"Новый год в октябре." - читать интересную книгу автора (Молчанов Андрей)Глава 3К обычаю считать дату рождения праздником Прошин относился скиптиески по двум причинам. Во-первый, календарь был для него олицетворением той претившей ему условности, что, объяв всю внешнюю сторону мира, безраздельно и деспотически в ней господствовала; во-вторых, соглашаясь с правом именовать день появления человека на свет днем радости, он не мог согластится с подобным отношением к последующим повторениям этого дня, считая их датами, уготованными скорее для скорби и размышлений, нежели для веселья. Свои дни рождения он принципиально не отмечал. Однако приглашение Тани на празднование ее тридцатилетия принял с радостью, ибо готовила она превосходно, Андрея он не видел около года, и, кроме всего прочего, пора было как-то нарушить однообразное плетение цепочки пустых вечеров. Дверь открыла Таня: нерядная, разрумянившаяся, с хмельным весельем, лучившимся в золотисто- карих, чуть раскосых глазах… Косметики — минимум. Прическа — произведение искусства. Платье — торжество безукоризненного вкуса хорошей швеи. – Как я тебе? - полунасмешливо- полукокетливо вопросила она. - Все же ничего баба, а? Тридцати не дашь… – Как свежий сливочный торт, - плотоядно осклабился Прошин. - Что слова? Если я скажу, что ты очарование, я не скажу ничего… – Кого мы лицезреем?! - В перспективе коридора, с сигаретой в зубах, появился Андрей. – Наконец-то мы потолкаемся животами! - в тон ему откликнулся Прошин, и они расцеловались. – Ну, дуй к столу, - сказал Андрей. - Садись и непивайся до восторга. – Да погоди ты… Как живешь-то, поведай… – Приемы, визиты… Очень красиво. - Андрей оперся на груды шуб, повисших на на накренившейся вешалке. - Надоело до смерти. А ты? – Работа, дом, машина. И тоже надоело до смерти. – Нет в жизни счастья, - сказал Андрей. – Да, - подтвердил Прошин, вглядываясь в его лицо и поражаясь, как же тот сдал. Бесчисленные морщины, нездоровая матовость кожи, грузная фигура только подчеркивалась девственной чистотой рубашки и спортивным покроем брюк. – Ну, выглядишь ты превосходно, - заключил Прошин. – Ах, милый лжец, - сказал Андрей. - Выгляжу я скрерно. Теперь он стоял на фоне приколоченный к стене оленьих рогов. Казалось они росли из его головы. Прошин невесело усмехнулся. Андрей, следуя его взгляду, обернулся, посмотрел на рога… – Ты чего? – Чего я? – Чего, говорю, стоишь, проходи… - Андрей убрал руку с его плеча. - Пора начинать. Прошин вошел в комнату. Гости как раз тушили сигареты и поднимались к столу. Гурман и чревоугодник, Прошин живо оценил ситуацию и вскоре пребывал в выгодной близости самых изысканных блюд. «Осетра поближе… «Камю» - тоже… Всего одна бутылка, и не распробуешь… Салат — на фиг, а вот беленькие маринованные — это да, вещь…» – Поляков, - представился сосед, человек с одутловатым лицом и тяжелой челюстью. – Ваш коллега. – Даже? - Алексей, пропустив мимо ушей тост, машинально чокнулся с гостями. – Да. А зовут меня Леонид Мартынович. – Стоп, - призвдумался Прошин. - Вы, случаем, не связаны с микроэлектроникой? – И не только случаем. Всей прошлой и будущей жизнью. – Профессор Поляков? Ну, слышал, конечно… В нашем НИИ восхищались вашими работами… – Ну-ну, бросьте. А то растаю. - В голосе Полякова звучала ирония, но тем не менее было видно, что он польщен. - А вы, кажется, главенствуете над лабораторией? Дико заняты, наверное? Не до науки? – Почему же, - сказал Прошин. - Вот… докторскую начал… – За успех, в таком случае… - Поляков повертел стопку. - Линия ваша верна: кандидатов — мильен, докторов — существенно меньше. Доктор… это дело другого рода. Это… Он выдержал паузу, глядя Прошину прямо в глаза. - Власть. Деньги. Конечно, счастье не с этом, но и в этом что-то есть… – Да, - сказал Алексей. - И не что-то, а много конкретных и вкусных вещей. И с этими словами он занялся осетром, вытащив серебряной лопаточкой из середины рыбины изрядный, украшенный морковной звездочкой и волнистой полосой майонеза кусок маслено блестевшего мяса. Расправившись с осетриной, вышел покурить на кухню. Там возле плиты, рассеянно почесывая фильром сигареты лоб, стоял Андрей. Табачный дым стлался у него по волосам. – Грустишь? - поинтересовался Прошин – Отдыхаю. - Тот оторвался от раздумий. - Кому пирушка, кому работа. У меня, например, благодаря этому вечеру и тем, кто на нем присутствует, должна вскоре появиться в трудовой книжке новая строка… И вот, Леша, думаю… До чего же все пошло! Накупил жратвы повкуснее, собрал десяток морд с полномочиями и, опоив, обкормив, устроил себе то, на что не жаль положить и тысячу. Ну, плюс любезости, всякие слова… – Что значит «ну»? - сказал Прошин. - Бутылка коньяка — это только бутылка коньяка. Важно, с кем ее выпить и как… Кстати, у меня под боком некто Поляков… – О да, забыл… - Андрей поднял палец. -Это как бы подарок для тебя. Имя небольшое, но имя. В общем, смотри. Вдруг полезный контакт? – Да, - раздался голос Полякова, внезапно ступившего на порог. Нас действительно хотели познакомить Леша. И в первую очередь этого хотел я. Пойдемте в другую комнату, поговорим. Сейчас как раз начнется момент дробления массы по общности натур… Танюша, принесите нам кофе. Буду очень благодарен. Догорала свеча. Прозрачные, искристые капли воска тяжело скатывались по ее светящемуся изнутри стволу; застывали, становились матовыми, неживыми, сливались в волнистые нити сосулек. Прошин пил кофе, смотрел в окно, где в голубом свете фонарей мельтешил сухой снег, и слушал Полякова. Тот сидел напротив, сложив руки на груди и, морщась от дыма, говорил: – Вы знаете, как я рос, Леша? Я рос в простой семье. Папа — счетовод, мама — кассир на станции метрополитена. Протекций и наследства, сами понимаете… Воспитание тоже — без пианин и иностранных языков. С помощью ремня и внушения одной трогательной мысли: чтобы всласть жить, надо до пота трудиться. Однако родители мои не замечали одной малюсенькой а то время проблемки, что в наши дни трансформировалось уже в проблемищу. У нас стало много «своих людей», и теперь, чтобы всласть жить, трудиться до пота не обязательно, достаточно быть «своим» в какам-то тесом кругу. – С этим нужно бороться? – Я полагаю так: бороться с этим… хлопотно. Потом, стать «своим» проще, нежели лезть во всякие драки и более того — побеждать в драках. Тут есть, конечно, элемент гиперболы, но подчас не столь важны средства выражения идеи, сколько сама идея. – Ну, а суть идеи? - сказал Прошин. – Надо принимать законы жизни, вероятно… - объяснил Поляков. - Это, безусловно, точка зрения обывателя, ну да а кто мы? Знаменатели у нас одинаковые… – Что-то не пойму… - Прошин хмуро посмотрел на собеседника. - Вы хотели со мной поговорить, по-моему… – А, вас интересует деловая часть? - Поляков изобразил