"Новый год в октябре." - читать интересную книгу автора (Молчанов Андрей)Глава 2И выпал снег. Он уже подъезжал к городу, когда мглисто и сумересно заволокла небо, и давящая тишина ненастья, что на какой-то миг поглотила все звуки, вдруг, словно не совладав с ними, обрушилась на летящую в глаза дорогу посвистом ветра и беснующейся круговертью снежинок, хлопотно хоронивших под собой осень. У остановки такси Прошин притормозил — с карбюратора слетел горшок воздушного фильтра. Затягивая болт, услышал: «Не подвезете?» - и, скосив глаза, увидел женщину: легкое пальтишко, измерзшиеся руки, мокрая челка волос, бледное красивое лицо — чуть усталое и потому показавшееся Прошину каким-то беззащитно- одухотворенным. – Садитесь, конечно, - сказал он с внезапной сердечностью. Ехали молча. В итоге это подействовало на него удручающе. – Погода, однако… - сказал он, кашлянув в кулак. Терпеть не могу осень и зиму. Ответа не последовало. Она думала о чем-то своем и поддерживать разговор не собиралась, вероятно, принимая его за левака, зарабатывающего на бензин для своей обожаемой телеги. – Противная погода, - подтвердил он за нее. - Вообще осень и зиму не выношу! – Слушайте, - сказала она. - А… быстрее вы как, способны? – Быстро поедешь, тихо понесут, - мрачно проронил Прошин, задетый ее тоном. И чего ради он взялся везти ее? Зачем этот классический разговор с уклоном в метеорологию… Дурачок. Но с каждым мгновением его привлекало в ней нечто неуловимо близкое, волнующее; и хотелось говорить, но не так — бросая слова, словно камушки в пропасть, и прислушиваясь: отозвались или нет? - а просто болтать, как старым знакомым, столкнувшимся в городском круговороте после долгой разлуки. На светофоре он остановился, простецки улыбаясь, спросил: – Вас как зовут, простите? – Зовут? - В глазах ее мелькнул юмор. - Ира. Но, уверяю вас, можно обойтись без этого… Вы меня отвезете, я заплачу, и мы, обоюдно довольные, расстанемся. – Закон, - сказал Прошин, - осуждает использование личного автотранспорта с целях наживы. И я следую этому закону. А имя ваше понадобилось, потому как собираюсь преподнести небольшой подарок. Чтобы знать, кому даришь, что-ли… - Он отстегнул от ключа машины брелок — деревянного слоника. - Возьмите… Говорят, слон приносит охапки счастья. – Спасибо, - она растерянно улыбнулась. -Это сандал? – Сандал. Кстати, мое имя Алексей. Так что будем знакомы. – Будем. - Она положила брелок с сумочку и накинула на свои бронзовые волосы платок. – И… стоп, пожалуйста. Мой дом. Он покорно принял вправо и остановился. И стало не не по себе оттого, что сейчас она выйдет, опустеет машина, пустая квартира и пустой вечер поглотят его, и, пересаживаясь с кресла на тахту и с тахты на кресло, он будет курить, думать о ней и жалеть, что им уже никогда не встретиться… – Дверца не открывается, - сказала она. – Что? Ах, да… сейчас. Ира… извините… дайте мне свой телефон! – Те-ле-фон? - Она полупрезрительно усмехнулась, на все-таки, будто потакая его чудачеству, вырвала страничку из записной книжки, торопливо написала семь цифр. – Спасибо. - Он потянулся к двери и, наклонившись, вдохнул запах ее волос. Но волосы ничем не пахли. И это неожиданно поразило его. А когда она ушла, когда краешек ее пальто мелькнул и скрылся в темноте подъезда, он с недоумением сознался себе, что она нравится ему, и даже больше, чем нравится, что казалось невероятным; ведь любовь была для него лишь словом, определением забытого, бесповоротно утерянного и вспоминаемого, как горячка давно исцеленной болезни. Он словно чувствовал в себе лопнувшую струну, чье воссоздание если не исключалось, то было напрасно, потому что не издать ей уже чистого звука; он уверился что лишен такого даралюбить, и иногда мимолетно грустил об этой своей ущербности, видя иных — околдованных, трогательно слепых, на мгновение вставших над миром — тех, кто мог любить и любил. И сейчас, бестолково слоняясь из комнаты в комнату, он убеждал себя, что все это чушь, наваждение; пройдет месяц знакомства и вновь никто и ничто не будет нужным, кроме великолепия своего одиночества; что это порыв, порыв приятный, ему необходим такой допинг, и тот, Второй, тоже знал:так надо, пусть всколыхнет застой души новое приключеньице, пародия на любовь… Он заставил себя успокоиться и принялся разбирать недостатки ее внешности. Но они казались такими милыми… «Ирина… - думал Прошин, поражаясь себе. - Имя-то какое… Снежком свежим пахнет… Чего это я, а?» Ну, приехали, - вдумчиво сказал он, покачиваясь на пятках перед зеркалом. Скоро начнем петь серенады. Прошин отшагал по коридору, оклеенному обоями стенгазет и плакатов. , и вошел в кабинет Бегунова. Совещание начальников лабораторий уже началось, и он удовлетворенно отметил выигрыш пяти минут опоздания у нудного часа высиживания на стуле под жужжание трех десятков голосов. Он извинился, бесшумно скользнул на свое место и погрузился в раздумье, благо повод имелся значительный. Вчера, изучая набросок схемы анализатора, он наткнулся на любопытный факт: разработка датчика давала возможность расширения кандидатской. Конечно, границы расширения до докторской не простирались, тут не хватало еще многого, более того — основы основ: центральной идеи; но факт оставался фактом — конструирование прибора пересекалось с преждней диссертацией. – Леш… - шепнул ему сидевший рядом Михайлов. - В Австралию еду, слышал? В гости к кенгуру. На год. – Товарищи… - нахмурился Бегунов. Михайлов понимающе поднял руку и умолк. -Михайлову не терпится поделиться новостью, - объяснил Бегунов присутствующим.