"Боги выбирают сильных" - читать интересную книгу автора (Толчинский Борис Аркадьевич)

Глава тридцать седьмая, в которой молодая княгиня обретает нежданную свободу

Из воспоминаний Софии Юстины

…Я не заметила обратного пути. Словно не лифты и не дромос несли меня обратно в Астерополь, а крылья, не Дедала крылья, но Эрота! Поход мой провалился, я совершенно обманулась в ожиданиях своих, я ничего не получила, за чем явилась к риши, — но вместо гнева и досады чувствовала удивительную радость. Это была радость освобождения. Риши отпустили меня на волю! Их последние слова: «Нам ты безразлична» в переводе на человеческий язык означали: «Ты вольна поступать подобно любому из смертных». Я вольна забыть о Мемноне, о Храме Фатума, о риши, о своем предназначении… нет, о последнем я обязана помнить, я обязана быть сильной, и мне нравится быть сильной, я рождена для власти, ибо я Юстина и власть прельщает меня. Женщину, которой достаточно сказать короткое: «Да», чтобы получить любого из мужчин, насытить может только власть над всеми. Единственно такая власть дорога по-настоящему, ибо все остальное дается слишком просто.

Власть — это средоточие жизни. Власть — это мужчина, женщина и маленький ребенок. Власть подобна сильномогучему мужу, она тверда, жестока, она не терпит прекословий, к ней тянутся нуждающиеся в помощи, ее славят, как героя, и, равно мифический герой, власть погибает в муках и возрождается для новых подвигов во имя славы.

Власть подобна прекрасной деве, она невероятно соблазнительна для алчущих ее, она изменчива, коварна, лжива, она любит игру, она манипулирует тобой, а тебе — вот так наивность! — грезится, что ты владеешь ею; она настолько порочна, что готова в любой миг отдаться всякому, кто окажется тебя сильнее, — и ты, зная это, готов заложить все, самое вечную душу свою, чтобы хотя бы на миг насладиться ею, а насладившись, уже не отпускать.

Власть подобна малому дитяте, ты не поймешь ее одним рассудком, она капризна и, одновременно, податлива, из нее ты слепишь такую статую себе, какую заслуживаешь, она болезненна, неблагодарна, себялюбива, но ты боготворишь ее, как собственное чадо, ибо она — твоя.

Власть — это божество, которому поклоняются слабые, чтобы стать сильными, и сильные, чтобы не стать слабыми.

Я обожаю власть, я вожделею власть, и я ее добуду!

Еще я жажду иметь детей от Марса; оказывается, я жажду не напрасно, я заблуждалась, год пребывания в Мемноне не сделал меня бесплодной, я могу иметь детей от Марса, и ради одного этого стоило ехать к риши!

Они освободили меня от моих страхов; я чувствовала себя стократ более сильной, чем до визита к ним.

Размышляя так, я не предполагала, какие испытания меня ждут. Это и неудивительно: я не была профессиональным ментатом и не могла провидеть даже собственное близкое будущее.

Выйдя из дромоса, я столкнулась с комендантом аэропорта. Он ждал именно меня.

— Вас желает видеть губернатор, — сразу сказал он.

— У меня нет времени на светские визиты, — отрезала я. — Его Высочество Эмилий Даласин и я вылетаем немедленно.

— Это невозможно. Его Высочество отбыл в Темисию несколько часов тому назад.

— Что вы несете, претор?! Кесаревич ждет меня.

— Если вам кажется, что я способен лгать, прошу вас, обследуйте взлетные полосы лично. Я повторяю вашему сиятельству: моноплан Его Высочества покинул Астерополь несколько часов тому назад.

— Дайте мне другой моноплан и пилота.

— Губернатор официально воспретил мне это делать. Я могу показать вам приказ.

— Не верю своим ушам! Это обструкция? Берегитесь, претор!

— Напрасно вы мне угрожаете, ваше сиятельство.

— Я ничего не делаю напрасно. Почему вы избегаете смотреть мне в глаза?

— Вашему сиятельству лучше поговорить с самим губернатором.

Исполненная удивления, возмущения и самых мрачных предчувствий, я отправилась в резиденцию губернатора. Я собиралась вправить мозги Ларгию Марцеллину, который зашел чересчур далеко. Но я могла его понять, он отец Корнелия. А вот по какой причине Эмиль меня оставил, я не понимала.

Мое недоумение усилилось, когда референт губернатора сообщил, что князь Ларгий занят и просит меня подождать. Меня, которую без доклада принимают принцепс, понтифик и первый министр! Такое создавалось впечатление, что эти злосчастные нарочно злят меня. Им это удалось: я оттолкнула референта и стремительно вошла в кабинет губернатора.

Ларгий Марцеллин спокойно восседал в своем губернаторском кресле и пил чай. При моем появлении он даже не сделал попытки встать и приветствовать старшую по чину, а лишь улыбнулся, и эта улыбка бескровных губ показалась мне донельзя гадкой. Мысленно я определила, что этот человек служит губернатором Астерополя последний день.