оживление. - Пожалуйста. Про погоду, как полагается в светском обществе, мы… обсудили. Итак. Для начала хочу заметить о себе как о человеке практического склада ума. Это, уверяю, неплохая черта характера, и во многом благодаря ей я доктор наук, заместитель директора и те де. М-да. Так вот. Меня всегда интересовал ваш институт. Прекрасный институт! Широкие международные связи, чего не сказать о нас… Специфика! - Он вздохнул. - Многих ваших я знаю. Но мне хотелось бы подружиться , ну… – Со мной, например, - подсказал Прошин. – Да, - кивнул Поляков. - Где-то так… – Подружились, например, - продолжил Прошин. – И хватит, - откликнулся Поляков. - На первый раз. А на следующей недельке жду вас у себя. Хлопнем по рюмашке, поговорим… – Опять о социальном зле? – Ну, а чего… О диссертации вашей, если хотите. Трудности у вас есть? – Есть. Над диссертацией нет руководителя, в диссертации нет идеи. – А Бегунов? - Поляков ковырял спичкой в зубах. – А Бегунов — честный человек. – Но у него должен существовать заряд либеральности по отношению к своему сыну хотя бы? – Заряд уже выстрелил. - Прошин сложил пальцы «пистолетиком» и надул щеки. – Это плохо, парень… Кстати, давай на «ты»… - Спичка соскользнула, переломилась о десну, и Поляков зашипел от боли. – Давайте на «ты», согласился Прошин. – Значит, на следующей недельке? – А если попозже? – Жду звонка, - Поляков страдальчески причмокивая, вытащил из бумажника карточку. - Мои координаты. Прошин, не глядя сунул бумажку в карман. Затем встал, выглянул в коридор… Гости уже целовались, запаковываясь в шубы. – Народ разбегается, - сказал Прошин, не оборачиваясь. - Пора и нам… Вас подвести, сэр? – А… у тебя машина есть? Какая? – Скромного черного цвета, - сказал Прошин. - Называется ГАЗ-24, «Волга». Ну, подвезти? – Я своим ходом… - Поляков застенчиво улыбнулся. - Я тоже машиной… Беленькой, правда. Но названия схожи - «Вольво». Иногда одиночество было невыносимо, оно угнетало Прошина, как головная боль, но порой, преодолев скуку, он вдруг начинал испытывать горькую, торжественную сладость своей отделенности от мира людей, похожую на смутное приближение к мудрости. Втакие минуты ему казалось, что по-настоящему познать людей можно лишь вдалеки от них, от их веселий и застлья, наедине с собой припоминая лица, слова, поступки и постепенно, будто кусочек за кусочком очищая икону от черных, непроглядных слоев, открывать характеры, оголять чувства, постигать тайный смысл человека — его души, его жизни. Но это было не часто. Обычно ему безвольно желалось общения, и тогда, завалившись на тахту, он названивал всем знакомым подряд, что было глупо, но помогало; как, впрочем, и телевизор. Он уже взял записную книжку, готовясь приступить к безрадостной процедуре «обзвона», но отложил шпаргалку… Номер телефона вспомнился сам собой — отчетливо, как и был записан, представился этот номер перед глазами… Длинные, длинные гудки. – Здравствуйте, Ира. Это Алексей. Она молчала. – Ира, мне необходимо встретиться с вами. – Знаете… - Это «знаете» у нее получилось резко, но только вначале; в конце слова голос смягчился, и, продолжала она вынужденно мягко и соболезнующе: - Сегодня я, к сожалению, занята. В нашем кинотеатре хороший фильм и… Ну, я уже приглашена. – Я понимаю, - сказал Прошин. - Но, может, после фильма? – Ну, давайте… Подъезжайте часам к десяти. Я как раз пойду выгуливать собаку… Прошин посмотрел в зеркало. Там косенько улыбнулись и покачали головой. – Хорошо, - согласился он, болшим усилием подавив раздражение. К десяти я… - Он еще не договорил, когда она повесила трубку, приведя его этим в бешенство. – Собаку! - сказал он с горчайшей улыбкой. Потом заставил себя успокоиться. В конце концов кто он для нее? Нелепый, назойливый тип… Да и что привлекла- то его в ней?! И тут дошло — схожесть с Олей, бывшей женой. Схожесть неуловимая, загадочная, и чувствовать ее было дано только ему одному, искавшему ту, что когда-то любил и утратил в обмен на одиночество, в других женщинах. Но Ира… нет, это не нахождение утерянного, лишь осознание его… И ехать на какое- либо свидание он уже не собирался. Единственное, что безотчетно желал, - увидеть ее еще раз, пусть издалека, украдкой, но увидеть, потому что она была дорога ему за необъяснимое чувство, называемое любовью, или за напоминание об этом чувстве — все равно…. Он должен был как-то проститься с ней. … Машину он оставил в переулке, неподалеку от кинотеатра и встал в отдалении, наблюдая за входом. К вечеру мороз усилился. Холод лез в рукава, за шиворот, костенели ноги… Ее не было. Может, не тот сеанс? Или вообще не тот кинотеатр?.. Нет, все верно. Вот прошелся ее обожатель. Те же голубые штанишки, тонкие ножки, патлы… Этот стереотип столичного хиппового мальчика был Прошину хорошо знаком и сравнительно ясен за тем исключением: как может красивая и, главное неглупая женщина относиться с симпатией к этакому хлыщу. Как его? Ах, да. Боря. Боря, составляющий в некотором роде загадку, снова прошел мимо, и до Прошина донеслось его сдавленное изречение относительно климата центральной Европы. Боря тоже порядком замерз. Между тем толпа у кинотеатра начала редеть… Ирины по-прежнему не было. Прошин взглянул на Борю. Теперь это был основной ориентир. Взглянул… и насторожился. Тот стоял в тени, у пустых лотков, в окружении двух неизвестных. Что- то неблагополучное было в этих неизвестных — и по тому, как пьяно они покачивались, как заслоняли Борю - растерянно, словно ищя поддержки, крутившего головой… – Ну, извините! - донесся до Прошина дрожащий тенорок его соперника по делам сердечным. - Я же нечаянно! Ну, плюнул… – Не гони фуфло! Ты… тут, сука, на улице, как верблюд, сука… - изрекла одна фигура с длинными обезьяньими ручищами, одетая в тулуп. – Я попрошу… - с надрывом произнес Боря. Прошин, заинтересованный, подошел ближе. Теперь перед ним была огромная спина того, кто, загородив Борю, выяснял с ним отношения. Слева стоял другой — гражданин лет сорока с бурым жеванным лицом, в заношенной военной ушанке; новенькая телогрейка, дорогой мохеровый шарф, обмотанный вокруг шеи… С пьяным добродушием он наблюдал за развитием событий. Пьян же он был, судя по всему, смертельно. Раскрытый рот, золотые коронки, мертвая улыбочка, остановившиеся глаза… «Ситуэйшн», - подумал Прошин злорадно и постучал по гигантской спине кулаком, как в дверь. Тотчас перед ним возникло лицо. Не лицо. На него смотрел орангутанг. Смотрел, держа слабо верещавшего Борю за горло. – Слушай, подонок, - сказал Прошин приветливо. - Вали-ка отседа, а? Орангутанг, не торопясь, отпустил жертву. Чувствовалось, что это ласковое «подонок» покоробило его слух куда более изощренного мата. Затем перевел взгляд на золотозубого. Взгляд был непонимающий… – Гога, - сказал золотозубый глухо, причем улыбочка его