"Боги выбирают сильных" - читать интересную книгу автора (Толчинский Борис Аркадьевич)

Глава двадцать восьмая, в которой читатель узнает, какая может быть связь между буддийской ступой и звездой консула, а также между упомянутой звездой и отлучением заклятого мятежника

Экстренное заседание Сената открылось в полдень, когда всем стало совершенно ясно, что Тит Юстин не собирается по доброй воле уходить в отставку.

Сенатор Корнелий Марцеллин был против немедленного штурма правительственной цитадели. Не то чтобы он боялся решительных мер, нет, наоборот, будучи человеком волевым и упорным, он обожал ловить рыбку в мутной воде. Но, как опытный и дальновидный политик, он понимал, что у Софии найдется чем ему ответить — зачем иначе ей нарочно играть на обострение? Заседание Сената готовилось в обстановке суетливой поспешности, и Корнелий понимал, что это может означать: София надеется спровоцировать своих оппонентов на фальстарт.

Фракция Юстинов, прежде составлявшая большинство, ныне, после демарша Клеменции Милиссины, едва набирала четверть состава Сената, однако в этих людях София могла не сомневаться — они были готовы стоять за Юстинов до конца. Фракции Марцеллина симпатизировали около трети сенаторов, и в своих сторонниках Корнелий также был уверен, почти как в самом себе. Всех остальных коллег-сенаторов Корнелий относил к числу колеблющихся, то есть таких людей, которые могут поддержать, а могут и предать в самый ответственный момент, в зависимости от направления политического ветра.

Поэтому накануне заседания Корнелий убеждал Клеменцию не учинять публичного скандала. «Ваши обвинения против Софии недоказуемы, — говорил он Клеменции. — Ваш сын не стал с нами сотрудничать, надежных улик у нас нет, а все слова о том, что София тяжела от Марсия, сыграют только против нас. Если она и вправду тяжела, София объявит, что ждет ребенка от Лонгина, своего мужа. А если нет, если она и Марсий попросту разыграли вас, мы в лучшем случае останемся в дураках, а в худшем — будем отвечать за клевету!».

Фурия выслушала своего неожиданного союзника — и поступила по-своему. Ее речь была длинной, пылкой и гневной. Она припомнила Юстинам всякие грехи, совершенные за годы правления князя Тита, и закончила последними просчетами правительства в нарбоннских делах, также упомянула попытки Софии соблазнить Марсия. К радости Корнелия, Клеменция, вняв его советам, умолчала о будто бы имеющей место беременности Софии. В общем, речь получилась яркой и запоминающейся; сенаторы отметили ее овацией; многие ликовали и в душе, что наконец пришел тот день, когда могущественным Юстинам досталось от Фурии, как прежде доставалось другим князьям, и даже сверх того досталось. Наблюдая за реакцией коллег, Корнелий поймал себя на мысли, что сейчас бы самое время проголосовать за отставку первого министра!

Так вот, в это самое время, когда Клеменция уже сыграла свое соло, а Корнелий готовился сыграть свое, в гостевой ложе зала заседаний обнаружилось движение. Изумленному взору сенаторов предстала группа наряженных в диковинные одежды людей. Эти одежды напоминали не то старогреческие хитоны, не то домашние халаты, однако каждый такой халат был расшит золотой вязью. На округлых лицах едва приметными казались губы и глаза. Маленькие головы венчали конусовидные шляпы, также сверкающие золотом; большая шляпа на голове одного из гостей напоминала формой не то буддийскую ступу, не то вытянутый конусом ананас; поскольку у прочих чужестранцев подобной ступы-ананаса не было, правомерным казалось заключение, что это корона и что ее носитель — главный у новоприбывших восточных людей.

Рядом с неожиданными гостями внезапно обнаружилась никто иная, как София Юстина. Разумеется, она была не в восточном золотом наряде, а в форменном синем калазирисе логофета Империи. София вышла к парапету гостевой ложи и важно объявила сенаторам:

— Ваши светлости! Позвольте мне представить вам его святейшество Анг Чена, короля и верховного ламу Камбуджадеша. Его святейшество Анг Чен находится в Темисии с частным визитом. Узнав, что члены Высокородного Сената проводят свое заседание, Анг Чен пожелал самолично выразить вам свое почтение; вот зачем он здесь.