— Князь, — начала я, — вероятно, в силу возраста у вас проблемы с памятью и зрением. Вы, прокуратор, забыли, что перед вами министр имперского правительства, и не видите калазирис логофета, в который я облачена!

— Боюсь, вы правы лишь отчасти, княгиня, — саркастически отозвался он.

— Отчасти?!

Ларгий встал из-за стола и подал мне запечатанный конверт.

— Его Высочество Эмилий Даласин просил передать это вам, как только вы появитесь.

Я метнула в Ларгия гневный взгляд, но конверт взяла. Внутри было короткое письмо:

«Софи! Тит позвонил из космополиса и попросил срочно вернуться.

Он подает в отставку. Я пытался отговорить его, но он сказал, что все уже решено, и он не намерен ждать тебя. Понимаю, ты будешь злиться, но я обязан был уважить просьбу Тита. Прости. Эмиль».

«Ты будешь злиться», — пусть заберет меня Гадес, если я просто буду злиться! Я в ярости! Стоило уехать из Темисии, как состоялся заговор!..

Он, видите ли, уваживает просьбу Тита! А Тит? Как мой отец мог столь гнусно предать меня?!

— Вы желаете воды? Или, может быть, позвать врача? — участливо спросил Ларгий.

Нет, я не доставлю ему такого удовольствия. Эмоции — на завтра.

Сегодня нужно действовать. Я обязана добраться до Темисии и сокрушить заговор.

— Я желаю немедленно отбыть в столицу.

— У вас есть разрешение на полет?

— Вы прекрасно знаете, прокуратор, что членам имперского правительства не требуется разрешение.

— Вы больше не член имперского правительства, — с наслаждением, растягивая слова, произнес Ларгий Марцеллин.

Он стоял передо мной, этот мелкий человек, в сию минуту равный громовержцу, слова его разили, как перуны. Я не нашлась, что ответить, мне не хотелось ему верить, но внутренне я сознавала: он не настолько безрассуден, чтобы лгать…

— Ах, так вы ничего еще не знаете? — усмехнулся он. — Ergo, мне выпала честь первому сообщить вам последние новости. Божественный Виктор принял отставку вашего отца и распустил его правительство. Вы больше не министр!

Он замолчал, упиваясь моим унижением. Следующий вопрос напрашивался сам собой, но я безмолвствовала, собираясь с мыслями… Наконец негодяй не выдержал и провещал:

— Вам, полагаю, интересно знать, кому Его Величество доверил исполнять обязанности первого министра. О, вам хорошо известен этот достойный человек…

— Да, мне он известен слишком хорошо! — воскликнула я. — Он такой же мерзавец, как и вы! Qualis pater, talis filius![59]

— Agnosco veteris vestigia flammae,[60] — Ларгий, как триумфатор, скрестил руки на груди, — и меня это радует. Вы нынче только и можете, что изливать свой бессильный гнев. Юнона проиграла!

Ошибаешься! Но я пока не стану тебя разубеждать.

— Корнелия Сенат не утвердит, — заметила я.

— Вы полагаете, мой сын берется за дело, не будучи уверенным в успехе?

— Я должна быть на заседание Сената!

Ларгий ядовито улыбнулся.

— Вы не успеете на заседание Сената. Оно назначено на семь часов вечера по столичному времени, то есть начнется через час…

Молодец, подумала я. Это следует признать. Мой дядя — молодец.

Еще вчера я была всем, он — никем; сегодня я — никто, а он — ad interim первый министр. И сегодня же его утвердит Сенат. Эти геронтократы утвердили бы его в любом случае, я не смогла бы их переубедить. Они не жалуют Юстинов, особенно после знаменитой речи Корнелия. Они рады отставке отца. Итак, сегодня дядю утвердит Сенат, а послезавтра — голосование в Плебсии… У меня еще есть шанс! — …Не будьте наивны, княгиня, — продолжал мой враг и отец моего врага, — вы не успеете никуда, до той поры, пока я не получу копию императорского эдикта о назначении моего сына полноправным первым министром.

— Вы сошли с ума, князь. Это самоуправство! Пусть я не министр больше, но я княгиня! Я дочь Юстинов! Я логофет! Или император лишил меня чина логофета?

— Насколько мне известно, он не лишал вас чина. И вы действительно княгиня; утешьтесь этим!

— Разве я не имею права вернуться домой?

— Имеете такое право. И вы вернетесь. Как только мой Корнелий вернется из Палатиума с подписанным эдиктом.

— Вы, что же, сударь, собираетесь силой удерживать меня?!

Творилось странное! Я говорила с ним таким тоном и смотрела на него таким взглядом, что он должен был позеленеть от страха. Я умела внушать трепет. Но этот человек отказывался понимать очевидное. Он меня не боялся…

— Вам будут предоставлены все привилегии, подобающие вашему титулу и чину, — ответил он. — Никто не посмеет обвинить меня, что я отнесся к вам без должного уважения. Но из Астерополя вы не улетите! Впрочем, — здесь на его губах вновь возникла гаденькая ухмылка, — если гордая дочь Юстинов брезгует моим гостеприимством, она вольна воспользоваться трансаморийским экспрессом.

