Вадим Шефнер Холодная ковка

— Что-то с нашим Николаем делается, — сказал однажды Пётр Степанович жене.

— Что делается? — испуганно спросила Елена Семёновна. — Коля здоров.

— Здоров-то здоров... Но какой-то уж очень спокойный он, сдержанный. Не по летам.

— Ну, это уж характер такой.

— А ты не обижаешь его, Лена? — задумчиво, точно высказывая давнюю свою мысль, спросил Пётр Степанович.

— Как тебе, Пётр, не стыдно! Я его никогда не наказываю. — И, помолчав, добавила: — Да и не за что! Он себя ведёт лучше, чем другие дети. Вот Вася из тридцатой квартиры вчера стекло в дворницкой разбил...

— Кто их не бил... Я, знаешь, тоже в детстве несколько стёкол разбил — мячом. Помню, однажды мать сгоряча меня выпорола. Потом сама и утешала, даже паровоз купила.

— Это неверный способ воспитания — сперва наказывать, а потом спохватываться и утешать.

— Да, неверный способ. Но это она от чистого сердца. Ведь мать-то моя была простая, необразованная женщина. Она ещё тогда, помню, на ликбезе училась. А паровозик этот ей, наверно, рабочего дня стоил, мы жили бедновато. Очень уж сдержанный мальчик растёт, — задумчиво повторил Пётр Степанович и после паузы добавил: — Знаешь, мне хочется, чтоб он хоть раз стекло разбил.

— Ты сегодня невозможен, Пётр. Признайся, опять на работе неприятности? Наверно, всё этот Лесновский, да? Как твой проект?

— На работе-то всё хорошо. И цех холодной ковки будет. От других не отстанем.

— Ну, я очень рада. Только тогда уж совсем непонятно, почему ты не в духе.

— Видишь ли, Лена, для металла холодная ковка — это хорошо, это рентабельно, экономично и так далее. А вот человека хорошего холодной ковкой не выкуешь.

На том разговор и кончился.

Наедине Елена Семёновна задумалась над словами мужа. Правда, внимания они уделяют сыну маловато, муж весь день на работе, она помогает ему чем может: делает выписки из технических журналов, да и по дому мало ли дела. А мальчик всё с Аннушкой. Аннушка — хорошая, честная домработница, но стара, отстала, ему с ней скучно. Ну, скоро лето, на даче сыну будет веселей.

Дача была в Поташине; рядом сосновый бор, озеро. Елена Семёновна часто на день, на два уезжала в город помогать мужу. Но в такие дни в девять часов вечера — так было условлено — Аннушка приходила на сельскую почту и звонила по телефону в город.

— Здоров Коля? — спрашивала Елена Семёновна.

— Здоров, — отвечала Аннушка.

— Не позволяй ему много купаться. А я послезавтра приеду. Скажи Коле, чтоб не скучал.

— Он и не скучает, — отвечала Аннушка, — всё клумбу в саду копает.

— Ну, вот и хорошо. До свидания, Аннушка, — говорила Елена Семёновна и вешала трубку.

Однажды Пётр Степанович приехал под выходной на дачу и сразу заметил большую клумбу в садике возле дома. Цветы уже распустились; на красно-лиловом фоне выделялись три корявые оранжевые буквы Н П А.

— Молодец, славно потрудился, — сказал он сыну. — А что сии иероглифы означают?

— Как, папа, это же мои буквы — Николай Петрович Асташенко.

— Действительно, Николай Петрович, — усмехнулся отец. Потом помрачнел и спросил: — А тебе не пришло в голову, что маме было бы приятно, если бы ты вывел её инициалы? Или мои?

— Хорошо, я вскопаю ещё одну клумбу, если хочешь, — спокойно и покорно ответил Коля.

— Да теперь уж поздно, лето к концу идёт, цветы и не взойдут, пожалуй, — сдержанно молвил отец и подумал про себя: «Обязательно надо поговорить с Леной — странный мальчик растёт».

Но разговор почему-то не состоялся, а на другой день Пётр Степанович вернулся в город, а потом уехал в командировку. Поехала с ним и Елена Семёновна.