В этот момент князю Корнелию, чье место находилось у самой гостевой ложи, показалось, что княгиня София плутовато подмигнула ему. «Невероятная женщина! — снова подумалось Корнелию. — Из какой сокровищницы она вытащила эту золотую обезьяну? Как? Когда? Почему о приезде камбуждийского властителя никто не знал, даже я? Зачем тогда мои агенты едят мой хлеб?.. О, боги! Такого мы не видывали двадцать лет, с тех пор, как принимали микадо из Нихона! Вот так сюрприз, и как не вовремя!».

Пока Корнелий предавался размышлениям, каким же образом Софии удалось тайно доставить в космополис владыку наиболее могущественного и, пожалуй, самого загадочного государства Юго-Восточной Азии, этот самый владыка, с согласия заинтригованных его визитом сенаторов, принялся держать перед ними речь. К совершенному умилению потомков Фортуната, персонаж из далеких юго-восточных джунглей явил довольно сносное владение великим аморийским языком. Когда король Анг Чен закончил свою приветственную речь, слово опять взяла княгиня София Юстина. Она сказала, что визит его святейшества ознакомительный, но в перспективе возможно заключение союзного договора между Аморией и Камбуджадешом. Поскольку под «союзным договором» аморийцы обычно понимали вассальную присягу своему императору, постольку и слова Софии означали, что могущественный король Анг Чен размышляет, не стать ли и ему верным федератом Богохранимой Империи…

И неудивительно, что после таких слов колеблющиеся сенаторы утратили желание обсуждать политику первого министра и провинности его дочери. Право, думали они, устраивать разнос своему министру на глазах у варвара недостойно потомков Фортуната. И вообще, о каких «провинностях» можно говорить теперь? Ну, были неприятности в Нарбоннии — но там все наладилось, и что какая-то Нарбонния, к тому же разоренная войной, против утопающего в золоте Камбуджадеша?

Вскоре король Анг Чен покинул зал заседаний. Сенаторы проводили его аплодисментами. С гостем своим ушла София — но тут же возвратилась и попросила слова. Ей слово дали, и она на крыльях своего успеха устремилась в контратаку. Сначала она поведала сенаторам предысторию визита камбуждийского владыки и объяснила, почему этот визит хранился в строгой тайне. Объяснение вышло туманным, словно София нарочно путала сенаторов, чтобы еще больше заинтриговать их и подчеркнуть собственную значимость. Затем она предложила задавать ей вопросы, и тут о своем существовании напомнила Клеменция Милиссина.

Вопросы, а вернее, обличения Клеменции София отражала с истинно олимпийским спокойствием. При этом она говорила прямо противоположное тому, что слышала из ее уст Клеменция не далее как минувшим вечером. София отрицала все обвинения Фурии. Искренне потрясенная подобным вероломством, Клеменция позабыла предостережения Корнелия, и роковые слова «вы тяжелы от моего сына» прозвучали. Но и это София, не моргнув глазом, взялась отрицать, не вдаваясь, впрочем, в какие-либо дополнительные объяснения. Принцепс Клавдий Петрин потребовал от Клеменции представить веские доказательства связи Софии с ее сыном и предупредил, что в противном случае все обвинения будут считаться клеветой… Фурия наконец поняла, что безнадежно проиграла раунд, и с ней случился нервный срыв. Ее увезли в Клинику Фортунатов, но заседание на этом не закончилось. От лица сенаторов принцепс извинился перед Софией за недостойное поведение Клеменции; София выразила понимание.

На том и разошлись.

После заседания Корнелий подошел к Софии. Его чуть раскосые узкие глаза сверкали серебристым блеском, а тонкие губы улыбались, обнажая два ровных ряда жемчужных зубов.