сохранилась, а губы даже не шевелились, словно слова шли откуда-то из желудка. - Он некрасиво тебя обозвал, Гога. Гога развернулся к Прошину. Это было чудовище, возвышавшееся более чем на два метра, с неправдоподобно широкими плечами и вросшей в них небольшой головкой; чудовище, выражавшее бесповоротно агрессивные намерения. – Я… подонок? - искренне поразилось оно и наотмашь врезало кулак Прошину в грудь. Ощущение, будто пивной кружкой по ребрам… Дыхание остановилось. Перед глазами проплыла, колыхаясь, черная штора. Но опыт когда-то умелого, выносливого борца, прошедшего курс кун-фу, этот опыт помог еще не совладавшему с болью Прошину не только не отпрянуть, но и, схватив эту ручищу-молот, провести «зацеп изнутри». Вернее, попытаться провести. Сдвинуть ногу Гоги было равносильно тому, чтобы сдвинуть телеграфный столб. Тем более, тут же Прошин с растерянностью отметил, что поднимается вверх… Гога держал его на вытянутой правой руке, левую отводя для удара. «Левша, - спокойно отметил Прошин. - Но не лесковский…» И с силой двинул Гошу в живот мыском ботинка. Нога отскочила назад, как от туго накачанной автомобильной камеры, а удар прешелся Прошину в плечо. «Вот тебе твое высокое благородство, - участливо сказал Второй. - Сейчас из тебя сделают мартышку. Герой! Куда полез? В пошлую, уличную драку…» «Так получилось…» Прошин скосил глаза на стоявших с открытыми ртами Борю и золотозубого. Ждать помощи от Бори не приходилось. Боря находился под сильным впечатлением и был недееспособен. Друг Гоги, напротив, склонился к действиям радикальным, хотя далеко не эффективным; с собачьим каким-то озлоблением, подвывая, он вцепился Прошину в дубленку и повис на ней, только мешая Гоге и создавая дополнительную нагрузку. Прошин крякнул и лягнул золотозубого в пах. Получилось довольно метко. Золотозубый охнул, упал на карачки, пополз, держась рукой за поврежденное место; потеряв шапку, ткнулся лицом в сугроб и затих. Такое положение вещей Гогу расстроило. Удары не достигали цели, противник был до отчаяния увертлив и даже вывел из строя старшего товарища. Гога опустил Прошина на землю. – Ты — сука! - с чувством сказал он и, откинувшись, размахнулся для убийственного удара. Но как только одна нога Прошина нащупала опору, другая автоматически пошла на подсечку… Гогины башмаки блестнули в свете задумчивых фонарей подкованными подошвами, и, со звуком упавшего комода, он расположился на тротуаре. Прошин зыркнул по сторонам. Со всех сторон к нему направлялись какие-то люди. Конечно, когда кто-то лежит, а кто-то стоит, самое время подойти! Он схватил ничего не соображающего Борю за руку и побежал, волоча его за собой, к машине. В переулке Прошин остановился. – Вот что, - проговорил он, хватая морозный, режущий горло воздух. - Выжди немного… До фильма еще… - Он посмотрел на руку. - А часы забыл… – Еще пять минут, - угодливо подсказал Боря, так и не узнавший его в темноте. – Успеешь. Бывай. - Он толкнул его в плечо и пошел к машине. «Она действительно похожа на Ольгу, - думал он, выруливая на проспект. - Не видел ее нового мужа, но он наверняка такой же, как этот… Им почему-то нравятся такие… Такие как все!» Прошин пригласил Авдеева в гости. Тот прохаживался у стены книжный полок, созерцая старинные книги серебрянных переплетах, иконы, картины, трогая сталь древних мечей и очумело цокая языком. – Талантливо живешь, - говорил он. - Ох, талантливо живешь, Леха! Прийдут с обыском — все в музей. Откуда у тебя? – Любимая бабушка, - сказал Прошин. - Светлая была женщина. Добрая, умница. На французском без акцента… Она меня и воспитала. Ладно. Не стоит травить душу. Марш мыть руки. Водка прокисает. – Старик, - захлопал Авдеев глазами.- Это что, телевизор?! Это же сколько по диагонали? Метр? Не, больше… Откуда? Тоже что-ли от ископаемой бабуси? – Ты!… - Прошин скрипнул зубами. - Бабуси ископаемые у тебя были, понял? Ладно… садись. Давай выпьем. - Он разлил водку и ловко надел на вилку сопливый маринованный гриб. - За то, чтоб нам везло, - сказал он, чокнувшись с бутылкой.- Пей, Авдеев, пей, пока печень твою не бросили небрежным жестом в оцинкованный тазик с надписью «Морг» Я все же завидую Роме… Действительно, умирать, так в горах, на леднике… Никакие студенты тебя препарировать не будут, никакие черви не доберутся… Бр-р! А там наткнутся на твой свежезамороженный трупик потомки, оживят, и начнешь ты среди них — чистых, умных, не употребляющий водяры — чудесную, полную смысла жизнь… Авдеев пил водку судорожно, с закрытыми глазами, покрасневшим от натуги лицом. Нездоровая его кожа собралась морщинами, длинные нечесанные пряди волос свисали до подбородка. После третьей рюмки водки с Авдеевым случилась метаморфоза: он стал заносчив, высокомерен и хамоват. – Без меня вы …ничто, - сказал он. - Абсолютно. – Конечно, - подтвердил Прошин, изучая этикетку на бутылке. - Без тебя мы провозились бы с анализатором лет десять. С тобой — лет шесть. Ты у нас гений, Коля, я чистосердечно… – А ты знаешь?… - Авдеев оглянулся по сторонам. - Анализатор ваш ничего не изменит. Датчик не главное. Дело… в приемнике! – Что ты городишь?! - не удержался Прошин. - Приемник — банальность. Фильтр, выделяющий сигнал на уровне шума. – Он мне еще объясняет, корифей, - сказал Авдеев с отвращением мастера к школяру. Только к чему вы прийдете? Модернизация существующего. – Друг, - сказал Прошин, -не надувай щеки. Будто ты знаешь нечто в корне новое. – Знаю! - Авдеев запнулся, усердно проворачивая в голове какую-то мысль.- Хорошо, - начал он, - расскажу. Все равно украсть решение ты не сможешь. Слушай. Я вытянул лоторейный билет. Нашел… частоту излучения больной клетки с изотопом… ну, не важно каким. Усек? Не частоту излучения изотопа как такового, а частоту переизлучения… клетки. Правда надо знать какой дозой ее возбудить, когда замерять частоту… – Не может быть… – Может, Леха. Как это… Есть многое на свете, друг Горацио, что заглушают грохотом оваций… Н-да. Но как и чего — ша! Молчок! – Значит, - сказал Прошин, - теперь мы должны сдвинуть частоту в приемнике? – И еще кое-что, - поддакнул Авдеев. - И прекрасненько будем знать, где злокачественно и где это… все путем. Но как уловить частоту — черт не догодается! Лоторея. – А как? - напряженно спросил Прошин и проклял себя за такой дешевый вопрос. – А… - Коля смешливо сморщил нос. - Стырить хочешь? Не выйдет! - Он покосился на бутылку и щелкнул по ней пальцами. - Я это дело бросаю. И частота у меня тут…- Он наклонил голову и долго стучал по ней кулаком. - И потому, хоть расколи мне черепушку, ничего оттуда не выскочит! Я сам! Сам! Мне тоже жить охота. А с тебя моей кандидатской довольно. Отцапал в свое время халяву. Теперь и я пробиваться начну. В кандидаты, в доктора… Хотя чего там – сразу в доктора! Открытие… как пить