Коле было скучно. Зато недалеко от их дачи стояла большая дача зимнего типа, там жили детдомовцы — ребята, родители которых погибли во время Отечественной войны. Ребята были загорелые, здоровые и в общем весёлые; многие из них потеряли родных, когда были совсем маленькими и не помнили их. С этими-то ребятами постепенно сдружился Коля. Он играл с ними, ходил в лес, на озеро. Аннушка не препятствовала: дети хорошие, плохому не научат. И в озере Коля не утонет, воспитатели за всеми смотрят.

Однажды Коля с Лёней Калязиным, отплыв немного в сторону от купающихся, вылезли из воды у ивы и в мокрых трусах сели на тёплую, широкую ветвь, свисающую над землёй. Мимо шла пожилая женщина; увидев ребят, она вздохнула и подошла к ним.

— Сиротки вы мои, ишь, как птенчики сидят, — ласково сказала она и, погладив ребят по мокрым головам, полезла в корзинку и сунула в руку каждому по ватрушке. — Кушайте, ребятки. Домашние-то вкуснее.

— Тётенька-то подумала, что и ты воспитанник, — сказал Лёнька, доедая ватрушку.

— Ну и что ж, — удовлетворённо ответил Коля, — что я, хуже тебя, что ли!

Но население детдома редело. Ребят усыновляли. Приезжали незнакомые люди; точно родного, но потерянного и вновь найденного сына, по каким-то необъяснимым приметам выбирали они «своего», милого их сердцу ребёнка. Это отнюдь не всегда был хорошенький или лучший по поведению ребёнок. Уехал с новыми родителями, пришедшимися ему по душе, и драчливый, шумливый Лёнька. Тогда, однажды под вечер, Коля проник в детдом и улёгся на пустующую Лёнькину койку, сказав ребятам, что он будет теперь детдомовцем. Ребята не выдали, но воспитатель быстро обнаружил лжевоспитанника и, подивившись на причуду, строго велел ему идти домой.

Аннушка ещё не успела хватиться его, но в этот вечер, как назло, приехала Елена Семёновна.

— Где ты пропадал, Коля? — спросила она.

— Известно где, — ответила за него Аннушка, — с детдомовцами. Одному-то скучно.

— Ты должен перестать ходить туда, Коля, — ласково сказала Елена Семёновна. — Я знаю, дети там хорошие, но не забывай, что у тебя есть родители, которые о тебе заботятся. Могут подумать, что мы тебя держим в чёрном теле. Имя твоего отца многим известно; нехорошо, если о нас пойдут толки.

— А ты надолго, мама? — спросил Коля.

— К сожалению, нет, мой мальчик. Завтра я снова еду в город. Ты ведь знаешь, как папа загружен работой, а без меня он как без рук. Ну, что тебе привезти?

Быть может, Елена Семёновна несколько преувеличивала значение своей помощи мужу, но она искренне любила его. Она окружала его заботой, оказывала тысячи мелких услуг, потакала маленьким слабостям; всё это требовало времени. Возможно, примешивался тут и подспудный расчёт: годы её идут, а там, на работе у мужа, много молодых женщин, девушек. Взять хотя бы чертёжниц...

Когда-то Коля любил отца, но со временем возник в нём одинаковый холодок и к отцу и к матери. А тогда, в раннем детстве, он часто пробирался в отцовский кабинет. Это была небольшая комната, уставленная шкафами с техническими книгами; на одном из шкафов стояло чучело белки, неизвестно зачем и как попавшее туда.

Пётр Степанович сидел здесь по вечерам за письменным столом, заваленным ватманами и синьками, тут же лежали раскрытые справочники с непонятными значками и цифрами. Рядом стояла чертёжная доска на тоненьких скрещённых ножках.

— Пришёл, пожаловал, — улыбаясь, говорил отец. — Сиди, но чур, не мешать!

