой-нибудь фильм про тоги и сандалии, клевая вещь. Там о двух парнях, которые имеют между собой определенные отношения, но и за девчонками бегают, да, там все вперемешку, приятельский секс и приключения, понимаете? Все просто. Так вот, в какой-то момент одного из них гонят по лабиринту, и его преследует огромный тип в бычьей маске с дубинкой. А когда он все-таки оттуда выбирается, то видит кучу народа, и все смеются, и в награду ему дают поиметь такую жирную матрону, а все хотят смотреть на то, как он это будет делать. Но он больше не может. Мой меч сломался, говорит он, и все сильно злятся и забрасывают его камнями. Да, ну так о чем я, парни? О том, что рано или поздно кутерьма с залезанием на кого-то закончится. Нужно что-нибудь другое. Так вот, у меня на очереди теперь мужики, а женский пол пускай поторчит в зале ожидания, теоретически, потому что все не так просто, мозги-то уже продвинутые, только тело пока молчит, и кроме того, нет пока ничего, что сделало бы меня мягким или твердым. Конечно, я ведь только присматриваюсь и представляю себе, как девчонки умудряются считать парней сексуальными, а это действительно трудно, правда трудно, нужно башку перестроить. Как мне себя переключить, а?

Звонок. Опять звонок.

— Да, слушаю, — говорю я в белый пластмассовый динамик.

— Это Фанни, — говорит она.

З-з-з-з, говорит дверь. И чего это она раззвонилась? Вот теперь я слышу шаги. А что раньше-то было? Хорошо бы иметь камеру, чтобы видеть, кто там звонит и не заходит. А главное, что люди делают, пока не дойдут до нужной квартиры: например, ковыряют в носу или бессвязно бормочут, или трижды стучат по дереву. Что сейчас делает Фанни? Наверное, просто поднимается по лестнице. Сомневаюсь, что она еще раз причесывается или нюхает у себя под мышкой.

Собственно говоря, жалко, потому что я как раз и люблю человека еще сильней за то, что знаю о нем нечто странное. Например, когда ему кажется, что его никто не видит, он плюет в почтовые ящики, или одержимо старается вставать на последнюю ступеньку каждого лестничного пролета именно с левой ноги, и потому, поднимаясь, странно пританцовывает.

Красивый звук — приглушенные, медленные шаги доносятся все четче и яснее. И что кто-то поднимается, а не стоит уже под дверью. Тут совсем другое. Впрочем, и это тоже чушь, ведь на пороге уже кто-то стоит, когда раздается звонок и ты открываешь дверь, не зная, кто за ней. Прислушиваться к шагам, возможно, даже гадать, чьи они. А вот стерео гораздо лучше: звук доносится аж до лестницы, и слова Шона, который говорит:

— Как по-вашему, почему мой меч сломался, а? В «Сатириконе» парень занимается этим с нимфоманкой, которая лежит связанная в тележке, а потом его пугает мужик в бычьей маске и всему конец. А я… я хотел с улиткой, ну, я думаю, это была улитка, ведь было темно, и она оставляла за собой такой жирный, влажный след, так вот, она раздевается, и мне полагается на нее запрыгнуть, стоит передо мной голая, словно заказ сделали, но не забрали, — а я смотрю на ее щель и не могу.

Фанни заходит. Я делаю шаг вперед, и она меня обнимает и прижимается губами к моему рту. Губы у нее влажные, утомленные, и еще трепещущими от подъема по лестнице легкими она вбирает в себя мой воздух.

— И что я делаю? — не унимается Шон. Он ничего вокруг себя не видит. — Это было так антисексуально, смехотворно, и наверное, все-таки надо сначала немного сблизиться, спросить, не хочет ли она чего-нибудь выпить, чтобы немного расслабиться, ведь в такие-то минуты мало кто хочет пить. Но нет, она стоит передо мной, я смотрю на ее буфера. Большие такие, светлые пятна вокруг сосков. Вымя такое, что вокруг него бы несколько крестьянских дворов построить, верно? А не такая сыпь вокруг сосков, похожая на аллергенные пятна.

Фанни пахнет свежестью. При такой-то жаре! Или на улице уже похолодало? Она пахнет тропинками на полях в вечернюю пору, берегом реки и свежим сеном. Велосипедным рулем. И я вдыхаю ее в себя. Запах дня, прожитого ребенком. Кожа и металл. За запах, за один только запах я мог влюбиться в эту девушку. От настоящего запаха становишься счастливым. Дело не только в ее собственном запахе. Нет, дело в том, что она приносит прекрасные запахи с собой, в том, что они к ней прилипают. Она отпускает мою голову, и кровь снова приливает к нашим губам.