— Вы редкий негодяй, князь Ларгий. Со мной не смел бы поступать так даже ваш сын. Вы прекрасно знаете, что трансаморийский экспресс идет от Астерополя до Темисии трое суток![61]

— И следовательно, вы не успеете. Смиритесь! Нам, потомкам Фортуната, надлежит с достоинством принимать поражения.

— Да… да, пожалуй, вы правы, князь. Я проиграла.

— Рад это слышать.

— Ваш сын заслуживает власти. Он получил ее по праву.

— Ну наконец-то!

— Я не смогу помешать ему.

— Еще лучше!

— Вы с этим согласны?

— С чем?

— С тем, что я не смогу помешать вашему сыну.

— Вы?

— Я. Как я помешаю ему, если Сенат в эти минуты утверждает Корнелия первым министром, а в Плебсии у него твердое большинство? Не в силах человеческих помешать Корнелию получить то, чего он столь упорно добивался!

— Зачем вы это говорите мне?

— Чтобы вы поняли, князь: у вас нет причин удерживать меня. Позвольте мне отбыть домой. Я так устала от борьбы… меня ждут дети… моя семья… в сей горестный час мне надлежит быть вместе с родными… О, неужели в вас нет ни капли жалости к несчастной женщине?!

— Вы закончили?

Я горестно кивнула и достала платок, чтобы утереть слезы. Если бы здесь было зеркало, то не смогла бы в него смотреть: никогда я не выглядела столь жалкой! Лишь бы он мне поверил…

Ларгий приблизился ко мне и шепнул с убийственной улыбкой:

— Корнелий предупреждал меня, что вы очень умная и коварная женщина. Я это понимаю и сам. Чтобы в вашем возрасте столько лет заправлять имперским правительством, нужны недюжинные способности. И вы хотите, чтобы я поверил, будто вы «устали от борьбы»?!

— Но это правда, князь! Я поняла всю тщету власти. Я проиграла, это очевидно, какой мне смысл бороться с неизбежным?! Признаюсь откровенно, князь, теперь я даже рада, что все закончилось. Ваш сын освободил меня от непосильной ноши. Я женщина, я мать, мое предназначение дарить любовь; к чему мне власть? От власти женщинам лишь горе… Хотите, я покажу вам фото моих сыновей? Это фото всегда со мной. Но нынче… нынче мне мало фото, я жажду увидеть Платона и Палладия, приласкать… я так виновна перед ними! Они растут без матери, с отцом; но нынче я мечтаю вернуться к ним… я их люблю, моих детей несчастных! О, князь, если у вас есть сердце, молю, отпустите меня к детям!

Я выложилась. Облик мой, полагаю, был еще более убедителен, нежели слова. Я разжалобила бы камень, сам Танатос дал бы мне отсрочку, если бы Ларгий был Танатосом…

Но Ларгий был отцом Корнелия Марцеллина. И я мучительно ждала его ответа. Он колебался!

— Хорошо, — произнес он, — я поверю вам. Если вы поклянетесь кровью Фортуната в том, что не будете оспаривать у моего сына пост первого министра.

С такой формулировкой я была согласна: помимо Корнелия, у Ларгия имелся еще один сын, младший, непокорный, нелюбимый. Ну что ж, мне можно дать такую клятву: я не буду оспаривать власть у Гая Марцеллина!

Однако прежде следовало поломаться.

— Вы требуете, чтобы я поклялась. А вы? Вы поклянетесь, что дадите быстрый моноплан и хорошего пилота, который доставит меня в Темисию за четыре часа?

— За пять часов. Клянусь кровью Фортуната, я это сделаю, когда вы поклянетесь.

— Ну что ж… Клянусь кровью Фортуната, что не стану оспаривать власть у вашего сына. Вы рады, князь?

Ларгий внимательно посмотрел на меня, точно стараясь проникнуть в мою сущность. Я не отвела взгляд и смотрела на старика с мольбой, надеждой и доверием… Вдруг он сказал:

— У вас чудесные глаза, София. Они горды и не желают клясться.

Я изменилась лицом и воскликнула:

— Вы подвергаете сомнению клятву княгини?!

Он медленно покачал головой — этот жест мог означать все, что угодно, — вернулся за свой стол и взял стило. Мне это не понравилось.

— Что вы такое пишите?

Он не ответил мне, и я униженно ждала, когда этот старый паук закончит плести свою сеть. Закончив, он протянул мне лист и заявил:

— Verba volant.[62] Здесь ваша клятва, на бумаге. Поставьте свою подпись.

К несчастью моему, в документе значился не просто «сын», а именно «Корнелий Марцеллин, князь и сенатор»… Подписать такую бумагу я не могла.