- Дело в том, что австралийцы предлагают нам обмем специалистами, посылая в наш институт своего сотрудника и приглашая к себе нашего. Кто наш сотрудник — догодаться не трудно. Теперь так… - Он раскрыл кожаную ярко-красную папку с золотым гербом, надел очки и начал перебирать бумаги. - Мы получили заказ на разработку аппаратуры для инстинута океанологии… Все спрятали глаза. Работы хватало у каждого, а документы, извлеченные из хорошо и печально известной алой папки, предполагали жесткие сроки, полную отдачу и серьезные неприятности в случае срывов. Боязливое шушуканье горохом просыпалось по рядам. Прошин взглянул на Михайлова. Тот сидел и улыбался. Ему было на все наплевать. Он вышел из игры, и на нем скрещивались неприязненные взгляды тех, кто с трепетом ожидал падения меча. Но директор пока медлил опустить его на чью-либо голову, объясняя незначение подводной аппаратуры, суля командировку в Крым, отведенную для испытаний… Работа вырисовывалась не трудной, но кропотливой, и Прошин невольно прикинул — успел бы он с ней к лету или нет? В самом деле — если не Тасманово море, так хотя бы Черное… И — осенило! Без логических связок, молнееносно, подобно магниту, притягивающему россыпь железных опилок, выстроился перед ним план, воедино собравший все исподволь копошившиеся мыслишки. Прибор для океанологов как раз и был третьей частью, четко стыковавшейся и с кандидатской и с анализатором. Итак — докторская. Бесполезная, с расплывчатьй идейкой практического применения, на при желании можно внушить, что и трактор — танк! Неужели… шанс? – Простите, - подал голос Прошин. - Я не хочу вмешиваться в планы руководства, но, учитывая загруженность наших лабораторий, предлагаю отдать эту работу мне. – Вы берете на себя большую ответственнось, - предупредил Бегунов. - У вас и без того серьезная тема. – Знаю. Прошин отправился к себе, провожаемый одобрительными взорами коллег. Ему было легко. Балласт бездеятельноси оборвался, брякнувшись за спиной, появилась цель, далекая, сложная, но только такие он и признавал, презирая стрелявший в упор. Те кто лупит в упор, не стрелки, те много не настреляют… Он еще раз взвесил каждый пунктик плана: кандидатская — деталь готовая, почистить ее, снять шелуху… Затем — датчик. Эту деталь вытачивает лаборатория. И морской прибор. Окрестим его… «Лангуст». А для него надо дать мастеру свой резец, неудобный, явно не тот, но в правильности подбора резца мастера прийдется убедить. Он осторожно покусывал губы, и глаза его смеялись. Он действительно был счастлив, хотя сам не понимал отчего. Но вспомнилась Ирина, семь цифр-закорючек, перенесенных с клочка бумаги в записную книжку, и он — анатом своих чувств — также связал их строгой схемой и подвел итог, вышедший отменным: приятный кавардак любви царил в душе; начиналась Игра! - и ее захватывающая прелесть, отзывавшаяся щекотным холодком в груди, преисполняла его смыслом. А может лишь иллюзией смысла. Но какая в конце концов разница? В кабинете он застал Глинского. Тот нервно загасил сигарету и ломким визгливым голосом закричал: -Ты когда-нибудь уволишь эту пьянь или нет?! Лицо Сергея пылало, волосы были растрепаны, глаза сверкали бешенством. Вернее сверкал один глаз; второй заплыл, свирепо тлея в здоровенном багровом синяке. – О, - Прошин поправил очки. - Какая странная производственная правма… Глинского затрясло. – Если бы не Чукавин…. – Постой, паровоз, - сказал Прошин. - По порядку, пожалуйста. – По порядку… - Глинский сопел, едва не плача. - Стою с Наташей. Говорим. Вдруг - Авдеев. Так и так, разрешите на минутку… Меня, значит. Сам - в дупель. Торчит как лом. Ну, вышли. И тут, представь, подзаборное заявленьице: «Если не оставишь ее…» Я его конечно, послал. Ну и… - Он приложил к глазу пятак. «Как незаметно наступила зима, - думал Прошин, всматриваясь в искрящийся снежком дворик НИИ, исполосанный темными лентами следов автомобильный шин. - Наступила, похоронила под снегом грязь, мокрые листья, чьи-то обиды…» – Я в суд на него, сволочь, подам! - заявил Глинский, давясь злобой. Прошин очнулся. – В суд не надо, - отсоветовал он. - Возня. Я уволю его, и все. Но вовсе не из состра дания к твоему фингалу. Мне просто не нужны разносы от начальства по милости двух петухов, устраивающих дуэль из-за какой-то курицы. Сергей сжал кулаки, но Прошин, приняв рассеянный вид, отвернулся. Когда Глинский удалился, Прошин вызвал Авдеева. Коля Авдеев был гордостью и горем лаборатории. Талант и пьяница. Любая ужасающая в своей мудрености задача решалась им быстро и просто, хотя никаких печатных трудов, степеней и прочих заслуг за Колей не числились. – Садись, убогий, - дружелюбно сказал Прошин. - О! - Он вытащил из сейфа ворох бумаг, - Полное собрание твоих объяснительных. За опоздания на работу, уходы с нее… за появление в состоянии определенном… Сейчас ты напишишь еще одно произведение. Повесть о том, как поссорились Николай Иванович и Сергей Анатольевич. Пиши, Гоголь. Или… Мопассан? Пиши, лапочка. И слезно моли о пощаде. Раскаяние — путь к спасению. А если серьезно, Коля, то ты распустился. Чересчур. И давай-ка, в самом деле… пиши. По собственному. – Леша, прости. Я больше…. – Не надо детсадовских извинений! Пиши! Все! – Увольняешь, - с пьяным сарказмом сказал Авдеев. - А кто диссертацию тебе сделал — это, значит, шабаш, да? Забыто? – Ну и сделал, - Прошин протирал краем портьеры свои ультрамодные очки.