дать… сразу степень, премия… Пора мне уж… – Стоп, - проговорил Прошин. - Пусть все, сказанное тобой, правда. Теперь мы знаем где что находится. А дальше? Как этот клад изъять? – А на это, – отозвался Авдеев весело, - на это есть врачи, и ихние мозги пусть шевелятся и болят. А они додумаются, не боись! А я… мне достаточно. Открытие, врубился? Он погрозил пальцем. - Э-э, ты, верно, опять купить меня хочешь? Не выйдет, Леха, я ж говорю: ты свое получил. Шабаш. Ты, Михайлов… Раньше Авдеев работал у Михайлова. – Михайлов? - насмешливо переспросил Прошин, - Он-то при чем? – Жулье страшенное! - поделился Коля. - Он тоже, как ты. Любит на чужом ручонки погреть. И отдохнуть за госсчет. Тоже гнилая рыба. Собственно, вас двое таких в институте. Остальные, слава Богу, приличный народ… В Латвию скоро едет Михайлов-то… – Чего ему там? – Как чего? - удивился Авдеев. - Развеяться. Готика. Костелы. Древние улочки Риги. Аппаратура к тому же у тамошних заказчиков барахлит… Не истек срок гарантии. И ответственный кадр едет… Разбираться, ха-ха! – Он… специально допустил брак? - лениво спросил Прошин. – Безусловно… - развел руками Авдеев. - Это такая скотина… Как ты. – Полегче, - добродушно предупредил Прошин. - И какой брак? – Элементарно! - с пьяной откровенностью поведал Коля. - Система проще ночного горшка : у них в приборе кассетные платы, втыкаем туда одну технологическую, без лака - это заместо заводской… все дела. А там туманы в Латвии, туманы. Балтика. Ну! Влажность воздуха, как говорят синоптики. И все параметры платы через годик тю-тю… – Ерунда, - медленно сказал Прошин. - И впредь не надо сплетен. Нужна Михайлову Латвия! Он в Австралию ехать не хочет — мне предлагал… Текучка, говорит, запар, ничего не успеваю… – Значит у вас общие дела, - резюмировал Коля. - Какой запар? Вечный кайф, и покой от него ему только снится. Ты мне на мозги макароны не вешай… Если едешь ты, значит, Михайлов у тебя в кармане брюк. Купил, значит, ты его. И давно пора. Он глупый. А ты… У, кобра очкастая… - И он сделал Прошину «козу». Тот невольно улыбнулся. – Слушай, Авдеев… А ты не спросил себя, почему это я вдруг начал приглашать вашу милость в гости? Авдеев насторожился. – Ну… - опасливо произнес он. - Чего такое? – Видишь ли… - Прошин убирал со стола. - Ты, конечно, начнешь сейчас ныть о моем коварстве, но заранее предупреждаю: не стоит. Ошибешься. Так вот. Увольняют тебя, Коля. Сегега все-таки стукнул, видимо… Но увольняют, мягко, по сокращению штатов… Авдеев буквально закачался в кресле. – Врешь! - прохрипел он. - Врешь! – Да, не волнуйся, - благодушно продолжал Прошин. - Друзей не забываю. Вытащу. И не думай, что я загорелся выудить у тебя заветную частоту. Она твоя, и знать ее не хочу. Речь о другом. Ты избил Глинского и оправданий нет… И победой над раком вины перед начальством не искупишь. Оно твердолобое, недоверчивое, мыслит конкретным фактом пьяной драки. Позор! Но мы все исправим. Кое-кому сверху нужны расчеты, совпадающие с проектом многоячеистого датчика. Скажу более: потому что этому кое-кому нужен многоячеечный датчик. Это большое желание большого начальства. И ты пойдешь навстречу и начальству и желанию. То есть подобные расчеты — твой спасатьльный круг. И пока ты над ними потеешь, никто на тебя и дыхнуть не посмеет, будь уверен! – Что за расчеты? - спросил Авдеев удивительно трезво. - Тебе нужна докторская? – Фи, какие мы подозрительные, - присвистнул Прошин. - Эка, хватил! Разве это тянет на докторскую? – Да,- сказал Авдеев в раздумье. - Для докторской… хило. – Уже хорошо. Едем дальше. Завтра ты убеждаешь всех нерациональности сканирую щего датчика. Дело это сложное, но ты гений и потому как там… пусть твои шевелятся и болят, ага? Сделаешь расчетики с помощью лаборатории, затем — пожалуйста! - разрабатывай приемник со своей лоторейной частотой и становись академиком. – Но уйдет год… Год вхолостую! – Уйдет не год. - Прошин загибал пальцы: - Январь, февраль, март, апрель… Четыре месяца. Только четыре, не больше! – Но это же… - сник инженер. - Это же прийдется вкалывать, не разгибая спины. И всех обмануть… Ай-яй-яй, - посочуствовал Прошин. - Какая трагедия! Я понимаю, старик, но не вижу выхода. А потом что такое четыре месяца? Дальше- то — король! - Он разлил остатки водки по рюмкам.- Дальше докажешь всем, кто ты есть, а есть ты талантливейший человек! Наташке докажешь… По рукам? – По рукам и по ладоням, - задумчиво проговорил Авдеев. - Ладно! Черт с тобой! – Ну, ни фига себе! - оскорбился Прошин. - За него переживаешь, а он тут выкобенивается, фрукт! «Черт с тобой!» Это с тобой черт! Не надо никаких расчетов. Сам выпутывайся. Катись отсюда! – Леш, ты чего? - перепугался Коля. - Я ж в шутку… – В шутку… - обиженно продолжал Прошин, принося с кухни жареные шампиньоны. Шутник нашелся! Да! Спохватился он. - Глинскому о расчетах — ни-ни! Узнает — всему хана! Он в курсе, кому из начальства они нужны, и все сумеет увязать. А если поднимется вой, я буду бессилен. Авдеев понимающе закивал, вытирая рукавом бледное лицо. – Что с тобой? - испытывая внезапную жалость, спросил Прошин. – Да… сердце… пройдет сейчас… В лице Авдеева было что-то трогательное, детское, до боли знакомое… И тут Прошин вспомнил: однажды он несправедливо ударил сына, и у того было такое же выражение лица – непонимающее, растерянное… – Коля, - сказал он, отвернувшись. - Я обещаю… Твой анализатор будет… сделан. Во что бы то ни стало. Я обещаю. Было светло и студено. Над ажурными чашами антенн, в зимней, глубокой синеве поднебесья висели, окоченев, крепенькие, будто сдавленные морозом облачка. Прошин протиснулся в разломанный стык бетонный секций забора и увидел Лукьянова; тот тоже, видимо, решил прогуляться в лесу и теперь стоял растерянный - как же, застукали! И кого, самого примерного! Прогулки по лесу в НИИ были строго запрещены. – Ну, чего, - сказал Прошин. - Нарушение трудовой дисциплины налицо. Иду докладывать. Готовьтесь к каре. – Каюсь. - Тот наклонил лобастую голову. - Нарушение. Но только те полчасика, которые побродишь да веточки потрогаешь — в актив. И не столько себе, сколько государству. – Процесс воспроизводства рабочей силы на производстве непосредственно, - сформулировал Прошин. - Охране вас не понять, но я согласен. И более того — предлагаю повоспроизводиться совместно. Мне одному скучно, ей-богу, а вы потрогаете еще пару веточек во благо отчизны.. Ну, пошли! – Вы знаете, - тот направился по тропинке, - а у нас чепе… – Ага, - Прошин шел следом. - Какое? – Дискуссия с самого утра. Выступление Авдеева о том, что многоячеечный датчик - это хорошо. Доказательства вообще подозрительные… – Вы занимаетесь «Лангустом», - сказал Прошин. - Прекрасная тема. – Слушайте.. - Лукьянов обернулся. Глаза его были внимательно- враждебны. - Я не мальчик. И