— лучась, как вершина Парнаса под взором Гелиоса, продекламировал князь Корнелий оду своего любимого Горация Флакка. — Глядя на вас сегодня, я испытал великую гордость! А мои коллеги отчаянно завидовали мне, и я могу понять их зависть: ни у кого из них нет в племянницах самой блистательной Виртуты. День, когда я одержу над вами победу, дражайшая Софи, будет счастливейшим днем всей моей жизни!

Княгиня София улыбнулась и заметила:

— Мне жаль вас, дядя: вы обрекаете себя прожить несчастливо всю жизнь!

— Не будем ссориться, моя дражайшая. Сегодня у нас праздник.

София насторожилась. По опыту она знала: когда у дяди праздник, для нее наступает время печали; когда Корнелий утверждает, что праздник у него и у нее в одно и то же время, — такое утверждение есть верный признак изощренного подвоха.

— И что вы празднуете, дядя?

Он прошептал ей на ухо:

— Я вам скажу ответ, если позволите мне проводить вас.

София заколебалась, и тогда Корнелий, подмигнув ей, прибавил:

— Вам нечего бояться, дорогая: ваш Купидон… вернее, Марс, больше не будет подглядывать за нами. Он улетел… в Сиренаику, если я не ошибаюсь?

— Как вы неблагодарны, дядя! Сослав Марсия, я избавила вашу комиссию от необходимости выносить обвинительный вердикт по делу популярного военачальника. Готова держать пари, уже завтра в «Народном деле» появится опус какого-нибудь Гурия Леонида в защиту незаслуженно обиженного властями генерала.

Корнелий рассмеялся и, не встретив никакого сопротивления, взял Софию под руку.

— Что меня больше всего восхищает в вас, моя волшебница, это ваше умение выбираться из самых бурных водоворотов большой политики и наблюдать, с неизменной победительной улыбкой на подобных кораллу устах, как в этих водоворотах тонут преданные вам люди. Это я называю искусством!

— А я называю искусством умение дышать под водой и вытаскивать друзей, когда водоворот минует, — парировала София, давая Корнелию пищу для новых раздумий.

«Пока водоворот минует, ваши друзья успеют захлебнуться», — подумал он, но вслух счел лучшим мысль такую не высказывать.

Они вместе вышли из Патрисиария. Всем, кто это видел, оставалось лишь гадать, что бы это все могло значить. Корнелий и София пересекли Сенатскую площадь, но направились не к Палатам Квиринальского дворца, а в парк на берегу озера.

Здесь росли пальмы и кедры, у воды стояли ивы, а над ними возвышались стройные кипарисы; мощеные разноцветными фигурными плитками дорожки украшали цветы и карликовые деревца. День выдался светлым, и на Квиринальском озере было много отдыхающих. Слышался свист ветра в парусах спортивных галей и шум весел в уключинах небольших прогулочных скедий. Казалось, вся богатая Темисия, изнуренная неделями скверной погоды, в одночасье ринулась сюда, дабы успеть насладиться редким теплом, капризным солнцем и играющей водой, — кому, кроме богов, известно, что будет завтра?..

— Я мечтал бы прокатить вас на золотой скедии под парусом, и имя ваше солнечной вязью играло бы на бортах моего корабля… — начал Корнелий, но София со смехом прервала его:

— Ну что вы, дядя! Скорее я рискну отправиться в плавание с Хароном на его черной посудине, чем с вами на вашей золотой скедии! Харон, по крайней мере, честно доставит меня к Эаку, Радаманту и Миносу, ну а там, в царстве Аида, полагаю, я не пропаду со своим-то красноречием! Вы же безжалостны и хладнокровны, как Танатос. Вы, дядюшка, утопите меня при первой же возможности!

— Возможно, — кивнул он, — но не столь примитивным образом.

София! Нас никто больше не слышит. Ответьте мне, только правдиво, конечно, если можете: вы в самом деле носите ребенка?

— О, дядя! Неужели вы поверили вздорным наветам выжившей из ума Сенектуты?

— Нисколько! Поэтому и спрашиваю вас.