- Только зачем попрекать? Тогда ты нуждался в быстрых деньгах и получил их. Ну, что смотришь на меня, как упырь? Давай лучше объясни функцию тупого угла в любовном треугольнике. А мы, для общего развития, послушаем… – Заткнись, - процедил Авдеев, раздув ноздри. – Ах, страшно-то как! - всплеснул руками Прошин. - Еще разок, только на октаву ниже и продаю тебя на роль Бармалея в Театр юного зрителя. Ты похож, кстати. Ходишь, как пьяный леший: небрит, костюм в пятнах, ботинки клоуна… - Он с отвращением посмотрел на инженера. Испитый, с сеткой малиновый сосудиков на опухших веках, тот, ссутулившись, сидел на стуле, приглаживая узловатой рукой спутанные, тусклые волосы. И вдруг в Прошине будто что-то мягко шевельнулось, и прорезался тоненько голосок Второго: «Бери этого типа за глотку и вытряхивай из него докторскую». – Да ты пойми, - Авдеев перегнулся через стол, сблизившись лицом с Прошиным. - Пойми, - страдальчески обнажая в оскали бледные десны, цедил он, и слюна пузырилась в уголках рта. - Она же Сереге вроде забавы! А мне… Нельзя мне от нее, Леха! – Тихо ты! - Прошин на цыпочках подошел к двери, открыл ее, затем закрыл вновь. - Вот что, - сказал, зевая, - Иди-ка ты, Коля домой. Проспись. Потом сполосни морду свою наглую, подстриги патлы эти декадентские и марш в магазин. Выделяю тебе две сотни. Как лорда тебя не них не оденут, но за человека с пропиской сойдешь. А то как макака. А все туда-же, по бабам! Женщина же, кстати, ценит в мужчине прежде всего чистоплотность. Это афоризм. И его тебе необходимо запомнить. – Ты чего, серьезно? - опешил Авдеев. – Серьезно, - Прошин, слегка откинув голову, приближался к нему. - Я вообщ ще серьезный человек. И с этой минуты столь же серьезно займусь тобой. Неужели не ясно? Пройдет год, доискришь ты остатками пропитого таланта и уедут тебя в какой-нибудь профилакторий для таких же, как ты, алконавтов, оградят от вечнозеленого змия охраной и начнут лечить гипнозом и общественно полезным трудом. Весело? А Наташу мне жаль…- продолжил Прошин грустно. - Поразвлекается с ней Серега, и — пишите письма. Дура. Хотя, понятно: молодость… А ты Коля прости ей. И — спокойненько, неторопливо отбей ее. Не такое это и сложное дело. Если, конечно, взяться… Но ты измениться должен, Коля, и сильно. Главное — не пей. Моя к тебе большая просьба, мой приказ. – Завяжем, - глухо сказал Авдеев. -Это несомненно. – Ступай, - равнодушно откликнулся Прошин. - И деньги возьми. - Он вытащил из стола пачку. - Да, а Наталья-то, как она к тебе? Ну, ясно. А перед Глинским извинись. Не спорь! Мало ли что.. пойдет еще плакаться.. Затем. Деньги эти… можешь не возвращать. Дарю. Я сегодня щедрый. Но только еще раз пикни насчет кандидатской! – Забыто, - мотнул головой Авдеев. – Провал памяти за двести рублей? – З-зачем рубли? Человеком надо быть. Человеком!.. – Ну иди, ладно. Утомил, собака С дотошностью корректора Лукьянов рылся в чертежах анализатора, постреливая глазом в сторону Глинского, расхаживающего мимо зеркала и изучающего безобразный, припудренный синяк. «Авдеева не уволил, - размышлял Лукьянов. - Значит, нужен ему Авдеев. А что я ищу? Ах, вот… Антенны с узкой диаграммой направленности. Откуда у Леши и ним такой жгучий интерес? Стоп. Это ж его кандидатская! То-бишь Авдеева. Так что же, ты, Леша, хочешь? Использовать эту работу в конструировании датчика? Чтоб добро не пропадало? Верно. А зачем маялся, щупал меня? И как понять фразу: «Главный вопрос — система опрашивания каждой антенны»? Долго он готовил ее… А фраза умная, дельная… – Паша! - крикнул Лукьянов Чукавину. - Прошин предлагает использовать свою диссертацию в применении к датчику. Я - «за». Авдеев, сидевший неподалеку, и ухом не повел. Он покачивался на стуле, глядя в экран осциллографа, на зеленую пружинку синусоиды и задумчиво грыз большую деревянную линейку. – Видите ли, Федор Константинович, - Чукавин оглянулся на Авдеева. - Не понадобится нам его диссертация. Создавать датчик как систему узконаправленных антенн дорого, муторно… Это сложный путь. Авдеев предложил другой вариант. Небольшой датчик, похожий на согнутую под прямым углом планку, проходит над телом больного. – Так… - Лукьянов растерянным жестом снял очки. - А… когда предложил, если не секрет? – Уж минул час, - сказал Авдеев вскользь – Ценное уточнение. - Лукьянов вновь водрузил очки на нос. Ситуация прояснялась. Прошин, вероятно, о подобной идее, отвергающей увязывание датчика с этой коммерческой диссертацией, не информирован. И если начнутся протесты и подогревания первоначального варианта, станет понятно: Леша на что-то нацелился. А на что? Лукьянов потер лысину, сказал «ох» и обратил взор к Глинскому. – Сергей… Анатольевич! - задушевно начал он. - Вы не против заняться датчиком ? Совместно с Чукавиным? – Но позвольте! - неприятно изумился тот. - Мы с Наташей уже начали работать, мы… Что это значит?! – Это значит, - спокойно разъяснил Лукьянов, - что в интересах дела подобная раскладка сил наиболее целесообразна. – Вы не имеете права приказывать мне! - Глинский закипал как теплое шампанское. - На это есть Прошин! Вы против? - Лукьянов удивленно раскрыл рот. - Я ни в коем случае не претендую на приказы, я хотел по-дружески попросить вас… Вы же устраиваете из просьбы конфликт! Все загалдели, на тут же и смолкли: вошел Прошин. - Что за вече? - спросил он. - Открыт новый закон природы? Глинский, прикрывая ладонью глаз, принялся изливать возмущение. Лукьянов смотрел на него с кротостью херувима. Бесстрастно выслушав, Прошин взял со стола скрепку, распрямил ее и скучно произнес: - Спор глуп. Нам дано дополнительное задание. Смастерить небольшой приборчик. А посему Лукьянова и Глинского прошу ознакомиться с темой «Лангуст». С этого часа она целиком и полностью принадлежит им. Думаю, друзья, их творческий союз будет прекрасен! «Вот приедет барин, барин нас рассудит…» - Лукьянов тяжело опустился на стул. - Приборчик на экспорт? - спросил он, моргая. - Из иностранцев кто приехал? - Нет, - Прошин бросил сломанную скрепку на стол. - Заказ отечественных океанологов. - То онкологи, то океанологи, - высказался кто-то. - Минуточку… - развязно проговорил Чукавин. - Алексей… это… Вячеславович… Заявочки надо