советов не надо. Я… имею право на работу с анализатором. - Отвернулся, молча пошел вперед. Теперь они шагали по узкой тропинке решительно, словно с какой-то целью; торопились, провалились по колено в снег… Густели тени старых елей и сосен на глубоких, сумрачных сугробах; здесь был до тяжести свеж воздух, и Прошин, хватая его рассерженным ртом, думал: «А мог бы я убить человека, шагающего впереди? Вот так — снежок скрипит, сосны шумят… А в руке — маленький, скользкий пистолет. Или лучше — какой-нибудь фантастический распылитель материи, чтобы не мучиться при виде трупа. Елозит палец по спусковому крючку… и странно одной подошвой обрывается след — другая нога уже не ступила на землю… Да! - еще полная безнаказанность, разумеется. А вообще действительно… мог бы убить? А? Нет… наверное. Страшно! И не то, чтобы убить страшно, а то, что потом, после… И все дело в этом «потом», все дело…» – Я слышал, - сказал Прошин наобум, - вы преподаете в институте? – Да, вы об этом прекрасно знаете. – Так, может, вам стоит уйти на кафедру? Прекрасная работа, зарплата вполне… Он посмотрел на верхушки деревьев. За ними было небо. – Я вас чем-то не устроил? – Всякие фокусы с датчиками — не очень красиво… – А это не фокусы. Это желание коллектива, обоснованное производственной целесообразностью. – Но над коллективом есть начальник… - молвил Прошин. – И этот начальник я. - Лукьянов указал пальцем себе на грудь. – Да? А кто же я в таком случае? - Прошин всеми силами старался держаться корректно. – Ну, мы же все понимаем. - Лукьянов развел руками. Зачем вопросы? – Я вижу, вы обнаглели. - Злость закипела у Прошина в горле, он даже дернул шарф, задыхаясь. - Вы… – Ну-ну, - сказал Лукьянов, усаживаясь на ствол поваленного дерева и запахивая воротник пальто. - Где ваша чарующая невозмутимость? Давайте тихо и откровенно… Хотите? – Ха… - Прошин, болезненно усмехнувшись, притулился к березе. -Давайте… откровенно. – Тогда слушайте. Вы — человек не на своем месте. Вы наносите вред делу. Лишний вы. Это я насчет лаборатории. Насчет иностранного отдела так: половина ваших зарубежных командировок не более чем болтовня по общим вопросам и наслаждение экзотикой за счет государства. – Что-то вы много печетесь о государстве. - Прошин сплюнул твердый комочек жвачки, пробивший дырку в сугробе. – Так кому-то надо… Потом в этом что-то есть. Идея хоть какая, смысл. – Как же насчет кафедры? - перебил Прошин. – Вынужден вас огорчить. Никак. Здесь мне больше нравится и работа и коллектив. – Договорились, - равнодушно произнес Прошин. - Но тогда впредь рекомендую без глупостей. Без умничания, вернее. Приказано делать многоячеечный датчик — вперед! И чтобы за моей спиной никаких шорохов! – Многоячеечный датчик, - столь же спокойно ответил Лукьянов, - нам не подходит. И пока доводы Коли не подтверждены математикой, то бишь Навашиным, ваши грозные распоряжения в силу не вступят. В них, по моему разумению, имеется опрелеленная сверхзадача… У Прошина затяжелели, дрожа, все мышцы, все жилочки… О, как он хотел ударить сидящего перед ним человека! Ударить не расчетливым приемчиком, а грубо, слепо — в лицо; смяв все, что попало бы под кулак; вложить в удар всю силу, всю ярость… – Вы… - Он придумывал самое большое оскорбление. - Вы мой подчиненный! И вообще… обязаны… – Ладно… - Лукьянов досадливо стряхнул перчаткой снег с брюк и встал. - Наш спор разрешит директор. Он, думаю, не опротестует практичный вариант прибора. Какую-то секунду Прошин стоял, раскрыв рот. Затем, спотыкаясь, двинулся вслед за собеседником. – Но постойте, - заговорил он ему в спину, растерянно сознавая, что все произносимое им сейчас, глупо и унизительно. - Я не настаиваю на этом датчике, я… Тьфу, черт, ерунда… Около забора они остановались. – Федор Константинович! - Прошин улыбнулся застывшей улыбкой злодея. - Мы враги?.. – Наверное, - отрывисто ответил тот и , издевательски вскинув глаза, бочком полез в пролом. Прошин за ним. Он думал. Думал, что если бы сейчас в руки был пистолет… или этот фантастический распылитель… Хотя бог с ним! Пистолет, да еще безнаказанность… – Извини, Леша, я без звонка… - В дверях стояла Татьяна. – Конечно- конечно, - забормотал Прошин, отступая в прихожую. - Я ждал, при чем здесь звонки… Он помог ей снять пальто. Она встала у зеркала, закинула назад волосы, отвела за голову тонкие руки, заколола шпильку… Два локона кручеными колечками упали вдоль шеи - нежной, высокой; влажно блеснули темные, большие глаза. Прошин молчал. Он любовался этой женщиной, испытывая сложное чувство: и привязанность, и сопротивление этой привязанности, отрицание ее — нельзя, безумие, чур меня, чур! Цепенящее это чувство было минутно, но как часто оно мучило его, даже когда ненароком он вспоминал Таню — такую пленительно-женственную, прекрасную любой своей черточкой, жестом; и видил ее, как воочию, и слышал ее голос — низкий, хрупкий; и снова хотел встречи, хотя знал, насколько будет та утомительна и безрадостна. Он страшился ее любви к себе, потому что не мог отплатить ничем; близость с ней была для него неимоверно постыдна и тягостна, как предательство или жестокое воровство; он мечтал порвать, но как порвешь с тем, что стало привычкой, частью твоей жизни, твоего «я»? – Слушай, кстати, я вспомнил… - промямлил он. - Я тут сумку тебе купил… Где она только… сейчас… – Ради бога, милый! Никаких сумок! - Она прошла в полутемную комнату. - Я и так задыхаюсь от вещей. И вообще… Я поняла, как мне надо жить. – И… как же надо? – Очень просто. И невозможно. Иметь один чемодан и скитаться по свету. Или… Знаешь, я бы уехала в Африку, а может, на Север — все равно. Чтобы работать с утра до ночи; на машинах, на самолетах от одного больного к другому… Это жизнь! – Я уверен, - Прошин протирал полотенчиком бокалы для вина. Предложи твое место тем, кто в Африке или на Севере… А потом — не понимаю! Какая-то чушь! Ты же там, где хотят скрутить бич человечества. Это большая игра. И ты можешь попробовать… Вот она, жизнь! – Слова дилетанствующего романтика. - Таня грустно улыбнулась. Ты думаешь, онколокия — проблема для одного человека? Сотни точек зрения, направлений, десятки школ, неисчеслимось мелочей, наконец… Огромная организация. И, к сожалению, иначе нельзя. А что такое организация, сам знаешь; фронт поиска — для лидеров, для остальный - фронт работы. И изречения о биче человечества — красиво, конечно, но слишком уж идеально… Вот Андрей, кстати, он материалист, рассуждает с полным пониманием обстановки, трезво: надо писать докторскую, становиться завотделением, потому как зарплата у меня - милостыня и сижу я на его шее; вообще лентяйка, ничего не добилась… Три пункта его нытья: должность, звание, деньги. Третий пункт основной. Творится с ним чертоыщина какая-то… На уме только рубли и валюта с пересчетами