Я безмолвно сложила лист вчетверо и спрятала его в карман калазириса.

— Женщины сентиментальны, — объяснила я. — Сохраню сию несостоявшуюся эпитафию в память о нашей встрече и в знак свидетельства вашей неистребимой ненависти ко мне. Вы записали на бумагу постыдные слова и возжелали, чтобы дочь Юстинов признала их своими. Наивный человек!

— Вернее, старый идиот!.. — прошептал Ларгий. — Вы чуть не одурачили меня!

— «Чуть» не считается, — усмехнулась я. — Но попытаться следовало, и я попыталась… Клянусь вам кровью Фортуната, князь, пока живу, буду бороться с вашим сыном! Если желаете, можете составить документ; я подпишу! На что рассчитываете вы, князь Ларгий? Старик, умудренный сединами, а ведете себя, как мстительный мальчишка! Воистину, справедливо рек Катон: «Nam quicunque senet, puerilis sensus in eo est»[63]. Вы властны задержать меня на день, на два, на три — однако я вернусь в Темисию, пусть поздно, но вернусь, — и горе вам, вставшему на моем пути! Для мести никогда не поздно. Жестокой будет моя месть…

— Угомонитесь! — выкрикнул он, и в голосе его мне почудились странные нотки. — Я не глупец. Сознаю, сколь вы могущественны. У вас друзья повсюду, вернее, люди, которым приходится быть вашими друзьями. Вы потеряли власть, и с нею потеряете многих друзей. Но ваша наглость и страх перед вами остальных сделают свое дело. Я это понимаю. Вы можете добиться моей отставки. Вы можете придумать обвинение и отдать меня под суд. Я не боюсь суда, мне все равно, вы не того пугаете! Мне пятьдесят девять лет. Корнелию — сорок. Уже сорок! А вам — двадцать восемь. Если сейчас вы станете первым министром, Корнелий им не станет никогда. Я это тоже понимаю. И я готов пожертвовать собою для Корнелия! Свое я прожил… А-а, зачем я это говорю… вам не понять!

— Отчего же. Забавно слышать красивые слова от негодяя. От человека, который бесчестно алчет проложить дорогу сыну, удерживая женщину в плену!

— Уходите. Вам не уговорить меня.

— Уговорить? Я уговариваю вас?! Я вразумляю вас, видно, напрасно! Вы очевидного не понимаете. Что мне до вас? Кто вы такой? Старый сатир, какой-то прокуратор! О, нет, дражайший князь, не вам я буду мстить, вас скоро боги призовут без моего содействия! Я возвращусь в столицу и приведу в порядок оппозицию. Ваш сын проклянет день, когда задумал стать первым министром, ибо я обращу его жизнь в беспросветное страдание; сам Пирифой, прикованный в Аиде, не позавидует ему; Финеем будет он, а я направлю гарпий на него; в отчаянии он обратится Ио — я слепнем Геры стану для безумца: нигде злосчастный не найдет покоя, молить о смерти станет этот новый Сизиф, но не дождется и ее!

Я наконец добилась своего: Ларгий побледнел. Он в самом деле любил сына. Ненависть, пылавшая в его глазах, смутила бы нестойкую натуру. На мгновение мне показалось, что он готов уступить и возобновить переговоры. Но ненависть была сильнее страха; он произнес единственное слово:

— Уходите.

Ну что ж… Я, как Юнона, все, что могла испытать, испытала, ничем не гнушаясь, — но победил ли троянец меня?

Решение созрело мгновенно; я сорвала перчатку с правой руки и воздвигла Глаз Фортуната взору Ларгия.

И случилось немыслимое… Ларгий презрительно усмехнулся, поднял на меня глаза и проговорил:

— Мне казалось, столь красивой женщине подобает носить более изысканные украшения.

Это был конец. Не перун громовержца, не игра, к которой я привыкла, а предательский удар в спину, со стороны Мемнона. Глаз Фортуната, перед которым обязаны были трепетать, — не более чем безыскусный перстень! Риши отобрали у меня его силу. Риши предали меня.

Я, как Юнона, испытала все и, испытав все, выложила свой последний козырь, в котором была уверена, как в себе самой, — и Фатум посмеялся надо мной!

Силы оставили меня, я пошатнулась, лицо Ларгия с надменной и презрительной усмешкой растаяло вдали… но воля, моя самая верная подруга, спасла меня от унижения… я, точно сомнамбула, удалилась из кабинета губернатора.

Он выкрикнул вослед:

— И не пытайтесь совратить моих людей! Ни один летательный аппарат не поднимется в воздух без моего разрешения!..

Кончено. Риши обрекли меня. Я проиграла. Ноги сами перенесли меня в зал для особо важных персон… мне самой это казалось издевкой, но я все еще была «особо важной персоной»!

Итак, все становился ясным: я проиграла не потому, что на моем пути случайно оказался Ларгий Марцеллин. Он — не более чем инструмент. Не было бы его, риши выбрали бы другого. Они определили мне поражение — и я проиграла.