подписать. Детальки кой-какие требуются для новой системы датчика. – Какой- такой новой системы? - холодно вопросил Прошин. – А мы нашли путь попроще. Сканирующий датчик. Быстро, надежно, выгодно… И дешевле. – Исполняйте все так, как было намечено, - отрезал Прошин. - И без самодеятельности, пожалуйста. Самодеятельность — дело наказуемое. – Крепко вы Алексей Вячеславович, диссертацию свою любите, как погляжу, - добродушно заметил Лукьянов. - Понимаю. Приятно, когда кровный труд в дело идет. Знаешь тогда, так сказать, зачим на свете живешь. – Вот это вывод, - сказал Прошин. - Наповал. У вас что, на все случаи жизни имеются такого рода обобщеньица? – Бывает, - грустно подтвердил Лукьянов. - Тяга, знаети ли, к философии. – А в данном случае — к иронической, - тихо, но внятно прибавил Чукавин. – Вот как? - одарив его надменным взглядом, сказал Прошин. - Ну, тогда позвольте помудрствовать и мне, Федор Константинович. Точнее, сделать их вашего вывода другой вывод. Вы ищете слишком простой путь к истине. – А он сложный? - спросил Лукьянов насмешливо. – Не знаю, - сказал Прошин. - Не знаю, есть ли таковой вообще, потому что не знаю, существует ли она — истина? – Что за дела? - тяжело дыша, начал Глинский, едва открыв дверь. - Ты терпение мое испытываешь? Или отомстить решил? – Слушаю ваши претензии, - сказал Прошин. – Пожалуйста! - Тот наклонил голову. - Первая: почему не уволен Авдеев? Вторая: какого черта ты отфутболил меня на эту вонючую работу?! – Это наука, о которой ты мечтал, мой друг, - заметил Прошин. – Наука? Компоновка всем известный схем, - наука?! Так. Спасибо. И за напарника спасибо! Ты бы мне еще Авдеева подсунул! – А ну, - вдруг строго сказал Прошин, - покажи зубы… – Зачем? – Покажи, говорю! Глинский недоуменно оскалился. – Ишь, - укоризненно сказал Прошин. - Здоровый у тебя клык вырос на Авдеева… Сергей побледнел от обиды, закаменев лицом, губы его дрогнули, шевельнувшись в ругательстве, он повернулся к выходу, но Прошин, перегнувшись через стол, ухватил его за рукав. – Злопамятный ты мужик, - заговорил он, посмеиваясь. - И нет в тебе великой благ ости человека мудрого: умения понять и простить. – А это?! - Сергей машинально указал на синяк. – Пройдет. – Так ведь и жизнь пройдет! – Не зуди, - тон Прошина стал деловит и угрюм. - Колю я помиловал, да. И вот почему. Во времена былой безыдейности ты, друг ситный, предложил мне маленький бизнес: сделать музыкальную аппаратуру, сдав ее в аренду. Помнишь, надеюсь? Ну да, как же, до сих пор, небось, денежки капают… – Д-давно… нечего… - спотыкаяся на каждой букве, промямлил Глинский. – Заливай. Прикарманиваешь дивиденты и меня за нос водишь, вот и вся твоя порядочность. Короче. У Коли Авдеева имеются документы, указывающие на присвоение гражданином Глинским исправный деталей путем подлога выданных за списанные. - Он выдержал паузу. - Теперь ясно, что значит умение понять и забыть? Глинский издал звук, похожий на стон. – Мы с ним пришли к джентльментскому соглашению. - продолжал Прошин – Он молчит, соблюдая в отношении тебя политику нейтралитета, и вы воюете холодной войной за сердце и прочее мадемуазель Ворониной. Вариант из серии — меньшее из двух зол. Но… все может быть. Не терзай его, не дразни зверя, выставляя напоказ свой успех… И работай над темой «Лангуст». В ней твое спасение. Ты делаешь прибор с Лукьяновым. Он разрабатывает его как надо, ты как скажу я. И, когда начнется подгонка блока к генератору, снимешь фазово- частотные и прочие характеристики на всем рабочем диапазоне. Интервалполгерца. – Но это же гора графиков! - ахнул Сергей. - А расчеты какие. – А с расчтами — к Роману Навашину, - участливо сказал Прошин. - Он математик. Ученый. Получает за это дело зарплату. Ну, а при условии представления мне подобного научного материала я смогу внятно ответить на вопрос о растаявших детальках, увязав их с теми бумаженциями. Да, детальки ушли. На такую-то работу. У Глинского нервно дергалась нога, вышибая морзянку по паркету. Прошин отвернулся, пряча улыбку. Итак, первый ход сделан. Соперники стравлены, и теперь, темня друг перед другом, примутся за общее дело. И умно и смешно. Настроение омрачал лишь Лукьянов. Если тот — хваткий, бескомпромиссный — уловит связь между тремя китами, на коих зиждется афера- докторская: датчиком, диссертацией и «Лангустом», то киты… перевернутся кверху брюхом. – Так я пойду? - спросил Глинский тускло. – Давай, - согласился Прошин, снимая трубку дребезжащего телефона. – Алексей Вячеславович? - Тон секретарши Бегунова был вежлив и сух.- Соединяю с городом… Тут какие-то иностранцу, а директор в отъезде… Что- то щелкнуло, и донеслось смущенно- вопросительное: -Хелло? -Да, сказал Прошин. - Иностранный отдел. голос. - Мы из инститьют космоса исслелования… Остров… А-стралия. Мы здэсь. Отель. Мы проездом… мимо… И а-а хочим сказать об обмен спешиалист. Мы имеем время до вечерка. Потом — самолет. – Я понял, - сказал Прошин. - Буду через час. Я еду к вам. Он позвонил в диспетчерскую, схватил дубленку; уже выйдя в коридор, вновь суетливо возвратился, достал из сейфа «аварийную» бутылку «Изабеллы» и бросился вниз. – Вынимание, вынимание! - вещал во дворе динамик голосом Зиновия. - Машина 00-70 — к поъезду номер два! Белая «Волга», недовольно пофыркивая на легкий снежок, плавающий в воздухе, выползала из мрачного чрева гаража. Сорок минут дороги показались Прошину сорока часами. Он буквально изнывал под бременем уже выверенной, будоражившей его идеи, что затмила и перепутала все, казалось бы, непоколебимые планы и требовала теперь воплощения в жизнь. Клеть лифта мягко затормозила плавное свое скольжение, он выскочил в коридор, мгновенно узрел нужную дверь и, приблизившись к