Коля садился на стул возле шкафа с белкой и смотрел на отца. Тот делал какие-то расчёты на полях чертежей; иногда брал логарифмическую линейку и, тихонько посвистывая, осторожно вёл визир по её желтовато-белой и блестящей, как клавиша рояля, поверхности. В ведении отца было много прекрасных вещей: гигантской буквой «Т» висела на стене рейсшина, рядом с ней, тоже похожие на буквы, но на буквы прописные и потому непонятные, висели лекала; на столе в синей бархатной коробке готовальни покоились сверкающие никелем предметы; отдельно, из широкой стеклянной баночки, торчали, словно перья жар-птицы, блестящие рейсфедеры. Порой отец откладывал карандаш и, щёлкая пальцами — такая уж у него была привычка, — произносил загадочные фразы, словно отвечая невидимому собеседнику:

— Выдержат опоры, выдержат! Вы, синьор, даже лишний запас прочности дали, — можно двутавр семнадцать!

И опять склонялся над чертежом.

Коле нравилось здесь. Он сидел тихо, не шевелясь, но скучно ему не было.

— Выдержат, синьор, учтите, практически нагрузка меньше: бункера доверху не загружаются, — заканчивал спор с невидимкой Пётр Степанович и, откинувшись на спинку стула, обращался к сыну: — Что это ты, братец, как сычонок, сидишь! Хочешь порисовать?

Он давал лист бумаги, карандаш. Коля брал себе на колени толстый и широкий «Атлас гражданских инженерных сооружений», клал на него бумагу и спрашивал:

— Что тебе, папа, нарисовать?

— Ну, изобрази хотя бы человечка.

— Я тебя, папа, нарисую.

— Можно и меня.

Чертёжным карандашом, острым и твёрдым, как игла, высунув от усердия язык, Коля старательно и долго водил по бумаге, потом обращался к отцу:

— Готово, пап!

Пётр Степанович внимательно рассматривал рисунок.

— Очень хорошо! Только у меня, к сожалению, две руки. Третью сотри. И добавь мне второе ухо.

Затем он вставал и, посадив мальчика на плечи, ходил с ним по комнате; подходил к шкафу с чучелом, и Коля, дотянувшись до белки, гладил её.

Иногда в эти минуты входила Елена Семёновна. Она ставила на стол стакан чаю и блюдечко с сухариками. Потом неодобрительно говорила:

— Опять ты, Коля, отвлекаешь отца!

— Да нет, ничего, это мы косточки разминаем, — улыбаясь, отвечал Пётр Степанович и бережно опускал сына на пол.

— Пей чай, Пётр, — произносила Елена Семёновна, — ведь ты умрёшь с голоду, если я о тебе не позабочусь. — Потом, взглянув на чертёж, добавляла с кажущимся знанием дела: — Какие сложные перекрытия у флотационного цеха!

Она садилась в креслице возле стола и начинала очинять карандаши.

— Вечно они у тебя ломаются, Пётр. А на днях, хочешь не хочешь, устрою у тебя генеральную уборку. Смотри, какой беспорядок!

— Это кажущийся беспорядок, — отшучивался Пётр Степанович, — знаешь, как на стройплощадке. Профану кажется чёрт-те знает что за развал, а на самом деле — всё необходимое и в необходимом порядке.

— Ну, каждая стройплощадка со временем превращается в здание, а твой кабинет...

— А у меня — вечная стройплощадка, — с улыбкой отвечал Пётр Степанович. — Такая уж моя планида.

— Ты ещё здесь, Коля? — удивлённо спрашивала Елена Семёновна. — Что интересного нашёл ты здесь? Разве мало у тебя игрушек? Ты не должен мешать отцу.

Постепенно Коля перестал ходить в отцовский кабинет.

Он рос послушным, сдержанным мальчиком. Учился хорошо и легко переходил из класса в класс. Елена Семёновна посещала родительские собрания и возвращалась с них довольная.

— Замечаний Коле нет, — рассказывала она мужу. — Лёня Лепёхин — неряшлив; Вася Терентьев опять дрался; Женя Пронский отлынивает от физкультуры; Коля Ершов написал в письменной работе нелепую фразу: «При нашествии Батыя была война, чума и другие мероприятия». А о нашем Коле — ничего плохого. Надо будет ему к весне велосипед. Аннушка говорит, что он давно об этом мечтает.