Но верно ли это?! «Сам что-нибудь делай, затем зови богов», — таким изречением меня встретили риши. «Боги не делают сильными, боги выбирают сильных!», — так они меня напутствовали. Да, да! У риши иная, надчеловеческая логика. Человек ищет силу вовне, риши указывают искать силу внутри. Они не предали меня — они меня освободили. Они словно бросили меня посреди болота: умеешь плавать — выплывешь, не умеешь — утонешь, так тебе и надо, ты большего не стоишь, чем болотной тины.

Мне радоваться нужно, что Глаз Фортуната ослеп для меня! Это значит, я свободна от искушения звать на подмогу богов. Отныне я могу рассчитывать лишь на себя — а разве это мало?! Я, София Юстина, которая не сдается и завоевывает свое, — ужели капитулирую сейчас, в миг обретения свободы, в тот миг, когда риши смотрят на меня и судят, такая ли я сильная, как зарекалась им?! Ужели, чтобы сломить меня, довольно одного старого сатира?!

Думай, София, думай! Ты обязана вырваться из ловушки Астерополя.

Ты сама себя уважать перестанешь, если не вырвешься, если три дня просидишь, в бессилии сложив руки, глядя на колосс Астреи Фортунаты…

Астрея, Добрая Богиня! Я готова взмолиться тебе, но вовсе не затем, чтобы ты мне помогла. Ты не поможешь мне, ибо ты прах и тлен, — но частица духа твоего пронеслась через века и прижилась во мне. Я это поняла, изучив тайный дневник твоего брата Юста. Этот дневник мне дали анахореты Храма Фатума… долго не хотели давать, но я настояла. Возможно, лучше бы я не настаивала.

Ибо страшные вещи открылись мне! Ложь струилась с каждой страницы дневника, но я заставляла себя читать — и понимала, с ужасом и содроганием, что ложь не это, это правда, а ложь вовне меня, что вся история моей державы соткана из лжи, стараниями Юста Фортуната и ему подобных.

Ты стоишь над этим городом, Астрея Фортуната, прекрасная и строгая. Мои соотечественники, стремящиеся к тебе, не знают, кто ты была на самом деле, Добрая Богиня. А была ты демоницей, и звали тебя вовсе не «Звездная»[64]. Ты даже не была старшей дочерью Фортуната-Основателя — ты ею стала, когда вы со «Справедливым»[65] отравили брата и сестру, родившихся прежде тебя. Еще вы отравили самого Основателя, так как боялись, что он раскроет ваши преступления. И не было никакого Завещания Фортуната, в котором он-де присуждал тебе власть августы. Ты просто оказалась удачливее своих оставшихся братьев и сестер. Вернее, нет, это было вовсе не «просто»… Ты превзошла их дерзостью, жестокостью, волей к победе. А Юст, этот великий гений нашей державы, ее истинный Основатель, был твоей яркой тенью. Он помогал тебе во всем. Сначала он помог тебе захватить власть, потом разделил ее с тобой, наконец, он занялся новым мифотворчеством.

Тебе повезло с моим предком, Астрея: он превзошел Гомера с Гесиодом. Всякий амориец знает, что Петрей был великим законодателем, Арей — покорителем земель, Гермиона сотворила новый патрисианский язык.

Твой младший брат, Астрея, сварил замечательную mixtum compositum[66], которой мои соотечественники лечатся от ереси уже добрых семнадцать веков. А на самом деле все ваши братья и сестры во время твоего правления, Астрея, сидели за решеткой и в большинстве своем не дождались твоей смерти. Годы жизни им проставили впоследствии, равно как и подвиги.

Ты поступила мудро, Добрая Богиня: страшно подумать, что сталось бы с державой, если бы дети Фортуната вышли на волю и принялись оспаривать у тебя и Юста власть. В сущности, им не на что обижаться: их объявили богами, хотя они, в отличие от вас, ничего не сделали для государства. Но Юст записал в своем дневнике потрясающий афоризм: «Хорошие люди — живые люди. Живые люди — плохие боги. Плохие боги — мертвые боги. Мертвые боги — вовсе не боги. Живые боги — мертвые люди.

Мертвые люди — хорошие боги». Так оно и вышло.

Ты была мудра, Астрея, и все-таки мой предок перехитрил тебя. Фактически он правил новым государством. А когда тебя это перестало устраивать, он с тобой расстался — и, в полном соответствии со своим афоризмом, сотворил из тебя Добрую Богиню. И это тоже было мудро. Он вызволил из темницы Беренику и усадил ее на Божественный Престол. Это было замечательное зрелище: там, где недавно буйствовало чудовище, появился агнец, женщина, сломленная и раздавленная многолетним одиночным заключением. Она была во всем тебе покорна, Юст. Ты умер с сознанием исполненного долга, не раскаявшись ни в чем. Твои преемники продолжили твое дело, и миф стал жизнью, из мифа выросла великая цивилизация…

У нас, самое главное, был Эфир; все на свете можно было свести к Эфиру, а кто того не понимал, тот погружался в ересь. Зато всем прочим всегда жилось легко. И это главное: не то важно, каким было прошлое, важно, каким оно стало. Ты мой кумир, Астрея, ты и твой брат Юст. Через столетия вы передали мне завет: «Человек может все. Он может даже сотворить богов и породить из мыслей государство»…

— Дочь моя, — донеслось до меня издали.