ней, застыл, закрыв глаза и машинальна проверив, застегнуты ли пуговицы в надлежащих местах и не сбился ли галстук. Когда он открыл глаза, дверь была распахнута, и на него вопросительно смотрела голенастая блондинка со вздернутум носом, на котором висели очки в тонкой оправе. В глубине номера, возле журнального столика, заставленного лимонадом и буфетной снедью, виднелся диван; на нем восседал грузный краснолицый мужчина с обширной веснущатьй лысиной и с трубкой в зубах. Тугая «бабочка» поддерживала все три его подбородка. – Добрый день, - сказал Прошин. - Я сотрудник Бегунова. Моя фамилия Прошин. Я начальник иностранного отдела и одной из лабораторий. – Отчень карашо, - сказал мужчина на диване. – Мы… - девица протянула Прошину руку. - Хэтэвэй. Я — Лорел. Он — Джордж. Мы быть… путешествовать в Европе… – Были в отпуске? - подсказал Прошин. – Да. Отпуск. - Она замолчала, подбирая слова, затем рассмеялась, видимо, так и не найдя их… - Мы говорим по-русски. Да. Мы теперь учимся с вами. Она делала самые невероятные ударения. – Лорел, - сказал Джордж, на что Лорелл кивнула и с великолепной быстротой соорудила три коктейля. – Я думаю, - сказал мистер Джордж, разглядывая бокал на свет, - вы должны знать об обмен спешиалист все. Это карашо быть до рождество. Прошин подобрался. Он ждал этих слов, в корне губивших все задуманное. Он наметил себе срок еще не написанной докторской — август. В течении этого времени предполагалось свернуть работу над анализатором, чтобы развязав себе руки, смело идти к Бегунову с предложением, чтобы в Австралию послали его, Прошина. – Это совершенно невозможно, - сказал он. - Обмен состоится осенью следующего года, не раньше. – До рождество — карашо, затем чуть-чуть плохо, - возразил мистер Джордж, выковыривая вилкой из консервной банки кусок сайры. - Наш спешиалист затем имеет работа. Это… у нас… план! Прошин невозмутимо курил, разъясняя, что Бегунов не в состоянии отправить в Австралию кого попало; он обязан послать туда опытного, эрудированного человека, а подобные люди руководят в настоящее время ответственными работами. – Вы сказал: осэнь? - Мистер Джордж задумчиво подвигал нижней челюстью. Челюсть у него была громадной, двигалась во все стороны, и жила как бы своей отдельной жизнью. - Осэнь.. Это есть не удобнас.. удобность! - Он махнул рукой — Ладно, пусть будет так. – Вот и чудесно, - утомленно сказал Прошин и посмотрел на часы. Пятнадцать ноль ноль… Где же конец этому суетному, долгому дню? Он полез в портфель и извлек бутылку. – Оу! - серьезно сказал мистер Джордж, с уважнением бутылку принимая. - Это есть отчень карашо. Когда вслед за бутылкой опустел запас изысканных анекдотов и потянулись паузы, Прошин извинился и вышел позвонить Бегунову. В полутемном коридоре было тихо и пусто, как на ночной стоянки поезда в спальном вагоне. Тусклые блики от ламп застыли на пластиковой, под мореный дуб, облицовке дверей. Звук шагов утопал в пружинящем ворче паласа. Он мысленно поздравил себя с окончанием первого дня игры. Цель обозначилась окончательно, как мищень на стрельбеще после подгонки оптического прицела, и туманное ее пятно превратилось в четкий контур. Теперь дело за стрелком, за его умением плавно вести курок, не сбивать мушку и не пугаться грохота выстрела. – Ты почему не едешь? Где Австралийцы? - В голосе Бегунова звучало явное недовольство. – А зачем? - спросил Прошин. - Мы все обговорили, обмен состоится осенью следующего года, вам — сердечные приветы. – Осенью? А раньше что, нельзя? – А это, - сказал Прошин, - не мой вопрос. – Ну осенью так осенью, - помедлив, сказал Бегунов. Когда Прошин вернулся в номер, господин Хэтэвей, дымя трубкой, красовался перед зеркалом, оглаживая на себе парадный, но крайне бездарно сшитый костюм, подчеркивающий страшно худые ноги и страшно выпуклый живот его владельца, а Лорелл, отмахиваясь от падающих на лицо волос, сидела возле дивана на объемистом чемодане, упершись в его крышку коленями, и пыталась застегнуть замки. – Время идни в аэрпо-от… - подняв глаза на Прошина, пропела она. – Прошк извиняй. - Мистер Джордж вытащил блокнот и перо. - Я совершенно забыл. А… как фэмилья опытного эрудированного спешиалист, отправля… направле… к нам? – Колдобины русского языка? – Да-да… фэмилья… – Его фамилия Прошин, - скучно сказал Алексей. – Но Прошин… вы — Прошин… – Да, - подтвердил Прошин, глядя как Хэтэвей записывает его имя. - Прошин — это я. Алексей не помнил, кто установил традицию, но примерно раз в неделю, во время обеда, в лаборатории проходило «большое чаепитие». Участие в этом мероприятии он принимал редко, раздражаясь от никчемности царивших там разговоров, но главным образом его отвращало от сослуживцев ощущение собственной инородности; они были далеки от него, словно находились в ином октанте жизни, и не существовала ни единой точки соприкосновения мира их нужд и увлечений с тем, что хотя бы на йоту интересовало его. Он был отчимом этой дружной семьи и скучал в ее окружении. И сегодня он сидел, отстранившись от шума застолья, и думал о докторской. Не блажь ли это? Не трата ли времени? Одно дело, когда ты занят наукой и подобный шаг необходим в закреплении за собой определенного этапа изысканий, но какие к черту изыскания у него?