И велосипед покупали.

Одно лето провели на юге, на берегу моря. Здесь, как назло, Коля заболел, — инфекцию он привёз в себе, очевидно, с севера. Все трое — и отец, и мать, и Аннушка — попеременно дежурили у постели. Когда больной пробуждался, перед тем как снова впасть в забытьё, он видел в сумраке зашторенной комнаты знакомые ласковые и серьёзные лица, и ему на минутку становилось легче. Но вот опасность миновала, и Пётр Степанович улетел на север; он и так просрочил отпуск.

Когда Елена Семёновна провожала мужа на аэродром, он сказал ей:

— А знаешь, Николай наш помягче стал после болезни, поласковее. Ты уж, Лена, побольше на него внимания обращай.

— Ах, Петя, разве я о нём не забочусь! Ты ведь видел здешних детей, ни у одного такого стильного морского костюма нет, как у нашего. Или вот...

— Не в костюмах сила, — перебил её муж, — ты душевнее с ним будь, ласковее.

Пётр Степанович задумался, хотел сказать ещё что-то, но уже готов был к отлёту самолёт, пора было прощаться, и ни о чём серьёзном говорить уж было нельзя.

Коля поправлялся, но был ещё слаб. Им владела радость выздоровления; он умилялся по пустякам, был то восторжен, то грустен. В голову ему приходили неожиданные мысли.

— Мама, правда, когда выздоравливаешь, всё по-другому кажется, как будто когда первый снег выпал.

— Странное сравнение, — улыбаясь, отвечала Елена Семёновна. — К счастью, здесь и зимой снега не бывает. Ну, а что от тебя передать папе?

Она складывала листок и, встряхнув флакон «Красной Москвы», проводила стеклянной пробочкой по краю письма. Потом вкладывала в конверт и первым делом писала в левом верхнем углу — «авиа».

— Я, мой мальчик, на почту схожу, ты не скучай; Аннушка будет всё время рядом. После почты, может быть, и на пляж зайду, позагораю немного. А то приеду домой, а папа скажет: «Что это ты белая, как сметана!».

Часами смотрел Коля в окно на море. Усердно меся винтами густую, тёплую воду, ползли у берега местные пароходики; как мотыльки, присевшие на волну, белели косые паруса яхт; за пирсом, где чёрной радугой висел над водой подъёмный кран, будто большие белые полуботинки, стояли рядом два теплохода, и иллюминаторы их были как дырочки для шнурков; совсем далеко, где без шва приварено было к воде выцветшее от зноя небо, виднелся большой корабль.

И море, море...

Однажды Елена Семёновна сказала:

— Знаешь, Коля, ты уже почти здоров. Аннушка за тобой присмотрит... Я сегодня созвонилась с папой, ему очень трудно сейчас, опять на него много работы навалили. Ты же знаешь, ему там и стакана чаю некому подать; без меня он как без рук. Ну, какой подарок тебе привезти?

И она улетела.

Николай совсем поправился и всё время проводил на берегу моря. Он сдружился со здешними ребятами, купался с ними, ловил бычков. Он загорел и окреп. В ту пору был он ещё впечатлителен, и море изумляло его, подавляло. Он приходил домой, и ему не с кем было поделиться этим огромным морем, некому рассказать о нём. Аннушка была стара, и море её не интересовало. Николай сидел на крылечке и вспоминал, что во время войны, когда он был совсем маленьким и когда находились они в эвакуации, жилось им плохо и голодновато, но мать относилась к нему по-иному: внимательнее и нежнее. Когда долго не было писем от отца с фронта, она плакала, обнимая Колю, и говорила: «Не дай бог, не дай бог!», хотя Коля знал, что ни в какого бога она не верит. А когда приходило письмо или сводка с фронта была хорошей, мать становилась весёлой, целовала Колю и говорила: «Скоро все будем вместе!».

Да, тогда всё было по-другому. И мать была проще и добрее, и отец казался роднее и ближе, хоть тогда до него были тысячи вёрст. А теперь...