туда и сюда. Вычисляет любой свой шаг. И не дай бог, чтобы где-то на копейку не в его пользу! Тогда трагедия. – Андрюша жаден как таксист, - поддержал ее Прошин. - Ну, а громкие приставки перед именами — это болезнь. Застарелая, Тань… И больной, как говорится, неоперабелен… Ты уж смирись. Терпение — главная добродетель слабого пола. – Леша, я не могу с ним. - Она опустила голову, пальцы ее сжались, озябше ссутулились плечи, словно она готовилась произнести то, что хотела сказать давно, но не решалась , не находила сил… Прошин затаил дыхание. Он понимал, он знал ее слова, пока еще не высказанные слова о том, что она хочет быть с ним, и только с ним, что он нужен ей, что она любит его, что… Давно, как неминуемого выстрела, он боязливо ожидал этих слов и давно научился выбивать у нее оружие, упреждая на какой-то миг, но успевая упредить непременно. – Да брось ты, - сказал он, отправляясь на кухню. - У кого без недостатков? Он хочет тебе добра — это главное. А по сравнению со мной Андрюха не мужик, а ангел. Мысли его катальсь, как бильярдные шары: «Вот оно… Сейчас начнется… Сцена». Все складувалось совершенно не так, как хотелось. И виноват в этом он сам, желавший разговора с ней, как с человеком, способным помочь в делах не больше не меньше как деликатно-служебных, но по дурацкой, смехотворной близорукости не рассмотревший деталей: настроения, места и еще — кем приходится ему этот человек. «Деловые переговоры с любовницей. Первый раунд! - гоготал Второй, заставляя Прошина холодеть от раздражения. - И где? Ладно бы в парке культуру и отдыха или в кафешке…» Поджав губы, молча, Прошин выставил на стол бутылку «Изабеллы», положил коробку конфет, ощущая на себе взгляд Тани — ироничный, тоскливо-сосредоточенный… Он читал ее мысли: «Аксессуары любовного рандеву. Винишко, шоколад…» Она встала. Прошин замер — сейчас подойдет, обнимет, начнутся мольбы, убеждения, всхлипы… Но нет. Она дернула свисающий по стене канатик, зажгла люстру; свет метлой мазанул по интиму полумрака, вымел его прочь, стало удивительно светло и сразу даже легко как-то… – Знаешь, Леша, - сказала она устало, - давай-ка я проиготовлю тебе ужин. Ты пришел с работы, хочешь есть, зачем эти конфетки? Где мясо? Прошин мотнул головой, удивляясь вроде бы. – Ну… в холодильнике… Рыба. Глай на нее он не поднял. Почему-то не мог. Услышал шелест платья, шаги, чиркнула спичка, громыхнула плита… Он смежил веки, постоял так чуть, затем прошел не кухню. Там, брызгая маслом, шипела сковорода. Таня обваливала в муке карпов. – Идиллия, - высказался Прошин, и тут будто кто-то изнутри пропихнул следующие слова — сколзкие, но сглаживающие все, что было до них: - смотрю и думаю: везет же дуракам на жен. – Ну, так отбивай этих жен, что же ты? – Боюсь. - Прошин зевнул. - Я ведь тоже вычисляю. Плюс относительно ужина, еще некоторые подобные плюсы… Но и минусы — нервы, силы, слова… - Он оперся на косяк двери. – Есть жены, экономящие нервы, силы и слова. – Чьи, свои собственные? – Нет, мужа, разумеется. Она не оборачивалась. Руки ее работали механически, а спина была напряжена, будто в ожидании удара. – Да, но идти в загс, - Прошин усердно зевал, - лень… – Разве дело в бумажке? – Конечно. В бумажке большая сила. Документ — это барьер. Много разводов не состоялось именно из-за него. Морока. А женщина спокойна только тогда, когда чувствует, что держит мужчину, что он в узде. И как только замечает, что ему не до нее, начинается паника. Вот тут-то и вступает волшебная сила бумажки. Это опора для любой бабы… Да ты рыбу-то переворачивай — глянь подгорела! Н-да. А словеса типа того, что загс — мещанство, главное чтобы вместе и свободно, - трюк старый и дешевый. Провокация! Пройдет годик- другой этакой свободной любви, и кончится она черной реакцией: претензиями, проблемами, скулежом и волей-неволей надевает очередная жертва мужского пола черный траурный костюмчик и идет регестрироваться в этот самый загс. А сияющая выдра поддерживает его за локоток — кабы не оступился драгоценный от огрчений, не упал и не испортил себе что-нибудь. В организме. Да ты переворачивай, переворачивай рыбу-то, подгорит! - Он говорил грубо, с хрипотцой даже, преисполняясь досадой от пошлой топорности своего монолога, но зная, что это единственно верная и жесткая защита, а может, и избавление в конце концов… Ведь она вспомнит все, сказанное им, и вспомнит не раз, а это оттолкнет… - Ты чего насупилась? - продолжал он так же простецки-невинно. - А? Не то я ляпнул? – Да нет, - она качнула плечом. - Логика железобетонная. - И в сердцах: - Ладно… Горькая мысль-усмешка: «Выиграл…» – Слушая… - Он отнес в комнату хлебницу, тарелки, дождался, когда Таня сядет напротив. - У меня миль-пардон, производственный вопрос: в данное время вашу фирму ссужают финансами, не так? – Наверное… - ответила она рассеяно. - Нет, правильно. Я слышала… будут закупки аппаратуры, строительство… Вам, кажется, должны заплатить… Можно я погашу люстру? – Конечно-конечно. И вновь вкрадчивый полумрак. Прошин кашлянул. – Так, значит… Как там, кстати, друг Воробьев? – У него неприятности. - Она поправила волосы, аккуратна взяла вилку, ковырнула золотистую корочку карпа. - Оперировал на днях старуху с застарелой язвой, а необходимости, как оказалось не было… Итог плачевный: сердце не выдержало наркоза. Умерла на столе. Ошибка банальная… – Он может, - кивнул Прошин, вытаскивая из нежного мяса рыбы тоненькие лапки костей. - Дерганый какой-то, несобранный. Генератор шизоидных идей. Ну и что теперь? Замешаны влиятельные лица, - сказала Таня. - Дело замяли, но понижение в должности, всякие сопутствующие кары… – Да гнать его надо, малохольного, - сказал Прошин. - Дурак какой — человека зарезал. – Да что ты на него взъелся? Ему и так кругом не везет. А старухе, между прочим, было под девяносто. – Так что отжила, - констатировал Прошин и пригубил вино. - Ну, хорошо. Я сочувствую им обоим. И закончим на этом. А у меня к тебе большая просьба, Танюш… Сможешь — сделай, не сможешь… Ты сказала: часть финансов отдадут нам. А мне надо, чтобы они ушли на другие вещи. Лекарства там… не знаю… Пусть и на аппаратуру. Цитологическую, гистологическую… У тебя есть выход в кабинеты?