В голосе Корнелия Софии послышалась дрожь. «Для него это важно, — подумалось ей. — Он ревнует. Лучше самой сказать».

— Да, я в положении.

— Возможно ли мне знать, кого вы осчастливили своей любовью?

— Вы, дядя, не поверите, если я открою правду.

— Поверю, когда вы поклянетесь кровью Фортуната.

— Нет, я не стану клясться всуе. Простите, дядя.

— Ну хорошо, я вам и так поверю, не томите!

София выдержала паузу, тяжко вздохнула и ответила на одном дыхании:

— Отца моего будущего ребенка зовут Юний Лонгин.

— А-а… — разочарованно протянул Корнелий. — Ну разумеется, кто же еще! Клянусь седой бородой Офелета[19], я так и думал!

— Вот вы мне и не поверили, — печально улыбнулась София.

— Ваш муж не любит вас, а вы не любите его.

— И тем не менее он отец моего ребенка. Но самое интересное другое: Юний даже не знает, что он отец!

— Вам придется рассказать вашу сказку до конца. Вы меня заинтриговали.

— Однажды — было это в октябре — я навестила мужа на его вилле, что в предместье Темисии. Как обычно, Юний меня не ждал. Я застала его развлекающимся с рабыней. Эта рабыня казалась очень красивой. Когда я получше рассмотрела ее, то пришла в ужас: как телом, так и лицом она напоминала меня! И делала Юнию такие вещи, о которых он ни разу не заикался в моем присутствии, хотя я намекала ему, что тоже умею это делать.

Знаете, дядя, меня в тот миг такая обида взяла, что я готова была убить обоих!

— Но вы их не убили.

— Я поступила иначе. Это было похоже на умопомешательство с моей стороны. Я заняла место той дрянной женщины. Видите ли, дядя, я была поглощена работой и долгое время не знала мужчин. Вы должны понять мои чувства…

— Себя вините, — пробурчал Корнелий сиплым от волнения голосом.

— Вам стоило только позвать…

— Теперь вы знаете, откуда у меня ребенок, — не замечая его реплики, закончила София.

— А что же Юний? Он был согласен на подмену?

— Вы плохо слушали меня, дядя. Он ничего не знает о подмене. Он был в объятиях Бахуса. Утром он ничего не помнил.

— И рабыню не помнил?

— Какую рабыню? Ах, рабыню!.. Она исчезла.

— Вы помогли ей исчезнуть!

— А хотя бы и так, дражайший дядя, — лучезарно улыбнулась София.

— Она всего лишь рабыня! Рабыней меньше, рабыней больше — какая разница? И, потом, я не могу допустить, чтобы по свету гуляла женщина, похожая на меня. Или она — или я!

— Вам нечего бояться женской конкуренции, — произнес Корнелий, обтирая холодный пот со лба. — Вы совершенно уникальное творение властительных богов. С какой целью вы придумали эту красивую сказку?

Чтобы уберечь от меня вашего Купидона?! Неужели вы настолько наивны, София?! Ради Творца! Если я по-настоящему этого захочу, мой разящий клинок отыщет вашего Купидона в любом краю Ойкумены!

София побледнела.

— Дядя… дядя, я вас предупреждаю: если с ним что-нибудь случится, для вас не будет жизни! Вы не можете себе представить, насколько страшно отомщу я вам!

Корнелий остановился и силой развернул Софию лицом к себе. Она невольно затаила дыхание под неистовым взором его пылающих вежд.

— Не беспокойтесь, дорогая, — возбужденно прошептал он, — я этого не сделаю! Не потому, что вас боюсь. Вы знаете, я не труслив; мне достает других пороков. И даже не потому, что я имею честь являться князем, сенатором, и кровь священная течет во мне. Нет, не поэтому! А по причине моей злосчастной любви к вам, София. Я жажду, чтобы среди десятков, сотен, тысяч ваших пылких Купидонов, всех тех, кто мучается неистребимой страстью к вам, кто мучается сам и окружающих изводит, вы добровольно выбрали достойнейшего, достойнейшего вас, моя прелестнейшая Афродита, то есть выбрали меня!