Школьные месяцы сменялись дачными месяцами. Николай учился уже в десятом классе, уже вступил в комсомол. Был он неплохим товарищем и честным комсомольцем, добросовестно и старательно выполнял поручения. Одноклассники уважали его и даже любили, но с оттенком какой-то непонятной жалости, хотя жалеть-то уж его было не за что: это был способный, развитой и физически сильный юноша.

— Хороший парень, но закупоренный какой-то он, — сказал однажды о нём Вася Терентьев и сделал неопределённый жест.

И все с этим согласились.

Всё лето после выпускного экзамена он сидел за книгами, готовясь в институт. В свободное от занятий время выучился водить машину, получил права и иногда, попросив у отца его «Победу», выезжал за город.

— Напрасно ты доверяешь ему машину, — говорила мужу Елена Семёновна, — мало ли что может случиться.

— Ничего не случится. Тут важны хорошие нервы, а у него они как канаты. Даже слишком крепкие.

— Да, удивительно сдержанный. И в кого он такой? Ты прав, с ним ничего не случится.

И ничего не случалось.

Сдав приёмные экзамены, Николай перешёл жить в студенческое общежитие. Основания для этого были: институт помещался в противоположном от дома конце города, собственно уже в пригороде; ездить туда было очень далеко. И всё же, когда Елена Семёновна вошла в опустевшую комнатку сына, в душе её возникло сожаление и смутное чувство какой-то ошибки. «Не так должно всё это быть, не так», — подумала она.

Было что-то оскорбительное в этом уходе: так покидают гостиницу, наёмную квартиру, но не родной дом. Не по-домашнему аккуратно застелена была постель, ни мусоринки не было оставлено на полу, ни единой тетрадки, ни единого листка бумаги не лежало на столе; холодно-розовые, невыгоревшие цветы, которых годами не касался солнечный свет, виднелись на обоях в чётких прямоугольниках, оставшихся от открыток, ещё недавно висевших на стене.

Переселившись, Николай не забыл родителей. Нет, он регулярно посещал их по воскресеньям, а летом приехал погостить на дачу. Дача была всё та же, только сарай был переделан под гараж, да проведён телефон.

Елена Семёновна загорала на берегу озера, ходила в лес. Ела мало, чтобы не располнеть, и часто звонила по телефону мужу в город. Загорелая, в холщовом костюме, в марсианских дымчатых очках — от солнца, она казалась себе молодой, лёгкой, статной.

Приезду Николая она обрадовалась:

— Как хорошо, Коля, что ты приехал. У папы много работы, он сейчас объект сдаёт. Но завтра обещал быть. Приедет поездом. Ну, а как твои успехи?

После обеда Николай пошёл побродить.

Посёлок разросся, на берегу озера было людно и весело. Ивы, на ветви которой он когда-то сидел с Лёнькой, Николай не нашёл, на этом месте стояла теперь вышка для прыжков в воду.

Когда он вернулся на дачу, Елена Семёновна сидела в садике и читала Шеллера-Михайлова, приложение к старинной «Ниве».

— Знаешь, и не такой уж плохой писатель, но ни в городе, ни в селе читать его давно уже невозможно. А вот на даче идёт. У каждой дачной хозяйки непременно есть Шеллер-Михайлов. У нас ещё есть журнал «Русский паломник» за 1911 год. А ты опять за учебники?

Послышался телефонный звонок, и она встала и, легонько отстранив сына, пошла к дому, — это, наверно, Пётр звонит.

— Да, я у телефона, — ответила она в трубку. Потом, выслушав какую-то длинную фразу, спросила дрожащим голосом: — Но всё-таки не в больницу, а домой? Опасность есть? Я выезжаю.

Положив трубку, она обратилась к Николаю:

— Отец заболел. Опять с сердцем. Как, помнишь, в прошлом году. Ты залей бак, сейчас поедем.

— А опасность есть?

— Говорят, что нет. Но ведь всегда так говорят.

— Ну, положим, не всегда, — возразил Николай. — Всё-таки врачи знают, что к чему.