… – Есть… но зачем? Не нравится анализатор? Прошин скривился и неопределенно поболтал кистью руки. – Я в нем не уверен, скажем так. А возьму деньги — возьму ответственность. Это я тебе по- родственному… То есть я от денег вроде пока отказываюсь… А ты пользуйся, а? Блеск предложение? – Я постараюсь, - сказала Татьяна. Ужин закончили молча. Молчание это было отдаленно неприятно Прошину, но от сумел занять себя, отстранившись размышлениями: как вести разговоры с медиками, что скажет Бегунов, поможет ли действительно Татьяна? Затем, споткнувшись на ее имени, спохватился. Заулыбался, завязал болтовню о том о сем, недоуменно, вторым планом, смекая, что пытается о, пошлость! - располжить ее к себе, как нужного дядю; вернулся к анализатору, напомнил… Вскоре, окончательно отойдя, взвинтив себя рожденной в потугах веселосью, обнял Таню, поцеловал… И отстранился; изо рта ее пахло едой. Пауза была ничтожной, миг… – Мне пора, - неожиданно сказала она, поднимаясь. - Ты накормлен, я спокойна. Он вновь отрезвленно, тяжело и постыдно осознал их полное понимание друг друга. – Как хочешь… – Не хочу, - сказала она. - Ваше приказание, мсье любовник, будет исполнено. «А ну все к черту!» Прошин проводил ее до дверей, стараясь погрузиться в пустоту мыслей. Мнение о Михайлове сложилось у Прошина давно, бесповоротно и формировалось оно так: коммуникабельный нахал, успешно изображающий трудолюбие. Михайлова и ему подобных он презирал. Главный противник явился незамедлительно после телефонного звонка Прошина. Он процветал. Твердая уверенность в себе придавала его энергичной, до блеска выскобленной физиономии гордое высокомерие и ироничность. Он был безукоризненно причесан, одет в отлично сшитый костюм, и от его шевелюры распространялся пряный запах одеколона, настолько пряный, что Прошин не выносивший дешевой парфюмерии, приоткрыл форточку. – Я закурю? - спросил Михайлов, закуривая. – Друг мой, ты, как я информирован, собираешься в Ригу? – Да… - скорбно отозвался Михайлов, играя кончиком широкого попугаистого галстука. - Работа. – Судя по тону, подобная поездка тебе не импонирует? – Странные какие-то фразы… - Михайлов сдувал табачным дымом перхоть с лацкана пиджака. - Надо ехать — еду! – Так-с, - процедил Прошин. - Выверенный ответик. Тебе фатально везет последнее время… Путешествуешь. По просторам отчизны, а потом и того — на цельный год в Австралию. Счастливчик, а? – Я уезжаю не прохлаждаться, а работать, - строго изрек Михайлов. - А там уж счастливчик или нет — какой есть… – Приятная работа — исправлять заранее известные ошибки, - философски заметил Алексей. - Аппаратура-то продуманно выведена из строя. Поработала она, сколько могла, и теперь ты, паразит, едешь за счет НИИ прогуляться, зная как и что исправлять. А НИИ платит заказчику штраф, тебе на дорогу, жратву и мелкие удовольствия. Михайлов потемнел, как ужаленный. Снял очки. Начал протирать их стекла с таким усердием, что рисковал проделать в них дыры. – Слушай, - сказал он неуверенно, ты… выбирай слова. За такой поклеп можно и… – А это не поклеп, - мягко перебил Прошин. - Это константация печального факта. Ты поставил в генератор технологическую, не покрытую лаком печатную плату. Ты надеялся на балтийские туманы, друг Михайлов, и черные твои надежды оправдались. – Ч-чушь какая-то! - Михайлов рассматривал мысок своего ботинка. В лице его было что-то бесстрастно-козлиное. – Ах, Михайлов, нехорошо.Youre a shady type? – Что? – Я говорю темная ты личность, преступный тип. Диверсант. Почему же ты английский не изучаешь? А еще в Австралию навострился. Ты вообще-то что можешь сказать? Ит из вери нессесри бат итс вери диффикульт, да? Михайлов деланно засиеялся. Прошин тоже. – Да, - коварно улыбаясь, продолжал Алексей, - все тайное становится явным. Права пословица. Ворюга ты брат и вредитель. – Это наглость, - задумчиво сказал Михайлов, пуская колечки дыма в потолок. – Это откровенность, - столь же задумчиво отозвался Прошин. - И мы часто путаем ее то с наглостью, то с лестью. – Но все нуждается в доказательствах, извиняюсь… - Михайлов расплылся в улыбке, но глаза у него были маленькими и злыми. – В доказательствах? А вот тут уж ты братец, наглец! Впрочем, доказать труда не составит. И будет это выглядеть так: иду, сообщаю, дело оперативно проверяется… – Ну и… - произнес Михайлов дрогнувшим голосом, - что ты хочешь… по этому поводу… например? – Да, успокойся, - милостиво отмахнулся Прошин. - Никуда я не иду и ничего не сообщаю. А ты бери бумажку и пиши заявление на имя директора. Михайлов, поколебавшись, взял авторучку. – Во-первых о своих художествах. - Прошин сверлил его затылок неподвижным взглядом. И поподробней, пожалуйста. После непродолжительных пререканий Михайлов накропал несколько предложений. Закончил: «…в чем и сознаюсь». – Не раскаиваясь, - заметил Прошин, отбирая листок. Пояснил: - этов целях моей личной безопасности и вообще для нашего дружественного сосуществования в дальнейшем. Теперь… - Он выдернул из пачки новый лист, придвинув его раскисшему донельзя противнику. - Тоже на имя директора. Пиши: «Ввиду непредвиденных семейных обстоятельств, я, Михайлов… свои инициалы ставь… отказываюсь от работы в австралийском институте космических исследований…» Михайлов с силой зажмурил глаза, но написал… Прошин сложил листочки и сунул их в сиреневую полиэтиленовую папочку. – Чистая работа, - сказал Михайлов, жалко улыбаясь. – Грязь одна, - отозвался Прошин, засовывая папочку в сейф. - Примитивный шантаж. Гуляй, Михайлов, чего там… Ты более не интересен мне. Ты свободен и я отпускаю тебе грехи. Кстати, на будующее: влезать в подобные аферы категорически не рекомендую. Заиграешься и сгоришь. Потом к чему тебе это? Ты способный, эрудированный мальчик и многого добьешься, если будешь хотя бы умеренно честен. – А ты не заиграешься? - спросил Михайлов ядовито. - Ты неуязвимый, да? Не спорю — нагрел ты меня нормально, но и тебя нагреют, не распускай перья. Найдутся люди!Человека без поражений нет, как и без родимых пятен! – Представь, насчет родимый пятен — у меня ни одного! – Значит, по примете несчастен ты, Лешенька… – Угу. Скажи это больным меланомой. – Кому? А… Остри, сегодня твой день. – Понимаешь, - сказал Прошин печально, - в последнее время я тоже склоняюст к жизни честного человека. Ее трудно начать, как всякую непревычную и утомительную работу, но она восхитительна, черт побери! Но вот как ее начать? Подсказал бы кто… А, Михайлов? Ты-то ведь не подскажешь, не сечешь ты в этом вопросе… Ну да ладно. Иди. После того как Михайлов, страшно хлопнув дверью, покинул кабинет, Прошин долго сидел с загрытыми глазами, отдыхая и переваривая сладкий плод победы. Затем встал, походил по кабинету. Скукота. Хоть бы приятель какой завелся, посидели, поболтали… Да только откуда их взять, приятелей этих? Явился Глинский, положил на стол пухлую папку. – Все! Мы квиты, Леша. Вычисления сделаны полностью, теперь разрешите откланяться. Разорвав веревочные тесемки, Прошин быстро просмотрел бумаги. Неплохо. Кусочек готов. Теперь расчеты от Авдеева и — докторская… Профанацией от нее попахивает… Но, может, запах отобьет Поляков? Прошин покосился на диск телефона и мысленно набрал номер. Нет, спешить не стоит. Это козырь крупный, он хорош под конец игры, он страховка. А за такую страховку платят по сумасшедуим счетам. Подчас головой. Потому как он, Прошин, играет