— Кто это? — спрашивает она.

— А? Ах, это? Шон. Он тут уже давно рассуждает.

— Знаете, она походила на каракатицу: вымена, как выпученные глаза, и щель между ног, как рыбья глотка с щупальцами. Знаю, ребята, вас доканывает, что, когда встречаешься с девчонками, всякий раз приходится думать о жирных старых каракатицах. Но это правда — харя каракатицына в середине, башка наверху приляпана будто инородное тело. И вот пялится она на меня разобижено, я просто сваливаю, а она не понимает, — ну что я должен был ей сказать? До сих пор, наверное, хнычет, она же только трахаться и хотела. Да, а еще у нее возле кровати стояла целая ваза с презервативами, это же весь кайф ломает, как, например, рулон туалетной бумаги на тумбочке или засохшая роза в бутылке из-под игристого, мужики, тут уж не утешишься ничем, дохлый номер, любая мысль о нормальном сексе на корню пропадает. Вжик, и все.

Фанни проводит ладонями по моему лицу и вздыхает:

— Привет, — говорит она, обращаясь к Микро.

— Здорово, — отвечает Шон, — присаживайся. Ведь что делают эскимосы, а? Раздеваются догола и ложатся себе прямо на снег, под ними и на них большая шкура, а потом опять снег, и кто хочет спать, тот спит, а кто хочет заниматься сексом, нет проблем, занимается сексом. Но можно просто лечь с остальными и заснуть. Так, все, закругляюсь. Меня зовут Шон.

— Фанни.

— Хе, повеселимся, Фанни?

Шон и Микро выжидательно смотрят на нее, но я обнимаю ее за талию. Поворот. Я ее солнце. Она моя луна.

— Пойдем на кухню, — говорю я ей, — приготовим что-нибудь.

И Фанни садится за кухонный стол и вытягивает ноги. Я выкладываю на стол цукини, помидоры, чеснок и лук, нож и деревянную дощечку, но потом сажусь и смотрю на Фанни. Я беру ее за руку, и мы крепко держимся друг за друга через стол.

Фанни. Русые волосы на мгновение кажутся сотворенными из темного дерева на фоне бледнеющего неба за окном. Летнего неба, оставляющего свечение во влажном воздухе.

Мы смотрим друг другу в глаза. Я в ее, она в мои. Секундная стрелка останавливается. Стоп. Невероятно, вечно одна и та же мелодия, размышляю я. Повтор, вся жизнь — один сплошной повтор. А потом вдруг наступает «сейчас». Звучит бас — вумм, — и все, что было до сего момента, превращается в требуху: забыто, утратило смысл. Вдохнуть, окунуться в настоящее. Как в той рекламе пива. Замедленная съемка. Каждый раз, когда наливают пиво. «Этот момент принадлежит тебе», или что-то в таком роде. То же самое, что сейчас пытаемся сделать мы, глядя друг другу в глаза. Это знакомо каждому, и каждый считает себя маленьким шаманом, способным остановить время по своему хотению. Прожить две секунды, успев вдоволь насладиться одновременностью. Взмыть подлинной кривой и спуститься обратно, туда, где остановился заветный миг.

Остановка сердца. Возможно, лишь крохотная пауза в шумах космических излучений. Пессоа считает этот миг не чем иным, как тенью солнечного ветра, постоянно бьющего в нас и в Землю. И когда он вдруг стихает, каждый думает: «Ух ты! Какой прекрасный миг». Ты либо используешь этот миг, либо по наивности размышляешь о том, как ловко тебе опять удалось остановить время.

Я еще разок смотрю на темные пятна, черные звезды в глазах у Фанни, на ее волосы и на невидимый пушок у нее на коже. Надо будет потом спросить у нее, умеет ли она так — смотреть сразу в оба глаза. Я нет. Я вижу только один глаз. Его зеленый ирис. И думаю о раскрытой книге. Всегда думаю о раскрытой книге. Я рассматриваю ее лицо как некое созвездие, ее нос, рот и едва заметное красное пятнышко под ее глазом. А потом снова отвлекаюсь. Откуда взялись созвездия и кто их придумал? Ведь на самом деле это лишь отдельные звезды, а не медведи, весы, стрелы и луки, раки и что там еще. Звездопад. Что, думаю я, видит на небе женщина из тайваньского конструкторского бюро? Огромный слиток платины, а звезды — сварочные стыки на нем? «Как же они стыкуются?» — спрашивает она себя. «Что это за черная морда кита в россыпи ярких ледяных веснушек?» — раздумывает эскимос, глядя в ночное небо. И так далее, и так далее, и потом я опять вижу Фанни. Свое небо.