… Деньги? Только отчасти. Лезть выше? Но зачем? К чему менять свободу передвижения ферзя на символическое величие короля, ковыляющего с клеточки на клеточку и отвечающего за всю игру? Будет власть, кресло, большая зарплата, но будет и ответственность, уйма работы… А с другой стороны, король — фигура статическая, он не ферзь, что по проклятью своего положения блуждает по доске, натыкаясь на фигуры и фигурки и мешая им, стремящимся к удобной личной клеточке и больше того — тоже подчас желающих передвинуться… А потому фигурки дорого готовы заплатить за свержение шагающего через все поле. А он к тому же ни за белых, ни за черный, он некий третий ферзь — без войска, беж жажду победить, с одной лишь мечтой ходить куда возжелается. А такого сразят. И его спасение — превратиться в короля, отвечающего за игру либо белых, либо черных. Прошин взглянул на собрание. Закипал какой-то диспут, на этот раз с участием Навашина, математика лаборатории. – Человечеству повезло, - говорил тот, - именно повезло, что идеи и нормы поведения в процессе его развития получились различными. Борьба за правильность той или иной категории, за принятие ее как догмы заполняет подспудную неосознанность себя в этом мире. Человек не хочет прожить жизнь даром и потому бьется за свои или же чужие идеи, чтобы отогнать от себя страх за бесцельное существование. Он отгоняет этот страх опять-таки неосознанно, по велению инстинкта морального самосохранения, не менее сильного чем инстинкт самосохранения физического; инстинкт самосохранения морального — это и иммунитет против мыслей о неминуемой смерти. И люди, потерявшие его, те, в который вселились мысли-микробы о неизбежной бренности и бесполезности их дел, умирают. Сначала морально, потом физически. – Все эти умные разговоры. - сказал Лукьянов. - кончаются одним и тем же вопросом: зачем мы живем? – Ну, - сказал Авдеев. - и всамом деле, какого хрена? – А ты не в курсе? - Лукьянов, жмурясь, поглаживал теплые батареи под окном. - Чтобы строить культурнейшее общество, развивать науку… Чтобы, наконец, проложить дорогу новому поколению, чьи косточки выложат следующеи километры дороги. – Дорога может никуда не вести, - сказал Навашин. – Во! - заорал Чукавин скандальным своим голосом. - От таких все зло!Эгоисты и трепачи. А чтоон мне вчера сказал?.. Город, мол, - скопище пороков и грязи. Смог, отходы, никотин- алкоголь. Я, говорит, уежзаю вскорости в горы. Буду нюхать цветочки, смотреть на звезды и заниматься, чем хочется. А вас — на фиг. – Минутку, - встрял Лукьянов. - Ты куда это намылился, Рома? – В Осетию, - отчужденно ответил тот. - В один небольшой поселок. Буду преподавать математику в школе. – Вот так вот, - сказал Чукавин. - А математическая модель датчика и расчет «Лангуста» - это ему до фонаря. – «Лангуст» я рассчитаю, - сказал Навашин устало. - А анализатор — бред! Плод, созревший в праздной голове; плод, доказывающий, что древо познания — саженец. Врачи бессильны и уповают в своем бессилии на технику. Но рак ей не победить. Его победит лекарство. Или математика. – Хе, - сказал Чувашин. - Математика! – Да, - кивнул Навашин. - Составить систему уравнений и решить ее. Найденные неизвестные — компоненты лекарства. Лукьянов, беззвучно смеясь, качал лысой головой. – И дело в шляпе! - выдавил он сквози смех. - Тебе легко жить, Рома, с таким запасом идеализма, завидую. Но почему заниматься математикой в Осетии удобнее, чем здесь? – А здесь я не занимаюсь математикой, - отрезал тот. - Здесь я трачусь на прикладные, ремесленные выкладки. – Так. А какая математика тебе нужна? – Теория чисел, алгебраическая геометрия… – Она что, непременима на практике? - с интересом спросил Лукьянов. Он, чувствовалось, готовил подкоп. – Нет. Почти нет. – Ну, а философская ценность в не есть по крайней мере? – Надеюсь. – В таком случае все твои доводы, Рома, пустословны и бесполезны, как некотарые красивые формулы. А шубе, в которую ты запахиваешься людей, недостает идейной подкладки. Что здесь ты сидишь, что в горах, труд твой так или иначе перейдет к людям, хоть ты от них, мягко говоря, не в восторге. А потому ты тоже косточка на одном из метров дороги. Которая, по твоим словам, никуда не ведет. А вообще болтовня это… Будем проще. Делай порученное дело, в нем твое счастье и так далее. Смысл. – Очень может быть. - Роман теребил бородку, густо росшую на его сухом, красивом лице. - Только, делая порученное дело, мало кто знает, для чего оно… Да и кого это интересует! Главное — быть как все! Попади некий делопроизводитель из главка в восемнадцатый век, неплохо бы там прижился, уверен! Ходил бы в должность, получал свои рублишки, мечтал о прибавке жалования… – А между прочим… - начал Чукавин, но договорить ему не дали. – Все, братцы, - внятно объявил Лукьянов, постучав пальцем по стеклу часов. - Привал закончен. Дорога зовет. Все, как по команде, повскакивали с мест и, стряхивая с себя крошки, загремели пустыми тарелками и чашками. Роман отошел к своему столу, заваленному перфолентами, и, шевеля губами, застыл над ними в озабоченной позе. Округлые бугорки лопаток маленькими крылышками выпирали из- под свитера на его сутулой спине. «А все-таки он с сумасшедшинкой, - снисходительно и грустно размышлял Прошин, в какой уже раз преисполняясь симпатии к этому человеку.- Чудило. И что ему надо? Найти формулу, за которой увилит Бога или лицо мироздания?» – Пошел я в столовку, пожалуй что, - высказался кто-то из лаборантов. - А то чай этот с философией вприкуску… Живот подвело! К Бегунову он заглянул под вечер, но неудачно: у директора сидел заместитель министра Атнонов, дверь кабинета бдительно охранялось секретарем, и Прошину указали на кресло. Пришлось ждать. Сначала он нервничал, кляня высокопоставленное препятствие, потом успокоился, придвинул кресло к батарее, уселся, упершись локтем в низкий подоконник, заставленный горшочками с какой-то непривлекательной растительностью, закурил и, глядя на сгущающиеся за окном сумерки, погрузился в опустошенное оцепенение. В «предбаннике» звенели телефоны, шла возня с бумагами, дробно и сухо, как швейная машинка, стрекотал телетайп… И вдруг — взрыв тишины. Торжественной и напряженной, какая обычно предшествует