изредка, а Поляков- много, крупно, нагло, и если оплошает страховочка, лети не в яму, а в пропасть, где синяками и царапинами не отделаешься… – Я могу идти? - спросил Глинский с вызовом. – А, - Прошин поднял глаза от бумаг, - моральный перерожденец… Можешь. Только сначала поясни, почему такой недовольный вид? – Почему? Не ясно? Кончилась… наша дружба… Я все понял! Авдеев… он… ничего не знает! И это часть твоей диссертации. Я сделал ее, да! Подавись! Короче… бывай здоров. С сегодняшнего дня я занимаюсь анализатором. – Нет, отозвался Прошин. - Поезд дальше не пойдет. Освободите вагон. Вы не занимаетесь анализатором. Вы будете добивать тему «Лангуст». – Леш, - просяще сказал Глинский. - Не трогай меня, а? Давай по-хорошему, без мести и злобы… – Без мести и злобы, - раздумчиво повторил Прошин. - Ладно, ступай. А если невмоготу будет, - возвращайся. Поезд пока стоит… Но запомни: как бы они тебя ни улещивали, против меня не становись. Удавлю. Ты знаешь. Сергей рассеянно кивнул и вышел, в дверях столкнувшись с Навашиным. – О-о-о! - радостно протянул Прошин, поднимаясь навстречу. - Кого я вижу? Наконец-то есть с кем потолковать по душам. Навашину он обрадовлася. Он любил этого грустного, странного человека, чей итнеллект был истинен в отличие от интеллекта того бойкого, кусачего племени философствующий трепачей и умников, что на десять лет вперед знали, когда, сколько и где им надо взять от жизни. Навашин молча положил на стол лист бумаги. – Так… - Отгибая непослушные уголки, Алексей зачитал: - «Заявление. Прошу уволить…» Все же решил отправиться в свои горы? Так…- повторил он, перебирая валяющиеся на письменном столе карандаши. Это был удар. Опять просчет! А как он нуждался сейчас в математических расчетах докторской! И кто теперь переубедит Лукьянова? – Только не надо меня упрашивать, - тихо сказал Навашин. – Да, да, - пробормотал Прошин. - Конечно. Я понимаю. Мне просто очень тяжело расставаться с тобой, Рома. Слушай! Дружеская просьба. Задержись на две недели. Я… прошу. У нас огромная работа — анализатор. На карту поставлены жизни людей. Это не лирика и не демагогия. Факт. – Что дадут две недели? - спросил Навашин устало. - прибор вы будете делать годы. – Верно, - быстро откликнулся Прошин. - Но мне нужны хотя бы некоторые расчет ты. – Какие именно? Прошин сбивчиво пояснил. – Много, - качнул головой Роман. - Я должен сидеть с утра до ночи полмесяца, не выходя на работу. – И сиди! Работай. Пей чай. Прошин ждал ответа… Согласие означало, во-первых, роскошную математическую стыковку всех трех частей докторской, во-вторых, стыковку, сделанную вдалеке от всевидящих глаз Лукьянова. – Хорошо, - сказал Роман в сомнениях. - Но это будут ровно две недели. – Я тебе очень благодарен, станина, - проникновенно сказал Прошин. - Ты все же благородный человек… И это чистосердечные слова. У меня еще… один разговорчик имеется , продолжил он и замолчал, понимая, что разговорчик будет последним, Навашин пройдет мимо, исчезнув, как сотни других прохожих, но с другими то ладно, а с этим он так и не поговорил, и поговорить не успеет, потому что разговорчик — вранье, а разговор еще не назрел, и, верно, уже не назреет. Жаль! - Сейчас я посыящу тебя в одно дело… - начал Прошин. - Оно вызовет у тебя усмешку над глупостью нашей и суетностью… В общем, тему «Анализатор» могут прикрыть. Она идет без денежных расчетов с медиками, благодаря, скажем так… попустительству директора. – Почему бы медикам не оплатить работу? – Да там тоже черт знает что! Денег нет! И чтобы их дали, онкологам надо убедить своих боссов. А как? Доказательств кот наплакал. Но дело в другом. Наши ребята пошли на принцип и начали делать сканирующий датчик, а там, в верхах медицинских, кое-кто… хочет многоячеечную бодягу. – Смысл? Результат тот же, а датчик-планка дешевле. – Видимо, там идет своя игра, - многозначительно произнес Прошин. - А как такое дело объяснишь нашим балбесам? А?! – Все это глупо и… - поморщился Навашин раздраженно. – От чего ты и бежишь, - сочувственно кивнул Прошин. - Я один понимаю тебя. Они, - он указал на лабраторный корпус, - не поймут. – Короче, - подвел итог Навашин. - Если не будет многоячеечного датчика, тему закроют? – Ну да… - растерянно подтвердил Прошин. - Да. Поэтому, кроме тебя я посвятил в это дело Авдеева. – Авдеев болен. Грипп, что ли… Просил передать. – Угораздило! - Прошин вырвал из блокнота лист. - Понимаешь, - сказал он, засасы вая «Паркером» чернила из пузырька, Лукьянов метит в меня, не ведая, что рикошетом отлетает ему же в лоб. Но я не обидчив: старик в маразме, и ему надо прощать. И помогать. Помоги ему… ты. Поговори с Николаем, и выдайте обоснованное «нет» сканирующей системе… Прошин писал записку Авдееву. «Коля! Дела твои швах. Видишь, какой Лукьяша стервотина? Как выкрутиться — не представляю. Одному, без привлечения лаборатории расчетов тебе не сделать. Надо убедить этих… повторно и более весомыми аргументами. К делу подключаю Романа. Это башка еще та. Пришлось, правда ему подзалить ( сам разберешься что к чему), но грех мой тебе на благо. Сочините на пару железную басню о том, что сканирующая система — бяка. Советую упирать на биологическую сторону вопроса. Впрочем, решайте сами. Вы же большие ученые, да? Быстрейшего тебе выздоровления. Алексей». – Вот, - сказал он, заклеивая конверт и передавая его Роману. - Отдашь Николаю.- Он снял очки и сжал ладонью лицо. - Рома, Рома, если бы ты знал, как мне все опротивело… как я устал! Роман смотрел на него немигающим взглядом. В черных провалах глаз его растворялись почти не заметные, серо-фиолетовые зрачки. – Леша, - сказал он тихо. - Я ведь не договорил… Поедем вместе, а? Там для тебя найдется и место и работа. Прошин медленно опустил руку на стол. – Мой поезд может задержаться? - серьезно спросил он. – Может. - кивнул Роман. Я не тороплю тебя. Он будет стоять на приколе месяц, год, пять лет… Но советую поспешить. – Я всегда буду помнить о нем, - сказал Алексей. - Только вот боязно мне в него сесть. – А ты не бойся. Это твой поезд. - Навашин круто повернулся на каблуках и вышел, оставив у Прошина досадное ощущение: как от интересной книги, прочитанной не до конца и окончательно утерянной. Упершись лбом в кулаки, Прошин закрыл глаза. Стало невыносимо одиноко и скучно. В кабинете сонной мухой звенела тишина. Чувствуя, что не в силах находиться здесь дольше, он отправился в лабораторию. Там бушевала дискуссия о летающих тарелках: страстные речи «за», язвительные «против» и двусмысленные реплики колеблющихся. В чудеса подобного рода Прошин не верил, однако ни к ярым противникам их, ни к сторонникам, ни к усмехающейся «золотой середине», да и вообще не к кому не примкнул. Он сидел в уголке, слушал о пришельцах и грустил: «Меня бы они, что ли, с собой прихватили…» |
||
|