— Прошу вас, отпустите, дядя… Мне больно!

Корнелий отпустил ее и огляделся по сторонам. Уверившись, что их никто не видел, а если видел, то не понял, что между ними произошло, он вновь повернулся к Софии и произнес:

— Вы говорите, больно вам? А мне не больно видеть вас с другим мужчиной?!

«Я должна оставить ему надежду, — подумала она. — Иначе это перестанет быть игрой и превратится в схватку насмерть, пока он нас не уничтожит, или мы — его».

Она сама взяла его под руку и повела дальше по набережной Квиринальского озера.

— Прежде всего нам с вами нужно научиться работать вместе, — сказала София. — Я вспомнила о нашей взаимной клятве. Не кажется ли вам, что нынче наступил момент ее исполнить?

— Звучит заманчиво. Итак?

— Как вы смотрите на то, чтобы занять пост министра финансов в правительстве моего отца?

«Она меня боится, — с наслаждением подумал Корнелий. — Она надеется меня задобрить и приручить, а также выиграть время». Он хитро ухмыльнулся и изрек:

— Какой мне смысл довольствоваться малым, в то время как не сегодня-завтра наш старый Эгиох покинет олимпийские чертоги, и мне откроется дорога к высшей власти? Но я с вами согласен, милая Софи. Настал момент исполнить нашу клятву. Давайте вместе поможем вашему отцу спуститься на покой, а после, когда Божественный Виктор назначит меня первым министром, я, в свою очередь, сохраню за вами министерство колоний.

«Дядя остается верен себе, — с грустью подумала София. — Как будто он не понимает, что мне уже мало министерства колоний!».

— Ну же, соглашайтесь, совоокая! — настаивал Корнелий. — Вы властны лишь немного продлить агонию правительства отца, но Тит Юстин уйдет, и прежде, чем закон позволит вам сменить его. Вы рискуете остаться ни с чем, моя дражайшая Софи! А как министр колоний вы незаменимы в любом правительстве. Сегодня вы это снова доказали. Да, кстати, а этот ваш король и лама… Анг Чен, если я не ошибаюсь, — он, часом, не свергнут ли своими подданными? Обычно могущественные владыки бывают столь покладистыми только тогда, когда теряют власть!

Софию пронзила дрожь. Она не предполагала, что Корнелий догадается так скоро. Король Анг Чен в самом деле был свергнут со своего престола; в Темисию приехал он за помощью против бунтовщиков… обычная история! Золото Ангкора придется добывать оружием и кровью императорских солдат, а не одними лишь красивыми словами… «Когда сенаторы получат доказательства, что я их обманула, вернее, нет, не обманула, но и не сказала всей правды, — мне несдобровать!».

— Дядя, мне нужно взвесить ваше предложение, — вымолвила она.

— Учтите, я не буду ждать два года, — ухмыльнулся Корнелий.

— Мой ответ вы получите на днях, — решительно произнесла София. …Она не стала медлить с «ответом» ни часа. Расставшись с Марцеллином, она направилась в Пантеон и добилась внеочередной аудиенции у понтифика Святой Курии. Его святейшество, как помнит читатель, получил свой пост во многом благодаря протекции Софии. Год Кракена заканчивался, но у нынешнего понтифика оставались еще несколько дней, чтобы всей силой вверенной ему священной власти доставить Софии Юстине какую-нибудь важную услугу.

Вечером жители космополиса узнали сенсационную новость: с согласия членов Курии понтифик официально отлучил нарбоннского мятежника Варга от Священного Содружества. Сенсационной новость казалась по той простой причине, что для приверженца аватарианской веры отлучение обычно означает смертный приговор с неопределенной отсрочкой исполнения. Отлученный от Содружества приравнивается к еретику. На него не распространяются имперские законы. За все последние годы от аватарианского Содружества отлучали лишь Ульпинов и ближних их сообщников по секте.