Этот голос заставил меня вздрогнуть. Образ Астреи, стоявший перед глазами, заколебался, — одно мгновение мне даже чудилось, это она звала меня, — затем образ растаял, и я увидела перед собой мужчину и женщину. Пожилой мужчина был в синем калазирисе проконсула, а облачение женщины, которая казалась еще старше своего спутника, составляли золотая риза и синяя инфула. Я тотчас узнала его и ее: это были сенатор Луцилий Ираклин, правящий архонт Метиды, и мать Анастасия Коллатина, верховный куратор Ордена Сфинкса.

— Дочь моя, мы знаем все, — тихим и удивительно теплым голосом произнесла мать Анастасия. — Мы сочувствуем тебе. Знай, что бы ни случилось, мы на твоей стороне.

— Благодарю, ваше высокопреосвященство, — я склонилась и припала к ее руке.

— То, что случилось, возмутительно, — сказал князь Луцилий. — Это похоже на государственный переворот, какие случаются в варварских странах. Ни с кем из нас не посоветовались. Я имею в виду архонтов. Как только я получил достоверные известия из столицы, сразу же решил лететь туда.

Признаюсь, мне стало неловко в этот миг. Я полагала архонта Метиды таким же ретроградом, как и остальных. Я думала его сместить, как только мне представится возможность. А он, князь и сенатор Луцилий Ираклин, неожиданно оказался моим другом.

— Насколько мне известно, никто не счел нужно посоветоваться даже с понтификом Курии, — добавила мать Анастасия. — Поэтому я присоединилась к его светлости. Жаль, нынче не наш год. Если бы князь Луцилий был первым архонтом, а я — понтификом, мы бы Марцеллина не пропустили к власти.

— Его отец держит меня в Астерополе, словно в плену, — пожаловалась я.

— Мы говорили с губернатором, — сказал князь Луцилий. — Увы, Астерополь — город имперского подчинения; ни я, ни архонт Ливии не можем повлиять на Ларгия Марцеллина.

— Злая ирония в этом есть, ваша светлость. Они сообщники, отец и сын: сын творит заговор в столице, отец здесь обеспечивает прикрытие!

Но объясните же мне, ваше высокопреосвященство, ваша светлость, почему вы до сих пор в Астерополе? Неужели князь Ларгий задержал и вас?

— Ну что ты, дочь моя, — улыбнулась мать Анастасия. — Я все еще член Святой Курии и обладаю абсолютным иммунитетом. Никто не посмеет задержать меня без риска накликать на себя отлучение!

— Нас задержали боги, — объяснил князь Луцилий. — О, так вы ничего не знаете, княгиня? Сильный циклон наступает на Ливию с моря. Поэтому восточное направление перекрыто. Мы вынуждены ждать, пока циклон пройдет…

Такого поворота я не ожидала. Стало быть, самоуправство Ларгия Марцеллина вынужденно; он, если бы и хотел, не смог бы отпустить меня в столицу. Циклон, и как не вовремя! Вот и не верь после этого в богов.

— Вы уверены, ваша светлость? Сообщение о циклоне может быть уловкой Ларгия.

— Я совершенно уверен. Сообщение продублировано метеообсерваториями Элиссы и Нефтиса.

— Вихрь можно облететь с юга.

— О, молодость! — покачала головой мать Анастасия. — Ты рвешься в битву, дочь моя, ты готова рискнуть жизнью! Но мы не можем одобрить твой порыв. Истинная Вера учит смирению. Нам следует переждать циклон.

— И успеть ровно к инаугурации Корнелия Марцеллина?!

— Святая мать права, — заметил мне князь Луцилий. — Вспомните слова мудрого Овидия Назона: «Differ: habent parvae commoda magna morae»[67]. Будем ждать и молиться о лучшем.

Как же! Ждать у моря погоды. Бедняга Овидий! Мне по душе другое изречение твое: «No tempora perde praecando» — «Не теряй время молитвой»! Но вслух я этого не сказала. Они бы не поняли меня.

В этот момент к нам приблизился референт губернатора.

— Срочная телеграмма для ее светлости Софии Юстины, — произнес он.

Князь Луцилий с недоумением посмотрела на референта, а я взяла послание. Оно не вызвало у меня иных эмоций, кроме раздражения, которое я постаралась скрыть.