взрыву бомбы. Главная дверь НИИ отворилась, и появился Антонов. Точнее, его живот. А уж затем пегие седины, очки в золотой оправе, дородное, суровое лицо… – Наконец-то, - отчетливо, с ленцой вырвалось у Прошина. - Наговорились. Бонзы. Голова Антонова медленно повернулась в его сторону. – Простите, - осведомился тот с грозной иронией. - Я отнял у вас время? – Было дело, - рассеянно кивнул Прошин, отыскивая глазами пепельницу. Бросить окурок в горшочек с казенной флорой, куда до того стряхивал пепел, было неудобно. На лице Антонова явственно проступило удивление с первыми признаками нарождающегося гнева. – Вы тут работаете? - спросил он, глядя на Прошина, как психиатр на пациента — с каким-то сочувственным презрением. – Да, - сказал тот чуть ли не с сожалением. - Работаю, знаете ли… - И опустил окурок в пустую склянку из-под клея, заткнув ее горлышко пальцем. - Начальником лаборатории. Ему почему-то хотелось вести себя именно так. Непочтительно. Странное дело, но подобное желание при встречах с начальством возникало у него едва ли не постоянно. – Извините, а фамилия ваша?… - с неблагожелательным интересом вопросил Антонов. – Прошин, - устало ответил тот. - Все? – Нет, не все, товарищ Прошин, - веско сказал Антонов. - Я вижу, вас не касаются приказы о курении в отведенных для этого местах… – Ай, - сказал Прошин и, словно обжегшись о пузырек, поставил его перед замеревшим секретарем. - Виноват! Из пузырька зыбкой серой змеей тянулся дым. Уголок сигареты шипел, расплавляя засохшие на дне остатки клея, и отчетливое это шипение заполняло наступившую паузу. – Виноватых бьют, - сообщил Антонов и гадливо посмотрел на склянку. Я объявляю вам выговор. Он потоптался, раздумывая, что бы сказать еще, но лицо Прошина выражало такое глумливое смирение, что слов у Антонова не нашлось: он пронзил наглеца фотографическим взглядом, буркнул какое- то междометие, в котором угадывалось «сукин сын», и, твердо ступая, вышел. – Ну, я к директору, сказал Прошин секретарю. Секретарь восхищенно безмолствовал. Прошин вошел и каблуком затворил за собой дверь. Бегунов, склонившись над столом, что-то быстро писал. – Привет! - сказал Прошин довольно бодро. - Верховодим нашей бандой? Бегунов передвинул бумаги и поверх очков строго уставился на него. – Пришел отвлечь, - сказал Прошин, усаживаясь рядом. - Вот, - он расстегнул папку розовой кожи с инструктацией, - заявки на детали. В отдел снабжения. – По-моему, - отозвался Бегунов недовольно, - на это есть мои заместители, Далин, например… - Он небрежно подмахивал кончики разложенных ступеньками листов. – Заявки — предлог, - сказал Прошин. Он заметил, что Бегунов подписал абсолютно чистый лист, прилипший к остальным, но промолчал. – Слушаю… - Бегунов отуинулся в кресле и потер глаза. – Я решил писать докторскую, - раздельно произнес Прошин. – Да? И на какую тему? – Тонкий вопрос, - вздохну Прошин, оглядывая загромоздившие углы кабинета модели спутников, радиотелескопов, высокие, задрапированные окна, фикус. - Создание на базе кандидатской более весомой работы. Ты как насчет научного руководства? – Не понял, - сказал Бегунов. - Тонкий вопрос насчет создания или насчет руководства? – В таком случае , - сказал Прошин, - два тонких вопроса. – Я помогу, - с сомнением проговорил Бегунов. - Только… кандидатская, насколько представляю, труд законченный. Красивое решение сложной задачи. И никаких ответвлений… – Есть ответвления, - перебил Прошин. - Нашлись. – Ну, давай, - сказал Бегунов. - Излагай. Прошин изложил. – Неинтересно. - Бегунов задумался. Бесполезно, понимаешь? Огромное исследование, рассчетов уйма, а ради чего? Это называется рубить мыльные пузыри топором. Хлопотно. – Похлопочем. - Прошин откусил заусенец на пальце и сплюнул его через плечо. – Но ради чего? - повторил Бегунов. – Ради того, - объяснил Прошин, - чтобы стать доктором. Наук. – Ну, знаешь, - сказал Бегунов. - Это не разговор. – Начинается, - с тихой яростью констатировал Алексей. - И тут мордой о паркет! В чем дело, а? Курс политики по отношению ко мне меняется, что ли? Я в опале? Самая пакостная работа — мне, в Австралию — Михайлов, с диссертацией — шиш… – Ты… не горячись, - урезонил его Бегунов. - Работа у тебя замечатьльная. В Австралию надо отправить радиоастронома. Ты не радиоастроном. А если о диссертации, то помилуй — какая же это диссертация? Халтура. И тут я тебе не пособник. – Халтура, - подтвердил Прошин, остывая. - Но мне необходима бумага. Путевка на большую административную работу. Кто я с этой кандидатской? Тьфу. Она у каждого третьего. Но каждый третий наукой занят или по крайней мере верит, что занят, а мне-то обольщаться не с чего! А ходить всю жизнь в полуученых, полуначальниках… Уж лучше что-то одно и безо всяких «полу». Я выбрал амплуа чиновника. Меня оно устраивает. А твоя щепетильность… Слушай это же глупо! Кто-кто, а мы-то с тобой знаем, какой иногда бред защищается… – Если защищается, - сказал Бегунов, - то не при моей помощи. – И все же я готов стать исключением в твоей однообразной практике, - с веселой наглостью заявил Прошин. – И напрасно, - сказал Бегунов. - Потому как считаю исключение в правиле коррозией правила. – Интересная мысль. - Прошин, паясничая, воздел глаза к потолку. - Как думаешь, выпускают правила из нержавеющих материалов? – Вот что. - Бегунов вновь склонился над бумагами. - Мысль свою доразвей на досуге, а пока скажу одно: будет хорошая идея — приходи. Не будет — не обессудь. И хотя пули логики ты отливаешь превосходно, мой лоб они не пробьют. Работай. Думай. А пролезать окольным путем, сдирая шкуру, не рекомендую. Кривой путь — это путь в тупик. «Удивительно, - думал Прошин. - И он выбился в академики… Сколько же у него врагов? Нет, надо