— Иди залей бак. И потом, знаешь, мне не нравится твоё это спокойствие.

— Если я не буду спокоен, как же я поведу машину? — ответил он, выходя из комнаты.

Когда выехали на гудронированное шоссе, Николай набрал скорость и повёл машину ровно и уверенно. Ниточки вязкого, нагревшегося за день гудрона приклеивались к покрышкам и рвались с тихим звоном; казалось, дорога поёт под колёсами; машина плыла, плавно покачиваясь, как катер.

— Не можешь ли прибавить ходу? — сказала Елена Семёновна. — Почему бы не обогнать вон тот «Москвич»?

— Мы и так быстро едем, в обгон нельзя. Я никогда не обгоняю, — возразил сын, не отрывая глаз от дороги.

— Но сегодня мог бы. Ведь едешь к больному отцу.

— Хорошо, мама, — ответил он и, прибавив газу, обогнал шедшую впереди машину.

— Видишь, как просто, — сказала Елена Семёновна. — Другой бы и не задумался, а ты...

Проехали Рядки. Уже за посёлком что-то метнулось — не то под колёса, не то из-под колёс.

— Что такое? — испуганно спросила Елена Семёновна.

— Курицу раздавил, — ответил Николай.

— Как нехорошо... — сказала мать.

— За курицу — ничего; вот если гуся — тогда штраф, — не отрывая глаз от ленты гудрона, молвил Николай. — А курица, считается, сама убежать может.

— Всё-таки надо было объехать!

— Не успел, скорость большая. Да что там — курица...

— Всё-таки живое существо, — сказала Елена Семёновна. И уже раздражаясь: — Какой холодный ты: «за курицу — ничего!». А если сказать тебе: «за человека — ничего» — ты бы и на человека наехал, да?! Наехал бы?!

— Ты, мама, взволнована и поэтому несправедлива, — не отрываясь от руля, спокойно ответил Николай. — На человека я бы не наехал.

«Действительно, какие глупости я ему говорю, — подумала Елена Семёновна, — только мешаю!». И в то же время ей стало обидно, что он даже не сердится на неё, отвечает спокойно, без горечи. Упрекнул бы, рассердился, пригрозил — и то лучше. И в кого он такой?

Не доезжая десяти километров до города, остановились у телефонной будки. Николай заботливо отирал тряпкой куриную кровь, брызнувшую на хромированную решётку радиатора, когда мать подошла и сказала:

— Знаешь, папе лучше. Сам подошёл к телефону. Сейчас приедем к нему.

— Ну вот, напрасно ты беспокоилась, — сказал Николай.

— Как напрасно! — ответила Елена Семёновна. — Ведь родной же человек!

— Да, ты права, — сказал Николай, но в голосе его не слышалось должной убеждённости.

— Ты пойми, Коля, — ведь один раз плохо человеку стало, другой раз, третий, а потом...

— Ну, до этого ещё далеко.

— Но я боюсь, боюсь этого, — тоскливо прошептала Елена Семёновна. — Не дай бог, не дай бог!

— Если это и случится, то ты не будешь одинока. Ведь я всегда буду помогать тебе, — рассудительно сказал Николай и поясняюще добавил: — помогать материально.

— Ах, не то, не то ты говоришь, Коля, — ответила Елена Семёновна, откидываясь на спинку сиденья.

Гудрон давно сменился асфальтом; гоня перед собою свою тень, ещё ровнее и бесшумнее бежала теперь машина. По краям дороги вставали строения с полукруглыми рубероидовыми крышами, за изгородями поблёскивали решётчатые рамы парников, торчали вентиляционные трубы овощехранилищ. Вдали, на сортировочной станции, сплошным красным забором стояли вагоны. Город возникал навстречу машине. Впереди, в просветах меж высокими зданиями, холодно голубело небо, неуютный розоватый закат был вставлен в прямоугольники окон. Потупясь, взглянула Елена Семёновна на сына. Чуть пригнувшись, спокойно и напряжённо глядел он вперёд, ведя машину средь других машин.

1952 г.