— Кесаревич Эмилий Даласин сообщает, что Божественный Виктор пожаловал моему отцу орден Фортуната второй степени и чин консуляра, который гарантирует пожизненное сенаторство, — сказала я. — А отец уступил мне свое прежнее место в Сенате. Отныне я должна считаться главой фамилии Юстинов.

— Хорошая новость, — князь Луцилий улыбнулся и пожал мне руку.

— Добро пожаловать в наши ряды, княгиня!

— И я рада за тебя, дочь моя, — кивнула мать Анастасия. — Вот видишь, боги сами выбирают милости для нас…

Эти люди радовались моему сенаторству. Они нисколько не понимали меня. Они не понимали, что отказ отца от сенаторского кресла Юстинов — не более чем жалкая попытка унять меня, задобрить. Жалкая, поскольку с этим собранием геронтократов у меня не может быть ничего общего. Не с моим темпераментом заседать среди утомленных жизнью старцев, время от времени поднимая руку «за» или «против». Это унизительно для дочери Юстинов, которая полна сил, чтобы править!

Впрочем, я находила в этой новости свою отраду. Во-первых, отец больше не стоит у меня на пути, он устранился. Дамоклов меч возможной отставки Тита Юстина, довлевший надо мной, наконец сорвался. И во-вторых, если заговорщики спешат, торопятся, суетятся сообщить мне о моем сенаторстве, это значит, они меня по-прежнему боятся. Меня, заключенную в ловушке Астерополя, отрезанную от Большого Мира, — боятся!

Что ж, я их не стану разочаровывать. И милостей богов не стану ждать. Я поняла, что должно делать.

— Возвращаюсь к Ларгию Марцеллину; полагаю, он знает больше.

Благословите меня, святая мать.

Стариковские глаза заглянули в меня проницательным взглядом.

— Ты не нуждаешься в моем благословении, София. Но я буду молиться за тебя.

— Молитесь, ваше высокопреосвященство, и боги да услышат вас!

Молись, старая, мысленно прибавила я, тебе больше ничего не остается, кроме как молиться. И ты права: не надобно мне ничье благословение. Риши освободили меня, я вольна делать все, что подсказывают мне душа и разум. Я буду действовать!

Я попрощалась с князем Луцилием и матерью Анастасией и вернулась в резиденцию губернатора. Референт немедленно пропустил меня в кабинет.

— А-а, это снова вы! — усмехнулся Ларгий. — Должно быть, вы пришли поздравить меня с очередной победой сына.

— Уже?

— Вы узнаете новости последней, княгиня. Час тому назад сенаторы поддержали Корнелия как первого министра. За него проголосовали сто шестьдесят три сенатора, то есть три четверти всего состава!

Я слушала Ларгия и думала: сколь справедливы риши в своем стремлении подвергнуть испытаниям мою страну. В этой стране сто шестьдесят три князя и княгини, потомки Фортуната, вместо того чтобы осудить переворот, вместо того чтобы разобраться, выслушать обе стороны, торопятся усадить главного заговорщика в кресло правителя страны! Три четверти Сената… Я и не предполагала, что у меня столько врагов.

После такого впечатляющего триумфа в Сенате дядя обязательно пройдет и через Плебсию. Если я не совершу чуда.

— Я пришла предложить вам сделку, князь.

Ларгий постарался скрыть свое удивление.

— Предупреждаю, княгиня, вы потеряете время, пытаясь перехитрить меня. Мое последнее слово изречено: вы не улетите из Астерополя.

— Вы умолчали о циклоне. Почему вы хотите, чтобы я ненавидела вас?

— Вы принесли несчастье многим людям.

— И что же? Вы надеетесь оттянуть мой гнев на себя? Желаете пострадать во имя сына?

— Я не собираюсь вести с вами философские беседы, — сумрачно вымолвил Ларгий. — Если у вас есть что сказать, говорите, если нет, оставьте меня. Апартаменты, достойные княгини, логофета и сенатора, ждут вас.

— Они мне не понадобятся. Я улетаю в космополис.

Бескровные губы тронула ухмылка раздражения.

— Как вы улетите? На помощь призовете своих подруг крылатых гарпий?

— Я улечу на самом быстром моноплане, какой найдется в вашем аэропорту.

— Дьявол!.. Вы никуда не улетите!

— Дослушайте сначала. Кто я и кто вы, чтобы решать за богов? Предлагаю вам сделку. Вы позволяете мне вылететь в Темисию, а я… я либо сгину в вихре циклона, либо долечу. Это решат боги. Вам ясно, князь?

Он молчал, уставившись на меня, как на призрак, и переваривал сказанное мной. Наконец он очнулся, конвульсивно дернул головой…

— Это безумие. Вы погибнете. Циклон уже над Ливией. Я могу показать вам последние сводки.

— Не нужно. Я вам верю. Позвольте мне сделать то, что я наметила.

Для вас это лучший вариант во всех случаях. Если я долечу, то все равно не успею помешать Корнелию. Если погибну, тем более: из царства Прозерпины нет возврата.

— Вы лжете. В ваших словах обман!