Собственно, в отлучении Варга ничего удивительного не было: своими действиями против Империи он сам поставил себя вне закона. Отлучением его от Содружества понтифик лишь подвел черту под лишенной смысла жизнью заклятого мятежника…

Однако истинное значение «ответа» Софии Корнелию заключалось в ином. Дочь Корнелия Доротея была женой Варга. Мятежник отлучен, поставлен вне закона, — и следовательно, законопослушная дщерь княжеской династии не может далее оставаться его женой. Доротея Марцеллина обязана подать на развод и прервать все отношения с Варгом.

Перед сном София размышляла о дяде и тех жестоких испытаниях, которые ему предстоит пережить, если справедливой окажется ее догадка, что дядя, выдав свою Дору за Варга, сам себя перехитрил и проглядел любовь дочери к мятежному галлу. Мстительной радостью наполнялась душа Софии и, засыпая, она думала: «Ты еще будешь умолять меня пожаловать тебе какое-нибудь министерство, дражайший дядюшка Корнелий…».

Массивный темный силуэт проявился в окне герцогской опочивальни и заслонил собою бледный лик Селены. Безмолвно, с некоей кошачьей грацией, он перевалил через проем и очутился в комнате, спящей во мраке хладной ночи. В то же мгновение другой силуэт, меньше и изящнее, отделился от стены и устремился навстречу первому.

— Любимый мой! — срывающимся шепотом воскликнула Доротея.

Оба силуэта слились в один; жаркие дыхания, мужское и женское, прерывались поцелуями и немыми словами страсти. Наконец Варг выпустил Доротею из своих объятий и затворил окно; наружу не унеслось ни единого звука. Потом он возвратился к ожидавшей его девушке и, также шепотом, произнес:

— Я получил твою записку и прочитал газету…

Рыдания сотрясли девушку, и он снова прижал ее к груди, успокаивая.

— Мы знали, что это может случится, — промолвил Варг. — Наша любовь обречена судьбой!

— Нет… нет! Я не могу отречься от тебя!

— Ты аморейская княжна, Дора. А кто я? Раньше я был варвар, а теперь — никто. Никто! Ты понимаешь, я — никто! Они сказали это вслух…

— Ты мой законный муж, моя любовь… мне дела нет, как это называют амореи!

Варг усмехнулся невольно. «Амореи!», — сказала Дора о своих сородичах. Сами аморийцы себя «амореями» не называют — только варвары…

— Увези меня отсюда, — говорила Доротея, — здесь для меня темница, здесь я умираю! С тех пор, как отбыл дядя Марсий, все изменилось к худшему. Какие-то загадочные люди появились во дворце… я их не знаю, и мне неведом их язык! Но перед ними все трепещут. У одного я видела огромный перстень с кристаллом-эфиритом и печатью Храма Фатума…

Давеча тот страшный человек заставил меня три часа неотрывно глядеть на перстень… не знаю, что было со мной, но чудилось мне, что Сатана вселился в мою душу и изнутри ее развоплощает… очнулась я в поту холодном, но ни человека этого, ни перстня рядом не было уже…

«Адепт Согласия, — с трепетом подумал Варг. — Ульпины говорили мне о них. Но что может быть нужно этому Адепту от моей Доры? Она не знает моих тайн, не знает, какое оружие творили для меня Ульпины…».

Доротея продолжала, изредка прерывая свой шепот тихими всхлипами: — …Здесь все следят за всеми… и за мной! Меня не выпускают в город, и я не знаю, что в стране творится. Повсюду стража из легионеров; они дежурят и за этой дверью. Хвала богам, хотя бы Свенельда не отобрали… но я боюсь — ведь могут отобрать! Они все могут, я им — ничего!

Молю тебя, любимый, возьми меня отсюда, я здесь не выживу, меня и Свенельда возьми…

— О, когда б я мог! — в бессильной ярости простонал Варг.

Доротея вскинула голову и заглянула в его глаза.

— А что тебе мешает? Я буду жить с тобой, где ты живешь.

— Если бы знала ты, где я живу, то ты бы так не говорила…

— Я согласна на все, лишь бы быть с тобой, а не с этими… у которых перстни из Хельгарда!