Смотреть на Фанни и не думать о Фанни. Так мне она сейчас больше всего по душе. Словно в кино затемнение кадра. Тут снова возвращается магнетизм, и мне хочется прижать ее к себе. Поэтому я начинаю резать овощи, тщательно и потому особенно мелко. Заходит с бутылкой вина Микро. Ставит ее на стол и ищет штопор.

— Эй, откуда она у тебя? — спрашиваю я, и Микро кивает в сторону комнаты. Не умеет он обращаться с пробками.

— Ууух, — кряхтит он и тянет штопор на себя, и пробка издает хлопок облегчения. Наливает вино в два стакана и уходит.

— Первый день Микро, — объясняю я Фанни. — Неплохо, да?

Мы пьем вино. Шон и Микро орут. Смех из телевизора. Отдаленный шорох аплодисментов. Никаких голосов. Лишь время от времени короткие смешки.

— Ну, все нормально? — спрашиваю я.

Горьковатый привкус у вина. Надо пить быстрее.

— М-мх, — кивает она и смотрит на меня.

Не смотри на меня, Фанни. По большому счету я ведь только хочу знать, что сейчас у тебя в голове. Или на сердце.

Может, она вспомнила, что никакого друга у нее нет? Ерунда. Что ее другу все равно? Плохо. Может, она вообще ни о чем не подумала. Так иногда бывает: приходишь домой, садишься и ни о чем не хочешь думать, потому что все равно ничего нового в голову не идет, но не можешь отключить мышление и тогда снова идешь туда, где что-то происходит, где не приходится даже думать о том, что вообще думать не хочешь. Возможно. Возможно, поэтому она снова здесь.

Итак, почему она здесь? Завелась? Чем бы она занималась, не позвони я ей? Может, она из тех девушек, которые считают, что парень всегда должен звонить сам. Своего рода кодекс чести, изобретенный женскими журналами. Если ты, Фанни, вообразила, будто заставишь меня ходить на задних лапках, я тебе по башке тресну. И вот, думаю я такие мысли, и наверное, очень уж злобно на нее смотрю, потому что Фанни захватывает под столом мои ноги, подобно крабу, и делает при этом невинное личико.

— А ты позвонила бы мне, если бы я не позвонил?

— Нет, у меня ведь и номера твоего не было.

Ловко, ничего не скажешь. Маленькая бестия. Нужно поскорее сбросить куда-нибудь эту чертову сексуальную энергию. У меня уже под ложечкой засосало.

— Успела проголодаться? — спрашиваю я, и она кивает.

— Голодна.

Она буквально выдыхает это слово, и я помогаю ей встать, и киваю на помидоры. Надо кинуть в горячую воду, а потом снять шкурку. Для соуса. Фанни наполняет наши стаканы и держит наготове нож. На тарелке перед ней дымятся помидоры.

— Вот так вилкой, — говорю я. Она будто не умеет. — Кожицу уже почти пальцами снимать можно.

А потом мы сидим в тишине, чистим и режем овощи. Помидоры выставляют напоказ свою мякоть, а цукини — испуганные внутренности, идеально белые. Я так мог бы — сидеть целую вечность и резать, и напротив — моя Фанни. Снова и снова, дальше и дальше. Вечное действо, замкнутая петля.

Впервые в жизни я замечаю, что живу в замкнутой петле. В быстрых повторах одного и того же. Будто пластинка с царапиной. Да, или как если перебрал травки, если косячок туговат вышел, и мозг все спрашивает, что это было? А потом все начинается снова-здорово. Но сейчас то же самое происходит без всякой дури и гораздо быстрее. Стоит мне лишь подумать о ней, и вот уже она — петля. Интересно, так у всех бывает? Чем больше я о чем-то думаю, тем больше его становится? Идет по кругу, продолжается? Я так долго думал о повторах, и вот они. Как новый способ передвижения. Я абсолютно все могу повторить. И знаете, парни, мои заскоки — это тоже повторы. Удивительно, что такое пришло мне в голову именно за нарезкой цукини. Цукини. Цукини.