быть гениальным и чистым, чтобы перешагнуть расставленный против тебя рогатки, даже не заметив их. Вот они — благость и счастье таланта». – Дидактичность твоя очаровательна. - Он дергал заевший хомутик «молнии», пытаясь застегнуть папку. Но с чего это на тебя нашло, а? Раньше, помнится… – И давай без упреков, - оборвал его Бегунов. - Это в конце концов не порядочно. Вся моя предыдущая поддержка — аванс. Аванс, данный тебе для дальнейшего самостоятельного, бескорыстного служения науке. В качестве ученого, администратора - все равно. Пусть аванс дан тебе как сыну. По блату, что называется. Но я надеюсь, на индульгенцию со временем ты мне заработаешь… – Так, - сказал Прошин, поднимаясь. - Значит гуляй Вася, искупай мои грехи? К нему медленно подкатывала беспомощная, слепая злоба… Все рушилось! – Леша, - смягчился Бегунов. - Хорошо. На условное научное руководство я согласен. Но куда ты торопишься? Все впереди. И докторская и Австралия… Это привело Прошина в бешенство. – Ты меня за дурака считаешь? - еле слышно процедил он и, ухватив спинку стула, с силой отпихнул его в сторону. - Оптимизм какой, скажите пожалуйста! Впереди! Знаешь ты, что впереди, как же! Тоже мне, господь Бог и сонм пророков! – Ну, не Австралия, так что-нибудь другое, - улыбаясь, сказал Бегунов. – Ты… - выдохнул Прошин, поджимая губы. - Ты… изгаляешься надо мной. Да?! Осенила… человека благодать! Под старость! Снизошло! Принципиальность. Да чтоб.. я… еще… Когда он выходил из кабинета, то неудержимо захотел хлопнуть дверью. Так хлопнуть, чтобы вся штукатурка поосыпалась. Но и это желание осталось неосуществленным: вошедший Михайлов, учтиво наклонив голову и придержав дверь пропустил его вперед. Дверь плавно затворилась. Прошин очутился в «предбаннике» и, чувствуя себя растоптанным, подло обманутым и вообще дураком, состроил кислую улыбку курьерше, поливавшей цветочки, и вышел вон. – Тьфу, ты, - вырвалось у него растерянно и бессильно. - Надо же… как. Он остановился у висевшей в коридоре доски почета и механически обозрел фотографии передовиков. Михайлов улыбался во весь рот, и улыбка его показалась Прошину издевательски-злорадной. В лице Лукьянова застыло тоже нечто подобное: какая-то плутоватая ирония… Рядом с Лукьяновым красовалось изображение его, Прошина. Он уставился на своего двойника взглядом, исполненным безутешной мольбы и скорби, словно делясь горестями и ища поддержки, но напрасно: тот смотрел куда-то вскользь, мими, и глаза его выражали ледяное равнодушие и презрение. Пока разогревался двигатель и отпотевали стекла, он сидел, ощущая под пальцами холодную пластмассу руля, и, неопределенно тоскуя, созерцал опустевшую стоянку автомобилей. Рабочий день кончился, институтские корпуса темными глыбами теснились на обнесенном забором пустыре, и лишь лампа над воротами, звеня жестяным колпаком, раскачивалась на ветру, слабо освещая заснеженный пятачок перед КПП. В машине потеплело, но уезжать он не спешил. Собственно, он и не знал, куда уезжать. И тут кольнуло: если позвонить Ирине? Прямо сейчас. Позвонить, подъехать, встретиться… Позвонить Прошин решил из автомата возле ее дома. Так, по его мнению, было даже лучше. Существовало, правда, одно «но»; встреча могла и не состояться. Но сумасбродное желание толкало в этом случае на поступок вовсе нелепый: просто побродить вокруг дома, с юношеским благоговением созерцая стены, тротуары, деревья, видевши ее… Возле ее дома повесили «кирпич», но бросать машину на улице и топать пешком во двор к автомату Прошин не пожелал и проехал под знак. Впереди шагала парочка: парень и девица. Прошин мигнул фарами, но дорогу ему не уступили: парень- расхлябанный. Долговязый, в облезлой шубке и голубых порточках в обтяжку, - не оборачиваясь, указал в сторону «кирпича». Прошин передвинул рукоять переключения передач на нейтраль; двигаясь по инерции, подъехал к ним вплотную и, когда бампер почти коснулся ноги парня, выжал газ. Мотор взревел на холостых оборотах, и парочку разнесло по сторонам. Прошин ухмыльнулся. И обмер: перед ним, испуганно выставив руки, стояла Ирина. – Ты что… дурак?! Псих?! - в оконце появилось неестественно белое, с черной полоской усиков лицо парня. - Ты… сволочь… - Рот у него дергался. - Перепил. Да? Там знак! – У вас машина — людей давить? - с возмущением начала она и осеклась… – Здрасьте, - сказал Прошин весело. - Простите, что напугал. – Да у тебя права надо отобрать! - разорялся парень, вращая глазами. - Напугал, ничего себе! Прошин, морщась, посмотрел на него. И неужели этот… – Боря, - сказала она, приходя в себя. - Это.. Алексей. – Чего? - не понял тот. – Алексей. Ну, я говорила же… – А-а, - протянул Боря с невыразимым проезрением. Он отступил на шаг и, поправляя свои мушкитерские волосы, взглянул на Прошина так, словно приготовился с одного маха проломить ему череп. - Но нас вроде никуда подвозить не надо… Он, видимо, был обо всем информирован. Прошин рассеянно отвернулся. Оскорбление было столь велико, что убило способность к каким-либо эмоциям, лишь отстраненно представилось, как сейчас с размаху, боком он ахнет этому мерзавцу коленом в солнечное сплетение и, когда тот, по рыбьи разинув рот, начнет оседать на землю, подцепит его апперкотом в челюсть. – Вы мне что-то хотели сказать? - Она демонстративно прижалась к парню. – Что-то, наверное , и хотел… - ответил Прошин задумчиво. – Ну вот вы вспоминайте, а мы пошли, - высказался Боря, торопливо увлекая ее прочь. Прошин посмотрел на машину. Крыло Зиновий выправил замечатьльно — ни намека на вмятину. Мастерски выправил. Великолепно. Отлично выправил Зиновий. Да. Эмоций по-прежнему не было. Никаких. Лишь засосало под ложечкой, и сразу нахлынула убивающая все мысли усталость. |
||
|