— Обмана нет. Клянусь кровью Фортуната, я не пытаюсь одурачить вас. Дайте мне моноплан, и я вылечу навстречу своей планиде.

— Нет, нет, нет! Я не могу позволить вам погибнуть.

— Это не в вашей власти, — усмехнулась я, вложив в свои слова все превосходство дерзости над трусостью. — Если вы не согласитесь с моим предложением, я лишу себя жизни в вашем городе, и кровь дочери Юстинов падет на вашу голову.

— Вы предлагаете мне ультиматум!

— Называйте, как хотите, князь. Итак?

— Неужели власть вам дороже жизни?!

— То, что ждет меня в Астерополе, нельзя назвать жизнью. Повторяю, мою судьбу определят боги. Судьбу любого человека. A morte omnes homines tantundem homines[68]. Итак?

— Знаю. Запишите, что моноплан летит на север, в Элиссу. В Элиссу можно?

— Но вы не полетите в Элиссу!

— Я полечу в Темисию.

— Не понимаю! Где вы найдете такого пилота, который согласится лететь навстречу смерти?

— Этот пилот перед вами, князь. Другой не нужен мне.

— Что?! Вы умеете управлять монопланом?

— Дочь Юстинов должна уметь все!

Ларгий закрыл лицо руками, и я услышала:

— Это правда: вы удивительная женщина, княгиня София. Вы способны внушить уважение даже ненавидящим вас… Но я не могу исполнить вашу просьбу… ваш ультиматум. Если вы погибнете, будет расследование, и оно установит, что я сознательно отправил вас на смерть — мне это выгодно, как вы сказали!

— Трус, жалкий трус! Алчете моей смерти и не решаетесь сделать полшага навстречу своей мечте.

— Нет, я не трус… Я думаю о сыне. Отец не должен тень бросать на сына.

— Ну хорошо. Тогда я украду моноплан.

— Украдете?!!

— Разумеется. И вся ответственность ляжет на меня. Вы ничего не знали. Я требую от вас лишь указать мне подходящий моноплан. Предупреждаю, он должен быть исправным. Вы же не хотите, чтобы я погибла, не встретившись с циклоном!

— Зачем я слушаю вас, — простонал Ларгий, — вы или безумны, или слишком велики, чтобы я мог понять! Надвигается ночь, над Ливией бушует страшный вихрь, а вы желаете лететь во тьму, навстречу верной смерти! На вашем лице я не вижу страха. Вы готовы бросить вызов властительным богам; что это, если не ересь?!

— Мне нравится неистовый полет вашей фантазии, — рассмеялась я.

— Еще немного, и вы придете к выводу, что я заслуживаю смерти!

— Простите меня, — прошептал он. — Клянусь кровью Фортуната, если бы не этот циклон…

— Знаю, князь, знаю. Вы не такой злодей, каким хотели бы казаться.

Но и этот циклон не остановит меня. Пожалуй, нам самое время обговорить детали плана…

— …Как ты сказал, отец? Ты сказал: «Она улетает»?!

— Я подумал, что…

— Тебе не нужно было думать! Всего лишь задержать ее! Разве это сложно?! Тебе и боги в помощь!

— Корнелий, это нехорошо… ты поступил с ней не как князь.

— Иначе невозможно! Где она?

— На взлетной полосе, наверное…

— «Наверное»?!! Немедленно останови ее! Как хочешь, но останови!

— Я думаю…

— Заткнись, отец! Это приказ! Останови ее!

— Ты мне приказываешь, сын?

— Да, забери меня Эреб, приказываю! Зачем, по-твоему, я вырвал у судьбы трон первого министра?

— Поздно, сынок. Она взлетела. Я это вижу в окне. Красиво летит!

— Верни ее, отец. Что хочешь делай, но верни. Вышли за ней военную эскадрилью…

— О чем ты говоришь, Корнелий? У меня нет полномочий!

— Во имя всех перунов Зевса! Какие тебе нужны полномочия?! Я их тебе предоставляю! Бери, какие хочешь, только верни ее!

— Не понимаю, что с тобой творится, сын… на тебе лица нет!

— А что тут понимать, отец! Я люблю ее, люблю без памяти, я не смогу жить без нее! Теперь понимаешь?!

— Это бред какой-то… Она и тебя околдовала!

— Значит, и тебя, отец? О, какая женщина!

— Корнелий, послушай меня. Послушай внимательно. Если она спасется, она тебя погубит. Я не буду высылать за ней эскадрилью.

— Отец, я повторяю по слогам: «Я. Не. Смогу. Жить. Без. Нее». Если не будет ее, не будет и меня. Ты — этого — хочешь?!!

— Вы безумны оба, она и ты! Heu, heu, me miserum![69] Воистину, настали времена, когда один безумец у другого оспаривает власть в державе Фортуната! Опомнись, сын: она тебя погубит!

— Пусть, пусть, пусть! Верни ее, отец. Что хочешь делай, но верни!

— Я попытаюсь, сын…