Варг обволок ее лицо своими ладонями и, сделав над собой невероятное усилие, проговорил:

— Нет, моя хорошая, мы с тобой не можем так поступить. В своей гордыне я сгубил тьму жизней, которые не мне принадлежали… не вправе я отнять жизнь у тебя! Моя судьба — это моя судьба. А у тебя судьба другая. Ты молода, красива, ты дочь сенатора и князя, ты не замешана ни в чем… Сделай все, что они от тебя хотят, и забудь обо мне. Пожалуйста, моя хорошая, ради любви ко мне — забудь меня! Уйдя со мной, ты делу не поможешь, а лишь себя погубишь…

— Ты заблуждаешься, любимый! Уйдя с тобой, я погублю лишь своего жестокого отца…

Варг с изумлением посмотрел на Доротею. Она объяснила:

— Если я отрекусь от тебя, мой отец окажется на коне. А у Софии Юстины расчет другой. Она поставила на нашу любовь. Она надеется, что если я останусь с тобой, с мятежником, отлученным от Содружества, случится невообразимый скандал, и в центре этого скандала будет мой отец, вернее, он уже будет отец изменницы священной крови Фортуната… Скорее угаснет солнце, чем отец изменницы когда-нибудь наденет звезду консула и станет первым министром! Ты спросишь, чем власть Софии Юстины для нас полезней власти моего отца? Я тебе отвечу…

— Не надо отвечать; я это знаю сам, — вымолвил потрясенный Варг.

— Ты лучше мне скажи другое: вот это все… ну, то, что ты сейчас наговорила мне… ты все это сама придумала?!

Доротея смутилась. Варг заставил ее глядеть ему в глаза. Он ждал признания. Он был готов к нему. Признание бы объяснило многое, если не все. Но то, что он услышал, ошеломило Варга своей наивной простотой.

Жена сказала:

— Я не сама это придумала… Мне оно приснилось.

— Приснилось?! Как?

— Минувшей ночью… Прости меня, любимый, я больше ничего не помню! Утром проснулась, и это уже было в голове. А разве я неправильно сказала?

— Дора, постарайся вспомнить, в твоем сне не было ли человека… такого маленького, с лицом, как физия у крысы… или двоих таких, постарше и помоложе?

Девушка задрожала от волнения и, запинаясь, прошептала:

— Нет, не было там ни крыс, ни змей, ни прочих тварей… никого не было!.. А ты не думаешь, что этот, с ужасным перстнем из Хельгарда, мог мне внушить…

Варг быстро закрыл ей рот рукой. «Лучше этот, чем тот, — подумалось ему. — Этот хотя бы живой!».

— Послушай меня, девочка. Мне надобно обмозговать такое дело…

Немного потерпи. Кто знает, может, я скоро за тобой вернусь…

— Люблю тебя и буду ждать, — проговорила Дора, и на лице ее, влажном от слез, светилась счастливая улыбка…

А когда массивная фигура Варга вновь скрылась в ночи, позади Доротеи в полумраке обнаружилась смутная тень, и приглушенный голос отрывисто произнес, с едва уловимой иронией:

— Veni, vidi, fugi[20]. Quid me fugis, justum et tenacem Gallus?[21] От судьбы не убежишь, благородный друг…

Доротея задрожала всем телом, затворила глаза и, не рискуя оборотиться, прошептала:

— Я сделала все правильно?

— Optime[22], — отозвался голос. — Особенно удачным вышло место, где ты упомянула «страшный перстень из Хельгарда». Н-да… Плох будет тот рыцарь, который не сочтет своим священным долгом вырвать любимую девушку и родное, невинное дитя из лап зловредных аморейских колдунов!

— Вы обещали помочь ему…

— Не беспокойся, крошка, мы ему поможем. Кто же еще ему поможет, как не мы?..

За дверями опочивальни крепко спали легионеры, приставленные сторожить регентшу и ее ребенка. Ночной дворец казался мертвым, и только крысы жили тайной жизнью.